О смерти Чехова я узнал на чужбине, в Лондоне, и до сих пор помню узор той чугунной решетки вокруг какого-то летнего скверика, у которой я проплакал всю ночь с таким чувством сиротства и тоски, какого я больше никогда не испытывал за все восемьдесят пять лет моей жизни.
      Главное, здесь, на чужбине, не с кем было поделиться тоской. В газете «Дэйли кроникл» телеграмма о его кончине - полторы или две строки самого мелкого шрифта. Ни одному из тех немногих обитателей Лондона, с которыми я встречался в ту пору, не было известно его имя, да и у себя на родине, хотя он и умер знаменитым писателем, он все еще оставался незнакомцем. Передовая молодежь той поры не понимала, не ценила его, у нее были другие кумиры.
      И позже, читая газетно-журнальные отзывы о его пьесах, повестях и рассказах, я всякий раз убеждался, что его личность и творчество остаются недоступны его критикам. Кто только не занимался тогда искажением его идейного облика! А новое племя газетно-журальных зоилов продолжало, по примеру отцов, сокру 4'": шаться, что вся «ущербная» поэзия Чехова порождена будто бы «болезненной вялостью его безвольной и немощной психики».
      Всякую тогдашнюю статью или книгу, посвященную Чехову, я почему-то воспринимал как обиду, нанесенную мне. Чем это объяснить, не могу догадаться. Мало ли несправедливых суждений о любимых писателях мне случалось читать в нашей критике! Писарев - о Пушкине, Варфоломей Зайцев - о Лермонтове, Антонович - о Тургеневе, Михайловский - о Лескове, Щедрин - о Полонском высказывали такие суждения, которые казались мне вопиюще неверными. Но ни одно из этих неверных суждений не внушало мне резко враждебного чувства к тому, кто высказывал их. Другое дело - кривотолки о Чехове. Я почему-то ощущал их как оскорбительную, невыносимую ложь, которую необходимо сейчас же разоблачить, осудить и пресечь. У меня до сих пор сохраняется пожелтелая страница древней «Нивы», где я неумело, но четко опровергал укоренившиеся заблуждения о нем.
      «Те, - говорил я в статье, - кто сентиментально твердят до сих пор о какой-то чеховской расслабленности, вялости, женственности, ничего не понимают в искусстве, ибо каждое творение Чехова так мускулисто, так энергично по своим краскам и образам, что является отрицанием дряблости»1.
      И такой же скороговоркой торопился сказать наперекор ходячим суждениям о нем:
      «Чехов гармоничен, как Пушкин, все у него (в его творчестве. - К.Ч.) соразмерно и стройно: ни судорог, ни гримас, ни надрывов. Гениальная простота его стиля до сих пор не оценена по достоинству. Нужна была великая воля и мужественность ясной и несуетливой души, чтобы выработать такой стальной лаконический стиль».
      Это было больше полувека назад.
      Я и не предвидел тогда, что близится время, когда произведениям Чехова суждено будет подвергнуться новым нападкам новых ожесточенных врагов. Нападки эти, как и в восьмидесятых годах, имели характер облавы. За дело изничтожения Чехова взялась группа литературоведов и критиков, которые впоследствии получили нелестное прозвище «вульгарных со 1 Нива. 1915. № 50. циологов», но тогда, в двадцатых - тридцатых годах, господствовали в журналах и вузах как всесильные диктаторы критической мысли.
      То и дело приписывая Чехову мнения и высказывания его персонажей, эти критики без труда доказали, что Чехов - жалкий реакционный писатель, с буржуазной душой и умеренно либеральными взглядами. Когда журналом «Огонек» было выпущено Собрание сочинений А.П. Чехова, в одном из приложенных к изданию критических очерков было напечатано следующее:
      «Читатель, таким образом, видит, что мечты Чехова - довольно мизерные, совершенно буржуазные, типично либеральные, астровско-шингаревские. Теперь нам понятно, почему не лежала душа Чехова ни к одному из крыльев (!) мелкого товаропроизводителя, так или иначе боровшихся против господствовавших отношений…»1
      В каждом слове этой доктринерской статьи чувствовалось, что написавший ее самодовольный педант считает себя проницательнее, умнее, честнее, талантливее, благороднее автора «Сахалина», «Мужиков», «Моей жизни», «В овраге», «Ионыча» и смотрит на него сверху вниз, как на недоросля, который по своему недомыслию не понял чего-то такого, что отлично понятно ему, этому литературному карлику.
