А с перепутанными страницами писем, без дат, без подписи совладать было трудно. Потом я научилась определять корреспондентов по почерку. Но еще надо было к началу письма найти середину, выискать конец и хотя бы приблизительно установить дату.
      Корней Иванович подходил, долго присматривался, как я перебираю бумаги, что-то сверяю, перекладываю с места на место, брал три-четыре листка в руки, прочитывал и искренне недоумевал, зачем я вожусь со всем этим "хламом".
      - Бездельничаете, Клара Израилевна, - строго обращался он ко мне, работать надо, а не вздором заниматься.
      Случайно, по какому-то делу, я попала в ИМЛИ, и сотрудник архива, доставая нужные мне материалы, вынимал их из папок плотной сероватой бумаги, очень удобно сконструированных. Каждая содержала лишь по одному документу. Я пожаловалась на свое неумение организовать архив Корнея Ивановича, и сотрудник любезно объяснил мне, с чего начать, как располагать письма, материалы и пр. В каждой такой папке положено хранить только один документ, нельзя пользоваться скрепками; к бумагам, написанным карандашом, надо относиться особенно бережно, учил он меня и на прощанье подарил несколько таких папок. В переплетной мастерской, к ужасу Корнея Ивановича, я заказала около 500 папок по образцу тех, что получила в ИМЛИ. Когда папки были готовы, начала раскладывать письма. Конечно, отдавать одному письму целую папку показалось мне расточительным, и я вкладывала по нескольку писем разных корреспондентов в одну, но если корреспондент был щедрый и писем его накопилось много, я выделяла ему две, а то и три папки. На обложке каждой я напечатала фамилию и даты: число, месяц, год отправления письма.
      Когда Корней Иванович увидел всю эту красоту, он заказал дерматиновые папки темного синего цвета различной толщины (потом несколько раз повторял заказы, так как для дальнейшего распределения архива их требовалось все больше), и я постепенно заполняла эти папки, до тех пор, пока на столе у меня не осталось ни одного письма, а мешки с пакетами отощали 1. На корешки толстых папок я приклеила буквы из школьного алфавита: А, Б, В и т. д. - до Я. Папки, переменив несколько мест, в конце концов взгромоздились на полку, устроенную над стенным шкафом в углу кабинета, за бывшей печью.
      1 Один из таких пакетов много позже нашла в сарае жена Николая Корнеевича Марина Николаевна. В пакете лежали бумаги, относящиеся к Дому искусств, и среди них была пародия Мих. Зощенко на Корнея Ивановича, написанная рукою Зощенко.
      Остальные бумаги тоже заняли свои папки: о детях, детском языке и детской литературе (11 папок), "Англо-американские тетради" (1 папка), "Некрасов" (9), "Уитмен" (2). Всего образовалось около 80 папок. Последними стали на полку папки с индексом ЖЖ ("Живой как жизнь") - материалы к книге о русском языке.
      Нетронутой осталась только папка с надписью: "Мои ранние рукописи". До 1972 года она лежала в шкафу на застекленной террасе. Там среди святочных рассказов и набросков разных статей, написанных еще с "ятями", я нашла черновик пригласительного билета, составленного Корнеем Ивановичем на половинке тетрадочного листа летом 1917 года:
      "В пользу общественной детской библиотеки в Куоккале
      К. И. Чуковский
      устраивает на ст. Куоккала в Летнем театре
      в воскресенье 16 июля в 3 ч. дня
      ДЕТСКИЙ ПРАЗДНИК
      Специально для этого праздника написана трехактная детская пьеса
      ЦАРЬ ПУЗАН
      которая и будет разыграна самими детьми
      под руководством художника Ре-Ми и С. Н. Ремизовой
      в постановке художника И. А. Пуни.
      Известные артистки А. Л. Андреева-Шкилондзь,
      Ада Полякова, Е. В. Северина исполнят детские
      песенки Мусоргского, Гречанинова, Чайковского
      при благосклонном участии лауреата Консерватории
      В. К. Зеленского. Юля Пуни исполнит "Табакерку" А. К. Лядова.
