Памяти Тамары Григорьевны Габбе

      А недавно ей приснился сон об Иосифе. Он в пижаме - только почему-то пижама чужая, не его. Но он бодрый, веселый, вернувшийся. И она ему обо всем и обо всех рассказывает: о блокаде, о Шуре - как Шуринька ей помогла, - о городе, о перелете в Москву. Он слушает, а потом:
      - Но ты знаешь, что я умер?
      - Ну, это все равно... Это ничего...
      И продолжает рассказывать и только постепенно во сне понимает, что' это значит, и просыпается в слезах...
      7.XI.45
      Под мокрым снегом после конца демонстрации пришла к Тусе. Она прочла мне свою балетную заявку и три сказки. Сказки ее, уже который месяц, переданы Чагиным Тихонову6. Лежат там, и их никто не читает. Вот они, истинные ревнители русской национальной культуры! Пальцем не хотят шевельнуть. А между тем эта книга, как предсказанная звезда, осветила бы темные углы нашей словесности, светом своим убила бы Леонова с его клеветой на русский язык. Сказки мудрые, лукавые, поэтичные - сказки, наконец-то прочтенные художником. Сколько лет, плесневея в руках у этнографов, дожидались они Тусиных рук.
      Дождались - и никто не рад.
      Мы смотрели старые фотографии - мои с напыщенными отроческими надписями и Тусины. Я выпросила у Туси карточку ее и Зойкину - их молодые лица - их шляпы и сумки, памятные, трогательные для меня.
      18.XI.45
      Только что позвонила Туся: просит придти прослушать "Авдотью Рязаночку", которую завтра она должна читать в Комитете. Конечно, мне сейчас ни минуты нельзя отрывать от Миклухи7, но кажется, я все-таки пойду.
      Вернулась. Медленно из меня выходит холод. На улице мороз, ветер и ледяная луна.
      Мне положительно нельзя ходить к Тусе: за эту радость я всегда плачусь чем-нибудь, ошалевая: вот теперь позабыла очки! Как же я завтра сяду работать? Писать-то могу, а читать?
      Пьеса хорошая, с темпераментом, очень отроческая, местами - по-настоящему трогающая душу. Там, где под спудом чувствуется личный Тусин опыт - опыт потерь и бед, - там совсем хорошо. Но горе мне с великим русским языком! Видит Бог, я люблю его. У Туси он хорош - цитатен - из сказок. И все же его избыток, его ощутимость, всегда как-то смущает меня. Там, где он осердечен личным сегодняшним опытом, - там он жив и уместен. Когда же он взят только как цитата - он мне не по душе.
      19.XI.45
      С утра я условилась с Тусей по телефону, что очки она принесет в Комитет по делам искусства, ровно к 13.15, когда поедет туда читать.
      Я отправилась к машинистке, потом в магазин, потом в Детгиз и, уже порядком иззябшая, на свидание с Тусей.
      Я ждала ее ровно час - на ветру, на морозе. Оледенела до слез. Люди толпой льнули к карточкам актеров, выставленным у подъезда, и я рассматривала лица зрителей, не актеров. И на этих лицах лежит чья-то любовь, но если смотреть на них без любви, то...
      Замерзла я зверски. Рассердилась и обиделась на Тусю ужасно. Целый час стояла и припоминала все ее несносные опоздания, еще ленинградские: как ее ни молишь, бывало, не опаздывать - все равно опоздает. Я в уме перечислила все ее вины. У меня ведь пальто летнее, а я жду ее час на морозе - ведь она знает, что у меня зимнего нет, и заставляет ждать!
      Уверенная, что заболею, злая, несчастная, я помчалась домой.
      Только мы пообедали - явилась Туся с моими очками.
      Я ждала ее возле Управления по делам искусств, а надо было возле Комитета - то есть через дом.
      Но кто мог подумать, что Управление и Комитет не одно и то же?
      Тусино чтение отменено, ее об этом предупредили, и она пришла специально, чтобы вручить мне очки. И ждала меня целый час. И во всем виновата я.
      20.XI.45
      Туся читала мне по телефону сказку о матросе Проньке - чудо как хорошо, можно сказать "работа под куполом".
