...Крокодил, Крокодил!
      Крокодилович!
      Лепилов торжественно подарил макет крокодила Корнею Ивановичу, пообещав прислать его в Ленинград на академическом автобусе. Но к утру крокодил исчез. Его похитили. Корней Иванович говорил:
      - Подумайте, какая у моего крокодила популярность. Но я не верю, что его украли... Он сам удрал и теперь проживает в третьем Парголове...
      * * *
      Но вернусь к более ранним годам.
      Осенью 1928 года я отдыхал в санатории Сестрорецкого курорта, в одном пансионате с Корнеем Ивановичем. Вспоминаю послеобеденные прогулки вдоль моря, а в дождливые дни в крытой деревянной галерее, которая опоясывала парк курзала и выходила к морю. В прогулках участвовали Корней Иванович, драматург Федор Николаевич Фальковский, друг Леонида Андреева, профессор-психолог Семен Осипович Грузенберг, литературовед Владимир Евгеньевич Евгеньев-Максимов. С последним у Корнея Ивановича излюбленной темой разговора был Некрасов, над изучением которого они оба работали. Мне казалось, что Евгеньев-Максимов немного ревниво относится к находкам Чуковского, так как при каждой встрече он спрашивал: "Ну, сколько новых строчек написал для вас Николай Алексеевич?.." (Чуковский, как известно, разыскал много неизданных стихов и опущенных цензурой строф из поэм Некрасова.)
      Однажды в разгаре какого-то спора Корней Иванович набросился на меня:
      - Вот вы, молодой человек двадцатого столетия, что вы думаете о Некрасове? Читаете ли вы его? Любите ли? Что помните? Знаю: "Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан..." Так вот, Некрасов был и поэтом, и гражданином, и гражданство у него облечено в форму самой высокой поэзии. Пойдите в библиотеку, возьмите Некрасова, читайте всю ночь, а завтра доложите, волнует ли вас этот великий поэт или вам его творчество ничего не говорит...
      Я, конечно, выполнил задание Корнея Ивановича и на другой день признался ему, что многое в творчестве Некрасова устарело, что теперь время для других песен, и понес всякую чепуху об обветшавшей форме его стихов. Я стал читать монотонно, нараспев "Размышления у парадного подъезда", но Чуковский гневно прервал меня и закричал:
      - Так нельзя читать Некрасова!
      И стал читать наизусть целые главы из поэмы "Мороз, Красный нос". Отдельные строфы он повторял по нескольку раз, восторгаясь лексикой и ритмическим многообразием некрасовского стиха. Я был покорен его убежденностью в величии Некрасова-поэта и уже иначе воспринимал его поэзию.
      Такие диспуты, устраиваемые Чуковским, всегда обрастали большим количеством слушателей.
      В столовой пансионата, где был тогда шведский стол и табльдот - обедали все за одним столом, - неизменно главенствовал Корней Иванович. Он шумно чествовал повара и даже поварят, вызывая их к столу для того, чтобы они выслушали торжественное слово благодарности, которое произносил по указке Корнея Ивановича кто-нибудь из обедающих. Поэт Леонид Борисов облек свой спич в стихотворную форму и прочел "Оду борщу и компоту". Он читал ее долго, все проголодались, и Корней Иванович остановил его:
      - Вторую часть, посвященную компоту, вы прочитаете нам на сладкое...
      * * *
      В 1932 году я и мой товарищ Яков Лещинский, работавший ученым секретарем Русского музея, пригласили Чуковского в Рукописный отдел музея, которым я тогда заведовал, чтобы показать ему фонды отдела. С неуемным интересом смотрел он материалы архива Александра Бенуа, толстые тома дневников Федора Толстого, рукописи Федотова, письма Репина. С увлечением он читал стихи Федотова, тогда еще не опубликованные.
      - Какая живость! Какая чудесная разговорная интонация... Вот бы издать стихи Федотова отдельной книжкой с его же картинами. Это было бы открытие нового поэта. Возьмитесь за это дело 1.
      И тогда же Корней Иванович вдохновил нас сделать книгу писем Репина.
