Приезд Ирины и Пашеньки

Когда в Киев приехала Ирина, я был в экспедиции. На вокзале ее встретили с роскошным букетом цветов Яша Базелян и Сергей Параджанов. Ирина была смущена и растрогана. Случалось, я дарил ей большие букеты сирени, но таких «фирменных» букетов ей еще никто не дарил.

— А где мальчик? — спросил Параджанов.

Ирина ответила, что Павлик пока что остался у Гришиных родителей в селе Каплуновка.

Она в Москве без прописки, я — здесь, в Киеве. Но нельзя же все время жить врозь. И вот Ирина приехала, чтобы подготовить для Павлика жилье, а после уже привезти и его.

— С жильем будет непросто, — сказал Яша. — Я сам живу у Сергея, вернее, у его тетки. — И начал рассказывать о сложности этой проблемы.

Ирина с огорчением слушала его. Между тем к перрону подошел другой поезд.

— Дай-ка сюда на минуту... — Параджанов забрал у Ирины цветы и отдал их студийной секретарше Яне. После чего вместе с ней побежал к какому-то вагону. Ирина, не понимая, что происходит, осталась стоять на месте.

Потом выяснилось, — Яна и Параджанов встречали какого-то известного артиста (кажется, Астангова), и букет предназначался ему. Но, увидев на перроне приехавшую Ирину, Параджанов решил устроить ей эффектную встречу. Забрал букет у Яны и преподнес Ирине. Теперь же этим букетом пора было встретить следующего гостя.

Ирина оценила шутку и рассмеялась. На Параджанова невозможно было обижаться. Он всегда жил, играя. Забавлялся и забавлял других.

После встречи знаменитого артиста, которого Яна повезла в гостиницу, Параджанов не оставил Ирину одну в незнакомом городе, а повез ее на квартиру своей тетки.

Тетка была в это время в отъезде. Ирине предложили диван в отдельной комнате. И она, утомленная дорогой и впечатлениями, заснула. Под утро раздался стук в дверь: возвратилась тетка.

Открыв ей, Параджанов приложил палец к губам.

— Только тихо. Спит женщина.

— Опять ты приводишь в дом своих девок! — возмутилась темпераментная тетка.

— Это жена Гриши Чухрая, — объяснил Параджанов.

Тетка замолчала. А утром, познакомившись с Ириной, она сменила гнев на милость и оказалась гостеприимной хозяйкой. Ирина ей понравилась.

За завтраком все принялись обсуждать, как Ирина должна поступить, чтобы получить место в студийном общежитии. Под руководством Параджанова был составлен сложный план действий. Сейчас обращаться на студию бесполезно. Надо поехать за мальчиком и оттуда послать телеграмму на студию: ЕДУ С РЕБЕНКОМ, БУДУ ТОГДА-ТО. ПРОШУ ВСТРЕТИТЬ. ЖЕНА ЧУХРАЯ.

Ирина возразила.

— Меня же поднимут на смех! Кто я такая, чтобы отправлять такую телеграмму?

— Это необходимо! — как всегда темпераментно настаивал Параджанов. — Если хочешь получить общежитие, пошлешь!.. Привезешь мальчика. Мы тебе поможем.

Так Ирина и сделала. Привезла Павлика и снова остановилась у тетки.

— Мальчика оставишь здесь. Пойдешь на студию и скажешь, что оставила его на вокзале, в детской комнате, и не знаешь, куда деваться с ребенком. Иначе тебе общежития не дадут, — объяснил Параджанов.

Ирина выполнила его указания.

Но директор студии С. В Пономаренко был человеком решительным.

Досадливо морщась, он ответил, что мест у него нет. Сказал как отрезал. Ирина чуть не плакала. Что делать теперь, она не знала...

Петр Васильевич Рыжов

— Куда же вы денетесь? — спросил заместитель директора по хозяйственной части Петр Васильевич Рыжов.

— Не знаю, — сказала Ирина.

— Деньги-то у вас по крайней мере есть?

— Нет, — призналась Ирина.

У нее и вправду не было денег.

— Не ночевать же вам с ребенком на вокзале.

