Большинство военных лазаретов сосредоточивалось тогда в Вашингтоне. Уитмен перебрался в этот город и три года ухаживал там за больными и ранеными, не боясь ни оспы, ни гангрены, ни тифа, среди ежечасных смертей.
Седой, молчаливый, бородатый, медлительный, он уже одним своим видом успокаивал их, и те, к кому он подходил хоть на минуту, чувствовали себя — хоть на минуту — счастливыми. Было в нем что-то магнетическое.
"Никогда не забуду той ночи, — пишет один очевидец, — когда я сопровождал Уолта Уитмена при его обходе нашего лазарета. Лазарет был переполнен. Койки пришлось сдвинуть в три ряда. Когда приходил Уолт Уитмен, на всех лицах появлялись улыбки, и, казалось, его присутствие озаряло то место, к которому он подходил. На каждой койке еле слышными дрожащими голосами зазывали его больные и раненые… Того он утешит словом, тому напишет под диктовку письмо, тому даст щепоть табаку или почтовую марку. От иного умирающего выслушает поручения к невесте, к матери, к жене, иного ободрит прощальным поцелуем… Больные беспрестанно кричали ему: "Уолт, Уолт, Уолт, приходи опять".
Конечно, он работал безвозмездно, не связанный ни с какой организацией по оказанию помощи раненым.
"Дорогая мама! — писал он своей матери 15 апреля 1863 года. — Весу во мне не меньше двухсот фунтов, а физиономия стала пунцовая. Шея, борода и лицо в самом невозможном состоянии. Не потому ли я и могу делать кое-какое добро нашим раненым и больным мальчуганам, что я такой большой, волосатый, похожий на дикого буйвола? Здесь много солдат с Запада, с далекого Севера — вот они и потянулись к человеку, который не похож на наших лакированных, гладко бритых франтоватых горожан"*.
* The Correspondence of Walt Whitman, vol. I. 1842 — 1867. Edwin Haviland Miller, editor. New York University Press, 1961, p. 89 ("Письма Уолта Уитмена").
12 мая 1863 года он записал в дневнике:
"…А лагери для раненых! — О боже, что за зрелище! — И это называется гуманностью! — Эта бойня, — там они лежат, несчастные парни — по двести, по триста человек — под открытым небом в лесу — стоны и вопли — запах крови, смешанный со свежим дыханием ночи, травы, деревьев — эта мясорубка — о, как хорошо, что их матери и сестры не могут увидеть их, им и в голову не приходит, что существуют такие ужасы. Один ранен снарядом и в руку и в ногу, ампутировали и ту и другую, и они валяются тут же. — У иных оторваны ноги, у иных пуля прошла в грудь навылет, — у иных неописуемо ужасные раны — в лицо, в голову, в живот — все они изувечены, растерзаны, раздавлены. — Иные еще совсем мальчики… — И эта свалка раненых озаряется мирным сиянием полной луны"*.
* The Collective Writings of Walt Whitman, vol. I, p. 46–47. Specimen Days, New York. 1963 ("Избранные дни").
Письмо от 22 июня 1863 года:
"А что касается санитарных инспекторов и тому подобных субъектов, мне тошно смотреть на них — и не хотел бы я принадлежать к их числу! Посмотрела бы ты, как наши раненые, беспомощно простертые на койках, отворачиваются, чуть заметят всех этих агентов, попов и других презренных наемников (они всегда казались мне сворой волков и лисиц). Все они получают солидное жалованье, все поголовно гнусны и невежественны"**.
** The Correspondence of Walt Whitman, vol. I, 1961, p. 110 ("Письма Уолта Уитмена").
Сам он жил в конуре и скудные средства к жизни добывал мелкой журнальной работой. Друзья нашли для него должность писца в одном из вашингтонских учреждений, и все свое свободное время он продолжал отдавать лазаретам…
Ежедневно ему приходилось присутствовать при тягостных и мрачных событиях.