      Третировать Чехова в таком презрительном тоне было принято среди «вульгаристов» двадцатых - тридцатых годов. Без «крыльев товаропроизводителя» они никак не могли обойтись, причем оказывалось, что эти малограмотные крылья обладали волшебной способностью бороться за народное благо, и боролись куда энергичнее, чем «довольно мизерный» и «совершенно буржуазный» писатель Антон Павлович Чехов.
      Другая статья, приложенная к тому же собранию его сочинений, написана влиятельнейшим из тогдашних литературоведов и критиков, профессором В.М. Фриче. Этот ученый, гораздо более солидный и знающий, чем его залихватский коллега, по какой-то странной рассеянности забыл хотя бы мимоходом сказать о гениальной поэтике Чехова и даже не за 1 И в. Те о д о р о в и ч. Чехов и крестьянство. См.: А. П.Чехов. Поли, собр. соч. Т. 8. М.; Л, 1931. С. 29. метил ее. Всю свою большую статью он посвятил суду и следствию над политическими воззрениями Чехова и вынес ему такой малограмотный, но строгий приговор:
      «В русской литературе восьмидесятых и девяностых годов Чехов представляет, таким образом, интеллигенцию мещанства, мещанскую интеллигенцию, пережившую идейно-психологическую эволюцию, эволюцию от подчинения идеологии периода распада дворянско-помещичьего уклада в сторону приспособления к рождавшемуся из хаоса этого распада буржуазному строю жизни» и т. д., и т. д., и т. д.1
      Это - рассуждение глухонемого о музыке, слепого - о живописи, евнуха - о страстной любви. И никто не надоумил велемудрого критика, что, говоря о художнике, он должен хотя бы для приличия сказать несколько слов о методах его искусства, о его мастерстве. Вся эта литературная школа считала себя выше таких пустяков, как эстетика.
      Вместо того чтобы хотя бы впопыхах отозваться об очаровании новаторской поэзии Чехова, вульгарист предпочел ошарашить читателя сенсационным открытием, будто в купце-толстосуме Лопахине Чехов «до известной степени» (!) вывел себя самого (!!!).
      Приведя «победный клич» Ермолая Лопахина: «Вишневый сад теперь мой. Мой! (Хохочет.) Боже мой, господи, вишневый сад мой!» - Фриче злорадно оповещает читателя:
      «То победный клич самого Чехова (!), внука крепостного, разночинца, завоевавшего вишневый сад барской (!) литературы»2.
      Теперь это кажется забавной пародией, но тогда самая возможность такого безграмотного и наглого глумления над Чеховым считалась в порядке вещей. И опять-таки: сейчас я никак не могу объяснить, отчего это глумление так болезненно уязвило меня. Сколько на своем долгом веку я читал пристрастно сердитых статей о Некрасове, о Фете, о «Двенадцати» Блока, но ни одна не причиняла мне столько страданий, как эти выпады Тео 1В. М. Ф р и ч е. Вступительный очерк к Собранию сочинений А.П. Чехо ва. Т. 1, М; Л., 1929. Характерны в этом отрывке не замеченные автором рифмы: «распада» и «уклада», а также недопустимое грамматикой выра жение «уклад в сторону приспособления». И такие косноязычные счита ли себя вправе судить об одном из величайших стилистов России!
      2В. М. Ф р и ч е. Указ. соч. доровича, Фриче и других вульгаристов против недоступной их разумению поэзии Чехова.
      С горечью сознавая всю скудость своих писательских сил, я тогда же, в самом начале тридцатых годов, поставил перед собою задачу в противовес вульгаристам прославить при помощи неопровержимо убедительных фактов его величавую личность и его вдохновенное творчество. Эту задачу я попытался выполнить раньше всего в очерке «Чехов», который и помещен в этой книжке в качестве ее первых глав.
      Написав этот очерк, посвященный биографии писателя, я тотчас же принялся за другой, на этот раз о его мастерстве. Мне хотелось дать самый подробный анализ его многосложного стиля. Но тут обнаружилось, что многие страницы моей новой работы стали нынче совершенно ненадобны: покуда я писал о не-признаваемом Чехове, для нового поколения читателей он стал одним из самых любимых и почитаемых авторов. Его гениальность сделалась непререкаемым фактом. Даже бесчисленные «человеки в футлярах» и те догадались теперь, что он забронирован от всякой хулы.
      Доказывать современным читателям величие Чехова - значит ломиться в открытую дверь. Начисто забылось назойливое брюзжание Михайловского, злое улюлюканье Протопопова, Арсения Введенского, Евгения Соловьева, Петра Перцо-ва, Николая Русанова и многих других, преследовавших Чехова до самой могилы. Скудоумные домыслы Теодоровичей, Лялевичей рассеялись дымом, словно их никогда не бывало.