      - Юноши, возьмитесь за эту благодарную работу. Уверяю, это будет чудесная книга! Ах, какой это превосходный писатель! Я надеюсь, что все же когда-нибудь увидит свет его чудесная книга "Далекое близкое" и русская литература станет богаче. Я в этом глубоко уверен. Если бы Репин не стал художником, он был бы писателем, равным Гоголю!
      Предложение Корнея Ивановича нас увлекло, и вскоре Ленинградское отделение издательства "Искусство" заключило договор на книгу писем Репина к И. Р. Тарханову и Е. П. Тархановой-Антокольской 2.
      1 Призыв К. И. Чуковского убедил Лещинского взяться за публикацию литературного наследия Федотова, что было сделано им в книге "Павел Андреевич Федотов" (издательство "Искусство", 1940).
      2 Книга вышла в 1937 году. Это была первая публикация эпистолярного наследия Репина отдельным изданием.
      Редактором книги издательство пригласило Корнея Ивановича. Он охотно согласился, хотя и был очень занят подготовкой собрания сочинений Н. А. Некрасова. Работа с ним была прекрасной редакторской школой, которая помогла мне позднее в моей редакционной работе.
      ...Стояло жаркое лето. Вместе с Лещинским я приходил к Корнею Ивановичу домой, на Кирочную улицу. Обычно после часа занятий он предлагал пойти "продышаться" в Таврический сад или поехать на Елагин остров, чтобы там продолжить работу на воздухе. Из этого ничего не получалось. Корней Иванович быстро попадал в окружение детворы и забывал о нас. Однажды он посадил нас в лодку и потребовал, чтобы мы изображали пиратов, для чего повязал наши головы носовыми платками. С островов мы возвращались пешком. На улице Красных Зорь, как тогда назывался Кировский проспект, нам встретился дворник, моющий из шланга тротуар. Корней Иванович взял у него шланг и задорно, играючи, стал поливать цветы, траву, деревья. Быстро, как всегда, его окружила стайка ребят. Он грозил им:
      - Оболью! Оболью! - и направлял струю поверх их голов.
      А ребята прыгали, хлопали в ладоши и кричали:
      - Дядя, облей! Дядя, облей!
      А потом, когда пошли дальше, Корней Иванович все повторял:
      - Дядя, облей... Дядя, облей... Дядя Облей... Прекрасное название для сказки - "Дядя Облей", - не правда ли?
      Вот почему я стал называть его "Дядей Облеем".
      В одну из наших последних встреч я спросил, написал ли он сказку "Дядя Облей".
      - Нет. Так и осталось одно название...
      * * *
      Как-то, когда мы отдыхали в Михайловском саду, примыкающем к Русскому музею, Корней Иванович предложил:
      - Хотите, я вас познакомлю с замечательными старухами - Анной Ивановной Менделеевой, вдовой великого Менделеева, и Екатериной Павловной Летковой-Султановой? Они вам расскажут много интересного о Репине, которого знают еще с девяностых годов. Они живут недалеко - в Доме ученых. Мы пойдем к ним сейчас, я давно не был у них.
      И мы направились на Миллионную улицу (теперь улица Халтурина), где в общежитии для престарелых ученых доживали свой век крупные деятели науки и культуры, их вдовы и дети.
      Пока мы шли, он подготавливал меня:
      - Знаете, у каждой старухи свой норов. Живут они рядом в отдельных комнатах, дружат и ревниво ссорятся чаще всего из-за своих друзей. Если Анна Ивановна дружит с Ильей Яковлевичем Гинцбургом, можете не сомневаться, что о Гинцбурге Екатерина Павловна даже и слышать не захочет. Она просто скажет, что "не знает такого скульптора и не хочет знать", хотя еще в восьмидесятых годах Гинцбург сделал ее статуэтку. Но зато Анна Ивановна, узнав, что художник Альфред Рудольфович Эберлинг хочет написать портрет Екатерины Павловны, щепетильно скажет: "Боже, да кто же это, откуда вы выкопали его?" - хотя вместе с Эберлингом она когда-то училась в классах Академии художеств... Да, этим старухам есть что вспомнить. Леткова-Султанова писательница, романистка, отличная мемуаристка. Сотрудничала в "Русском богатстве", дружила с Короленко, Анненским, Михайловским. Встречалась с Тургеневым и Достоевским, свояченица Константина Маковского. Анна Ивановна Менделеева - мать жены Александра Блока. Она художница, но несостоявшаяся. Хорошо знала Чистякова, Куинджи, Шишкина. Сейчас я вам их представлю. Мы вместе войдем в клетку этих львиц, а потом я покину вас, и тогда изворачивайтесь сами.