      7.I.46
      Тусенька была у меня, и сегодня впервые рассказала мне подробно о блокаде, о себе, о Шуре.
      Она рассказала, в частности, что несколько раз во время бомбежек оказывалась в убежище вместе с Шурой. Тусенька читала вслух своим Диккенса или Чехова. Шуру это сердило: не к чему заговаривать зубы себе и другим, это лицемерие и слабость; надо сосредоточиться и ждать смерти - своей или чужой. Она сидела, опустив голову и закрыв глаза.
      Я подумала: а как вела бы себя я? По-Тусиному или по-Шуриному?
      Если бы рядом была Люшенька - по-Тусиному, пожалуй. Я бы ей читала, чтобы отвлечь ее, чтобы показать, что ничего особенного не происходит. (В щели в Переделкине, по ночам, когда немцы бомбили Внуково, мы с Люшей учили английские слова.) Но если бы я была одна, то я, вероятно, вела бы себя, как Шура.
      Тусенька - материнский человек, ей и Люша не нужна, чтобы чувствовать себя матерью всем.
      14.III.46
      От Зильберштейна, соблазнившись близью, пошла к Тусе.
      Туся рассказала мне подробно и изобразила в лицах безобразную сцену в Гослите между Мясниковым8, редакторшей и Самуилом Яковлевичем. Редакторша сделала С.Я. замечания. Такие, например:
      - Сапоги с подборами? Что за подборы? Такого слова нет.
      С.Я. потребовал Даля. Подборы нашлись.
      - Все равно, мне как-то не нравится, - сказала редакторша.
      С.Я. сначала что-то уступал, потом взорвался:
      - Это неуважение к труду! Я лучше возьму у вас совсем свою книгу!
      - И возьмите! - крикнул Мясников.
      Тут вмешалась Туся и стала успокаивать и улаживать. Жаль, в данном случае скандал мог бы быть победоносен.
      21.III.46
      Сегодня днем ко мне зашла Туся, принесла в подарок вятскую куколку. Сидела она недолго; мы только успели поспорить о стихах. Я прочитала ей "Попытку ревности" и "Тоску по родине" Цветаевой, которые мне полюбились. Я у Цветаевой люблю далеко не все; но это - очень. Однако Тусе не пришлись эти стихи по душе. Я огорчилась, я в последнее время часто с ней расхожусь в любви к стихам. Мне кажется, она даже Пастернака разлюбила, а когда-то в юности ведь именно она научила меня его любить. Я до сих пор помню, как она читала мне на улице:
      Может статься так,
      Может и'наче,
      Но в ненастный некий час
      Духовенств душней,
      Черней иночеств,
      Постигает безумье нас...
      Когда вышел "1905 год", Туся восхищалась им и говорила, что Пастернак наделен редкостным чувством - чувством истории. А теперь она что-то все недовольна Пастернаком, и Цветаеву - несомненную родственницу его - совсем не любит*.
      Она прочла мне "Яблоню" Бунина, в самом деле, изумительную:
      Старишься, подруга дорогая?
      Не горюй! Вот будет ли такая
      Молодая старость у других.
      Я сказала Тусе, что стихи эти в самом деле очень трогательные, но любовь к ним и к классической форме стиха не мешает мне любить пастернаковско-цветаевские бури и сложный, но психологически и поэтически достоверный синтаксис.
      Туся ответила так:
      - Видите ли, может быть, вы и правы, но для меня дело не столько в синтаксисе стиха, сколько в синтаксисе души. Тот синтаксис, тот строй души, который проявляется в стихах Бунина, мне гораздо ближе и милее. Спокойный; важный; строгий.
      30.III.46
      Сегодня новость омерзительная. Твардовский дал в издательство рецензию на Тусину книгу очень хвалебную, но директор издательства сказал ему:
      - Мы все равно эту книгу не выпустим. Неудобно, знаете, чтобы на русских сказках стояла фамилия нерусская.
      Туся угнетена, расстроена, философствует. А я просто в ярости, без всякой философии.
      14.IV.46
      На днях как-то я рассказала Тусе, что была у Ильиных9 (ходила советоваться, кому дать прочитать Миклуху), слушала стихи Елены Александровны и читала свои, которые им, к моему удивлению, очень понравились. Я не скрывала от нее, что там слегка поныла: "а мои друзья не любят моих стихов. Говорят, это дневник - не стихи".