      К. И. Чуковский прочтет свою поэму для малюток "Крокодил"
      После спектакля танцы".
      На обороте:
      "Стул 1-го ряда № 12,
      5 рублей.
      Детский праздник".
      На стене комнаты, в которой я работала, и сейчас висят фотографии участников этого спектакля в костюмах героев пьесы. Среди них дети Корнея Ивановича.
      В работе Корнея Ивановича никогда не было перерывов. Он как бы держал в своих руках несколько нитей и то вытягивал одну за другой, то параллельно выдергивал две-три сразу, то надолго оставлял их в покое. Но никогда ни одну не выпускал он из виду. Всем, что вошло в его литературную жизнь в первое десятилетие двадцатого века, он занимался потом всю жизнь. Ничто не было в его работе случайным - ни Некрасов, ни Чехов, ни Уитмен, ни Шевченко. В последние годы он как бы подвел итог своим литературным пристрастиям, которые он определил в самом начале своей критической, переводческой, литературоведческой, лингвистической работы. Я назову только первую и последнюю публикации некоторых работ Корнея Ивановича, опуская промежуточные.
      В 1904 году появилась первая статья, посвященная Чехову, - в 1967 выходит книга "О Чехове" 1.
      1 В 1969 году дополненная книга "О Чехове" находилась в производстве в Детгизе. Вышла в 1971 году.
      В 1905 году Корней Иванович впервые в России начал переводить американского поэта Уолта Уитмена, - в 1969 году издательство "Прогресс" выпустило книгу "Мой Уитмен".
      В 1909 году Корней Иванович написал статью "Спасите детей", - в 1968 году выходит двадцатым изданием книга "От двух до пяти".
      Несколько позже первого десятилетия, в 1912 году, Корней Иванович опубликовал статью "Мы и Некрасов", - в 1966 году четвертым изданием напечатано его исследование "Мастерство Некрасова".
      Корней Иванович любил называть себя "многостаночником" не только потому, что одновременно занимался несколькими темами, но и по объему, охвату работы.
      А уж что выходило на первое место, это иногда и не зависело от желания Корнея Ивановича.
      Он не давал себе передышки между окончанием одной статьи или книги и началом другой. Они наступали одна на другую, перебивали друг друга, накатывались одновременно по нескольку. М. П. Шаскольская, Т. М. Литвинова, Е. М. Тагер, Р. Е. Облонская, Люда Стефанчук, даже школьницы - моя дочь и Майя Шаскольская - были непременными участниками этих авралов. Марьяна Петровна сортирует письма к книге "Живой как жизнь", Люда Стефанчук выискивает в Ленинской библиотеке нужные материалы, я держу корректуру сборника "Люди и книги", Татьяна Максимовна и Корней Иванович сверяют перевод пьесы Филдинга "Судья в ловушке" с подлинником. Участники этого столпотворения просто разбивали себе лбы и разбегались в разные стороны, оставляя виновника этого вихря в тишине кабинета до следующего аврала. А аврал никогда не заставлял себя ждать, потому что писалась уже новая статья, прибывали новые письма для книги "От двух до пяти", составлялся сборник рассказов Конан Дойля или Марка Твена, приходила из издательства корректура очередного Некрасова или "Высокого искусства" и в углу стола аккуратной горкой лежала вернувшаяся от машинистки рукопись "Современников".
      День проходил, как всегда:
      В сумасшествии тихом,
      подводил итог минувшему дню Корней Иванович.
      Очень часто отвлекали его от работы, которую он считал основной, и, ругая себя за "ничтожный характер", он соглашался писать:
      "1. Предисловие к Звереву (по просьбе Клары).
      2. Предисловие к фокуснику Али Ваду (по его настоянию).
      3. Предисловие к Лидочке по ее просьбе 1.
      4. Фельетончик для Литгазеты по просьбе Кушелева.
      5. Плюгавую статейку об Анне Ахматовой (для "Недели") по просьбе Ахматовой.