— Ребята обещали нам уступить на ночь койку в мужском общежитии... — неуверенно сказала Ирина.

— Нет, так не годится! — сказал Рыжов. — Будете временно жить у меня.

Он позвонил жене Лене, объяснил ситуацию. И та, согласившись, сама гостеприимно вышла навстречу Ирине.

Рыжов жил в общежитии на втором этаже над студийной столовой. Там же были комнаты Володи Наумова и Марка Семеновича Донского с женой Ириной Борисовной. Петр Васильевич Рыжов с женой, дочерью-подростком и матерью занимали напротив маленькую комнатушку. Семье и так-то было тесно: их пятеро. А тут еще Ирина и Павлик.

Павлик спал на стульях, Ирина — на раскладушке. По утрам, если Павлик еще не просыпался, святой человек Петр Васильевич завтракал у стола стоя.

Никто не протестовал, не злился, не требовал для себя исключительного удобства. Война научила людей жить так, как требовали обстоятельства. Теснились в одной комнатушке семь человек. Для всех это было непросто, но никто ни разу не упрекнул Ирину, не сказал Павлику, что он мешает. Жили дружно, помогали друг другу. О бабушке, матери Петра Васильевича, Ирина всю жизнь вспоминает с особенной любовью и благодарностью.

Ситуация эта продолжалась довольно долго. Но перед тем как я вернулся из экспедиции, Петр Васильевич тайно поселил Ирину с Павликом в комнату, в которой шел ремонт. Жилье готовили для какой-то важной шишки.

Некоторое время Ирина и Павлик оставались здесь — тайно, прячась от общественности. Не подходили к окнам, не зажигали по вечерам свет. (На эту комнатушку имелось много желающих). В комнате не было печи, и пищу Ирина готовила у Рыжовых, живших напротив.

С Володей Наумовым Ирина была знакома по ВГИКу. Одно время она работала там лаборанткой сценарного факультета и знала многих ребят.

Павлик души не чаял в Володе Наумове. На стенке в комнате у Наумова висели боксерские перчатки. Это вызывало в пятилетнем Павлике восторженное уважение.

А вскоре мы познакомились с Донскими. И с ними сразу установились добрые отношения.

Донские

Режиссер Марк Семенович Донской работал в это время на Киевской студии.

...Капризный, талантливый и наивный, как большой истеричный ребенок, Донской и спокойная, хорошо воспитанная профессорская дочка Ирина Борисовна, на первый взгляд, совершенно не подходили друг к другу. На самом же деле они великолепно друг друга дополняли.

В кинематографических кругах принято было давать клички наиболее ярким людям. У Григория Львовича Рошаля, например, была кличка «вулкан, изрыгающий вату». А у Донского — «городской сумасшедший». В старости он все чаще оправдывал эту кличку, откалывая всякие шутки, порой и не очень добрые. То высыплет пепельницу с окурками в карман директора студии, то запрет на ключ с внешней стороны какую-нибудь комнату на студии и люди не могут выйти из нее...

Живя в общежитии на Киевской студии, я близко общался с Донскими. К Марку Семеновичу я относился с уважением. Он был удивительно талантлив и умен, когда дело касалось вопросов искусства, особенно кинематографа. А его чудачества меня не раздражали. Несколько его уроков оказались для меня очень полезны, я запомнил их на всю жизнь и назвал потом «законами Донского». Он всегда излагал их в форме притчи или анекдота. Вот несколько примеров:

1-й закон Донского

Марк Семенович и два молодых сценариста, Валентин Ежов и Василий Соловьев, работают над сценарием для Донского. Марк фантазирует:

— И вот он выбегает из стадиона, садится на велосипед и едет...

Два сценариста в один голос:

— Откуда велосипед?!

Марк, разозлившись:

— Из жопы!

В фильме далеко не всегда имеет значение, откуда именно взялась та или иная деталь. Часто их появление оправдывать ни к чему.

2-й закон Донского

Донской дал мне прочитать свой сценарий.

— Ну, как? — спросил он при встрече.

— Интересно, но... диалог, по-моему, не всегда выразителен.

— Диалог должен быть невыразителен. Надо что-то оставить актеру.