      Подымаясь по крутой лестнице со двора Дома ученых, я каверзно спросил:
      - Корней Иванович, а как относится к вам Анна Ивановна, зная, что вы дружите с Екатериной Павловной?
      - Прекрасно. Ведь я был дружен и с Блоком, и с Любовью Дмитриевной, и с Бекетовой, матерью Блока, и ее мужем - Кублицким-Пиотухом. С Анной Ивановной у меня чудесные отношения.
      - Тогда, значит, Екатерина Павловна, наверное, "не знает, кто вы такой"...
      - Что вы! Мы лучшие друзья.
      И Корней Иванович нажал кнопку звонка у дверей с табличкой: "Общежитие престарелых ученых".
      * * *
      Однажды я и Лещинский поехали к Чуковскому в "Заячий ремиз" - Дом отдыха ученых в Старом Петергофе. Был жаркий июльский день. Уже подходя к даче, мы увидели торчавшие в окне первого этажа длинные ноги в пижамных штанах.
      - В какой комнате живет Корней Иванович Чуковский? - спросили мы у встретившейся нам санитарки.
      И тотчас же ноги в окне задвигались, как бы приветствуя нас, и мы услышали веселый, певучий голос Корнея Ивановича:
      - Бродский и Лещинский, заходите, заходите! Я жду вас...
      Войдя в комнату, мы увидели его лежащим на полу, на ковре, с разбросанными книгами и бумагами.
      - Я изнемогаю от жары, умираю! Нет, я уже умер!.. И вот удивительно даже после смерти продолжаю работать... Садитесь, садитесь! Прямо на ковер, только так еще можно что-то делать... Я всю жизнь работаю. Как вол! Как трактор! Ах, как хорошо и как трудно работать!.. А вам, молодым, знакома эта радость труда? Трудного, тяжелого, потного, часто безрезультатного, но все равно прекрасного?
      ...А знаете, кто меня научил работать? Моя бедность и моя... лень... Это очень интересно. Я сейчас вам расскажу...
      И Корней Иванович рассказывает о том, как он учился и как любил и любит рыться в словарях, справочниках и библиографических указателях.
      - Но, кажется, я отвлекся... Всё!.. Начали... Работаем!
      Мы устраиваемся рядом, сев на ковер, по-турецки скрестив ноги. Читаем нашу вступительную статью к сборнику. Каждую фразу Корней Иванович берет "на зуб". Все страницы испещряются его поправками.
      - Обязательно то, что пишете, читайте вслух и то, что написали, заприте на месяц в ящик стола,- советовал он.
      Работая над книгой, мы вели своеобразную игру. Это был как бы необъявленный конкурс на лучший репинский языковый "перл".
      - Вот послушайте...
      И он читает отдельные строчки, слова, выражения Репина, записанные им на листках, хранящихся в папке "Репин - писатель" (позднее он написал статью на эту тему) :
      - "Зонт мой... пропускал уже насквозь удары дождевых кулаков..."
      "Ворота покосились в дрему..."
      "Полотеры несутся, как морская волна..."
      И он перечитывал, вкушая каждое слово, наслаждаясь сочностью, самобытностью, народностью репинского языка.
      - А его диалоги! Вы видите этих людей, слышите их голоса. Это - Гоголь! Так мог писать только он. Да, у Репина гоголевский дар охватывать одним словечком всего человека. То же мышление, украинская усмешка...
      - Да, - говорю я, - это прекрасно. А вот что накопил я для своей статьи, послушайте 1:
      1 Мною готовился двухтомник избранных писем И. Е. Репина, который издан был только в 1969 году издательством "Искусство".