      6. Комментарии к "Чукоккале" - "Что вспомнилось".
      7. Внутреннюю рецензию для Банникова" 2, - перечислял Корней Иванович в своем дневнике.
      1 К книге Л. Либединской "Зеленая лампа. Воспоминания". М., "Советский писатель", 1967.
      2 О книге "Три века русской поэзии".
      - И это все вместо того, чтобы писать о Чехове, - жаловался он мне.
      Когда Корней Иванович писал воспоминания о Владимире Короленко, Александре Куприне, А. Ф. Кони или дополнял новыми фактами ранее написанные (о Горьком, Маяковском, Репине), я часто по его просьбе просматривала дневники, искала в старых записях подтверждений этим фактам. И запомнила встретившуюся мне фразу:
      "Я Чехова боготворю, таю в нем, исчезаю и потому не могу писать о нем или пишу пустяки" (1914).
      В 1901 году он сделал первую пометку в дневнике:
      "А. Чехов как человек и поэт
      Ст[атья] Корнея Чуковского".
      "Я мог бы написать о Чехове великолепную статью, - признавался в 1904 году Корней Иванович в письме к жене, - но, знаешь, чуть я возьму книги Чехова, я начинаю плакать навзрыд".
      Книгу о Чехове он считал книгой своей жизни. И уповал написать о нем объемистый том. Но по разным причинам - личным и литературным - он постепенно остыл к этой книге. Не к Чехову, а к тому, о чем хотел написать. И, не признаваясь себе, успокаивался, когда отрывался к другой работе. Но в душе корил и казнил себя.
      "Сволочь я, что не пишу о Чехове".
      "...книга о Чехове, которая у меня вся в голове, откладывается в дальний ящик, то есть в гроб, который я вижу до мельчайших подробностей".
      Должно было пройти 57 лет, пока коротенькая запись 1901 года воплотилась в небольшую книжку: в 1958 году в Детгизе вышел его "Чехов".
      В последние годы Корней Иванович как бы спохватился, что упустил свою Книгу, и все чаще и чаще возвращался к разговору о ней и о Чехове.
      Неожиданно он мог спросить:
      - Как вы думаете, что значит слово "крыжовник" в переписке Чехова и Мизиновой.
      - Да я на него и внимания не обратила.
      - Помните: "У нас поспел крыжовник". А написано в ноябре. Какой же в ноябре крыжовник!
      Потом он открыл мне, что, по его мнению, скрывается за этим словом...
      И записал в дневнике: "О Чехове мне пришло в голову написать главу о том, как он, начав рассказ или пьесу минусом, кончал ее плюсом. Не умею сформулировать эту мысль, но вот пример: водевиль "Медведь" - начинается ненавистью, дуэлью, а кончается поцелуем и свадьбой. Для того, чтобы сделать постепенно переход из минуса в плюс, нужна виртуозность диалога. См. напр. "Дорогую собаку". Продает собаку, потом готов приплатить, чтобы ее увести".
      И в один из дней 64 года я увидела, что зелененькие тома собрания сочинений Чехова перекочевали с книжной полки на письменный стол Корнея Ивановича и расположились между двумя металлическими подставками.
      Насквозь, том за томом, заново (и, наверное, в который раз!) принялся Корней Иванович читать Чехова. В конце каждого тома отмечал нужные ему страницы, выписывал отдельные фразы, слова. Оборотная сторона переплета этих книг сплошь исписана цитатами и номерами страниц. Завел цветные папки, на которых сделал надписи: "Ф" (фольклор), "СР" ("Скрипка Ротшильда"), "Скупость", "Щедрость", "Сила воли", "Энергия (речи)". В эти папки вкладывал крохотные листки с цитатами и в углу писал (соответственно названию папки): "Живопись", "Гостеприимство", "Яз." (язык) и т. д., название рассказа, том и страницу. Но я никогда не видела, чтобы, начав писать, Корней Иванович смотрел в эти записи, держал их перед глазами. Казалось, он запоминал их наизусть в ту минуту, когда выписывал текст.