      Новый советский читатель даже не подозревает о том, что Чехову приходилось работать в таком окружении врагов. На нового читателя широким потоком хлынули восторженные книги о Чехове - диссертации, монографии, очерки, мемуары, исследования, свидетельствующие, что великий художник наконец-то оценен по заслугам.
      Не только изучено все его творчество в целом, не только создана драгоценная монументальная книга Н.И. Гитович «Летопись жизни и творчества А.П. Чехова» (1955), любовно и вдумчиво прослеживающая изо дня в день всю жизнь его от колыбели до гроба, но создана целая библиотека исследований о его связях с теми или иными идеями, с теми или иными людьми, с теми или иными местами и т. д. «Чехов и Горький», «Че f хов на Сахалине», «Чехов и Таганрог», «Чехов и Москва», «Ялта в жизни и творчестве Чехова», «Чехов и Короленко», «Чехов и Плещеев», «Чехов и Бунин», «Чехов и Мейерхольд», «Чехов и Куприн», «Чехов и Чайковский», «Чехов и музыка», «Чехов и наука», «Чехов и религия», «Чехов и дети», «Чехов и женщины» и т. д., и т. д., и т. д.1
      Неутолим и горяч интерес к каждому моменту жизни Чехова, к каждой местности, которую он посещал, к каждому большому человеку, с которым привелось ему сталкиваться.
      Начиная с двадцатых годов Чехов мало-помалу приобрел и за рубежом - на пяти континентах - такую же славу великого классика. Хотя в каждой стране его имя пишется по-разному - то Cehov, то Tschechov, то Tchehoff, то Chekov, то Chekhoff, - всюду, и в Мельбурне, и в Сантьяго, и в Стокгольме, и в Кейптауне, и в Париже, и в Лондоне, это имя окружено ореолом величия.
      Как и всякий критик (если только он не ремесленник), я брался за перо лишь тогда, когда меня увлекала потребность высказать свое, непременно свое, нешаблонное, свежее слово о тех или иных произведениях искусства, о художниках, которые создали их.
      Поэтому я сильно сократил свою рукопись и оставил в ней только такие страницы, которые, я надеюсь, еще не совсем состарились и до сих пор избежали невеселой судьбы - очутиться в колоссальном архиве общераспространенных шаблонов.

XIX

 
      Когда-то мне случилось прочитать произведения Чехова, вышедшие в городе Филадельфии (США) в переводе на английский язык.
      Имя переводчицы твердо запомнилось мне: мисс Мэриан Фелл.
      'В. Романенко. Чехов и наука. Харьков, 1962; В. М. Таллинский и Б. Н. Б у р я т о в. Чехов на Сахалине. Южно-Сахалинск, 1957; С. Б а -лабанович. Чехов и Чайковский. М., 1962. Чехов и Куприн. Чехов и Бунин. Чехов и Мейерхольд - статьи и публикации И.В. Корецкой, А.К. Бабореко, Э.А. Полоцкой, Н.И. Гитович см. в томе 68 «Литературного наследства», 1960. «Чехов и женщины» - солидная диссертация молодой и талантливой бельгийской исследовательницы Г. де Соэп (Soep).
 
      Я тогда же написал об ее переводе рецензию, где с негодованием отметил, что ею буквально на каждой странице допущены чудовищные отклонения от подлинника.
      Встретив у Чехова неизвестное ей имя «Добролюбов», она решила, что это не имя, а просто «любитель добра», и перевела: «Франциск Ассизский». Из поэта Батюшкова сделала «батюшку». Из собаки Каштанки - каштановое дерево (chestnut-tree) и т. д.
      На таком уровне был весь перевод.
      Теперь уровень переводов Чехова сильно повысился. К чеховским текстам переводчики стали относиться любовно и бережно.
      Но даже перед самыми лучшими из них встают порою почти непреодолимые трудности при переводе Чехова на тот или иной иностранный язык.
      Я уже не говорю о мелодическом звучании чеховской речи, о том «духе музыки», которому властно подчинены и «Дом с мезонином», и «По делам службы», и «Дама с собачкой», и «Анна на шее», и «Гусев».
      Во всех этих новеллах есть внутренний, глубоко скрытый музыкальный ритм, и если в переводе не воспроизвести этой музыки, чеховские новеллы лишатся значительной доли свое го обаяния.;..
      Но предположим, что переводчику вполне удалось совладать с этой сложной мелодикой Чехова, - перед ним возникнет другое препятствие, коренящееся в богатстве его языка.