      "Я плакал внутри..."
      "Чаеглотство..."
      "Смеясь во весь рот..."
      "Пестроситцевые бабы..."
      - Чудесно! - восклицает Корней Иванович. Иногда он останавливает меня. - Это уже было, это и у меня есть! - И быстро находит нужный листок.
      Иногда, когда мы вместе читали письма Репина к Е. П. и И. Р. Тархановым, он, еще только почуяв "вкусную" фразу, восклицал: "Чур мое, чур мое..."
      - А вот мой шедевр, - заявляю я и кладу на стол, как козырную карту, письмо Репина Татьяне Львовне Толстой и торжественно читаю, как будто это я сам написал:
      - "Двина, толстая, жирная, молчаливо улепетывает мимо нас. Как птицы, несутся по ней плоты ("гонки") с шалашиками и правилами и, медленно пыхтя, ползет пароход против течения".
      - Прочтите еще раз, - просит Корней Иванович. - Как пластично, сколько движения. Какая поразительная гибкость языка. И какая изобретательность. "Двина, толстая, жирная, молчаливо улепетывает мимо нас..." Я вижу эту полноводную реку, я смотрю на нее вместе с Репиным, из его здравневского дома на обрыве Двины. Ну что ж, пять - три в вашу пользу. Прекрасная находка. Читайте еще...
      Он мог без конца восторгаться искрометностью литературного стиля Репина, блеском метафор, меткостью определений, народными интонациями.
      - Это - живопись словом. Да, шероховато, вне всяких правил, варварский стиль, скажете вы. За синтаксис учитель гимназии поставил бы Репину двойку. Но эти огрехи языка у него от кипения чувств, его бурной натуры, жадной любви к жизни. Русский язык стал богаче благодаря Репину. Вот увидите, когда выйдут в свет его мемуары "Далекое близкое", какой это будет подарок всей читающей России!
      Нашу игру мы продолжали и позднее. Разбирая архив Репина, сохранившийся в "Пенатах", я делился с Корнеем Ивановичем своими находками, выписывая интересные для него строки из рукописей Репина. Особенно примечательны были черновые записи Репина о Льве Толстом, в которых он описывал черты его лица в разные годы жизни.
      "...Вырубленный задорно топором, он моделирован так интересно, что после его, на первый взгляд, грубых, простых черт все другие кажутся скучными... Необыкновенно привлекательны и аристократически благородны были его губы... Средина губ так плотно и красиво сжималась, хотя и мягко: их хотелось расцеловать".
      - Да это же законченный скульптурный портрет! Чудесно! - И он несколько раз читает, уже наизусть, как стихи, понравившиеся строки. - "Вырубленный задорно топором" - как хорошо! Это прекрасная ваша находка. Сдаюсь! Пять ноль в вашу пользу.
      Теперь читает он:
      - "Вот и апрель, а у нас все ноль по Реомюру, и каждое утро весь сад добела усыпан снегом и пруды покрыты льдом. Бедные уточки сегодня походили по берегу и воротились в свой теплый сарайчик с каменными стенами. Ни листочка свежей зелени, ни травинки зеленой; кругом серая прошлогодняя солома и рыжий бурьян".
      Какая прозрачная акварельная проза! Удивительно точно язык Репина фиксирует цвет... Сад добела усыпан снегом... Ни травинки зеленой... Серая солома... Рыжий бурьян... А теперь читайте вы. Что вы там еще заарканили?
      - А вот, - сказал я хитро, - что вы скажете об этом? "Суриков, как-то угнувшись, таинственно фыркнул, скосил глаза..."
      - Что-то знакомое...
      - "Распрей и никакого антиподства между нами не было".
      - Это откуда?
      - Из писем Репина... Чуковскому...
      - Ну, это, знаете, запрещенный прием.