      Потом выстроил у себя на письменном столе всю литературу, посвященную Чехову. Читал книгу за книгой, делал пометки, выписки и рассортировывал их по папкам.
      Он любил, чтобы ему читали вслух, но Чехова и о Чехове все прочитывал сам.
      Наконец книги со стола переходили на полки, цветные папки укладывались в одну толстую, и она вместе с вырезками из газет помещалась в левый ящик письменного стола.
      Корней Иванович доставал лист бумаги, не новый, а обычно третий машинописный экземпляр уже напечатанной статьи, зачеркивал текст красным или синим карандашом и на обороте, на чистой стороне листа, принимался за новую работу. Он никогда не брал для черновиков хороший лист бумаги - жалел.
      Жалел он и конверты, и марки. Если ему присылали письмо не по почте, а передавали через друзей или кидали в дверную щель, а на конверте была марка, он сердился на такую расточительность. Особенно часто возмущался он Т. Литвиновой, которая не только надписывала конверт с маркой, но еще и зачеркивала марку крест-накрест.
      Красивые конверты и бумагу очень берег и всегда долго выбирал, какой лист взять для очередного письма и в какой конверт вложить его.
      Иногда, достав для делового письма какой-нибудь причудливый конверт, Корней Иванович долго не решался написать фамилию адресата и в конце концов решительно откладывал в сторону:
      - Нет, нельзя, - подумает, что нахал.
      И не каждой женщине отправлял такой конверт:
      - Подумает, что любовное, прочтет - разочаруется.
      Дивные японские конверты с изящным рисунком и ободком по краям Корней Иванович держал в ящике письменного стола; каждый раз, вкладывая в такой конверт письмо, превозносил щедрость писательницы Томико Инуи, подарившей ему эти конверты.
      Когда американская журналистка Лилиан Росс прислала ему коробку с почтовой бумагой, где наверху каждого листа слева были напечатаны буквы "К. Ч.", он спрятал коробку в шкаф и только в редких случаях вынимал оттуда листок. (В этой коробке и сейчас лежит целая стопка таких листов.)
      Черновики Корней Иванович начинал писать мелкими, очень отчетливыми, закругленными буквами, ровными, прямыми строчками. Но уже к концу первой страницы почерк становился более широким, немного опрокинутым вправо, буквы заострялись и делались похожими на стрелочки.
      Порою черновики становились красочными полотнами. К основному листу справа и слева, внизу и вверху приклеивались, прикреплялись скрепками или булавками разного размера листочки, а к ним прилеплялись еще и узенькие полоски бумаги. На каждом цветными карандашами (а потом фломастерами) ставился опознавательный значок, которому на самом тексте соответствовал такой же. Галочка, закорючка, уголок, палочка пестрели на машинописной странице. Мне надо было выискивать среди множества листочков галочку или закорючку, чтобы при переписке внести вставку в текст.
      Печатала я не очень бойко. А уж если торопилась к тому часу, когда Корней Иванович вставал после утреннего отдыха, то ошибок и опечаток случалось по нескольку на страницу. Их Корней Иванович исправлял безо всякого раздражения. Но вот попадается ему слово, которое невозможно разобрать: последняя буква очутилась впереди всех, а средние перемешаны в совершенную кашу. И на полях, как вопль, появляется: "Клара!", а то и просто: "Дура!"
      Когда же я, что-нибудь напутав, прежде чем оправдаться, цитировала Блока:
      Пойми же, я спутал, а спутал
      Страницы и строки стихов,
      Корней Иванович отвечал мне (из Блока же):
      Работай, работай, работай:
      Ты будешь с уродским горбом
      За долгой и честной работой,
      За долгим и честным трудом.
      Каждый день я переписывала три-пять страничек, и когда написанные листы Корней Иванович считал окончательным вариантом, он складывал их в бархатный желтый бювар: канонический текст. Он не трогал их, пока не заканчивал главку или главу. Потом читал ее вслух кому-нибудь из друзей, одному или нескольким. Записывал все замечания и пожелания, указыван, кто именно что заметил или поправил. И наутро чистые машинописные страницы вновь обрастали значками и листочками.