      Туся подтвердила: "Я вас гораздо отчетливее слышу в статьях, предисловиях, письмах, чем в стихах, хотя в стихах вы откровеннее". "Мне ваши стихи нравятся не меньше, чем Ильиным, но Ильины от вас меньшего требуют".
      Ну вот, это было дня три назад, а сегодня вечером она позвонила с таким сообщением:
      - Я говорила с С.Я. о ваших стихах. Мне хочется понять, чего им не хватает, чтобы выразить вас вполне, чтобы они стали вполне вашими? С.Я. объяснил так: в этих стихах два элемента основные хороши
      музыкальность
      психология, т. е. ум и чувство, но нету третьего
      актерского начала, необходимого в искусстве.
      Откуда же ему взяться в стихах, если его нет во мне?
      7.VI.46
      Ездила с Тусей в магазин, чтобы помочь ей волочить тяжелые корзины. Туся рассказывала про Мессинга10: она была на сеансе в поликлинике. О шарлатанстве, по ее словам, не может быть и речи, но впечатление тяжелое, п.ч. он напоминает собаку, напряженно ищущую, нюхающую. Туся говорит, что его удивительная деятельность представляется низшей деятельностью организма, а не высшей.
      Корзины были тяжелые, я еле шла, но мне помогал Тусин голос. Мы придумывали сценарий про школу, который хотели бы вместе написать. Туся придумывала, как шла - легко.
      13.Х.46
      У меня была Туся. Пришла она внезапно: относила в Литфонд стандартные справки и зашла по дороге.
      В последний год она в тоске, в тоскливых мыслях о себе. Все мы так. И это, конечно, ни для кого из нас не новость, но когда очень уж хватает за горло бежим друг к другу.
      Вот она и пришла. Стала прямо, прислонясь спиной к книжному шкафу - она всегда стоит и прижимается к стене во время долгих наших разговоров.
      - Я на днях бродила по улицам, - рассказывала Туся, - и мне очень легко, свободно дышалось и легко было идти. Но я подумала: если бы меня спросили, что сейчас со мной происходит, я ответила бы с совершеннейшей точностью: "Я умираю". Это не патетический возглас, не стон, не жалоба, это простое констатирование факта. Умирание в том, что у меня почти нет желаний и утрачены все связи с миром. Остались два-три человека, за которых мне больно, если им причиняют боль. Осталась память. Для жизни этого мало.
      Я спросила, думает ли она, что это именно с нами произошло или это просто возраст, т.е. общая судьба.
      - Нет. С нами.
      Я напомнила ей герценовскую судьбу: он написал "Былое и думы" и создал "Колокол" в ту пору, когда считал, что у него все позади, остается только вспоминать прошедшее. А все было в разгаре и все впереди... Я спросила у Туси: если бы не надо было работать для денег, для членства в Союзе, работала ли бы она, чешутся ли у нее руки на труд, или только лежала бы с книгой?
      - Я училась бы, - ответила Туся, подумав, - языкам, филологии, истории... Хотелось бы мне устроить школу, воспитывать детей... Кроме того, я написала бы историческую трагедию о Котошихине11.
      - Ну, вот видите! Вам еще хочется работать! Значит, до смерти далеко.
      Но Туся не пошла на это утешение.
      - Нет, Лидочка. Рискнем сказать так: в человеке живут любовь и ум. Любовь во мне умерла, а ум еще жив. Он не занят, он, в сущности, свободен, п.ч. те дела, которые он вынужден выполнять, его не занимают. И он еще хочет деятельности, он в полной силе, ему всего 40 лет. Вот и все.
      Это в Тусе-то умерла любовь? И остался только ум? Что за чепуха.
      Но я ей этого не сказала. Как-то не решилась сказать.
      20.Х.46
      Люшенька уехала на дачу, мне не надо хозяйничать. Я позвонила Тусе и осведомилась, не нужна ли я ей. Она попросила приехать к 5 ч.: она мучается над очередным календарем.
