Жизнь замечательных людей (№255) - Ильюшин

Меня воспитал Коккинаки. А с отцом мы около двадцати лет не разговаривали. Встречались только по работе — на совещаниях...»

Слышал я и такое, что Ильюшин не любил старшего сына, мол, как Сталин своего Якова. Думаю, это не так. Сын восходил своей дорогой без вытягивания за уши.

И все-таки его отцом был Ильюшин, и одно это имя, как бы оно ни мешало самостоятельности Владимира, одно только имя...

«Перед самой войной переехали на дачу в Снегири по Волоколамке, поворот на 41-й километр, — продолжает Владимир Сергеевич. — Ее немцы сожгли. Сжигали все подряд, там километра четыре было до передовой».

Немцы устроили там свой штаб, были всего несколько дней. Однако наверняка они знали, чья это дача, и отомстили создателю Ил-2. Точно так же в Вешенской они разбомбили дом Шолохова, специально помеченный на летных картах люфтваффе. Немцы правы: чего мы, русские, стоим без таких, как Ильюшин и Шолохов?..

К.К. Коккинаки рассказал мне другую версию. Советское командование приказало летчикам уничтожить немецкий штаб. Налетели Ил-2 и сожгли дачу своего творца... Тоже могло быть. Как теперь узнать?

После войны дача была восстановлена, но снова сгорела в 1953 году и опять, думается, не случайно.

«Вероятно, сначала обокрали, а потом подожгли, — говорит Владимир Сергеевич. — На втором этаже у отца в столе лежал пистолет. Даже ручки от стола сохранились, а пистолета нет. Сгореть он не мог».

Отечественные ублюдки не уступают немецким варварам...

В 1953 году Ильюшин получил правительственный участок, и ему построили кирпичный дом в голландском стиле с островерхой крышей. Он сам задумывал дачу, а проектировал старый друг Черников, умевший строить не только самолеты. Возвел дачу 30-й завод. Ильюшин полностью оплатил строительство и хранил счета. По твердой цене, но заплатил. Не каждый на его месте так поступал. Щепетильный мужик. Никогда ничего не брал даром.

Он любил дачу, сам посадил большой сад, кореньев сто яблонь. Когда еще был в силе, после работы переоденется, и в сад...

А Владимир Сергеевич продолжает свой рассказ:

«Во время бомбежек Москвы нас сколотили в дружину, мы сбрасывали с крыш зажигалки, за что я получил первую в жизни и самую дорогую награду — медаль „За оборону Москвы“, в 14 лет. Самое время лазить по крышам — разве можно с мамой за ручку в бомбоубежище?

В 1941-м отец уехал в Куйбышев, на пустом месте строить Безымянку, а нас отправил к сестре в Новосибирск...

Он не такой однозначный человек, мой отец, как кажется на первый взгляд. Характер тяжелый. Возражений не терпел. Бывало, что и выслушивать не хотел».

Но когда сын разбился и чуть не погиб, отец приехал в больницу: «Живой?» А уже много лет не разговаривали.

Первой женой Владимира Сергеевича была Светлана Вячеславовна Молотова. Я давно знаком с их дочерью Лорой и с большим уважением отношусь к ней. Могу добавить, что она была любимой внучкой Вячеслава Михайловича Молотова.

«У меня два дедушки — Молотов и Ильюшин», — говорит Лора. Что ж, есть кем гордиться...

«Он был кремневый мужик, прижимистый. Очень упорный. Колодец надо было рыть на даче, трубу забивать. Отец сделал деревянную бабу — чушку с ручками, на конце остряк и фильтр. Били, били вдвоем с товарищем, дошли до воды, а она оказалась мутная. Решили бить дальше, прошли все горизонты, а там никакой воды нет. Напрасно все, но били. Не мог отступиться от своего, — продолжает Владимир Сергеевич. — А Коккинаки, он же по сути был главой фирмы, высказался так: „Надо растопырить ладонь, сжать кулак и е...ть по столу! Так надо обращаться с Сергеем Владимировичем!“

Надо сказать, мои дела его не волновали. Общего языка у нас не было. Я пытался ему что-то рассказать, но чувствовал, что ему это неинтересно».