В своем дневнике 1863 года он сделал такую запись:
"Нынче, 22 июля, я провел весь вечер у постели одного молодого солдата по имени Оскар Ф. Уилбер, 154-го Нью-Йоркского полка, рота Г. У него кровавый понос и тяжелая рана. Он попросил меня почитать ему Новый Завет. Я спросил: о чем прочитать? Он ответил: выберите сами. Я прочел ему те главы, где описаны последние часы Иисуса Христа и как его распинали. Несчастный истерзанный юноша попросил прочитать и ту главу, где изображено воскресение. Я читал очень медленно, так как Оскар совсем ослабел… Чтение утешило его, но на глазах были слезы. Он спросил меня, верю ли я в бога. Я ответил: "Пожалуй, не верю, мой друг. А может быть и верю, но по-своему. А в конце концов это одно и то же". Он сказал: "Здесь вся моя надежда". Говорил о смерти, сказал, что не боится ее. "А разве, Оскар, ты не надеешься выздороветь?" — спросил я. Он ответил: "Это едва ли". Спокойно говорил о своем положении. Ранен он тяжело, потерял много крови. Понос доконал его, и я чувствовал, что он уже почти мертвец. Он был бодр и расположен ко мне. На прощание я поцеловал его. Мой поцелуй он возвратил мне четырежды. Дал мне адрес своей матери: миссис Салли Д. Уилбер, Каттараугус, в штате Нью-Йорк. Я виделся с ним два-три раза. Он умер через несколько дней после только что описанного свидания"*.
* The Collective Writings of Walt Whitman, vol. I, p. 56–57. Specimen Days, New York, 1963 ("Избранные дни").
К началу 1864 года — как видно из писем Уитмена — каждодневная "самоотдача" страдающим людям, соучастие в их предсмертных терзаниях стали сказываться на его (до той поры несокрушимом) здоровье. Он устал, надорвался и — впервые в жизни — заболел. Говорили, будто перевязывая гангренозного больного, он неосторожно прикоснулся к ране порезанным пальцем, и вся его рука до плеча воспалилась. Воспаление будто бы вскоре прошло, но через несколько лет этот случай привел его к большой катастрофе.
Война кончилась. Он остался в столице и поступил чиновником в министерство внутренних дел. Во главе министерства стоял тогда Джемс Гарлан, бывший методистский священник. Когда Гарлан узнал, что в числе его новых служащих есть автор "безнравственной" книги, он велел уволить его в двадцать четыре часа. Это случилось в июне 1865 года.
Поэт ушел обычной величавой походкой и вскоре при содействии друзей отыскал себе новое место — клерка в министерстве финансов.
Грубое самодурство Гарлана не только не принесло книге Уитмена никакого вреда, но. напротив, сослужило ей великую службу. Друг поэта, ирландец О'Коннор, страстный борец за освобождение негров, выступил в защиту поруганной книги и напечатал брошюру об Уитмене "Добрый седой поэт", где, с негодованием обличая мракобеса-министра, прославлял Уитмена как одного из величайших поэтов передовой демократии. Прозвище "доброго седого поэта" с той поры стало постоянным эпитетом Уитмена.
"Конечно, — утверждал О'Коннор, — те слова и выражения в "Листьях травы", которые ханжи вроде Гарлана считают непристойными, в контексте не заключают в себе ничего аморального, но если даже они таковы, все же нельзя не признать, что их значительно меньше, чем в иных произведениях Гомера, Шекспира, Монтеня, Данте и других величайших гениев".
Пафос этой пламенной статьи — борьба за свободу печатного слова, за невмешательство властен в литературу.
6
В 1873 году Уолта Уитмена разбил паралич, у него отнялась левая половина тела, врачи объяснили это заболевание заражением крови во время войны.
Он переехал в штат Нью-Джерси, невдалеке от штата Нью-Йорк, и поселился в тамошнем городишке Кемдене. Английские друзья собрали для него небольшой капитал, вполне достаточный для безбедного существования, и в очень деликатной форме вручили ему эти деньги. Анна Гилкрайст приехала из-за океана ухаживать за ним и поселилась по соседству, в Филадельфии. Его друг Джордж Страффорд предоставил ему свою лесную ферму как летнюю дачу.