      Мы просмотрели два месяца: март и апрель. Подбор материала преглупый и прегнусный. Туся говорит: Ленин в детстве изображается так, будто ему предстояло сделаться смотрителем богоугодных заведений, а не революционером. Он очень чисто мыл руки, слушался папу и маму, ел все, что ему клали на тарелку, и пр.
      Мы забраковали 3/4 предложенного материала.
      Когда я уже оделась и стояла в пальто в узеньком пространстве между Тусиной койкой и шкафом - мы как всегда разговорились взасос. Мы стали вспоминать Институт, студенчество. Мы вспоминали не лирически, для нас обеих это не любимое время. Мы перебирали всех мальчиков и девочек, каких только могли вспомнить. О многих мы не знаем ровно ничего, а многие погибли.
      - Странные были у нас учителя, - сказала Туся. - Все незаурядные, даже блестящие люди: Тынянов, Эйхенбаум, Томашевский, а в учениках разбирались худо. Больше всех они любили Коварского, Степанова, Гинзбург, Островского. Коварский - нуль; Степанов - барахло; Гинзбург умна, но не на бумаге; Островский - библиограф - и все они вместе, прежде всего, не литераторы. Непосредственно талантливого, литераторского, в них нет ничего, а псевдоученого много.
      Да, я с Тусей согласна - наши университеты были: позади - поэзия и впереди - редакция. Институт же не дал почти ничего. (Разве что Энгельгардт кое-что открыл нам.) Нет, Институт дал нам самое главное: друг друга.
      5.XI.46
      Сегодня со мной случилась беда, которая, не знаю, чем бы кончилась, если бы не Туся. Меня вызвал к себе Сергеев12 посмотреть его пометки на гранках Миклухи. Критическая сторона оказалась на высоте; в своем недовольстве он часто бывал прав; но принять ни одной его поправки, буквально ни одной - я не могла. Слуха никакого. Однако я возражала спокойно, и он принимал мои предложения. И вдруг, когда я решила, что все уже позади, он вынул из портфеля три страницы собственного текста, который, по его словам, вставить в книгу необходимо! Какая-то пустая газетная трескотня о Миклухином антимилитаризме. Как будто вся книга не об этом! Как будто созданная мною картина еще нуждается в подписи! Все слова, которых я избегала, все общие места, все штампы собраны на этих страницах. Я не выдержала, наговорила ему резкостей. Он требовал, чтобы я тут же подписала гранки. Я сказала, что не раньше завтрашнего утра схватила гранки и ушла к Тусе.
      Я к ней явилась в состоянии полной негодности. Еле-еле могла рассказать, в чем дело. Но Тусенька прочитала стряпню Сергеева и все поняла. За какие-нибудь два часа, расспрашивая меня, прикидывая и так и этак, она передиктовала мне злосчастные сергеевские страницы так, что они приобрели и содержание, и смысл, и стройность. И все это весело, с шутками, изображая бывшую жену Сергеева Адалис и его самого, воспроизводя его жирный, сочный, самодовольный голос.
      Я ушла от нее восстановленной. Нет, не только страницы были восстановлены, но и я сама.
      8.XI.47
      Днем занималась весьма прилежно, а вечером, в награду себе, поехала к Тусе.
      Туся полнеет, ширеет - это, по-видимому, ее способ стареть - но добро и ум, заключенные в ней, как-то еще явственнее к старости. После беседы с нею всякая беседа - как после беседы, скажем, с Борисом Леонидовичем - кажется убогой и плоской. Ее способность понимания людей - удивительна. Я не видела человека, который в своих суждениях о людях в такой степени учитывал бы разницу между ними, и с такой ясностью понимал бы право каждого быть устроенным не так, как другой, и проявлял бы интерес и уважение к этому "не так". На каждого человека она смотрит со снисходительностью и зоркостью, пытаясь найти определение именно для этой, совершенно особенной, единственной в своем роде душевной конструкции.
      16.X.48
      Вечером я поехала в Союз на доклад Булатова о сказке. Доклад бледненький, но безвредный. И вдруг взял слово Шатилов13. Я видела его впервые. Он произнес глупейшую и вреднейшую речь: против "дилетантизма" (т.е., по сути дела, против творческого отношения к сказке), за "науку" - т.е. за бездарных педантов. Сделал несколько выпадов против Шуры. Похвалил Платонова, который якобы только тронул сказку - и она зажила новой жизнью.