      - Кларинда! Вам, конечно, насточертело переписывать эту канитель. Вы уж простите, но вот... я опять немного переделал.
      Литературовед Е. С. Добин как-то сказал мне, что его восхищает легкость, с которой пишет Корней Иванович, что когда он говорит о стиле писателя, он всегда приводит в пример Корнея Ивановича, произведения которого "отличаются легкостью стиля", "написаны на одном дыхании". И когда я рассказала, как бьется Корней Иванович над каждым словом, над каждой фразой и что черновых страниц только начала воспоминаний о Зощенко, например, было около 13, он огорчился, что этим примером больше не сможет подкрепить свою мысль.
      Я часто у себя в комнате слышала, как Корней Иванович по нескольку раз прочитывает вслух какую-нибудь одну фразу. Сначала фразу, потом абзац, тот, что вверху, и тот, что идет за этой фразой, добавляя слово, зачеркивая, вставляя другое, вновь возвращаясь к первому варианту и снова зачеркивая его, пока не добивался того "ощущения легкости", о котором говорил Е. С. Добин.
      "Трудность моей работы заключается в том, - записал у себя в дневнике Корней Иванович в 1925 году, - что я ни одной строки не могу написать сразу. Никогда я не наблюдал, чтобы кому-нибудь другому с таким трудом давалась самая техника писания. Я перестраиваю каждую фразу семь или восемь раз, прежде чем она принимает сколько-нибудь приличный вид". (Подчеркнуто К. И.)
      - Я бездарен, - повторял Корней Иванович, если фраза долго сопротивлялась ему. - Был бы у меня талант, я бы писал романы...
      Но вот работа закончена. Корней Иванович входит в мою комнату. На нем белая рубашка и красивый галстук вишневого цвета, по всему полю которого золотыми нитками вышиты маленькие фигурки китов с фонтанчиками наподобие короны. Вообще что бы ни надевал Корней Иванович, все сидело на нем очень ладно, а уж если выходил в белой рубашке, вид принимал просто щеголеватый и праздничный.
      Вошел министр. Он видный был мужчина,
      говорит Корней Иванович, держа на раскрытой вытянутой ладони последние страницы рукописи. Положив их передо мною, он как-то лихо поворачивается к двери, проделав ногой замысловатое коленце, и величественно покидает комнату. Я допечатываю эти последние страницы, подкладываю к остальным, синим карандашом в правом углу нумерую страницы и оставляю рукопись на столе Корнея Ивановича - дожидаться его возвращения. А судьба рукописи еще неизвестна: она может быть назавтра отправлена в редакцию, а может опять превратиться в разукрашенные полотна, и я снова и снова буду переписывать их на машинке.
      Когда рукопись наконец отвозили в редакцию, он нетерпеливо ждал сначала набора, потом корректур, первую и вторую, потом чистые листы, потом сигнал, потом авторские экземпляры книги. Он засыпал меня вопросами:
      - Что же с "Советским писателем"? (Где шла его книга "Из воспоминаний".)
      - Делает ли художник рисунки к моему "Бибигону", который должен выйти в "Советской России"?
      - Нет ли корректур Киплинга?
      - Есть ли чистые листы "От двух до пяти"?
      - Когда выйдут мои сказки в Детгизе?
      Если Корней Иванович был в больнице или в санатории, мне звонили медицинские сестры или добровольные помощники и вновь и вновь расспрашивали меня о его делах, хотя я только час назад сама говорила с "им. А то мне вслед отправлялась записка с наставлениями (конверт он обычно надписывал так: "КИЛ от КИЧ"):
      "Не забыли ли Вы напомнить им, что они должны объяснить: канцелярит с ударением на последнем слоге - болезнь (вспомним: дифтерит, колит, аппендицит)".