Хилый, рано постаревший, без надежд на будущее, страдая от мучительной болезни, поэт, несмотря ни на что, остался жизнерадостен и светел. Болезнь не сокрушила его оптимизма. Его стихи, относящиеся к этой поре, остались такими же песнями счастья, как и созданные в ранние годы:
"Здравствуй, неизреченная благость предсмертных дней!" — приветствовал он свою недужную старость.
Впоследствии ему неожиданно стало немного легче, и в 1879 году, в апреле, в годовщину смерти президента Линкольна, поэт прочитал о нем в Нью-Йорке, в одном из самых обширных театров, публичную лекцию, а осенью уехал в Колорадо путешествовать по Скалистым горам, побывал на Ниагаре и в Канаде, но вскоре его здоровье ухудшилось, и последние годы жизни он провел прикованный к инвалидному креслу.
Вокруг его кресла были свалены в кучу газетные вырезки, книги, корректуры, рукописи, журналы, брошюры и письма, казавшиеся постороннему хламом. Друзья посещали его. Чаще всех (начиная с 1888 года), почти ежедневно, а порою и дважды в день, посещал его юный банковский служащий, сын немецкого еврея-эмигранта, родственник родителей Альберта Эйнштейна, Хорес Траубел, и оказывал ему всевозможные дружеские услуги. Юноша оказался идеальным помощником одинокого больного старика. Все свои беседы с поэтом он подробно записывал изо дня в день. Эти записи составили драгоценную четырехтомную книгу — один из самых надежных источников биографии поэта.
В 1890 году Уолт Уитмен купил себе на свои сбережения кладбищенский участок неподалеку от Кемдена и заказал себе гранитное надгробие. На нем он начертал свое имя и стал терпеливо ждать, когда этот монумент пригодится. Но смерть долго не приходила к поэту. Умирал он так же медленно, как жил. Его три раза разбивал паралич, но никак не мог одолеть.
Когда же наконец он скончался (26 марта 1892 года), большие толпы народу пришли проводить его гроб. Священников не было, а просто один из друзей, Френсис Уильяме, прочитал над могилой отрывки из разных "священных" книг: из Библии, Корана, Конфуция, Зороастра, Платона, а также из книги его самого, Уолта Уитмена — знаменитый отрывок из стихов о Линкольне: "Ты милая, ты ласковая смерть".
НА ПОДСТУПАХ К "ЛИСТЬЯМ ТРАВЫ"
1. Уолт Уитмен и Ральф Эмерсон
Я ужо упоминал о том письме, которым знаменитый американский философ Эмерсон приветствовал неведомого наборщика Вальтера Уитмена, только что издавшего свою первую книгу. Привожу ото письмо целиком:
"Конкорд, Массачусетс, 21 июля 1855 года.
Милостивый государь!
Только слепой не увидит, какой драгоценный подарок ваши "Листья травы". Мудростью и талантом они выше и самобытнее всего, что до сих пор создавала Америка. Я счастлив, что читаю эту книгу, ибо великая сила всегда доставляет нам счастье. Это именно то, чего я всегда добивался, потому что слишком бесплодны и скудны становятся здесь, на Западе, души людей, словно они изнурены непосильной работой или у них малокровие и они обрюзгли, разжирели. Поздравляю вас с вашей свободной и дерзкой мыслью. Радуюсь ей бесконечно. Для своих несравненных образов вы нашли несравненные слова, как раз такие, какие нужны. Всюду обаятельная смелость манеры, которую может внушить только истинная широта мировоззрения.
У порога великого поприща приветствую вас! К этому поприщу вас, несомненно, привел долгий и трудный путь.
Мне так захотелось увидеть того, кто сделал мне столько добра, что я чуть было не бросил работу и не поехал в Нью-Йорк, чтобы засвидетельствовать вам уважение.