Еще одно мнение. Безжалостно говорит сын об отце. Тоже Россия.

Его жена Нателла Константиновна добавляет: «Сергей Владимирович любил Коккинаки. А кого он еще любил, кроме Анастасии Васильевны? Сына до поры. И дочь Ирину. „Свет в окошке — Ириша!“

Не просто раскусить любого человека, тем более талантливого... Но летную работу он любил и уважал летчиков до последнего дня. Это точно. Трудно разобраться в чужих семейных делах, да и нужно ли это? Но ведь речь идет о крупном человеке, и хочется побольше знать о нем. Не только знать то, почему он стал бессмертным, а кое-что еще и понять.

...Ему нравилось стихотворение «Реквием пожилому инженеру», перевод из журнала «Эроплэйн»:

«Перед райскими вратами предстал инженер с лицом усталым, испещренным морщинами. Инженер коротко попросил святого впустить его.

— А что ты сделал? — спросил святой Петр. — Почему ты просишься в рай?

— Я был авиаинженером, — ответил тот, — в течение многих тяжелых лет.

Петр дернул ручку колокольчика, и райские врата с готовностью раскрылись перед инженером.

— Входи, — сказал Петр, — и возьми арфу. На земле ты уже прошел через ад».

Ильюшин этот ад исходил, объездил, облетал...

Он был беспощаден, когда дело касалось авиации, педантичен, точен и аккуратен и в то же время щедро раздавал свой талант. Кое-кто, как водится, выдавал его мысли за свои, что-что, а воровать у нас любят и умеют, воруя все подряд.

«Хоть режьте меня, не было у него недостатков! — восклицает В.Н. Семенов. — Был вспыльчивым? Не был. Был иногда несправедливым? Был. Но чаще всего это шло от неправильной информации. Было у него главное достоинство: вопрос самолетостроения он воспринимал комплексно, его и технология интересовала, и доводка, и как конструктор работает, и чем ему помочь, чтобы повысить квалификацию.

Пришлось переживать от него огорчения. Сидит у него директор 30-го завода Воронин и жалуется на замки у шасси.

— Как же так, вы же договорились поставить две пружины! — говорит мне Ильюшин.

— Поставили.

— А документы сдали?

— Сдал.

— Пойди проверь, если сдал, я извинюсь перед тобой в присутствии Воронина, но если нет, берегись!

Я побежал к себе, проверил — все нормально. Думаю, сейчас извинится, а он: «Ну хорошо, ладно». И все. Я, конечно, обиделся. Тем более при Воронине. Наверно, он был уверен, что я не сделал. Правда, через некоторое время позвонил, спросил про другие дела и похвалил: «Молодец!»

Кратко хвалил, скромно. Но и, если ругал, никогда не унижал. У него этого не было».

Как его творения — самолеты, он высоко поднялся над своим временем и обогнал время, ибо каждый его самолет — предвидение.

Он не умел жить без думки. Даже в туалете читал журналы или книги, как Хемингуэй. Он верил в счастливый исход своих задумок, был оптимистом, и никакие неудачи не могли сбить его с пути и помешать исполнению намеченного.

...Квартира в зеленом Кунцеве. Здесь Ильюшин прожил свои последние два года. Болел, гулять не выходил. Дали квартиру с большой лоджией, и он любил там сидеть.

«Спрашиваю: тебе квартира нравится? — говорит Анастасия Васильевна. — К хорошему быстро привыкаешь, отвечает».

...Он стал хворать в конце 60-х. Заболел после посещения посольства ГДР. На другой день температура сорок. «Немцы отомстили за Ил-2», — подумала Анастасия Васильевна. Кто знает... Напомнила о себе и авария 1938 года. Оказалось, что отделался не только разбитой бровью.