      * * *
      Еще раз мне довелось встретить Корнея Ивановича в доме Семена Осиповича Грузенберга (на Староневском проспекте), у которого устраивались в 1920-е годы литературные "пятницы". В тот день его гостями были академик В. М. Бехтерев (с которым Грузенберг работал в Психоневрологическом институте), писатели И. Н. Потапенко, И. И. Ясинский, драматург Ф. Н. Фальковский, поэтесса Изабелла Гриневская, художница А. П. Остроумова-Лебедева. Грузенберг читал свои воспоминания о Репине, написанные по моей просьбе для сборника "Репин в воспоминаниях современников" 1. Этим и объясняется мое присутствие на "пятнице". Главной темой вечера явился не программированный рассказ Фальковского, недавно вернувшегося из Финляндии, - о последних днях жизни Леонида Андреева. Андрееву также посвятил свое выступление Чуковский. Тут я впервые увидел, каким удивительным рассказчиком он был и каким удивительным магнитным нолем обаяния он обладал. Говоривший после него Владимир Михайлович Бехтерев интересно сопоставлял психические аномалии в творчестве Андреева и в его жизни. Теперь мне кажется невероятным, что я знал Потапенко и Ясинского, писателей другой, далекой эпохи. Игнатий Николаевич Потапенко - популярный прозаик последней четверти XIX века, друживший с Чеховым, увлекавшийся Ликой Мизиновой, не был, казалось мне, еще очень старым, хотя было ему уже за семьдесят лет. Он вспоминается мне высоким, - может быть, потому, что носил островерхую каракулевую шапку, держался прямо, смотрел как-то свысока. Когда курил, как-то очень важно держал папиросу между растопыренными пальцами. Мне казался он малообщительным и заносчивым. Я несколько раз потом встречал его во Всероскомдраме, куда нужда заставляла его обращаться за помощью. Нас, молодых литераторов, он держал "на дистанции". Запомнил, как, сидя на диване в ожидании кассира, на мой вопрос, что думает он о нашей литературе, он сказал:
      1 Сборник издан не был. Позднее некоторые его материалы, в том числе и воспоминания С. Грузенберга, вошли в сборник "Новое о Репине". Л., 1966.
      - О чем говорить, литература умерла.
      - Это Потапенко давно умер, но он об этом еще не знает, - сказал Корней Иванович, когда я рассказал ему о беседе с Потапенко.
      Иероним Иеронимович Ясинский, когда-то известный писатель, журналист, критик, редактор ряда весьма невысокого качества журналов ("Беседа", "Новое слово" и др.), не в пример Потапенко, очень стремился к контактам с молодежью. Он бурно "перестраивался". Грузный, обросший седыми волосами, которые делали его похожим на типичного "литератора", он любил медленно прохаживаться по Невскому, не столько глядя на других, сколько показывая себя. Жил он в небольшой комнатке на мансарде Дома книги. Возвращаясь от Грузенберга, я и Корней Иванович проводили его домой. По дороге Ясинский говорил нам какие-то ультра-ортодоксальные политические истины. Когда мы распрощались с ним, Корней Иванович сказал:
      - Я еле удержался от хохота. Нужно знать, кем был Иероним Иеронимович до революции...
      Корней Иванович всегда охотно знакомил меня с Людьми чем-нибудь интересными, как бы угощая меня ими. Так, он познакомил меня с поэтами-сатириконцами Николаем Агнивцевым и Василием Князевым, Андреем Лесковым, сыном писателя и его биографом, племянницей В. В. Стасова Варварой Дмитриевной Комаровой (писавшей под псевдонимом В. Каренин), известным журналистом Николаем Шебуевым. А однажды представил меня старику, очень прозаично выглядевшему, несшему в заплечном мешке картошку. Это был поэт Аполлон Коринфский.
      - Вас еще не было на свете, а Аполлон Аполлонович уже был на поэтическом Олимпе... - сказал мне Корней Иванович.
      - Я давно уже опустился на землю, по которой еле хожу... Но скоро вознесусь опять и очень высоко, - грустно сказал старый поэт.
      - Живите, живите и не думайте об этом. Вы поэт божьей милостью... Вы так много сделали и еще сможете сделать для русской поэзии...
      Чуковский щедро завысил заслуги Коринфского перед отечественной литературой, и когда мы попрощались с ним, Корней Иванович "отредактировал" сказанное.