Р. В. Эмерсон"
"Дорого заплатит мистер Эмерсон — своей репутацией — за тот пыл, с которым он ввел Уолта Уитмена в американское общество", — соображали журналы, когда Уитмен, ко всеобщему скандалу, самовольно напечатал в следующем издании "Листьев травы" это частное письмо. Американцы были до того смущены, что, по словам Платта, предпочитали думать, будто их Эмерсон на время сошел с ума*.
* "Walt Whitman", by Isaak Hull Platt, Boston, 1904 (Айзек Халл Платт, Уолт Уитмен).
Впрочем, его энтузиазма хватило только на одно это письмо. Через несколько месяцев, посылая в Англию "Листья травы" Томасу Карлейлю, Эмерсон пишет о них без прежней уверенности, двусмысленно и даже иронически:
"В Нью-Йорке нынешним летом появилась некая книга — невообразимое чудище, пугало со страшными глазами и с силой буйвола, насквозь американская книга, — я было думал послать ее вам, но кому я ни давал ее прочесть, всем она внушала такой ужас, все видели в ней столько безнравственности, что я, признаюсь, воздержался. Но теперь, быть может, и пошлю. Она называется "Листья травы", была написана и собственноручно набрана одним типографским наборщиком из Бруклина, неподалеку от Нью-Йорка, по имени Вальтер Уитмен. Пробегите ее и, если вам покажется, что это не книга, а просто список разных товаров, предназначенных для аукциона, раскурите ею свою трубку…"
Главное, что смущало Эмерсона в книге Уитмена, — это "Адамовы дети". Так были названы стихи, посвященные сексуальным страстям.
Зимою 1860 года, когда Уитмен приехал в Бостон, чтобы подготовить к печати третье издание своей книги, Эмерсон внезапно явился к нему и стал настойчиво требовать, чтобы он изъял из нее "непристойные" строки.
"Ровно двадцать один год назад, — вспоминает в своих мемуарных записках поэт, — добрых два часа прошагали мы с Эмерсоном по Бостонскому лугу под старыми вязами. Был морозный, ясный, февральский день. Эмерсон, тогда в полном расцвете всех сил, обаятельный духовно и физически, остроумный, язвительный, с ног до головы вооруженный, мог, по прихоти, свободно властвовать над вашим чувством и разумом. Он говорил, а я слушал — все эти два часа. Доказательства, примеры, убеждения — вылазки, разведка, атака (словно войска: артиллерия, кавалерия, пехота!) — все было направлено против моих "Адамовых детей". Дороже золота была мне эта диссертация, но странный, парадоксальный урок извлек я тогда же из нее: хотя ни на одно его слово я не нашел никаких возражений, хотя никакой судья не выносил более убедительного приговора, хотя все его доводы были подавляюще неотразимы, все же в глубине души я чувствовал твердую решимость не сдаваться ему и пойти своим неуклонным путем. — Что же можете вы возразить? — спросил Эмерсон, закончив свою речь. — Вы правы во всем, — ответил я, — у меня нет никаких возражений, и все же после вашей речи я еще крепче утвердился в своих убеждениях и намерен еще ревностнее исповедовать их…"
"После чего, — прибавляет Уитмен, — мы пошли и прекрасно пообедали в [ресторане] American House".