      Взяла слово Тамара. За все годы, что я ее знаю, я не слышала от нее более блистательного выступления. Она взорвалась, как бомба, не теряя при этом в пылу и жару ни находчивости, ни последовательности, ни убедительности. Она быстро взмахивала - как всегда во время речи - кистью правой руки, и оттуда сыпались примеры, насмешки, зоилиады, обобщения. Она схватила со стола книгу Платонова, мгновенно нашла нужную страницу и показала, как именно он "тронул" - под громкий хохот аудитории.
      24.V.50
      Жалко, разумеется, всех троих: Евгению Самойловну, Тусю, Соломона Марковича... Но мне жальче всех Тусю. Болезнь Евг. Сам. накрыла ее с головой, поглотила; никогда она не была дальше от работы, чем теперь; где тут работать - ей уснуть некогда, некогда поесть - хотя дежурит сестра, не отходит от больной Соломон Маркович, и мы все помогаем, как можем. Сусанна14 - та просто переселилась на их черную коммунальную кухню, ходит на рынок, стряпает, пытаясь кормить Тусю и Соломона Марковича.
      По правде сказать, Евгения Самойловна довольно капризная больная. Она в сознании, всех узнает, больших болей нет, но она требует, чтобы у ее постели безотлучно, кроме сестры, были они оба - и Туся, и Соломон Маркович. Поэтому Сусаннины попытки накормить Тусю почти никогда не удаются. "Ту-ся!" мгновенно выговаривает Е.С., чуть Тусенька выходит за дверь; "Туся обедает, Женичка! - говорит ей Соломон Маркович. - Подожди немного, дорогая, она сейчас придет". "Ту-ся!" - твердо повторяет Е.С., и Туся приходит, и наклоняется над ней, и целует, и уговаривает, и остается возле. Ее любовь к матери - как, наверное, всякая большая любовь - слепа. Она в умилении перед мужеством Е.С., которое нам не приметно.
      - Я всегда знала, - сказала мне Туся со слезами, - что мама человек удивительного самоотвержения и мужества. Но сейчас поняла это заново.
      Любовь слепа. И - всемогуща. Ухаживать за Е.С. в этой крохотной комнате, больше похожей размерами на купе вагона - невыносимо тяжко. Ведь каждую минуту что-нибудь надо принести или вынуть, а двигаться негде. Чтобы отворить дверцу шкафа, надо отодвинуть стол. И Туся все это делает, вот уже которые сутки, не только без раздражения, но со светлым лицом, с шуткой, с улыбкой.
      Когда Е.С. уснула - сестра, Соломон Маркович и Туся ушли в Тусину комнату обедать, а я осталась сидеть возле и менять лед. Со льдом беда: холодильника нет, и сколько мы ни принесем - все на час. Больная спала глубоко. Телефонные звонки ее не будят, но грохот трамваев за окном каждую секунду заставляет вздрагивать. Словно рябь какая-то пробегает по ее лицу. Трамвай грохочет так близко, что, кажется, еще секунда - и он со звоном ворвется в окно. А шум для нее сейчас, наверно, очень мучителен. И никак не наладить с проветриванием. Откроешь форточку - сквозняк, п.ч. дверь напротив. Закроешь - духота.
      20.VI.51
      Были с Ваней у Туси. Ваня15 в шутку спросил ее:
      - Как вы думаете, Тамара Григорьевна, у Лиды с NN роман?
      Тусенька махнула рукой:
      - Нет. Блокадная баня. Можете быть спокойны.
      И объяснила, что во время блокады сначала бани совсем не работали, а потом их открыли, но неделя была разделена на мужские и женские дни. Иногда приедут с фронта солдаты, охота помыться, а нельзя: день в бане женский. И женщины их пускали: "Ладно, мойтесь с нами... Нам ничего... Нам все равно...".
