Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Памяти Фриды

ModernLib.Net / Отечественная проза / Чуковская Лидия / Памяти Фриды - Чтение (Ознакомительный отрывок) (Весь текст)
Автор: Чуковская Лидия
Жанр: Отечественная проза

 

 


Чуковская Лидия Корнеевна
Памяти Фриды

      Лидия Корнеевна Чуковская
      (1907-1996)
      ПАМЯТИ ФРИДЫ
      Воспоминания
      1. УНОСЯТ
      Не плакать мне помогала Саша*. Еще в самую счастливую пору, когда Фрида была жива, здорова, весела, Саша, входя в комнату к матери после получасового отсутствия, бросалась ей на шею, словно после долгой разлуки: "Мамочка!" Наверное, для Саши Фрида всегда оставалась, как для грудного младенца, целым миром, воздухом, всем на свете. Разлука, даже коротенькая, была противоестественна: "Мама! Ты здесь?"
      * На этих страницах часто встречаются домашние имена родных и близких Ф. Вигдоровой. Галя и Саша - ее дочери; Наталья - внучка, дочь Гали; Изя ее брат, офицер; Елена Сергеевна - ее свойственница, писательница И. Грекова; Руня (или Р. 3.) - Руфь Зернова, писательница; Раиса Давыдовна Орлова, писательница. - Примеч. сост.
      И вот теперь Фрида - здесь! - лежит в гробу, а Саша, разлученная с ней навсегда, глядит в ее лицо и не плачет.
      Самые близкие не плакали - Галя и Саша, мать и брат, - как же было плакать мне?
      И еще меня удерживало от слез сознание, что предстоит говорить, а если я заплачу, то не в силах буду сказать ни слова. Это было бы предательством - мне промолчать над Фридиным гробом. Нельзя. И я не плакала. Это давалось мне даже без больших усилий.
      Назвали мое имя, люди расступились, и я прошла, как по тропочке, к Фридиному изголовью. Я заговорила и с облегчением услышала, что голос мой звучит спокойно. Опять, как с начала этого дня, я благословила свою близорукость - я не видела Фридиного лба, только груду цветов над бортом гроба, не видела со своего нового места ни Саши, ни Гали, ни Люши, ни друзей, ни матери, ни брата. Как всегда в минуты нервного напряжения, я почти утратила способность видеть. Хотя люстры горели, толпа стояла и дышала, я оказалась в темноте, пустоте и беззвучии, как бы один на один с Фридиной смертью. Я слышала, что у меня в голосе нету слез, - и их в самом деле не было: ни на глазах, ни в груди.
      Но вот панихида окончилась. Все отговорили. Начали разбирать цветы, венки. Я все не плака-ла. Вышла в той же темноте, словно на ощупь, в вестибюль. Ко мне подошел Евгений Александро-вич Гнедин, и, чтобы двигаться увереннее, я схватила его за руку. Постепенно зрение стало возвращаться ко мне - в той мере, в какой оно вообще может еще возвращаться. И тут я увидала, что мимо нас несут гроб. Я разглядела опустившееся плечо и склоненную голову Володи Корнилова. И меня вдруг пронзила мысль: уносят Фриду.
      - Что же это такое? - сказала я Евгению Александровичу. - Вы видите? Они ее уносят!
      И вот в эту минуту все плотины во мне прорвались, и я заплакала, вольно и бесстыдно, уже не сдерживаясь, - и плакала на улице, в машине, на кладбище, плакала, не сдерживаясь и не получая облегчения.
      Плакала я не о ней. (Может быть, потому и не сдерживалась.)
      Плакала о себе. Пока Фрида была жива - и больна, - всем нам было не до своего горя. Думалось в те месяцы не о себе, а о ней, о жестокой казни, на которую невесть за что и невесть кем обречена она. Фрида в опасности. Фрида мучается. Фрида умирает. С каждым часом меркнут веселые, добрые, сияющие, какие-то даже удалые в своем веселом сиянии глаза. Из них теперь глядит беспомощность, одинокость, недоверие. Они теперь не яркие, а тусклые. "И ты не помо-жешь мне" - вот что тускленько, слабенько мерцает из-под трудно поднимающихся век. Да, и я не помогу. Никто из нас тебе не поможет - тебе, которая помогала нам всем, помогала с таким постоянством, что мы сложили шутливую поговорку: "Если не Бог - так Фрида".