2. Уолт Уитмен в год появления "Листьев травы"
Едва Уитмен издал свою книгу, его, по совету Эмерсона, посетил молодой журналист — бывший методистский священник Монкюр Дэниэл Конуэй. Это было 17 сентября 1855 года. Уитмен жил тогда вместе с матерью на своем родном Долгом острове. "Жара стояла страшная, — вспоминал впоследствии Конуэй. — Термометр показывал 35 градусов. На выгоне — хоть бы деревцо. Нужно быть огнепоклонником и очень набожным, думалось мне, чтобы вытерпеть такое жаркое солнце. Куда ни глянешь — пусто, ни души. Я уже готов был вернуться, как вдруг увидел человека, которого искал. Он лежал на спине и смотрел на мучительно жгучее солнце. Серая рубаха, голубовато-серые брюки, голая шея, загорелое, обожженное солнцем лицо; на бурой траве он и сам часть земли: как бы не наступить на него по ошибке. Я подошел к нему, сказал ему свое имя, объяснил, зачем я пришел, и спросил, не находит ли он, что солнце жарче, чем нужно. "Нисколько!" — возразил он. Здесь, по его словам, он всего охотнее творит свои "поэмы". Это его любимое место. Потом он повел меня к себе. Крошечная комнатка глядит своим единственным окном на мертвую пустыню острова; узкая койка, рукомойник, зеркальце, сосновый письменный столик, на одной стене гравюра Бахуса, на другой, насупротив, Силен. В комнате ни единой книжки… У него, говорил он, два рабочих кабинета: один на той небольшой пустынной груде песку, которая зовется Кони-Айленд. Много дней проводит он на этом острове в полном одиночестве, как Робинзон Крузо. Литературных знакомств у него нет, если не считать той репортерской богемы, с которой он сталкивался иногда в пивной у Пфаффа.
Мы пошли купаться, и я, глядя на него, невольно вспомнил Бахуса у него на гравюре. Жгучее солнце облекло бурой маской его шею и его лицо, но тело оставалось ослепительно-белое, нежно-розовое, с такими благородными очертаниями форм, замечательных своей красотой, с такою грацией жестов. Его лицо — совершенный овал; седоватые волосы низко острижены и вместе с сединой бороды так красиво нарушают впечатление умилительной детскости его лица. Первую радостную улыбку заметил я у него, когда он вошел в воду. Если он говорит о чем-нибудь увлекательном, его голос становится нежным и мягким и веки имеют стремление закрыться. Невозможно не чувствовать каждую минуту истинности всякого его слова, всякого его движения, а также удивительной деликатности того, кто был так свободен в своем творчестве".
Монкюр Дэниэл Конуэй (1832- 907) был и сам человек незаурядный. Под влиянием Эмерсона он отрекся от религиозных убеждений, стал пламенным борцом за освобождение негров, за что и подвергся гонениям. Он был одним из лучших американских журналистов той поры. Долгое время жил в Лондоне. Им написано много книг, в том числе об Эмерсоне, Карлейле, Томасе Пейне и др. Конуэй был в дружеских отношениях с Уитменом и впоследствии (в 1867 году) способствовал изданию "Листьев травы" в Лондоне под редакцией Уильяма Россетти.
Его статья об Уолте Уитмене была напечатана в английском журнале через одиннадцать лет после описанной здесь встречи с поэтом ("Fortnightly Review", 1866, октябрь). Янки-журналист переусердствовал и по репортерскому обычаю сделал из Уолта Уитмена чересчур эффектную фигуру — вдохновенного дикаря, не тронутого цивилизацией.
3. Генри Торо об Уолте Уитмене
В 1856 году Уолта Уитмена — опять-таки по совету Эмерсона — посетил замечательный американский писатель Генри Дэвид Торо. В письме к другу Торо описывает свои впечатления так:
"Быть может, Уитмен — величайший в мире демократ… Замечательно могучая, хотя и грубая натура. Он в настоящее время интересует меня больше всего… Я только что прочитал его книгу, и давно уже никакое чтение не приносило мне столько добра. Он очень смелый и очень американский. Я не думаю, чтобы проповеди, все, сколько их было, могли бы сравняться с его книгой. Мы должны радоваться, что он появился. Порою мне в нем чудится сверхчеловеческое. Его не смешаешь с другими жителями Бруклина или Нью-Йорка. Как они должны дрожать и корчиться, читая его. Это-то в нем и превосходно! Правда, порою мне кажется, что он меня надувает. Оп такой широкий и щедрый; и только что моя душа воспарит и расширится и ждет каких-то чудес, словно возведенная на гору, как вдруг он швырнет ее вниз — вдребезги, на тысячу кусков! Хотя он и груб и бывает бессилен, он великий первобытный поэт. Его песня — трубный глас тревоги, зазвучавшей над американским лагерем. Странно, что он так похож на индийских пророков; а когда я спросил его, читал ли он их, он ответил: "Нет, расскажите о них"*.