      10.VII.51
      Была в Лосинке у Вани и у Туси. Обедали у Туси, Ваня разливал чай. (Туся это называет: "Старшая дочь - помощница в доме".) Потом сидели на нагретом солнцем Ванином крыльце, потом втроем бродили по кладбищу. Там чудесный шум ветра в вершинах. Туся читала стихи, свои любимые: тютчевскую "Весну", лермонтовское "Когда порой я на тебя гляжу". Потом поговорили о С.Г., о том, что муж все не может окончательно порвать с прежней семьей, и С.Г. мучается. Туся опять и опять объясняла мне, как она объясняет мне скоро 30 лет, разнообразие любви, сложность человеческих чувств: одни другим разнообразные отношения якобы не мешают.
      Мне кажется, это мужская теория, женщинам чуждая.
      Ваня молчал. Я спорила. Туся сердилась.
      19.VII.51
      Съездила с Рахтановым16 в Лосинку к Ване. Вытащили и Тусю к Ване. Он разостлал на лугу перед крыльцом два одеяла, и мы долго там сидели все четверо. Рахтанов сообщил, что в редакционные времена был в Тусю влюблен и даже объяснился ей в любви на Кирочной улице, когда они вместе возвращались от меня. Тусенька смеялась и не отрицала.
      Мы стали подсчитывать, сколько уже лет знаем друг друга: я, Туся и Рахтанов - с зимы 1925 года; я и Ваня - с 20-го или 21-го - тридцать лет! Какие же мы уже старые!
      - А правда, - сказал Рахтанов, - в юности совсем неверно представляешь себе старость? Теперь мы можем это проверить и убедиться в неправильности наших тогдашних представлений.
      - Вы можете сформулировать, в чем неправильность? - спросила Туся.
      - Могу. Мы думали, что старики - это старики.
      - Молодец, - сказала Туся. - Очень точно. Но только я должна признаться, что я так никогда не думала. Я всегда знала, что человек от первого дня до последнего один и тот же. А если уж говорить о переменах, то старость - это не утрата чего-то, а приобретенье.
      20.IX.52
      Удивительное Тусино свойство успокаивать боль, снимать с плеч тяжести. И не успокоениями - а тем, что вдруг открываются перед тобой перспективы, перед которыми твои горести - мелки.
      Сегодня я приехала к ней в Лосинку, измученная своими бедами. А тут еще дождь. Мокрое шоссе, скользящий на мокрых листьях пьяный, мокрая темень в Ванином саду, через который я шла к Тусиной калитке. Сначала Туся была занята Сусанной, потом Евг. Самойловной, и я ждала, раздражаясь. Но как только Сусанна ушла, Е.С. уснула и Туся начала говорить о моей рукописи - я сразу почувствовала не только ее правоту, но и целительность света, исходящего из ее голоса. Все, что меня давит, показалось маленьким перед существенностью, истинностью ее слов. Мои старания приобрели перспективу и смысл.
      25.IV.53
      Вечером съездила к Тусе за сумкой, которую эта фея Мелюзина давно уже приготовила для меня по случаю моего рождения. Там оказалась Шура. Фея в огорчении: ее заставили чуть ли не год работать над "Оловянными кольцами", она переделывала их по требованию редакции (?) раз 5 - а потом прочел начальник, некто Гусев, и сказал, что идея неясна: не содержится ли в пьесе проповедь глупости? Между тем, идея совершенно ясна, ее поняла даже десятилетняя Фридина Саша17: пошлые люди видят в доброте и благородстве - одну глупость... Саша поняла, но где уж понять Гусеву?
      Посидели, погоревали.
      Потом Тусенька, несмотря на свое огорчение, изумительно показала Б-ич. Взяла крышку от сахарницы, укрепила ее как-то сбоку на голове, раздула щеки, рукою показала подбородки до живота... Шура плакала от смеха, а я упала с Тусиной постели, по-настоящему упала на пол и еле могла встать.
      Туся же показывала, совершенно не смеясь.
      - И еще эта дурища, - сказала Туся, - постоянно ходит в розовых или красных платьях, облегающих бедра. Так и хочется взять кривой нож и отрезать кусок ветчины.
      28.VIII.53
      Туся вчера звонила из Лосинки. Плачет: Евгении Самойловне хуже, доктор подозревает второй инсульт.
      Я поехала; в поезде теснота и ругань; по дороге - тьма и ругань. Ноги увязают в грязи.