      - Я хотел сказать - поэт божьей милостыни... Признаюсь, покривил душой, но уж очень хотелось поддержать старого литератора. А Коринфский действительно был еще в девяностых годах, наряду с Фофановым, очень популярным поэтом, но, конечно, дарование его небольшого калибра. Этот Аполлон был служителем "чистого", "возвышенного" искусства, и теперь ему после заоблачных высот живется трудно... Хотя начинал он как поэт-демократ...
      Но самым дорогим и памятным "угощением" Корнея Ивановича была для меня встреча с выдающимся судебным деятелем, бывшим сенатором и прокурором Анатолием Федоровичем Кони. Еще подходя к дому на Надеждинской улице, где жил Кони, Чуковский говорил мне о нем, как о чудо-человеке, пережившем четыре царствования, бывшем тайном советнике, члене Государственного совета, кавалере самых почетных орденов, ничуть не сожалевшем об утрате всех чинов и званий, легко вошедшем в нашу революционную эпоху, человеке большого ума и обаяния. Кони мы увидели в небольшом садике греющимся на солнце. Он был очень стар, болен, трудно дышал. Ему перевалило за восемьдесят. Он сидел, ссутулившийся, в ботах, с накинутым на плечи пледом. Когда говорил или слушал, сильно щурился, закрывая один глаз, и чем-то напоминал Пирогова, каким изобразил его Репин на известном портрете. Помню смутно, что разговор Корнея Ивановича с Кони, после обычных вопросов о здоровье, велся о литературе, о Некрасове, Гончарове, Глебе Успенском, - быть может, в связи с исследованиями, которыми занимался Чуковский.
      Прощаясь с Анатолием Федоровичем, Корней Иванович с трогательной нежностью долго держал его руку, как бы поглаживая ее.
      - Эта рука пожимала руку Льва Толстого, Ивана Тургенева, Федора Достоевского... И она же подписала оправдательный вердикт Вере Засулич, говорил он, обращаясь ко мне.
      - Помогите, пожалуйста, встать, мне пора уже домой...
      Кони, кряхтя, поднялся со скамьи и, беря в руки лежащие рядом свои костыли, улыбнувшись, сказал:
      - Эх вы, кони мои, кони...
      Ноги плохо повиновались ему, и он, ковыляя, поддерживаемый пришедшей за ним пожилой женщиной, пошел по направлению к своему дому. В том же 1926 году я слушал Кони на вечере памяти И. Е. Репина в Русском музее. Он говорил о работе Репина над его портретом и картиной "Искушение Христа", которые все время переделывались. После Кони выступил Чуковский, рассказавший о своем посещении с Репиным Русского музея.
      * * *
      Многие годы я был в переписке с Корнеем Ивановичем. Его письма, вернее - записки довоенных лет пропали в блокадном Ленинграде. Письма послевоенных лет касаются главным образом издательских дел, к которым я был причастен как главный редактор издательства "Художник РСФСР". Привожу некоторые из них:
      "Многоуважаемый Иосиф Анатольевич.
      Меня не было в Москве; вернувшись, я захворал, потом опасно заболела жена - и вот причина моего запоздания.
      Раньше всего спешу поблагодарить Вас за лестное для меня приглашение и за присылку фото с моего портрета.
      Мне страстно хочется участвовать в Вашем сборнике 1, я много виноват перед светлой памятью И. И., и мне хочется загладить хоть отчасти свою вину перед ним. Если забыть о временных размолвках и недоразумениях, можно сказать, что мы глубоко сочувствовали друг другу; каждая встреча с И. И. доставляла мне радость. У меня хранятся интересные фотографии (не знаю, видели ли Вы их). На них изображены мы оба, мчащиеся на лыжах (под парусом) по Финскому заливу. С нами внук Репина - Вася. Если Вам эта фотография нужна - я охотно пришлю ее Вам. Что же касается воспоминаний, то сейчас я так тяжко болен, что для меня даже писание этого письма составляет тяжелый (почти непосильный) труд. Если станет легче, напишу непременно.
      Преданный Вам
      К. Чуковский [1956 г.]"