      Унесли гроб, унесли Фриду. О ее муках плакать уже было нечего, она не мучилась больше и ничего от нас не ждала. И я заплакала о нас - о тех, кто ее потерял, и о тех, кто ее никогда не узнает, не увидит живой. У людей отняли Фриду. Я плакала о девочках, о друзьях, о ближайших из близких, о матери и брате, о себе.
      Горше всех, пуще всех, конечно, о себе. Это были эгоистические, себялюбивые слезы - о себе самой.
      Каждый из нас знает, чем и кем была в его жизни Фрида. Что ушло из его жизни вместе с нею. Я постараюсь объяснить, что ушло из моей. Быть может, это окажется хотя бы отдаленно верным еще для кого-нибудь.
      2. "У ЧАРЛЬЗА ДИККЕНСА СПРОСИТЕ"...
      С гибелью Фриды из моей жизни ушла надежда. "Всё будет хорошо", "всё кончится хорошо" - такой надежды у меня больше нет. Что, собственно, "всё"?
      А вот то, что со мной случилось, что терзает меня. То, от чего я не сплю. О чем хочу и не могу написать. Горе моей жизни.
      К каждому человеку когда-нибудь приходит беда. К каждому - пора одиночества. К каждому сознание непоправимой ошибки, неудачи, а иногда надвигающейся гибели. Так вот, существо-вание Фриды на земле для меня было залогом, что ошибка моя поправима, горестная неудача еще может обернуться радостью, и от болезни можно выздороветь, и от гибели спастись и спасти. Меня успокаивал и обнадеживал самый звук ее имени. Если я и погибну, то Фрида не даст погиб-нуть тому, что гораздо больше я, чем я сама, исписанным мною листкам. Пока рядом была Фрида, которая плакала и смеялась, радовалась и печалилась вместе с нами, - "Стоило жить и работать стоило!"
      Потому что - раз она здесь - "всё еще может быть хорошо". Стоило задумывать. Стоило осуществлять задуманное. Стоило пытаться, пробовать. Стоило поступать. Стоило искать слово для того, что таится в памяти под спудом. Она была необыкновенно благодарной слушательницей: уже то, как она слушала, - исцеляло. "Покажу Фриде", "расскажу Фриде", "спрошу у Фриды"... Да и просто так, когда не в чем было исповедоваться и не о чем просить или спрашивать, - легче становилось на душе от ее кроткого, доверчивого, бережного к твоей ранености присутствия.
      Р. З. однажды назвала Фриду диккенсовской девочкой, весело творящей добро. Это сказано метко. В книгах Диккенса встречаются героини, например, Флоренса из "Домби и сына" или Эстер из "Холодного дома", радующиеся тому, что они могут доставлять радость другим, живущие чужой радостью или чужим горем, как своим собственным, облегчающие чужую боль самоотверженно, умело и скромно. В самом деле, Фрида была им сродни. В ней была их милая непритязательность, их доброта, грация и тишина. Их уютность. Их домашность. Когда Фрида в зелененьких шерстяных носках, в пестреньком фартуке разливала на кухне чай или делала внезап-но пришедшему гостю яичницу, вперед радуясь тому, что вот сейчас усталый, голодный и озяб-ший человек поест и отогреется, а потом, на сладкое, она покажет ему Наталью; или когда она в своей большой, обдуманно-нарядной, уставленной цветами, книгами и игрушками комнате поливала цветы, а Наталья путалась у нее в коленях, вцепившись ей в юбку; или когда в гостях, съев с удовольствием и очень быстро стаканчик мороженого, она запрокидывала голову и, облизываясь, выговаривала сквозь смех: "Это было прекра-асно!" - и округлым движением потирала маленькие сильные руки, словно собиралась проглотить еще десять таких стаканчиков; или когда она, смущаясь, каким-то детски неловким движением протягивала в подарок какой-нибудь полюбившийся вам пустяк записную книжку или сумочку, - она впрямь могла сойти за маленькую добрую фею домашнего очага, весело и деятельно распространяющую вокруг тепло и свет. Можно сказать также, что Фрида была сродни не только диккенсовским героиням, но и самому Диккенсу: в жизни она творила то, что Диккенс придумывал в своих повестях, - превращала чужую беду в сказку с хорошим концом.