— Все равно. Мне показалось...

— В Одессе был такой случай. Один еврей получил телеграмму из Ленинграда. Прочитал и возмутился: «Сара — ваше воспитание!.. Слушайте, что он мне пишет! (Марк удивительно точно изображает недовольного еврейского папу.) „Очень нуждаюсь в деньгах...“ Он очень нуждается в деньгах! „Срочно пришлите...“ Нахал! Ему нужно срочно! „Ваш Моня“. Жена берет у него телеграмму и читает вслух с очень вежливой интонацией: „Очень нуждаюсь в деньгах...“ (Марк изображает Сару, которая чуть не плачет.) Срочно пришлите. Ваш Моня...» Глядя на ее просительное, униженное лицо, муж расстроился. «Ну, это другое дело!»

Так Марк показал мне значение актерской игры и интонаций в произнесении одних и тех же слов...

3-й закон Донского

— Марк Семенович, картину, которую вы вчера защищали, опять порезали!

— Ну и глупо! Станет хуже, чем было...

— Еще хуже?! — удивляюсь я,

— В Одессе был такой случай. В институте благородных девиц готовили благотворительный вечер. Отбирали репертуар. Одна девушка великолепно исполнила романс «На заре ты ее не буди». Все педагоги в восторге: прекрасный номер! Но классная дама сомневается: «Мы не должны допустить, чтобы наша воспитанница пела такое...» — «Почему? — удивлены коллеги. — Девушка симпатичная, целомудренная и внешность, и голосок...» — «Но текст романса, слова... Вдумайтесь, господа! Мы ведь институт благородных девиц... „На заре ты ее не буди“! Кто ты? Значит, кто-то с ней спит!.. И потом: „солнца луч у нее на груди“. Что она, спит голая? Я не пуританка. Пусть поет, но эти слова... Пусть пропустит эти слова...» — «Но каким образом, ведь есть мелодия...» — «Ничего страшного. Пусть заменит неприличные слова, скажем, словом „угу“.

И девушка спела (Марк Семенович был очень музыкальным, и тоненьким голоском исполнил за девушку романс с купюрами):

Впоследствии когда вырезали из фильмов «неприличные», по мнению начальства, кадры, я всегда вспоминал мудрую притчу Донского.

Мы часто вместе с ним смотрели фильмы, наши и иностранные. Меня поражало, с какой точностью он по нескольким первым кадрам определял качество картины. Начинаются первые кадры, Марк Семенович говорит: «Хороший фильм». И верно, фильм оказывается хорошим. А то скажет: «Дальше не стоит смотреть», — и уходит. Его прогноз всегда оказывался правильным.

К коллегам он относился доброжелательно, порой восторженно. Из режиссеров старшего поколения не любил только Юткевича. Я знал об этом от Ирины Борисовны, но от Марка Семеновича никогда ни о ком не слыхал ни одного плохого слова. Его антагонизм с С. О. Юткевичем был совершенно понятен. Юткевич — хорошо образованный, большой эрудит, но слишком рациональный и, по-моему, неглубокий, относился к Донскому свысока. Он не понимал, почему его, Юткевича, картины не пользуются успехом, а картины «биндюжника» Донского имеют большой успех у зрителей. (А ведь ум художника существенно отличается от ума ученого).

Ирина Борисовна рассказывала, что в эвакуации между Донским и Юткевичем, у которого в это время были какие-то властные полномочия, возникли большие трения.

Когда в 1949 году разразилась кампания против космополитов, Марк Семенович, человек живущий эмоциями и по существу мало понимающий в политике, выступая в Доме кино, решил, что это подходящий момент рассчитаться с Юткевичем за свои обиды, и сказал:

— Сережа, отдай докторскую диссертацию!

На что Юткевич ответил:

— Возьми!

Находящаяся в состоянии смертельного испуга кинематографическая общественность, особенно евреи, которые не без оснований приняли кампанию против «космополитов» за антисемитскую, стали презирать Донского. Начальство же, которое, не без сигналов сверху, решило избавляться от евреев, выслало Донского из Москвы, в Киев. Официально ссылка трактовалась как наказание за неуплату профсоюзных взносов, фактически же Донской был выслан по двум важным причинам.