      Туся встревожена и изнурена. Часто, оставив меня, уходит к Евгении Самойловне, успокаивает ее ласковым голосом:
      - Подожди, моя хорошая. Вот так. Сейчас тебе не будет больно.
      Почему-то мы заговорили о Ване, о его способности, при любви к нам, оставлять нас, покидать на века... М.б., он нас не любит?
      - Что вы, Лидочка! Конечно, любит. Ваня настоящий друг. Когда мама заболела, Ваня по три раза в день таскал вместе с вами лед. (И я сразу вспомнила ту лютую жару и нашу с Ваней беготню по аптекам и мороженщикам, а потом - как мы тащим, задыхаясь, эти грязные глыбы.) Но Ваня относится к тем людям, которые устают от интенсивности отношений. Это очень распространенный порок. Вы, я, Шура - редкость; норма была бы в том, что кончилась совместная служба - и потребность интенсивного общения тоже кончилась бы... Ну вот, а Ваня в норме: устает от обмена мыслей и чувств.
      Погас свет. Соломон Маркович уже спал - Туся рано уложила его, т.к. у него болит сердце. Настя уже отбыла. Мы с Тусей с трудом зажгли керосиновую лампу; потом я держала лампу, а Тусенька смазывала пролежни у Евгении Самойловны приговаривая, уговаривая, утешая. Материнский она человек, хотя у нее никогда не было детей.
      3.Х.53
      Мне пришлось сообщить Тусе о смерти Софии Михайловны18.
      Это было в Лосинке, куда я привезла на такси литфондовских врачей для Евгении Самойловны.
      Пока Настя повела врачей мыть руки, мы на минуту остались с Тусей одни.
      Я ей сказала.
      Она сразу смолкла и тяжело задумалась.
      - Может быть, вы хотите поехать к Самуилу Яковлевичу? - сказала я. Поезжайте, а я побуду здесь.
      - Нет, - сказала Туся. - Как я сейчас войду в этот дом, где она так не желала меня видеть? Она была очень несчастна. И почему? Ведь Самуил Яковлевич ее всегда любил. Вот теперь будет видно, как он ее любил!
      Она села и написала С.Я. письмо, которое я отвезла ему.
      10.Х.53
      У Туси в Лосинке была за это время один раз. Там все тот же ужас. Евг. Сам. в бреду. tо около 39. Новые пролежни. Меня она не узнала, Тусю узнает не всегда. Каждую минуту стон:
      - Леня!
      Она взывает к нему, как к защите и помощи.
      Я спросила у Туси:
      - Как Самуил Яковлевич? Как переносит горе?
      - Он занят покаянием и мифотворчеством.
      20.Х.53
      Наконец выбралась к Тусе в Лосинку. Служение ее все длится. Бинтует, перекладывает Евгению Самойловну.
      За чаем, когда Е.С. уснула, Туся пересказала мне новый роман Панферова:
      - Понимаете, Лидочка, он все берет совершенно всерьез. Когда он описывает, что его герой вспотел у телефона, разговаривая с начальством, то видно, что Панферов ему вполне сочувствует: как же, ведь человек беседует с самим секретарем обкома! Автор и сам в таких случаях потеет. И проблему случки ядреной колхозницы с академиком он тоже поднимает на должную высоту.
      24.XI.53
      Недавно я как-то мельком сказала Тусе, что нигде не могу достать подходящие ночные туфли, а ноги отекают мучительно. Сегодня она вдруг позвонила мне: туфли меня ждут. Я очень была тронута. Спрашиваю:
      - Сколько же я должна вам?
      - Ничего не должны... Фея Мелюзина всегда дарила Золушке башмаки бесплатно.
      - Ну, Туся, какая же я Золушка?
      - А чем же вы не Золушка, между прочим? Подумайте хорошенько, и вы увидите большое сходство.
      - Но характер, Туся, характер!
      Тут уж и премудрая Тамара ничего не нашлась ответить.
      16.XII.56
      Когда я 13-го вернулась в город из Малеевки, у меня на столе лежала Люшина записка: "Мама, случилось ужасное несчастье, ночью умер Соломон Маркович".