      ...Жила-была в Туле одна пианистка, вела в музыкальном училище преподавание по классу рояля. Она была одержима музыкой, проповедовала музыку, открывала музыку ученикам, а потому ее служебная жизнь сложилась так, как и складывается обычно у тех, кто одержим своим делом: ученики полюбили ее, а начальство возненавидело. К чему эти излишние страсти: Скрябин, Рахманинов, поездки, концерты, экскурсии? Отбарабанила свои часы, и ладно. Воспользовавшись доносом одного негодяя, ее сначала довели до попытки покончить с собой, а потом решили уво-лить. Несчастная женщина, никогда не видавшая Фриду, но читавшая ее статьи и книги, кинулась к ней за помощью, как кидались десятки оскорбленных людей. И Фрида принялась спасать эту жизнь, поколебленную, еле устоявшую, едва не оборвавшуюся в смерть. Она поехала в Тулу. Она пришла на заседание месткома, где разбиралось дело учительницы, - явилась перед лицо этих одичалых мещан, на эту рассвирепевшую коммунальную кухню, где единственным интеллигент-ным человеком была подсудимая. "Личная жизнь" учительницы взасос и взахлеб обсуждалась всей кухней. Молча, положив перед собой блокнот, Фрида от слова до слова записывала их чавкающие, хрюкающие выступления. "Подробности, мне бы подробности, - томно повизгивала кассирша, - позвать бы сюда молодого человека, да и расспросить".
      - Товарищи, опомнитесь! - тихим голосом с краешка стола воззвала к ним Фрида. Но где там! Деятелей тульской музыкальной культуры не оторвать было от вкусного пойла. Нахлебав-шись смачного навара из сплетен, они постановили: учительницу уволить. И уволили. А чтобы она не могла устроиться на другую работу, снабдили ее при увольнении позорной характеристикой.
      Опасаясь новой попытки самоубийства, Фрида увезла женщину с собой в Москву. И поселила ее у себя дома. И неделями выхаживала ее, как больную. И написала статью в "Литературную газету". Статья была напечатана, и с помощью газеты Фрида добилась отмены позорной характе-ристики. И через некоторое время устроила учительницу на новую работу - в город Серпухов.
      Женщина была спасена. Но всего только спасена - это еще недостаточно хороший конец, недостаточно ярко-счастливый, утоляющий горе с избытком недостаточно хороший для диккенсовской повести, которую в жизни творила Фрида. В этом конце не хватает изобилия, праздни-ка счастья. И пожалуй, диккенсовской щедрости в переплетении судеб.
      ...Жила-была в деревне Данки, под Серпуховом, в инвалидном доме, шестнадцатилетняя девушка Светлана Семенова, больная, полупарализованная, заброшенная. Однажды она написала письмо К. И. Чуковскому. Вот его суть:
      - Помогите сделать так, чтобы мне разрешили ухаживать за моим другом Мишей. Он не только парализован, он почти ослеп. Я хочу читать ему книги и во всем помогать. Но мужские комнаты помещаются на втором этаже, а женские в первом. Носить меня на носилках некому, сама подниматься по лестнице я не могу, а поселить меня и Мишу вместе не разрешает директор.
      Корней Иванович стал посылать Светлане деньги и книги, русские и английские (она мечтала научиться английскому языку), пригласил ее к себе погостить - и она приехала к нему на дачу в инвалидной машине вместе со своей подругой, такой же полупарализованной девушкой, как она сама; обратился в Институт Гельмгольца по поводу очков для Миши; написал директору инвалид-ного дома, поддерживая мольбу Светланы поселить их вместе. Однако письмо его не имело успеха. Тогда он рассказал историю Светланы Фриде. И Фрида начала свое обычное дело: добиваться от горестной жизни, чтобы она обернулась повестью Диккенса, пусть хоть и горестной повестью, но с хорошим концом.
      Фрида поехала в Данки. Познакомилась там со Светланой и Мишей, подружилась с ними. Одна из Фридиных приятельниц, по ее просьбе, стала ездить в Данки и принимать у Светланы зачеты по английскому языку. И тут учительница музыки, живущая уже не в Туле, а в Серпухове, поняла, что ей представляется необыкновенный случай сделать подарок Фриде, отблагодарить Фриду: она тоже может заботиться о Светлане и Мише, она может осветить музыкой их однооб-разное, тусклое житье... И она стала ездить в Данки, и играть для больных на рояле, и рассказы-вать им о Рахманинове и Стравинском.
      Фрида с помощью газеты добилась, чтобы в инвалидном доме произвели ремонт. А когда туда на место прежнего пришел новый директор, она упросила его поселить Светлану и Мишу вместе, в одной комнате. Так исполнилась мечта Светланы: теперь она превратилась в Мишины руки, в Мишины глаза, у Миши и у нее началась новая жизнь. Вместе они занимались английским.