      1 Сборник "Памяти И. И. Бродского. Воспоминания. Документы. Письма". Л., издательство "Художник РСФСР", 1959.
      Я часто посылал Корнею Ивановичу книги, выпущенные издательством "Художник РСФСР", и он всегда читал их и откликался, хотя бы несколькими строками. Он высоко ценил "Воспоминания о передвижниках" Я. Д. Минченкова. Я послал ему сборник "Памяти И. И. Бродского", в котором он, к сожалению, не смог принять участия.
      "Многоуважаемый И. А. - я внимательно прочитал обе книги. Книга Минченкова наконец-то вышла в достойном оформлении! Это был природный Беллетрист, не угадавший своего призвания. Глава о меценатах отлично написана. Слабее всего о Касаткине: длинно и растянуто. Остальное по-прежнему кажется мне очень талантливым.
      Воображаю, сколько труда и любви отдали Вы книге об И. И. Лучшее в этой книге - Ваши "Черты характера". Очень интересен разговор И. И. с Луначарским 1. Хороши карандашные рисунки "Куделли", "Кон", "Грин", а также "Лидочка в кресле".
      Спешу принести Вам искреннюю благодарность за щедрый подарок.
      Ваш Корней Чуковский.
      7 окт. 1960 г."
      1 Записанную мною беседу А. В. Луначарского с И. И. Бродским, частично (опубликованную в сборнике, Чуковский включил в свои воспоминания о Луначарском без ссылки, о чем прислал мне потом записку: "Умоляю, простите".
      Затевая сборник "Новое о Репине", я предложил Корнею Ивановичу принять в нем участие. Он писал мне:
      "Многоуважаемый И. А.
      Конечно, я всячески готов сотрудничать с Вами в создании книги о Репине.
      У меня даже скопились кое-какие материалы о нем.
      В январе-феврале спишемся и, может быть, встретимся.
      Спасибо за присланные издания "Художника". Очень умен и талантлив М. А. Григорьев, иллюстрировавший "Жалобную книгу" Чехова. Прежде я никогда не встречал его имени.
      Ваш К. Чуковский.
      6 ноября 1960 г."
      Наряду с книгами по искусству издательство "Художник РСФСР" выпускало иллюстрированные книги для детей и включило в свой план выпуск нового "Букваря", к которому привлекло известных художников - А. Пластова, А. Пахомова, Ю. Васнецова и других. Я обратился с предложением к Корнею Ивановичу быть составителем "Букваря". Мы не раз с ним возмущались антихудожественностью школьных учебников и говорили о значении первых художественных впечатлений в жизни детей. И вот теперь, когда появилась возможность сделать "Букварь" силами лучших художников и детских писателей, мне не представлялась эта работа без Чуковского. Но увы, Корней Иванович участвовать в ней не смог.
      "Букварь", изданный в 1965 году, я сразу же послал на суд Корнею Ивановичу и написал ему о намерении подготовить книгу для чтения, адресованную самым маленьким читателям. Мне представлялось, что никто лучше Чуковского не может составить такую книгу. Он ответил:
      "Дорогой мой! Я очень стар - мне 86 лет. Куда же мне браться за такую творческую работу, как составление Хрестоматии для маленьких. Я еле справляюсь с текущей работой - и уже не мечтаю о творчестве. Я дважды составлял "Родную речь" и в первый раз с Маршаком (чуть не в 1935 году), она была забракована начальством и, кажется, сгинула. Второй раз - один - для издательства "Сеятель" в 1936 году (кажется), но издательство было закрыто и весь материал погиб. Спасибо за книгу Маршака. Производственная часть хороша, текст превосходен, но рисунки подгуляли.
      Не хотите издать "Тараканище", - скажем, с рисунками Мая Митурича?
      Ваш чудесный букварь я послал в Америку одному двухлетнему янки. Его мать пришла в восторг от оформления и сфотографировала мальчика, читающего эту книгу. Карточка у меня есть. Если захотите, пришлю посмотреть. С новым годом!
      Ваш Корней Чуковский
      Январь, 1968 г."