* Впоследствии Уолт Уитмен признался, что он смолоду был под влиянием священных индийских книг (Гэй Уилсон Аллен, Одинокий певец).
Некоторыми сторонами своего творчества Торо был близок Уитмену. Его называют американским Руссо. Особенно ценятся его точные и вдохновенные описания природы. Его книга "Вальден" (точнее "Уолден") переведена на русский язык и вышла впервые в самом начале двадцатого века под заголовком "Опыт упрощения жизни. У Вальденского озера, в Америке" (М., 1900). Еще раньше, в 1887 году, отрывки из "Уолдена" печатались в одной из русских газет. Их тогда же прочитал А. П. Чехов, высказавший в одном из своих писем своеобразное мнение об этом произведении Торо (см. письмо А. П. Чехова к В. Г. Короленко от 17 октября 1887 года).
Многие мысли Торо были близки Л. Н. Толстому, который цитировал их в "Круге чтения" и других книгах. По инициативе Л. Н. Толстого книга Торо вышла в издательстве "Посредник" (М., 1910). В 1962 году издательство Академии Наук СССР напечатало эту книгу под редакцией А. А. Елистратовой.
4. Трансценденталисты и Уолт Уитмен
В последнее время нет такой книги по истории американской словесности, где Уолту Уитмену не отводили бы почетного места наряду с другими писателями.
Постепенно всем становится ясно, что он не выскочка без роду и племени, что у него есть глубокие корни в той почве, на которой он вырос, что он тесно связан с духовной жизнью своего поколения.
Теперь уже никто не сомневается, что основные идеи, высказанные им в "Листьях травы", представляют собой своеобразное развитие идей так называемого трансцендентализма, модного в то время мировоззрения, исповедуемого кружком американских писателей во главе с Эмерсоном и Торо.
Трансцендентализм возник в Новой Англии под влиянием Гегеля и Шеллинга, как раз в годы юности Уолта Уитмена. Трансценденталисты веровали, что в каждом человеке есть "сверхдуша", некое божественное Я, которое выше бога и всего мироздания, ибо бог и мироздание суть порождение этого Я. Религиозен лишь тот, кто открывает бога в себе. Совесть каждого человека выше всех религий и церквей… Таково же, как мы видим, было убеждение Уитмена. Вся его "Песня о себе" есть символ веры этого учения:
Я славлю себя и воспеваю себя.
Для того чтобы человек мог пробудить в себе это божественное Я, приобщиться к "сверхдуше", трансценденталисты звали его к природе. Стремясь к слиянию с природой, они основали в 1841 году нечто вроде толстовской колонии, сняли сообща молочную ферму (Брук Фарм), где и занимались хозяйством шесть лет. Ради такого же слияния с природой трансценденталист Генри Торо ушел на два года в лес.
Уитмен в своих стихах проповедует те же идеи. Его "Песня большой дороги" есть такой же призыв к опрощению, к слиянию с природой.
Даже культ дружбы, товарищества впервые учрежден трансценденталистами. Те видели в дружбе гармонию между нашим Я и "сверхдушой". Немудрено, что появление книги Уитмена так взволновало Эмерсона и Торо. Они почувствовали в нем единоверца. Им показалось, что откуда-то извне, со стороны, к ним явился новый человек, который самостоятельно, интуитивным путем дошел до той же спасительной истины, до которой дошли они после долгих споров и чтения немецких философов. "Значит, эта истина универсальна, если простой наборщик, никогда ни о каком трансцендентализме не слыхавший, обрел ее в своем бесхитростном сердце!"