      Целые дни она читала ему вслух, и вместе каждую неделю они ждали из Серпухова учитель-ницу музыки, которая играла им Шопена и Моцарта.
      Но добрые силы, вызванные Фридой из жизненных недр, на этом еще не исчерпали себя. И праздничный, счастливый конец истории оскорбленной учительницы еще впереди.
      ...Жили-были в Тбилиси, в собственном доме, старики пенсионеры, потерявшие на войне дочь. Они прочитали в газете Фридину статью, статья тронула их, они послали в газету письмо на Фри-дино имя, в котором приглашали учительницу к себе - вместо дочери - пожить, отдохнуть, поесть винограда, отогреться. И в первый же отпуск учительница поехала туда, и поселилась у стариков, и прожила там месяц, и прислала оттуда две корзины благоуханных яблок одну Фриде, другую Светлане и Мише.
      Это ли не счастливый конец? Но по законам диккенсовской повести в нем не хватало свадьбы. И вот в учительницу бурно влюбляется молодой инженер, уезжающий на Север, и она едет к нему, и выходит за него замуж, и через год Фрида протягивает мне фотографию младенца в нарядных пеленках и произносит гордым и даже каким-то задорным голосом, словно этот младенец появился на свет по мановению ее волшебства:
      - Смотрите - какой! А зовут очень странно - Ювеналием. По дедушке.
      (Но ведь и в самом деле она причастна к появлению этого младенца на свет. Ведь без ее спасательных усилий учительница давно покончила бы с собой.)
      Да, и Диккенс, и Фрида знали толк в хороших концах... И разве каждый из нас не может припомнить десятки страшных сказок, обернувшихся хорошим концом благодаря тому, что Фрида своей стремительной, упорной, изобретательной добротой пробуждала в людском общежитии действие "круговой поруки добра" - той самой круговой поруки, могущественной, животворя-щей, о которой говорится в безымянных стихах:
      Человечество живо одною
      Круговою порукой добра.
      Да, Фрида была работником добра и всех вокруг делала своими - и добра! - сотрудниками. Ступив в поле ее излучения*, каждый незаметно и естественно становился звеном в создаваемой ею цепи.
      * Слова Р.Д. Орловой.
      Сколько мы помним рукописей, которые превратились в книги благодаря ее редакторской работе, или ее рецензии, или ее добрым интригам внутри издательства.
      Сколько мы знаем случаев, когда она выручала людей деньгами, хотя сама зарабатывала деньги трудом тяжелым и постоянным, и никаких денежных запасов у нее не было. Она отдавала свои - или собирала среди друзей - или даже втайне брала в долг под проценты. Но никогда не отказывалась выручить человека из петли безденежья в роковую минуту.
      Сколько мы знаем больных, в чье выздоровление Фрида внесла свою долю заботы, устроив дежурства у этой постели и дежуря чаще всех, щедрее всех, легко, умело, точно, весело.
      Сколько мы знаем людей, положенных жизнью на обе лопатки и поднявшихся благодаря ее энергии, ее заботе, выпрямившихся, нашедших для себя профессию, призвание, заработок, путь.
      Сколько мы знаем людей, убереженных ею от одиночества.
      Сколько сделала она не для других - для меня. Сколько я помню ее целительных слов, прозвучавших издали, из телефонной трубки, или вблизи, при свете ее глаз: сколько я помню ее слов, необходимых, болеутоляющих, своевременных, как скорая помощь, написанных на почто-вом листке Фридиным крупным, твердым и веселым почерком; сколько я знаю ее поступков, совершенных для меня, без меня, потихоньку, в мою защиту или в мое утешение; сколько раз стучала она в мою дверь - и всегда этот стук означал, что явилась подмога, пришел совет, в дом вошла улыбка; сколько я помню блага, подаренного мне Фридой, внедрившегося мне в душу так глубоко и прочно, что оно давно уже стало не памятью о Фридином даре, а мною самой.
      ...Уносят Фриду. Плечи опущены под тяжестью гроба и горя. У меня нет больше Фриды. Нет надежды, что темный лес, в который меня загнала жизнь, расступится, и я выйду на залитую солнцем поляну.
      - Прощай, моя скатерть-самобранка, мое наливное яблочко на серебряном блюдечке... Прощай!
      3. МЫСЛЬ МЫСЛЕЙ
      На протяжении нашей двадцатитрехлетней дружбы нам, конечно, случалось спорить, расхо-диться во мнениях. Расскажу об одном споре, постоянно возобновлявшемся, в котором, мне кажется, отчетливо проступает основная Фридина мысль. Ее мысль мыслей.