Первая — Марк переписывался с заграницей, его сестра жила в Америке. И, несмотря на то, что Мария была женой члена Политбюро компартии США, такая переписка никак не поощрялась.

А вторым и, может быть, главным прегрешением Донского был фильм «Алитет уходит в горы» (один из лучших фильмов Донского!). По поводу этого фильма Берия, угрожая, кричал: «В одной картине не может сиять два солнца!» (Имелись в виду Ленин и Сталин.) Картина, по указанию сверху, была подвергнута уничтожающей критике, а Марк Семенович был сослан в Киев.

Тогда наивный Донской решил, что он будет «поднимать» украинскую кинематографию. Но украинские кинематографисты его не признавали и даже третировали.

...На худсовете шло обсуждение сценария, над которым работал Донской со сценаристами Ежовым и Соловьевым. Высказывались мнения.

Донской прервал очередного коллегу.

— Я не все понимаю... — извиняясь, сказал он, — Говорите, пожалуйста, по-русски...

— А шо вы за така птыця, шо мы мусимо розмовлять по российски? — возразил оратор. — Це наша мова!

— Но вы разбираете мой сценарий. Я должен что-то понимать... — настаивал Донской. — Вы все хорошо говорите по-русски. Надо же уважать гостя.

Два члена худсовета выступили по-русски. А вслед за ними выступающий, с вызовом глядя на Донского, опять заговорил по-украински. Это было похоже на издевательство.

Донской разозлился, вскочил и заговорил по-еврейски... Это было так неожиданно, что члены худсовета открыли рты (в то время мы презирали «сионистов» и говорить по-еврейски было рискованно.) Коллеги опешили от такого нахальства. А Донской, с возмущением и сильно жестикулируя, продолжал говорить. Потом внезапно оборвал речь и вышел из зала.

Я в это время работал ассистентом у Брауна. Периодически из Одессы, с места съемок, привозил в Киев отснятый материал. Директор студии Пономаренко смотрел его и давал свои указания.

На просмотры приходил и Донской (несмотря на то, что его никто не приглашал). И когда он высказывал свои суждения о материале, директор студии незаметно делал мне жесты — мол, не обращай, внимания, не слушай. С мнением Донского никак не считались.

А для меня его замечания были прекрасной школой. Меня приводили в восхищение точные и ценные советы Донского.

Помню, как-то на студию приехала французская кинематографическая делегация. Ее на Киевской студии принимали «по-царски». На столе в кабинете директора стояли бутылки с ситро — сладкая, пахнувшая парикмахерской жидкость — и в глубоких обеденных тарелках пирожные, крем которых плавился от жары. Вместе с французами важно восседали «выдатные диячи украинского мистецтцва» (выдающиеся деятели украинского искусства) — режиссеры и операторы студии. Пономаренко представлял каждого. Французы, со скукой выслушивали представления. Ни фамилии, ни фильмы им ни о чем не говорили.

Случайно по какому-то делу Донской заглянул в кабинет директора. Увидев, что там люди, он поспешно закрыл дверь и хотел уйти. Но кто-то из французов заметил Донского.

Они выскочили из директорского кабинета, догнали Марка, окружили его, пожимали ему руки, дотрагивались до его одежды и были счастливы, что видят великого режиссера!

Вслед за французами из кабинета высыпали украинские кинематографисты, которых крайне удивил ажиотаж вокруг Донского...

— Тю! Чи воны сказылысь!? (Что они сошли с ума?)

Авторитет Донского в мире в то время был чуть ли не самым высоким. Итальянские неореалисты называли его своим учителем. Даже в Америке его фильмы служили для многих режиссеров образцом для подражания. Но то было время, когда информация об успехах наших режиссеров за границей подвергалась строгой цензуре.

Объективности ради должен сказать, что Донского на Киевской студии не признавали не по национальному признаку, а скорее по политическому. В украинской кинематографии работал, например, Исак Шмарук, и его считали вполне своим. А Александра Петровича Довженко, бывшего в то время в опале, третировали так же, как Донского. Переходили на другую сторону улицы, чтобы, не дай бог, не поздороваться с опальным Довженко. Когда тот приехал в Киев и пожелал встретиться со своими коллегами режиссерами, никто из них не пришел на встречу. Пришел один Донской и, обняв друг друга, они прослезились.