      Малейшая задержка чудилась ему катастрофой, потому что каждый год, каждый день своей жизни он считал последним подарком судьбы.
      Как только Корней Иванович получал вышедшую книгу, на корешке одного из экземпляров он ставил букву "М" или писал слово "МОИ" и тут же, перелистывая книгу, начинал вносить в текст поправки и дополнения, вписывая их на поля книги или подклеивая вставки к страницам.
      О некоторых статьях в "Современниках" говорил:
      - Вялая, бескровная статейка (например о "Собинове").
      О "Репине":
      - Сейчас я написал бы эту книгу по-другому...
      А получив "Живой как жизнь", сказал:
      - Книжка, пожалуй, невредная.
      Но что за горьким был день, когда я поставила на письменный стол Корнея Ивановича пакет с несколькими экземплярами книги "О Чехове". Он принялся развязывать шпагат, а я направилась в свою комнату. Уже у двери за моей спиной раздался безнадежно-отчаянный голос:
      - Терпеть не могу этот бразовский портрет! - И в то же мгновение мимо меня пролетела и упала книга.
      Я наклонилась и рассмотрела портрет. Это была фотография Чехова, чем-то схожая с портретом работы Браза. Сгоряча Корней Иванович не вгляделся в фотографию и отшвырнул от себя книгу.
      Спас меня сохранившийся титульный лист машинописного экземпляра, на котором Корней Иванович четко вывел:
      "Корней Чуковский.
      Чехов и его мастерство"
      и поперек листа, карандашом:
      "2 портрета
      Один вначале - тот, что в VIII томе против 13 страницы (достать оригинал в Чеховском музее) другой работы Браза в самом конце".
      Но этот лист я не сразу показала ему. Когда я опамятовалась и вновь вошла в кабинет, он повернул ко мне лицо, все залитое слезами...
      Корней Иванович мечтал составить том своих критических статей, тех, которые наиболее ценил, и назвать эту книгу "Вечерняя радуга". Ему очень полюбились эти два слова, и он не раз перечислял статьи, которые включит в эту заветную свою книгу.
      Но такой книги ему не пришлось издать. А заглавие он подарил поэту из села Ильинское - Семену Воскресенскому: "Вечерней радугой" назвал свою работу о стихах престарелого поэта. Статьи же, потерявшие свое заглавие, он стал вкладывать в папку, на которой написал: "VII том". Корней Иванович надеялся, что, выпустив VI том собрания своих сочинений, он вдогонку сдаст в издательство и "VII том".
      Книга "Рассказы о Некрасове", статьи о Джеке Лондоне, о Короленко, "Ахматова и Маяковский" должны были стать основой этого тома.
      Однажды у себя на столе я увидела толстую тетрадь в. твердом коричневом переплете. Она лежала открытой, и на первой странице было написано: "Кларина книга". Написано было так:
      Кларина Книга
      И под этим заглавием следовали вопросы:
      "Как зовут Лаврецкого? Его адрес?
      Адрес Кассиля?
      Гаркави.
      Книга Дубинской "Некрасов".
      Клей.
      Где детгизовский вариант "Бибигона"?"
      К вечеру я рядом с вопросами написала ответы. Я узнала имя-отчество Лаврецкого и его адрес. И адрес Кассиля тоже. Подготовила сверку текстов диссертации А. Гаркави и книги Дубинской о Некрасове, необходимых для работы над статьей "Свое и чужое", где Корней Иванович защищал некрасоведа Гаркави от наскоков Дубинской 1.
      1 Статья "Свое и чужое" была напечатана в "Литературной газете".
      Детгизовский вариант "Бибигона" нашелся, и с левой стороны своих вопросов удовлетворенный Корней Иванович поставил крестики.
      Тетрадь эта велась нерегулярно. То записи в ней шли день за днем, то она надолго исчезала и возникала на моем столе в те дни, когда Корней Иванович гневался на меня и старался припомнить как можно больше упущенных мною дел. Тогда появлялись такие записи:
      "Клара (с гуся вода)
      "Айболит" в Крымиздате.