      Я люблю Фридины повести, особенно "Черниговку", "Семейное счастье", "Любимую улицу". Я воспринимаю все Фридины книги - в том числе и те, которые не названы здесь, - как ее требование к нам, читателям: обороняйте людей, люди стоят защиты, а уж дети! берегите детство, щадите, уважайте детство, любуйтесь им, учитесь у него и спасайте детей: они беззащитны.
      Таков для меня общий смысл, и даже не смысл, а больше: пронзительный звук Фридиных повестей. Звук ее голоса, в котором тонут голоса героев. В первых повестях голос ее звучит наивно, порою даже до сентиментальности; с годами он делается чище и тверже, мужает.
      Высоко ценю я и Фридины статьи, всегда вглубь, всегда наперекор официальному слюнявому ханжеству, изнанка у которого одна: казарменная жестокость.
      Но выше всего, сделанного Фридой, ценю я и люблю ее "Дневник" и оба ее блокнота: журна-листский и депутатский. "Единственное, что в нашей власти, это суметь не заглушить голоса жизни, звучащего в нас", - писал о литературном творчестве Борис Пастернак. Полнее, чем где-нибудь, Фридин голос сливался с голосом жизни именно в ее дневниках и блокнотах. Тот тончай-ший, редчайший слух, тот замечательный художественный дар, которым ее наделила природа, именно здесь, в этих беглых, непритязательных и как бы случайных записях яснее, чем где-нибудь, являл свою силу. При всей своей беглости каждая запись в "Дневнике" - это крошечная новелла, художественно вполне завершенная; при всей своей интимности этот "Дневник" имеет интерес объективный и будет когда-нибудь читаться тысячами людей, как любимая книга: герои "Дневника", маленькие и большие, будут любимы читателями не менее, чем герои "Тома Сойе-ра", или "Алисы в стране чудес", или "Хижины дяди Тома". Из этого "Дневника" глядит лицо автора, проглядывает на отдельных страницах и лицо времени. Фридины же блокноты - это драгоценнейшие художественные документы эпохи: каждая запись - монолог или диалог из какого-то трагического фарса, идущего на сцене нашей действительности; монолог или диалог, подтверждающий гениальные прозрения Зощенко. (Я горжусь и никогда не перестану гордиться тем, что это я заставила Фриду серьезно, как к художественным, а не только интимным, семейным документам отнестись к своим дневникам и блокнотам, горжусь тем, что она садилась иногда рядом со мною за письменный стол, чтобы, читая вслух реплики героев, вместе проверять внятность, отчетливость интонации.)
      И вот из-за этого моего пристрастия к Фридиным блокнотам и рождался обыкновенно наш спор.
      Во Фридиной журналистской практике случалось, и нередко, что какой-нибудь диалог из блокнота перекочевывал в статью. Такое кочевье было, разумеется, совершенно естественно: ведь и делались-то эти записи чаще всего как основа для будущей статьи. Но за редчайшими исключе-ниями, попадая на газетную полосу, диалог мгновенно линял, его слепящая яркость меркла, туск-нела: редакторы, замредакторы, правщики, дежурные по номеру кидались на эту искру подлинной жизни и гасили ее с такой энергией, словно это была искра пожара. Недоглядишь - вспыхнет.
      Меня уничтожение слова, полного жизни, верного жизни, каждый раз приводило в уныние и ярость.
      - Как вы могли согласиться? - накидывалась я на Фриду, и без того измученную обороной своей статьи... Фрида, принципиальнейшая из всех журналистов, каждый раз, как статью ее стави-ли в номер, чуть ли не поселялась в редакции, ходила следом за гранками с этажа на этаж, из кабинета в кабинет, ни за что не позволяя уродовать, опошлять, искажать мысль и факты. - Как вы могли согласиться? Ведь я наизусть помню: в подлиннике этот диалог у вас гораздо сильнее! И томное мурлыканье кассирши, требующей "подробностей", и дремучая глупость этого дубины, физкультурника, который сам себя именует "товарищ" - "я здесь новый товарищ" - все это померкло, прилизано, причесано. Как вы могли согласиться?
      - Но что же мне было делать? - устало спрашивала Фрида. - Им это не по нутру. Как раз то, что дорого нам с вами.
      - Что делать? - переспрашивала я. - Немедленно брать статью обратно. Уносить домой и класть в ящик Вот что делать! Ведь это вредительство: найти слово - все равно где, в собствен-ном воображении, в памяти или в чужой речи, - найти точное слово и допустить, чтобы на ваших глазах сделали его приблизительным!