Мужественно переносил он пытку болезни. Стал приезжать на работу уже к десяти утра, и это его тяготило. Был сгустком энергии, а силы убывали.

«Надо выдержать темп, с которым я начал сознательную жизнь, — говорил он. — Не дай Бог дожить до такого состояния, когда не сможешь даже покончить с собой. Зачем такая жизнь? Кому она нужна?»

Началась болезнь Паркинсона. Позже, на пенсии, опоясывающий лишай. По телу язвы, мышца руки перестала работать. Болезнь ломала силу, страшная боль. Терпел... Это предстоит...

А пока дважды он подавал заявление с просьбой освободить его от должности генерального конструктора. Случай уникальный, когда человек сам просится уйти с такого поста. Доложили Л.И. Брежневу.

— Благородно, — сказал Леонид Ильич. — Я не забуду, как его штурмовики работали на Малой земле. А сейчас его лайнер, я бы сказал, флагман Аэрофлота. Товарищ Ильюшин, говоря без ложной скромности, великий советский конструктор, и бросаться такими людьми мы не можем.

Думается, тут наш лидер был прав. Надо заметить, что даже в эпоху так называемого «застоя» никакого застоя на фирме Ильюшина не наблюдалось. Поэтому звание «ильюшинец» означает, что это человек высокого достоинства при всех режимах.

...Не отпустили. И жизнь продолжалась — в работе, суете, нервотрепке и маленьких радостях.

Юбилеи Ильюшина обычно отмечали в КБ. Как-то собрали деньги на подарки. Коккинаки присмотрел антикварный торшер — бронзовая лошадь, на ней сидит мальчишка, а другой снизу его стаскивает. Расшифровали так: один ведущий конструктор стаскивает другого. Еще купили часы и чешскую вазу. Ильюшин узнал, собрал всех и устроил раздрай: «Я хотел с вами отметить, а вы пошли с шапкой по кругу. Один от души положит рубль, а другой побоится не дать Ильюшину на подарок! Адресную папку возьму, и всё!» Отказался принять дары. И как в воду смотрел: вскоре в «Правде» появился фельетон о подношениях начальству...

Он вообще не любил отмечать свои дни рождения, не признавал чествований, неуютно ему было. Узнают сотрудники: заболел генеральный, дома сидит. Ясно: через несколько дней его день рождения. И так частенько. В 1969 году согласился отметить 75-летие. Наверно, потому что пора. Хотели отпраздновать в Колонном зале, он возразил: «У меня есть рабочий, золотые руки, ему тоже 75, всю жизнь проработал у нас, у станка, но ему же не отмечают юбилей в Колонном зале!»

Все-таки отметили — в Доме кино. Сидел недовольный.

— Что вы так побледнели, Сергей Владимирович, вам что-то не нравится?

— Дрыганье.

— Какое дрыганье? Все же танцуют!

— Вот пускай все танцуют, а моя семья этого делать не должна. Не хочу.

Танцевали сыновья Сережа и Саша. Отцу не понравилось. Они продолжали свое. Молодость... Старший Владимир сидел с женой за столом. У него в юности другие идеалы были: гасить зажигалки, а не дрыгаться или бренчать на гитаре...

Много лет Ильюшин был депутатом Верховного Совета Союза ССР и очень серьезно относился к этим обязанностям, много лет помимо основной работы руководил кафедрой в Военно-воздушной академии имени Жуковского, которую когда-то окончил, а потом сам стал профессором, академиком...

В 1970-м он был на свадьбе у сына Сергея. И в том же году решил окончательно уйти на пенсию. И не просто ушел, а сделал то, что должен сделать в таком случае каждый большой руководитель, но не каждый делает, — подготовил себе достойную замену. Он считал, что руководителя нельзя искать на стороне, надо воспитать в своем коллективе.