      Вспомним хотя бы такой эпизод, описанный в одном из чеховских ранних рассказов. Купец, собираясь кутить, требует, чтобы один из его подхалимов доставил ему к вечеру «мамзелей», и тут же прибавляет:
      «- Выбирай, какие попухлявей».
      Одно это слово, «попухлявей» раскрывает перед читателем и скотское мировоззрение купца, и народную стихию его речи. Невозможно отыскать другое слово, которое в данном контексте обладало бы такой сильной экспрессией. Экспрессивна самая приставка «по» - «попухлявей» («пуговки помельче», «щи пожиже», «грибы подешевле»). И самое слово «пухлявая», которое никак невозможно перевести такими словами, как «пухлая», «полная», «дородная», «пышная», ибо

      в слове «пухлявая» есть явственный оттенок презрения, которое еще сильнее подчеркивается окончанием сравнительной степени: «попухлявей»; этой формой начисто отрицается мысль о человеческой личности той или другой из «мамзелей», ибо единственным признаком каждой является наибольшая степень «пухлявости».
      Есть ли в каком-нибудь из иностранных языков (скажем, в английском) соответствующее слово, передающее все отмеченные выше смысловые оттенки? Может быть, и есть. Но их никогда не отыщет рядовой переводчик, не обладающий такими же языковыми ресурсами. Нужно быть гением английской речи, Диккенсом или Томасом Харди, чтобы найти это слово, равное гоголевским по своей выразительности.
      Таких слов у Чехова великое множество. Как перевести на какой бы то ни было иностранный язык такие, например, чеховские слова, как
      «Она окошкодохлилась» (13, 329),
      «Опсихопатиться до мозга костей» (5, 241),
      «Не правда ли, я изменился?.. Пересобачился» (1, 172),
      «Не прочь погазетничать» (1, 111),
      «Не преминул сморальничать» (3, 323),
      «Внутри все сарайно» (5, 190),
      «Будь он хоть распереписателъ» (5, 269),
      «Сижу и[."] околеванца жду» (11, 40),
      «Прежние баре наполовину генералы были, а нынешние - сплошная мездрюшка» (6, 261),
      «Я в мерлехлюндии» (11, 247),
      «Выслушав мою речь, домочадицы выходят» (5, 385),
      «Иметь подобные изображения… счтаежямоветонством» (5, 300),
      «Соня провожает глазами прусака и думает о его детях: какие это, должно быть, маленькие прусачата» (4, 131).
      И еще один пример:
      «А в молодости (я. - К.Ч.) Печорина и Базарова разыгрывал. Базаристей меня и человека не было».
      Наряду с «базаристей» такая же форма: «поцицеронистей».
      Или другая сравнительная степень от слова «балалаечный», которое, по школьной грамматике, не имеет и не может иметь этой формы. Мы говорим «балалаечный оркестр», и нам в го лову не приходит сказать, что один оркестр балалаечнее всех остальных. А у Чехова мы читаем в одном из его писем:
      «Балалаечней нашего братца трудно найти кого другого» (13, 46).
      Правда, в этом чеховском неологизме совершенно отсутствует представление о балалайке: судя по контексту, оно означает «безалабернее», «бестолковее», пожалуй, «разнузданнее», но куда бедней и худосочней покажется Чехов, если выразить его мысль такими словами, лишенными той смелой экспрессии, какая имеется в подлиннике.
      Чехову именно потому, что он был таким могучим хозяином слов, так властно подчинял их себе, было доступно труднейшее в литературе искусство: при помощи единственной фразы того или иного человека создавать его характеристику.
      Причем эта характеристика зачастую создавалась у него не только словами, но расположением слов, синтаксическим характером фразы.
      Приведу один из очень многих примеров.
      Избалованная барынька, пошлячка до мозга костей, рассказывает своему слепо влюбленному мужу, что она выпила «ужасно холодной лимонной воды с немножечком коньяку».
      И это «с немножечком» - фальшивое, инфантильно-жеманное - чудесно рисует всю ее кокотскую душу, особенно после того, как она в том же монологе рассказывает, что в кухне на столе она увидела «хорошенькие, молоденькие репочки и морковочки, точно игрушечки» (5, 122).
      За всем этим сюсюканьем, рассчитанным на то, чтобы дать представление о младенчески бесхитростной, наивной душе, скрывается расчетливая, развратная гадина, о которой у того же Чехова сказано:
      «Посмотришь на иное поэтическое созданье: кисея, эфир, полубогиня, миллион восторгов, а заглянешь в душу - обыкновеннейший крокодил!» (11, 88).