      - Но человек-то важнее слова, - говорила мне Фрида. - Ведь статью-то я написала в защиту учительницы. Ну, унесла бы я статью домой - ну и выгнали бы учительницу с волчьим паспортом... Чтобы выручить человека из беды, стоит поступиться словечком.
      Логика несокрушимая, и я соглашалась. Я соглашалась, но как-то всего лишь умом, а не сердцем. Новая Фридина статья, новое умерщвление жизни хотя бы в одной строке - и опять между нами тот же спор.
      Фрида очень любила Цветаеву. Вымаливала, а иногда прямо-таки требовала у счастливых владельцев стихи и прозу Цветаевой, и переписывала, и хранила, и знала наизусть... Однажды я отдала перепечатать на машинке и подарила ей "Искусство при свете совести" - статью, которую, на мой взгляд, необходимо пережить каждому, кто работает в литературе. Фридочка долго не выпускала ее из рук, читала без конца себе и другим, восхищалась, сама переписала ее на машинке и раздарила экземпляры друзьям; но однажды сказала мне:
      - Выводы из этой статьи для меня неприемлемы. И это вполне естественно: ведь Цветаева - поэт, и притом великий поэт, а я всего лишь учительница, журналистка. Там, в конце, помните? - она пишет, что перед судом человеческой совести врач, учитель, священник - выше поэта. Выше, потому что нужнее. И что перед этим судом - судом совести - она грешна. И только перед одним судилищем она может оказаться правой: если существует Верховный Суд слова. Помните?
      Я помнила очень хорошо, но Фрида достала статью из ящика и прочитала последнюю главку вслух.
      "Быть человеком важнее, потому что нужнее. Врач и священник нужнее поэта, потому что они у смертного одра, а не мы... За исключением дармоедов во всех их разновидностях - все важнее нас.
      И зная это, в полном разуме и твердой памяти расписавшись в этом, в не менее полном и не менее твердой утверждаю, что ни на какое другое дело своего не променяла бы. Зная большее, творю меньшее, посему мне прощенья нет. Только с таких, как я, на Страшном Суде совести и спросится. Но если есть Страшный Суд слова - на нем я чиста".
      - А я не знаю, что меньше, что больше и что важнее, - говорила мне Фрида. - Но для себя я выбираю ту должность, которую Цветаева называет человеческой: врач, учитель. Пусть я окажусь грешницей перед Страшным Судом слова. Лишь бы не согрешить перед человеком и собственной совестью.
      Я пыталась объяснить ей, что противоречие это мнимое, вымышленное, что где-то долг учите-ля, врача и долг поэта совпадают, что искусство равновелико строительству жизни. Но объяснения мои были лишены вразумительности, потому что я и сама до конца не понимаю свою мысль. Не только другим, но и себе самой я не в силах ее объяснить. И всегда, пытаясь додумать ее до конца, я, как на стену, натыкаюсь на твердую формулу Блока: "Искусство с жизнью помирить нельзя".
      Спор этот - и даже не спор, не разномыслие, а скорее некоторое разночувствие, вызываемое разницей в нашем воспитании (я выросла среди людей, главной, а может быть, и единственной ценностью жизни считавших искусство, и с детства приняла эту мысль, не задумываясь, как аксиому), спор этот длился между нами почти что до самого Фридиного смертного часа.
      (С некоторых пор, подсказанный ей мужанием ее таланта, ее писательской зрелостью, спор этот возник и длился внутри ее собственной души, вступая в противоречие с ее отзывчивостью, с ее добротой и приблизив, по моему глубокому убеждению, ее преждевременный смертный час...)
      Как это ни странно, угадывался он где-то под спудом и в наших постоянных разговорах о "деле Бродского" - деле, которому было отдано Фридой столько сил и в котором ее друзья, и я в том числе, принимали в течение полутора лет ежедневное участие. Борьба за Бродского заставляла нас всех жить будто на качелях: вверх-вниз, снова вверх и снова вниз. Мы постоянно находились между надеждой и отчаянием: то нам объявляли, что Бродский будет свободен в ближайшие дни (и мы имели наивность верить и даже сообщать об этом Бродскому), то в городе становились известны слова, произнесенные главой правительства: "Бродский наказан слишком мягко, ему следовало бы дать не 5 лет ссылки, а 10 лет тюрьмы". Для Фриды эти воздушные ямы были особенно тяжелы: она всегда начинала любить тех, за кого боролась, а Бродского, без его просьбы и ведома, попросту усыновила, раз и навсегда приняла к себе в сердце, и я даже знаю миг, когда это усыновление совершилось: на первом суде. Сообщая мне - 22 февраля 1964 года, из Малеев-ки - о своем обращении к Генеральному прокурору СССР, Фрида писала:
      "Что-то теперь будет?