Съемочная группа любила Марка Семеновича. Работать с ним было интересно. Но случалось, Марк на съемках был чем-то недоволен, нервничал и устраивал истерики.

Тогда дирекция группы посылала за Ириной Борисовной. Та приходила и успокаивала разбушевавшегося Марка. Она всегда была поблизости, приносила термос и еду и кормила Донского в перерывах. Прекрасно владея немецким языком, когда было нужно, она заменяла переводчика, а то и, входя в кадр, исполняла небольшие вспомогательные роли.

Все, кто ее знал, удивлялись.

— Святая женщина! Как она с ним уживается?

А она любила Донского.

В ней напрочь отсутствовала даже тень тщеславия. Она не стремилась в артисты, а просто помогала Марку в его работе и умела всегда оставаться в тени.

Она рассказывала, посмеиваясь:

— Знаете, как он за мной ухаживал? Однажды привел меня в лес, поставил мне на голову спичечную коробку, отошел, и выстрелом из мелкокалиберной винтовки сбил ее с моей головы.

— И вам не было страшно?

— Мне было весело.

— Он же мог промахнуться.

— Он прекрасно стрелял! А я была влюблена в него.

Марк Семенович благодарно смотрел на жену. Она похвалила его за стрельбу, и он был счастлив.

Дрессировщица тигров Бугримова рассказывала, что однажды Ирина Борисовна на спор зашла в клетку с тигром. В это трудно было поверить. Я спросил у Ирины Борисовны: правда ли это? Она с милой улыбкой ответила:

— Да, было такое. Конечно, Бугримова была начеку. Но помощи не понадобилось. Тигры ко мне отнеслись дружелюбно. Они ведь понимали, что я их люблю.

Ирина Донская очень любила животных. В Киеве, в общежитии, у Донских жили кошка и заяц-русак. Они дружили. Зайца звали Хаим. Мы часто бывали у Донских и имели возможность наблюдать, как заяц и кошка играли. Это было занимательное зрелище: то заяц гонялся по всей комнате за кошкой, то кошка гонялась за зайцем. А русак откалывал к тому же акробатические номера. Бежит от кошки и вдруг делает кульбит... Эта игра производила в комнате большой беспорядок: падала на пол и разбивалась посуда, опрокидывались стулья, стаскивались скатерти и занавески.

Марк Семенович сердился. Но Ирина Борисовна не давала в обиду своих питомцев. Наигравшись, набегавшись, Хаим и кошка ложились на свою подстилку. Кошка блаженно растягивалась на боку, вытянув вперед лапы, а Хаим уткнется, бывало, носом в ее шерсть на животе — и оба спят.

Ирина Борисовна снисходительно относилась к шалостям своих любимцев. Донской ворчал в таких случаях, а Ирина Борисовна, умело переводила разговор в другую плоскость.

— Устанут, успокоятся, — говорила она.

Однажды к Донскому пришел Виктор Илларионович Ивченко. Ирина Борисовна накрыла стол. Гость увлекся разговором. (Марк Семенович рассказывал о своей работе над очередным сценарием).

Вдруг Ивченко к чему-то прислушался и с тревогой посмотрел вниз. Под ним сидел Хаим и быстро работал челюстями. Виктор Илларионович вскочил и схватился за полу своего пиджака. Все до кармана было съедено. Ивченко растерялся — это был его выходной пиджак. Ирина Борисовна расхохоталась. Марк Семенович смутился и стал предлагать гостю свой пиджак. Но Марк был маленький, а Виктор высокий. Пиджак Донского не подходил. Тогда Марк стал кричать на жену и даже пытался пнуть Хаима ногой, но бдительная Ирина стала между ним и зайцем.

— Все! Мне надоел твой Хаим... Или он или я! — закричал Марк Семенович.

Ирина Борисовна со спокойной улыбкой ответила.

— Конечно, Хаим!