      Я, не раздеваясь и не распаковывая чемоданы, поехала к Тусе.
      Она скрывает от Евгении Cамойловны, скрывает, говорит, что Соломон Маркович в больнице - а он лежит - мертвый - у нее в комнате - под простыней.
      Е.С. часто зовет Соломона Марковича. Выслушает Тусино подробное и даже веселое повествование о больнице и опять: "Леня!".
      Я боялась, что она услышит похороны. Но нет - хотя множество народа толпилось в кухне, в коридоре, у Туси, у соседей. Была страшная минута, когда выносили гроб: его не могли повернуть в коридоре и вынесли на лестницу торчком.
      У ворот стоял автобус и несколько машин. Меня поразила Туся. Выйдя из дому, она плакала, уже не скрываясь, но сквозь слезы и страшное утомление зорко следила, чтобы все больные и старые были удобно рассажены по машинам. Сама усаживала Асю Исаевну и других старушек.
      А как она была хороша при последнем прощании, уже в крематории! Именно хороша, я не подберу другого слова. В ней была такая красота расставанья и скорби, что мне ее даже не было жаль: красоту не жалеешь. Как она опустилась перед гробом на колени, энергично откинув полы пальто, и стояла на коленях, маленькая, сильная, прекрасная, и под музыку органа целовала и гладила его руки, прощаясь с ним, не видя кругом ничего, не отрываясь от его лица и рук до последней секунды.
      11.Х.57
      Ночью скончалась Евгения Самойловна.
      Вчера я была там весь день - до 11 вечера. Бегала в аптеку за кислородом, сидела возле Е.С., когда Туся, минутами, уходила к себе. Туся, поняв, что это - конец, сделалась тверже, чем была последние дни, стала реже плакать, в ней начала проступать та сила, которая так видна была при кончине Соломона Марковича. Евг. Сам. уже не отзывалась - ни на слова, ни на уколы. Губы синели, нос заострялся, дыхание все больше походило на хрип. Но часов в 11 она стала ровнее дышать, будто заснула, и мы с Тусей пошли чай пить к ней в комнату. Я думала - остаться мне на ночь? и решила - нет, потому что Ревекка Марковна здесь, и если я останусь, ей негде будет лечь.
      Тусенька проводила меня как всегда - ласково и бодро. Постояла у дверей, пока я спускалась.
      Утром я долго не решалась звонить, боясь разбудить Тусю, если у нее была трудная ночь. Наконец позвонила.
      - Мама умерла, Лидочка... В 2 часа...
      Потом - долгое молчание в трубке.
      Днем я, вместе с Ваней и Верой Васильевной19, с цветами, поехала туда. Та же комната, тот же из окна привычный мне вид: школьный двор за облезлой стеной и дерево, тот же грохот трамваев - только кровать, где она всегда лежала, застлана, а она - на столе, рядом, такая маленькая среди груды цветов. Туся из-под цветов вынимает и разглаживает ее окостеневшую ручку, прикладывает к своей щеке и целует - "Дитя мое, Мурушка моя" - как столько раз говорила в жизни. Опять - какая в ней красота и сила в выражении горя, в каждом слове, жесте - как у великой актрисы, нашедшей полную форму для выражения человеческой скорби.
      6.XII.57
      Тусенька живет у Самуила Яковлевича, п.ч. ее новая квартира еще пуста и не устроена. "Циклюют полы". Предстоит еще множество забот: какую-то мебель продать, какую-то купить. И книги! книги! Туся говорит, что ей заниматься всем этим особенно противно, п.ч. весь Аэропортовский дом гудит стяжательским ажиотажем.
      22.ХII.57
      Вчера была у Туси, т.е. у С.Я. Она как-то зараз возбуждена и утомлена. Дом у С.Я. сложный, сутолочный, но ей, видно, все же легче переносить эту сутолоку, чем пустыню своей запоздавшей квартиры. Я ей очень советовала раньше поехать куда-нибудь на воздух, отдохнуть, а уж потом устраиваться, но она повторяет: "Я так не могу. Я должна раньше все устроить, а то какой же отдых". Много думает она и о том, как бы наладить быт С.Я., но, кажется, быт этот таков, что даже ее мудрость бессильна.