      "Рассказы о Шерлоке Холмсе" вышли в нескольких издательствах под моей редакцией и с моим предисловием.
      Сказки вышли в Симферополе и др. местах.
      Лирика. Где?
      Энциклопедия!!!
      Страницы воспоминаний (все перепутаны).
      Почему в Детгизе не выходят сказки?"
      По временам негодование Корнея Ивановича выплескивалось через край. Тогда с каждой строкой увеличивалось количество вопросительных знаков:
      "Где газета? (один вопросительный знак)
      Где 3-й том Чехова??" (два вопросительных знака).
      Но этого показалось Корнею Ивановичу мало, и он приписал: "и 4-й".
      "Где книги??? (три вопросительных знака).
      Где членский билет Союза писателей???? (четыре вопросительных знака).
      Где корректура Уитмена?????" (пять вопросительных знаков).
      Перечень дел и вопросов начинался иногда без обращения, иногда Корней Иванович писал число, месяц, а порою на первой строке аккуратными буквами выводилось слово "Клариссима".
      Наряду с деловыми поручениями, - например: "Просмотреть Тифлисские газеты за 1875 г. - Нет ли там о том, что Сл[епцов] читал "Сцены в мировом суде" публично", - были и такие просьбы:
      "Позвонить Юрию Федоровичу Стрехнину, Д 2-22-49, что я сейчас очень нездоров и не могу прочесть рукопись Зивельчинской (сказать нужно очень вежливо, указав, что я ужасно хотел бы прочитать оное творение)".
      Или.
      "Позвонить Ляле Ульяновой, Б 1-07-76. Поздравления и любовь. Подарю Бибигона".
      У Корнея Ивановича было несколько друзей и знакомых, которым он ежемесячно считал своим долгом помогать деньгами. В "Клариной книге" много напоминаний о том, кого снабдить деньгами.
      В одно из изданий прозаической сказки "Доктор Айболит" вкралась ошибка. Обезьянка Чичи, которая осталась на обезьяньем острове, вдруг очутилась на корабле вместе с доктором Айболитом и другими зверями. Ни Корней Иванович, ни редакторы, ни я, ни папы-мамы-бабушки не заметили этого. Только девочка Наташа Рыжова прислала письмо, где уличала Корнея Ивановича в этой ошибке.
      Корней Иванович написал в тетради:
      "Наташа Рыжова исправила Д-ра Айболита,
      (на 56 стр. нужно вычеркнуть Чичи)".
      И через несколько листов:
      "5 марта.
      Послать "Бибигона" Наташе Рыжовой" - и ее адрес, по которому я и отправила книгу.
      Однажды летом Корней Иванович предложил мне пожить у него в доме несколько дней. И заполнил одну страницу такими указаниями:
      "- Поселиться в телевизионной комнате.
      - Побольше гулять.
      - Прибить мой портрет в указанном месте".
      Потом этот портрет Корней Иванович подарил мне.
      Если перевернуть "Кларину книгу" и перелистать ее с конца, можно прочесть такие записи:
      "11 авг[уста] в 12 час.
      Комитет: Галя, Назым Хикмет,
      Мария Ив. Джерманетто" и др.
      Это список людей, которые участвовали в организации одного из первых переделкинских костров.
      Через страницу - репертуар.
      И пригласительный билет:
      "Костер 16 августа. Воскресенье. 3 часа дня.
      Прощай, лето.
      Детская библиотека. Ул. Серафимовича.
      Выступления писателей. - Концерт.
      Детская самодеятельность.
      Входная плата - 5 шишек".