Виктор Илларионович ушел огорченный, а Марк стал требовать от Ирины, чтобы она избавилась от Хаима. Чем окончился этот спор, не знаю: мы с моей женой и Павликом извинились и поспешили уйти.

Через некоторое время — другая беда: перестал работать телефон. Телефонисты никак не могли найти причину повреждения. Несколько дней Донские жили без телефона. Наконец причина была обнаружена: оказалось, что Хаим перегрыз в каком-то незаметном месте провод. Марк угрюмо молчал и дулся на Ирину Борисовну.

Но на этом борьба с Хаимом не закончилась. Пропал сценарий. Марк сердился, кричал на Ирину Борисовну, требовал, чтобы она нашла его сценарий, и вдруг обнаружил на полу обглоданный корешок сценария, над которым трудился несколько месяцев. Держа в руке жалкий корешок как вещественное доказательство преступления, бледный от случившегося Марк изрек драматическим шепотом:

— Ирина! Или я, или он!..

— Конечно, он, — ответила, смеясь, Ирина Борисовна.

Эта милая женщина обладала великолепным юмором.

Когда Донские вернулись из ссылки в Москву, Хаима уже не было: его отдали в Детский уголок в Киеве. Остались кошка и собачка японской породы по имени Авка. Ее морда напоминала лицо Донского.

Авка была любимица Ирины. Она многое умела, но хозяйка особенно гордилась тем, что Авка умела «петь» вместе с ней. Ирина начинала петь, а Авка подвывала.

Жили Донские на Кутузовском проспекте. Однажды Ирина гуляла на улице с Авкой. Остановилась черная «Волга» (то было время, когда на «Волгах» ездили важные начальники и влиятельные чиновники). Из нее вышел полный самоуважения человечек, с деревенским лицом и шляпой на ушах. Он надменно посмотрел по сторонам, увидел Авку, справляющую свое нехитрое дело, и рассердился.

— Распустили собак! — брезгливо проворчал он так, чтобы слышала Ирина Борисовна.

Ирина нашлась:

— А ты молчи, жидовская морда, — сказала она. — Если тебе в Москве не нравится, можешь уезжать в свой вонючий Израиль!

Мужчина не столько оскорбился, сколько опешил: в то время быть похожим на еврея было опасно для карьеры. «Он сразу поник и пошел в свой подъезд, — продолжала рассказ Ирина и, рассмеявшись, добавляла: — Представляю, как он вошел к себе в дом и, не снимая пальто, стал разглядывать свое лицо в зеркале». Петербургская немка по национальности, урожденная Шпринг, она стала женой еврея Донского. Она смеялась над антисемитами. Ей, как всем молодым людям нашего поколения, было глубоко безразлично, кто какой национальности.

Однажды Ирина Борисовна пришла к нам и спела сочиненную ею песню на мотив популярных в то время «страданий» — переклички между подружками.

...Время, когда все мы еще жили в Киеве, было голодное. И Ирина Борисовна, как могла, нас подкармливала. Донской, бывало, придет домой, увидит нас за столом и, не то в шутку, не то всерьез, начинает ворчать:

— Пришли сюда жрать... На эту ораву не напасешься.

Вокруг Донского всегда вились вгиковцы: Володя Наумов, Саша Алов, Боря Немечек, Сергей Параджанов, Илья Миньковецкий, Сурен Шахбазян, Жора Прокопец. К ним примкнули и мы с Ириной. Маленький Павлик не вылезал от Донских.

Донской вел себя с нами как равный, и мы, несмотря на то, что бесконечно уважали его (великий режиссер!), часто вели себя с ним несколько фамильярно.

Однажды мы с Володей Наумовым пришли к Донским в надежде перекусить. Рассчитывали, что Марка Семеновича нет дома, но ошиблись.

— Что? Снова пришли сюда жрать? — беззлобно спросил Донской.

— И вовсе нет, — возразили мы. — Пришли серьезно поговорить.

— О чем?

— О вашей позиции в искусстве.

— Позиции? Какой позиции?

— Реакционной...

Марк Семенович даже рот открыл от удивления.

— Вчера мы с вами смотрели фильм «Рим 11 часов». Прекрасная картина, а вы...