Но нет никакого сомнения, что идеи трансценденталистов были хорошо известны Уитмену. Трансценденталисты издавали журнал "Dial" ("Циферблат"), читали публичные лекции и вообще всячески пропагандировали свои взгляды. Тот же Эмерсон переезжал из города в город, выступая в качестве лектора на всевозможных эстрадах. Трудно предположить, чтобы Уитмен хотя бы отдаленно не познакомился с этим учением.
Главный смысл трансцендентализма — бунт против стеснительной догматики кальвинистской и унитариансской церкви, освобождение Новой Англии от тех оков, которые налагало на нее всемертвящее, фанатическое пуританство. Борьба с пуританством — такова была задача той эпохи. Уитмен, выступая со своим гимном плоти, вполне отвечал духу времени.
Но он пошел дальше трансценденталпстов.
Его "Адамовы дети", как мы видели, вызвали негодование Эмерсона. Эмерсон не понимал, как можно, воспевая природу, быть в то же время певцом тротуаров, машин и уличных женщин. Уитмен как певец науки, певец города, певец грядущей демократии совершенно чужд Эмерсону. Здесь он вполне самобытен.
Трансценденталисты, жившие в захолустьях, уходившие от культуры в леса и на фермы, в данном случае были враждебны ему.
Здесь у него был другой великий учитель: Нью-Йорк.
5. Лафкадио Хирн об Уолте Уитмене
Лафкадио Хирн (1850 — 1904), американский писатель, англо-грек, впоследствии объяпонившийся, автор капитального труда о Японии, был в юности нью-йоркским журналистом. При всей своей любви к Уолту Уитмену он не имел возможности хвалить его в американской печати. Лишь по секрету мог он прославлять своего любимого автора, лишь в частных письмах, а публично, в газетных статьях, он должен был замалчивать "Листья травы".
Приводим его письмо к одному из друзей Уолта Уитмена:
"Я всегда втайне чтил Уолта Уитмена и порывался не раз излить свои восторги публично. Но в журналистике это не так-то легко. Попробуй похвали Уолта Уитмена, если издатель ежеминутно твердит: "Нашу газету читают в порядочных семьях". А будешь ему возражать, он скажет, что ты порнограф, любитель клубнички и прочее.
Конечно, я не ставил бы Уитмена на такой высокий пьедестал, на какой его ставите вы, я не стал бы называть его гением, ибо гению, по-моему, мало одного умения творить; нужно, чтобы сотворенное было прекрасно! К чему мне руда или дикие драгоценные камни, мне нужно чистое золото и дивных причудливых формах, мне нужны лепестковые грани бриллиантов! А золото Уитмена еще смешано с глиной, с песком, его изумруды и алмазы еще нужно отдать ювелиру. Разве был бы Гомер Гомером, если бы океанские волны его могучих стихов не следовали одна за другой так размеренно, ритмически правильно? И разве все титаны античной поэзии не шлифовали своих слов, своих стихов по строжайшим, законам искусства? Да, голос Уитмена — голос титана, по голос у него очень резкий, потому-то он вопит, а не поет.
Красота у него есть, да ее нужно искать. Сама она не сверкнет, точно молния, с первой же попавшейся страницы. Прочти его книгу внимательно, вдумчиво с начала до конца, н только тогда ты постигнешь се красоту. В ней античный какой-то пантеизм, по только выше и шире: что-то звездное и даже надзвездное, хотя мне, признаться, в ней любо наиболее земное, земляное. Одни рецензент (о, забавник!) писал: "Мистеру Уитмену так же доступны красоты природы, как они доступны животному". Ах, именно эта животность для меня и драгоценна в нем, не звериная животность, а человеческая, та, которую нам раскрывают древние эллинские поэты: несказанная радость бытия, опьяненность своим здоровьем, невыразимое наслаждение дышать горным ветром, смотреть в голубое небо, прыгать в чистую, глубокую воду и сонно плыть по течению — пусть несет тебя, куда хочет!.. Он — грубый, бесстрашный, веселый, простой. Хоть он и не знает законов мелодии, но голос его — голос Пана. В этом буйном магнетизме его личности, его творении, в его широких н радостных$7
Здесь высокая красота Уолта Уитмена, великая сила, великая вселенская правда, возвещенная в мистических глаголах, но сам певец при этом представляется мне варваром. Вы называете его бардом. Его песни — как импровизации какого-то дикого скальда пли лесного друида. Бард не бывает творцом, он только предтеча, только глас вопиющего в пустыне; уготовайте путь для великого певца, который идет за мною, и вы, защищая, прославляя, венчая его творения, служите литературе будущего".