      Но что бы там ни было, что бы ни было, а я никогда не забуду, как он стоял в этом деревянном загоне под стражей. И может быть, все будет хорошо, и он выйдет на дорогу и станет большим поэтом, а я все равно не забуду, как он смотрел - беспомощно, с изумлением, с насмешкой, с вызовом - все разом.
      А скорее всего никем он не успеет стать, его сломают. Поэту нужны нервы толстые, как канаты. Несокрушимое здоровье. А он болен. Ему не совладать с тем, что на него кинулось.
      Зачем я пишу вам все это? Мне бы сказать вам что-нибудь хорошее*, а я опять за свое".
      * Я в это время лежала больная: у меня было кровоизлияние в сетчатку.
      Да, она опять за свое, опять и опять за свое. Боль, испытываемая Бродским, сделалась для Фриды живою, собственной болью, ни днем, ни ночью не покидавшей ее. Бессознательно и посто-янно она требовала от каждого из нас - не словами и не слезами, а чем-то более властным, как может требовать поющая в оркестре скрипка - чтобы и мы, не отвлекаясь и не уставая, испыты-вали сосредоточенную и неутолимую боль. Оттуда же, из Малеевки, она писала мне, что поехала она туда напрасно, что ей и лыжи не в лыжи, и работа не в работу, и тишина и лес ни к чему, что всюду перед ней этот деревянный загон, этот беспомощный и сильный человек, эта стража... Сейчас я говорю не о сути дела, а о тех мелочах, в которых проявлялось личное отношение Фриды к Иосифу, мне они кажутся более существенными для понимания ее душевного облика, чем даже та звонкая, смелая борьба за него, которую она с таким упорством вела.
      Она собирала его стихи, переводы, вчитывалась, вдумывалась в них, раздобыла где-то его портрет. Расспрашивая о нем друзей, она радовалась благородным чертам в характере своего подзащитного. Кто-то рассказал ей, что Бродского незадолго до ареста вызвали в райком комсомо-ла и пытались "воспитывать". "Кто ваши любимые поэты?" - спросила у него дама-секретарь. "Ахматова, Цветаева, Мандельштам, Пастернак", - ответил Иосиф. "А ведь ему легко было ответить: Маяковский, Твардовский, - говорила мне Фрида. - И не придерешься. И дело с концом... А он ответил правду. Почему эти воспитатели не ценят такую редкую черту: правдивость?" Когда совершился второй суд, когда чудовищно несправедливый приговор был приведен в исполнение и Бродский по этапу выслан в Коношу, - все мы, желая утешить и ободрить его, отправляли туда телеграммы. Фрида, отправив свою, спросила меня, что думаю телеграфировать я. "Пришлите список книг... - сказала я неуверенно. - Ведь ему зимовать там..." - "Ну, что вы! - огорчилась Фрида. - Получив такую телеграмму, он подумает, что вы с его изгнанием прими-рились. Что ему теперь остается только книги читать, а нам - только посылать ему книги". Я обещала придумать другую телеграмму. И когда я прочитала Фриде новый текст, что-то вроде "никогда не перестану опровергать клевету", Фридочка так прыгала вокруг меня, так радовалась и так дивилась этому нехитрому тексту, словно я у нее на глазах создала новый сонет Шекспира. "Мне бы так никогда не придумать, - наивно повторяла она, - какая вы умница, как я вас люблю. Интересно бы знать, сколько часов идет туда телеграмма? Получил он уже вашу или нет?" Узнав, что у Бродского нет пишущей машинки, она с нарочным послала в Коношу свою, уверив меня, будто у нее есть другая. И только после Фридиной кончины Галя рассказала мне, что никакой другой машинки у Фриды не было, эта была единственная, и подарили ее ей девочки, Галя и Саша, ко дню рождения на свой первый заработок...
      Видя, как Фрида мается, как страдает от неудачи всех наших попыток, я пробовала утешать ее, в сотый раз перечисляла все добрые предзнаменования, а потом говорила:
      - Фридочка, будет ли Иосиф свободен или нет, вы, своей записью, именно вы и именно этой записью, этим замечательным художественным документом, сделали неизмеримо много*. Не только для него, для его освобождения. Вы первая из наших писателей докричались до мира, и ваш голос услышали все, кто жив еще. "Зову живых!" Сами вы рассказываете, как незнакомые люди на улицах пожимают вам руку. Запись, сделанная вами, благодаря художественной силе своей заставляет каждого пережить этот суд как оскорбление, лично ему нанесенное, и сделаться вашим союзником.