      О кострах на участке Корнея Ивановича писали очень много. Готовился он к ним задолго, привлекая в помощь всех, кто хотел ее оказать. Но с каждым годом все труднее было ему выдерживать "предкостровое" напряжение. Он заболевал от ожидания, от мелочных неувязок, от невозможности прекратить дождь, который всякий раз начинал заливать сложенный пирамидой хворост, и эстраду, и скамейки, и собравшихся зрителей. Однажды, сильно простуженный, решил не присутствовать на костре. Он устроился на балконе с бумагами и книгами, надеясь продолжить свою работу. Но не мог сосредоточиться, вставал, пересекал свой кабинет, выходил на террасу, обращенную окнами в сад, и смотрел, как идут на костровую площадку маленькие дети с родителями или пионеры с флагами и горнами; беспрестанно интересовался, кто из писателей и артистов приехал и почему кто-то из них запаздывает. Наконец, совершенно измаявшись, он задумал бежать из дома: сел в машину, посадил за руль своего внука Женю, рядом с Женей меня, и мы на большой скорости помчались по шоссе в Барвиху. Корней Иванович сидел молча, потом вдруг закричал: "Назад!" - и стал открывать на всем ходу дверцу "ЗИМа". Женя, испугавшись, что дверца под напором встречного ветра вырвется из рук Корнея Ивановича и он, не удержавшись, упадет на дорогу, тоже закричал: "Дед, остановись!" - и, развернувшись, повел машину в Переделкино. Праздник был в полном разгаре. Когда Корней Иванович подошел к эстраде, перед детьми манипулировал фокусник. Дети встретили Корнея Ивановича приветственным визгом, а фокусник посадил его на стул с краю эстрады и, показывая очередной фокус, ловко снял с его руки часы и вынул их из нагрудного кармана его пиджака.
      Я перелистываю "Кларину книгу" и вижу на одной из страниц среди других записей такую (под номером 6) :
      "Должна была воротиться 22 июня".
      Обычно я возвращалась из отпуска вовремя, иногда на несколько дней раньше срока. Еще задолго до того, как наступал день моего отъезда, Корней Иванович начинал негодовать и жаловаться на мое равнодушное отношение к его делам, что оставляю его в самое горячее, лихорадочное время работы. Он терпеть не мог мои отъезды в отпуск, точно так же, как и праздничные дни.
      - Я думал, для вас работа радость. Оказывается - каторга! Вы удираете отдыхать! А я один должен работать. Только мне никогда нет никакого роздыху!
      И начинал хлопотать в Литфонде путевку для меня в какой-нибудь из Домов творчества. Но так как он не знал точно, с которого числа начинается путевка, мой отъезд всякий раз был для него неожиданностью и предательством. Если я уезжала на юг, то всегда проводила свой отпуск до конца срока. Если в Малеевку или в Комарово, то мне не удавалось использовать все свои "путевочные" дни. Меня вызывали к телефону, и Корней Иванович спрашивал, не знаю ли я, где находится такая-то книга, или не помню ли я, куда он положил свои деньги.
      Однажды я получила от него такое письмо:
      "Прошу заполнить и вернуть. Нужное подчеркнуть/Ненужное зачеркнуть.
      Дорогой Корней Иванович!
      Я приехала в К[омаро]во 1/2 августа. Здесь очень хорошо/плохо.
      Погода гнусная/прелестная. Настроение веселое/грустное. Я познакомилась с хорошими/плохими писателями. Без Переделкино мне скучно/наплевать.
      Я возобновила/не возобновила свою дружбу с N.N. и Z.Z.
      Любящая Вас/Равнодушная к Вам Клара.
      Я здорова; я больна холерой/чумой/меланхолией".
      А когда я после отпуска утром приходила на работу, то все шло так, будто никакого отпуска и не было, будто я никуда не уезжала: возле машинки лежали листки рукописи, которые надо было перепечатать, или на столе ждала меня очередная корректура, или лежала "Кларина книга" с перечислением дел, которые Корней Иванович навспоминал в мое отсутствие.
      Он никогда не говорил банальных фраз: "Как вы хорошо выглядите" - и "Хорошо ли отдохнули?" - тоже не спрашивал. Просто продолжал свою работу, в которую я входила без лишних разговоров.
      Только перед самым моим уходом, уже вслед мне, произносил:
      - Вот сколько мы с Володечкой 1 наработали, пока вы гуляли. Он - не вы...