ПРОЗА
ПИСЬМО О РОССИИ
Милостивый государь! Сейчас я получил ваше письмо, где вы просите у меня разрешения перевести на русский язык мои "Листья травы". Спешу ответить вам, что я горячо и охотно соглашаюсь на вашу просьбу и от всей души желаю вам удачи.
Вы, русские, и мы, американцы! Такие далекие и такие несхожие с первого взгляда — так различны социальные и политические условия нашего быта, такая разница в путях нашего нравственного и материального развития за последние сто лет, — и все же в некоторых чертах, в самых главных, наши страны так схожи. И у вас и у нас — разнообразие племен и наречий, которому во что бы то ни стало предстоит спаяться и сплавиться в единый Союз; несокрушенное веками сознание, что у наших народов у каждого есть своя историческая, священная миссия, свойственно вам и нам; пылкая склонность к героической дружбе, вошедшая в народные нравы, нигде не проявляется с такой силой, как у вас и у нас; огромные просторы земли, широко раздвинутые границы, бесформенность и хаотичность многих явлений жизни, все еще не осуществленных до конца и представляющих собою, по общему убеждению, залог неизмеримо более великого будущего; — кроме того, и у вас и у нас есть свое независимое руководящее положение в мире, которое и вы и мы всячески стремимся удержать и за которое в случае надобности готовы выйти в бой против всего спета; бессмертные стремления, живущие в глубине глубин обоих великих народов, такие страстные, такие загадочные, такие бездонные — все это присуще в равной мере и нам, американцам, и вам, русским.
Так как заветнейшая мечта моя заключается в том, чтобы поэмы и поэты стали интернациональны и объединяли все страны, какие только есть на земле, теснее и крепче, чем любые договоры и дипломатия, так как подспудная идея моей книги — задушевное содружество людей (сначала отдельных людей, а потом, в итоге, всех народов земли), — я буду счастлив, что меня услышат, что со мною войдут в эмоциональны и контакт великие народы России.
Этим народам я здесь и теперь (обращаясь в вашем лице к России и к русским и предоставляя вам право, если вы найдете удобным, напечатать мое письмо в качестве предисловия к вашей книге), — этим народам я шлю сердечный салют с наших берегов от имени Америки.
Уолт Уитмен
Кемден, Нью-Джерси.
20 декабря 1881 года, Соединенные Штаты.
В ноябре 1881 года доктор Дублинского университета (Тринити колледж), изучавший русский язык, Джон Фитцджеральд Ли обратился к Уолту Уитмену с просьбой разрешить ему перевести для русского читателя "Листья травы". 20 декабря того же года Уолт Уитмен ответил ему кратким письмом о перспективах сближения народов России и США. Это письмо он позволил переводчику напечатать в виде предисловия к русскому тексту "Листьев травы". Перевод Джона Ли, как и следовало ожидать, не был осуществлен. Выше печатается предисловие Уолта Уитмена к предполагавшемуся изданию*.
* The Collective Writings of Walt Whitman. The Correspondence, vol. III., № V. 1964, p. 259–260. См. также стр. 258, 261, 316, 447 (Собрание сочинений Уолта Уитмена, Письма, том третий, Нью-Йорк, 1964).
НАШИ ИМЕНИТЫЕ ГОСТИ
(Фрагмент)
…От имени всей американской Земли привет нашим именитым гостям!