      * Эта запись теперь опубликована. См. "Огонек", 1988, № 49, с. 26-30. - Примеч. сост.
      И вот тут-то снова поднимал голову наш постоянный спор.
      - А мне этого и не надо, - сердито, упрямо, а иногда и со слезами в голосе повторяла Фрида. - Никакого этого значения в литературе или общественной жизни. Мне надо одно: чтобы маль-чик был дома. И раз я этого не добилась, я испытываю только неловкость, когда люди невесть за что с благодарностью пожимают мне руку. Этой записью я надеялась спасти его. И не спасла.
      Я повторяла ей опять и опять, что если Бродский будет спасен, то именно благодаря ее записи, что кроме четырех-пяти людей в Ленинграде, кинувшихся ему на выручку с самого начала травли, да четырех-пяти в Москве, которые тоже начали действовать сразу после гнусной статьи в газете, - все остальные, а их десятки, мобилизованы именно ее записью. Я пыталась объяснить ей, что запись - литературный шедевр, что она так же отличается от стенограммы, как живопись мастера от плохой фотографии; это портрет каждого свидетеля - отчетливый, незабываемый, резко очерченный; портрет судьи, общественного обвинителя; и, наконец, больше: это портрет самого неправосудия. Я делала опыты: показывала запись тем, кто сам присутствовал на суде, кому все было известно и без нее. Они читают и видят пережитое по-новому, и плачут и гневаются, как не плакали тогда. Такова власть искусства: воспитательная, познавательная, несокрушимая.
      Фрида слушала меня неохотно, хмуро, без интереса. О, конечно, она учительница, она - журналистка, гораздо лучше меня понимала, что такое воспитание в самом широком, истинно общественном смысле. Но при этом от каждой своей статьи в газете, от каждой судебной или иной записи она привыкла требовать прежде всего результата совершенно прямого, конкретного: чтоб выпустили человека из тюрьмы; чтоб дали человеку комнату; чтоб восстановили человека на работе... Прямого результата запись суда над Бродским, несмотря на все наши усилия, не давала, - а воспитательный смысл? а художественная ценность? - Бог с ними, - печально говорила Фрида.
      В последние недели Фридиной жизни, или точнее: в последние недели Фридиного умирания, когда она уходила от нас, покидала нас, или еще точнее: когда она покидала себя, лежа неподвиж-но на тахте в своей милой комнате, меня преследовал один и тот же сон... Возвращается Бродский. Я - во сне набираю номер: АД 142-97. И говорю: "Сашенька, Иосиф вернулся, скажи маме... Сашенька, скажи маме..." И во сне думаю: как хорошо, что она успела узнать. Что я успела подать ей весть туда, на тахту, которая из веселой, мягкой обыкновенной тахты превратилась в два твердых, как камни, непостижимых слова: смертный одр.
      Сон этот осуществился наяву, но, к великому нашему горю, неполностью. Бродский был освобожден через полтора месяца после Фридиной смерти. Он пришел ко мне. Мы вместе позвонили в Ленинград Анне Андреевне и его родным. Потом я сняла трубку и набрала номер: АД 142-97.
      - Сашенька, Иосиф вернулся, - сказала я Саше, когда та отозвалась. Мы обе замолчали. Продолжения не было. Из горла ничего не шло на губы, с губ ничего в трубку. Я видела Сашу так же ясно, как если бы это был не телефон, а телевизор. Ресницы, волосы. Я видела пустую тахту. Я подумала: пойти разве на могилу, прошептать эти слова земле: Фридочка, Иосиф вернулся...
      В двадцатых числах июля, дней за десять до конца, Фрида в последний раз спросила меня о Бродском. И странно, мне показалось потом, когда я перебирала в памяти мои последние к ней приходы, что этот разговор был тенью нашего старого разномыслия: "Бог с ней, с литературой, был бы цел человек.." Когда я вошла, Фрида лежала спиною ко мне и лицом к стенке и, когда я села в кресло рядом с тахтой, - не повернула ко мне головы, не подняла глаз и поздоровалась со мной только морщинкой: это от усилия улыбнуться морщинка перерезала лоб.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.

  • Страницы:
    1, 2