В июльский день 1970 года Ильюшин в последний раз пришел в свой кабинет. Узкий круг конструкторов, председатель завкома, секретарь парткома. Приехал министр Дементьев со свитой. Все произошло коротко, официально. Ильюшин был напряжен. Он заранее написал короткую речь.

Вот он, этот листочек:

«Дорогие товарищи!

Почти 40 лет мы работали вместе с вами над созданием новой авиационной техники, над созданием и воспитанием коллектива. Работать с нашим, когда-то очень маленьким, а теперь довольно большим коллективом мне было очень приятно. С вами я работал всегда спокойно и уверенно. Я глубоко верил и в ваше высокое мастерство, и в вашу отменную трудоспособность.

Немало сил и труда мы с вами вложили в разработку новых самолетов. Партия и правительство, наше министерство конкретно руководили нашей работой. Направляя нашу деятельность, они всегда поощряли наши творческие начинания и поддерживали нашу инициативу. Результаты нашей работы партия и правительство всегда высоко ценили.

Сейчас наша организация работает как хорошо слаженный механизм. У руководства всеми звеньями стоят знающие, опытные специалисты, умудренные решением сложных задач проектирования, постройки и испытания самолетов.

Мне хочется пожелать вам, товарищи, дальнейших творческих успехов. Не снижайте ни темпов, ни напряжения в своем творческом труде! Постарайтесь сохранить те принципы, на которых мы воспитали наш коллектив, на которых мы строили всю нашу работу!

В заключение я хотел бы высказать самые искренние слова благодарности нашей партии, которая последовательно и твердо направляла все эти годы работу нашего коллектива, вдохновляя его на творческие искания, на труд».

Но когда все собрались, Ильюшин отказался от этой речи, а сказал коллегам:

— Штурвал руководства я передаю одному из своих ближайших учеников, талантливому конструктору, обладающему хорошими человеческими и деловыми качествами, Генриху Васильевичу Новожилову.

Может, кому-то из старых заместителей Ильюшина стало обидно, но Сергей Владимирович выбрал молодого.

— Если Генрих сумеет сохранить организацию, уже за это ему честь и хвала, — сказал Ильюшин. А Новожилову посоветовал: — Ты не торопись всех заменять и разгонять! Я спокойно ухожу — я на двадцать лет оставил работы. — И добавил: — Слава — вещь обременительная, но уж если берешься за это дело, от многого надо отказаться.

Дементьев сразу же объявил о назначении Новожилова генеральным. Мне говорили, что Дементьев и Ильюшин недолюбливали друг друга. Вспоминаю А.А. Микулина: «У нас был один хороший министр — Хруничев. Я его любил, он меня любил...»

Новожилов стал работать в кабинете Ильюшина, но никогда не сидел в его кресле. Поставили отдельный стол, пульт управления и шкафчик. Надо отметить, преемник бережно относится ко всему, что связано с именем основателя фирмы, да и не только фирмы — одного из основоположников советского самолетостроения, который до конца оставался человеком и коммунистом и понимал: пора. Ведь до него ни один генеральный конструктор сам не ушел — вперед ногами выносили. Поступок Ильюшина так же редок в нашем Отечестве, как и отношение преемника к памяти предшественника...

«Какой груз я с себя свалил!» — сказал, придя домой, Ильюшин. А через три дня стал страдать без работы...

Но почему Новожилов?

«Ильюшин готовил Новожилова, готовил целенаправленно, но так, что тот не замечал этого», — вспоминал В.К. Коккинаки.

«Отец держал Новожилова при себе несколько лет в своем кабинете. Натаскивал. Какое-то время было два генеральных конструктора», — рассказывает В.С. Ильюшин.

Спрашиваю у Генриха Васильевича Новожилова:

— Вы ощущали на себе, что Ильюшин вас постепенно натаскивал?