      И вся претензия этого «крокодила» на поэтичность, «кисею и эфир» - в этой малограмотной, но чрезвычайно выразительной формуле:
      «С немножечко^ коньяку».
      Как перевести это «с немножечком» на иностранный язык, я не знаю, но мне жутко подумать, что среди переводчиков най дутся ремесленники, которые пренебрегут этой формулой и переведут:
      «С небольшим количеством коньяку».
      При таком переводе от Чехова ничего не останется.
      И как перевести такую фразу полнотелой купальщицы:
      «И в кого я такой слон уродилась?!» (8, 485).
      И как перевести такую фразу полового в московском трактире:
      «А на после блинов что прикажете?» (4, 511).
      И вопрос московского лакея:
      «Как прикажете подавать мороженое: с ромом, с мадерой, или без никого?» (11, 116).
      Или такой оборот в речи московской мещанки:
      «А я через грибы еще выпью… Такие грибы, что не захочешь, так выпьешь» (6, 224).
      И в речи игривого провинциального барина:
      «Моя благоверная написала большинский роман» (9, 287). «Не дурственно» (9, 288).
      Конечно, я лишь для того говорю о трудностях воспроизведения чеховской лексики на другом языке, чтобы читатель ощутил, как экспрессивна и богата эта лексика.
      В свои рассказы Чехов на первых порах охотно вводил жаргонные слова и обороты, от которых начисто отказался впоследствии.
      В его молодых произведениях и письмах то и дело встречаются такие вульгаризмы, как чепуховина, толкастика, опро-кидонт, задать храповицкого, целкаши, рикикикнуть рюмку, запускать глазенапа, пропер пехтурой, каверзили друг против друга, замерсикала, стрекозить, дьяволить, стервоза, бухотеть по столу, телепкатъся, мордолизация, бумаженция, штукенция, жарить в картеж, любить во все лопатки, и десятки других столь же залихватских речений, в которых нетрудно узнать лексику московских студентов и мелкой чиновничьей братии.
      Этот залихватский жаргон всецело относится к тем временам, когда Чехов был Антошей Чехонте. В ту пору он отлично владел всевозможными фырсиками, вертикулясами, шмерца-ми, которых и следу не осталось в его позднейших творениях. Как справится с этими словами и оборотами иностранный переводчик, не знаю. Думаю, что в каждом языке есть слова тако го же забубенного типа и найти сходные речения хоть и трудновато, но возможно.
      Другое дело - простонародные слова и словечки, очень скупо внедренные в произведения зрелого Чехова:
      «У, стервячий был старик» (6, 164).
      Или:
      «Не добытчик ты, Николай Осипыч» (9, 199).
      Или:
      «Толстючий был. Так и лопнул вдоль» (9, 347).
      Или:
      «Барина, Лесницкого, я еще эканького помню» (9, 347).
      Или:
      «Наведъмачила паучиха» (4, 183).
      Сюда же следует причислить знаменитые зебры в незабвенном рассказе «Налим» - название, данное в народе рыбьим жабрам (4, 7).
      Таких словечек у зрелого Чехова мало: он воспроизводил простонародную речь, почти не прибегая к диалектизмам и по-мужицки исковерканным словам.
      Простонародность речи он передавал главным образом ее синтаксическим складом, и такие искаженные формы, как^ог^-кай и эканъкий, у него величайшая редкость.
      Все же у него встречается: черлюсть вместо челюсть (7, 65), грызь вместо грыжа (9, 34), леригия вместо религии (9, 38), ма-лафтит вместо малахит (9, 40), гравилий вместо гравия (9, 40).
      «Недавнушко школу строили тут» (9, 249).
      «Выгнали свекра из цобственного дома» (9, 413).
      «Барыня, иже херувиму несут!» (то есть хоругви, 12, 247).
      «Лудше», «бельмишко», «в бюре», «тружденик»(\2,220,246).
      Тем более старания должен применить переводчик при передаче этих искривленных слов. Плохую службу окажет он Чехову, если толстючий у него окажется толстый, а «сам ни-щий-разнищий» превратится у него в бедняка…
      В 1965 году в Лондоне в издательстве «Oxford University Press» вышел восьмой том Собрания сочинений Чехова в переводе профессора Рональда Хингли (Hingley)1, автора книги
      1 The Oxford Chekhov, vol. VIII, stories 1895-1897, Translated and edited by Ronald Hingley, London, 1965. о нем (1950). Там словолеригия переведено словомрелигия (47), гравилий - гравием (51), малафтит - малахитом (52) и только грызь передана соответственно: ructure вместо канонического rupture (46). «Человек он ругательный» передано: «он всегда ругается» (46) - и чеховской словесной краски как не бывало.