      Еще одно письмо, связанное с изданиями "Художника РСФСР":
      "Очень мне понравилась Ваша книжка "Из сказок дедушки Чуковского". Книжку эту я с превеликим трудом достал на днях у знакомого букиниста. Оказалось, что она вышла еще в 1963 году. Это показалось мне загадочным: почему редакция с 1963 года хранила это издание в тайне от меня? Напечатала 200 000 экз. и не нашла возможности хоть три экземпляра послать в подарок автору?
      Адрес мой такой:
      Москва, К-9, ул. Горького, 6, кв. 89 С истинным уважением
      Корней Чуковский
      [1965 г.]"
      * * *
      Во время моих частых поездок в Москву по издательским делам я несколько раз встречался с Корнеем Ивановичем в Детгизе, в редакции "Литературного наследства", куда он приходил к И. С. Зильберштейну, и однажды у него дома, на улице Горького.
      В Москву я привез полный портфель материалов о Репине. Это был подготовленный к печати сборник "Новое о Репине", составленный мною совместно с В. Н. Москвиновым. Я рассказал Корнею Ивановичу о своем посещении Сергея Городецкого в его сводчатой квартире в Историческом проезде, возле Кремля. Городецкий обещал написать для сборника воспоминания, но обещания не выполнил. "Я все забыл, все забыл!" - восклицал он горестно.
      - Да, Городецкий очень сдал... Это ужасно, когда память перестает тебе служить. Я вот тоже стал забывать многие подробности прошлого, а ведь они-то и делают воспоминания живыми. О старость! Горе, мрак, - сокрушается Корней Иванович, но и восьмидесятилетний он прекрасно помнил все, что видел и слышал на своем веку.
      Я показываю ему карикатуры Городецкого, которые он сделал в 1915 году. На одной из них изображен высоченный Чуковский, согнувшийся аршином над маленькой фигуркой Репина, который, воздев руки, что-то внушает ему. Над рисунком текст:
      "- Не ешьте, Корней Иванович, мяса, ни варенаго, ни жаренаго!
      - Бесподобно сказано, Илья Ефимович, ни варенаго, ни жаренаго! Oblesse noblige! Я его сырьем жру!
      - Кого?
      - Пушечное мясо литературы".
      Корней Иванович смеется.
      - Это Сергей Митрофанович пытался создать свою "Чукоккалу", он назвал ее "Около Куоккалы". Городецкий очень способный рисовальщик. Репин говорил ему: "Вы - талант! Вы сможете стать художником. Но лучше оставайтесь поэтом, Вы уже нашли себя, а две лошадки обязательно опрокинут вашу телегу в ров".
      Я вытаскиваю из портфеля репродукцию рисунка Юрия Анненкова, которую дал мне Городецкий. Это дружеский шарж на Репина, Городецкого и Чуковского. Они изображены в театре, в первом ряду, перед рампой. На сцене актеры в костюмах восемнадцатого века, из будки выглядывает суфлер; забыв о своих обязанностях, он с любопытством рассматривает именитых зрителей.
      - Это концерт в Летнем театре "Прометей", в Оллиле... Нет, забыл! А только сейчас потешался над памятью Городецкого... Вспомнил! Это "Хозяйка гостиницы" Гольдони. Спектакль, которым открылся сезон в дачном театре Куоккалы в 1914 году. Шел он в сукнах, как тогда было модно. Спектакль был скучный и успеха не имел. Рисунок этот был напечатан в суворинском журнале "Лукоморье". После спектакля я и Городецкий проводили Репина в "Пенаты". Шел дождь, и Илья Ефимович прикрыл нас своей большой, пушкинской крылаткой. Мы стояли под ней, как под шатром, пока дождь не затих...
      - Прекрасная подробность, - сказал я. - Та самая, что делает воспоминания живыми... И "удары дождевых кулаков", наверное, били по крылатке...
      Стал накрапывать дождик, Корней Иванович был по-летнему одет в легкий полотняный костюм, цвета его седых волос.
      - Как жаль, что с нами нет Ильи Ефимовича и его крылатки, - сказал он.
      Мы попрощались. Кажется, я видел его тогда последний раз.
      1975
      С. Богданович