— Что я?

— Вы были против.

— Я против?! Против чего? — удивился Марк.

Мы запнулись: надо было срочно придумать, против чего был Донской, но в голову ничего не шло. Тогда стали делать вид, что уходим.

— Постойте. А что я сказал?

— Вы сами знаете...

Надо было сматываться.

— Постойте... — остановил нас Донской. — Ирочка, налей им борща. Давайте поговорим.

— Я уже налила, — Ирина Борисовна ставила на стол тарелки.

Мы ели и несли какую-то околесицу, обвиняя Донского в ретроградстве, а он, наивный человек, серьезно оправдывался.

Ирина Борисовна молча посмеивалась. Она все понимала. Она вела себя с нами удивительно просто. Это была полная достоинства простота хорошо воспитанного человека, чуждого всякой позы и неестественности.

Донской был классиком мирового кино, но никогда не говорил о своих фильмах, тем более не хвастал ими. Хвастал он тем, что был метким стрелком, футболистом, боксером.

Марк Семенович часто рассказывал, что в молодости был боксером. Но перчаток, как у Володи Наумова, у него не имелось, а поэтому в глазах Павлика настоящим боксером он не являлся. Да и мы все, кто клубился вокруг Донского, относились к его воспоминаниям, в основном, как к хвастовству старика. Мы слушали, но не очень верили в эти рассказы. А иногда и беззлобно посмеивались над Донским: «Были когда-то и мы рысаками!»

Но однажды Боря Немечек вернулся из города потрясенный.

— Теперь я верю, что Донской не врет. Он действительно был хорошим боксером!

Это заявление нас удивило. Борис Константинович Немечек был самым серьезным из нас, в легковерии и наивности его нельзя было заподозрить. Прекрасный художник, несмотря на свою молодость, он уже был лауреатом Сталинской премии (за фильм «Тарас Шевченко»), вел себя солидно и не любил ни восторгов, ни преувеличений. Всегда подтянутый, красивый, он относился ко всему с аристократическим спокойствием. Недаром мы называли его «графом».

И вот что нам рассказал «граф».

Он ехал в троллейбусе со студии в город. На одной остановке вошли два хулигана и, заметив среди пассажиров майора с ярко выраженной еврейской внешностью, стали к нему приставать. Майор не отвечал. Они разгорячились и стали его оскорблять. Пассажиры не вмешивались.

— Что вы смотрите в окна, когда при вас оскорбляют человека? — раздался на весь троллейбус возмущенный голос.

Немечек повернулся и увидел Марка Семеновича. К нему сквозь толпу уже пробирался верзила хулиган. Подойдя к Донскому, он измерил взглядом его небольшой рост и надвинул шляпу ему на глаза. Донской сделал резкое движение. Хулиган пошатнулся и упал. Донской поправил на себе шляпу. Пассажиры зашумели. Троллейбус остановился. Появилась милиция. Хулиганов повели в участок. Донской увязался за ними в качестве свидетеля. А Немечек пошел с ним. («Не оставлять же Марка Семеновича одного».)

Уже подходили к участку, когда Марк изловчился и ударил другого хулигана. Тот тоже свалился с ног.

— Вот вам и хвастунишка! — заключил свой рассказ Борис Немечек.

Однажды Марк Семенович с Ириной на несколько дней уехали к сыну Саше в Москву. Воспользовавшись этим обстоятельством, директор студии велел вскрыть квартиру Донских и выбросил в коридор все их вещи.

Возвратившись, Марк тяжело переживал это самоуправство. Теперь их поместили в небольшую, сравнительно с первой, комнату рядом с нашей, где в коридоре находился настенный телефон...

...Из Киева Донские переехали уже после нас.

Они помогали переезжать нам, провожали Ирину и Павлика ко мне в Москву.

С того времени, когда Марк снимал картину «Мать», у него в реквизите остался большой ящик. Когда Ирина собиралась и нужно было куда-то укладывать наши вещи, Марк отдал ей этот ящик. Так Ирина и приехала с ним в Москву, а он потом долго жил в нашем доме. На ящике крупными буквами было написано: «МАТЬ».