— Я ощущал, но не то что натаскивал — этого я не ощущал. У меня с Ильюшиным не было ни технических, ни организационных разногласий. Может, я и стал генеральным, потому что я никогда не стремился им стать.

Я много бывал за границей, кратковременно. Месяц был в Багдаде, продавал там Ил-18. Расследовал катастрофы. Судили меня в Нюрнберге, давал я показания прокурору Венгрии, допрашивал меня прокурор в Канаде... Как-то я приехал из Парижа — расследовали катастрофу венгерского Ил-18 — и купил там свитер. Пришел к Ильюшину докладывать. А он что-то не туда смотрит. Закончили разговор. Ильюшин — я даже жест запомнил — так говорит: «Знаешь что, ты эту тряпку сними! Если тебе холодно, то уж будь солидным человеком, сшей костюм с жилетом и носи жилет!» Честно говоря, я жилеты не люблю, чувствую себя скованно, — смеется Новожилов, — но пришлось носить однотонный костюм.

Второй случай. Я привез откуда-то желтые ботинки. Идем. Ильюшин вниз смотрит. Прощаемся. Он смотрит вниз и говорит: «Ты знаешь что, ты вот эти рыжие ботиночки больше не надевай».

Ему все небезразлично — как его заместитель одет, как на него смотрят. Мы с ним на многих совещаниях бывали, я молодой, заводной, все рвусь, он меня ногой... Потом: «Ты все рвешься выступать, ты знай, что порой молчание дороже выступления. Во-первых, когда ты молчишь, никто не знает, что ты скажешь. Это раз. Во-вторых, ты послушай, что скажут другие. Может, тебе и не придется выступать. Или ты будешь выступать, зная уже позицию каждого. Поэтому не торопись, не выдергивайся! Выслушай всех, а потом, если увидишь, что можешь осветить вопрос несколько иначе, тогда давай».

С 1937 года я воспитывался без отца, и можно сказать, что Ильюшин был мне отцом. Но у нас с ним никогда не было отношений, которые бы переходили какую-то грань. И тем не менее я у него бывал на даче, не часто, но бывал. Дорога за границу на расследование авиакатастроф всегда проходила через его дачу. Я задавал ему вопросы, потому что расследование катастроф — трудная штука, связанная с высокой ответственностью. Это одна сторона дела. А вторая сторона, главная задача любого такого расследования — найти истинную причину. Авиация — такая область техники, которая связана с повышенной опасностью, и если причина катастрофы не найдена, если она списана на что-то, то обязательно повторится. Но катастрофы редко бывают по одной причине, и надо распутать весь клубок ситуаций, найти то, что привело к катастрофе, и провести соответствующие мероприятия по технике, документации, тренировке... Обычно мы с Сергеем Владимировичем долго говорили, и я со спокойной душой уезжал с его дачи и проводил соответствующую работу.

На самолете Ил-62 только перешли на переменный ток, и была система, которая поддерживала заданную частоту 400 герц.

Работала она плохо, и у нас были две предпосылки к пожарам. Помню, в пятницу заместитель министра проводил совещание, и каким образом там оказался Ильюшин, мне до сих пор непонятно. А мне в понедельник надо было лететь на выставку в Париж. Уже были билеты, паспорт. В понедельник лететь, и я в субботу с женой пришел к Ильюшину пить чай, обсудить и получить окончательное благословение. Пообедали, погуляли, попили чайку, а у меня какое-то предчувствие... Говорю:

— Сергей Владимирович, мне вот в понедельник надо улетать в Париж... Он посмотрел:

— Ты знаешь что? А ты решай этот вопрос сам.

— Папочка, ты что! — Анастасия Васильевна ему говорит. Он и ухом не повел.

— Я сказал, пусть решает сам, — повторил. После этого я благополучно сдал билет и в понедельник полетел в Казань разбираться с пожарами на Ил-62».

Вот вам и Париж... Новожилов — голубоглазый, с командирским голосом, одет в дорогой костюм, но почему-то чувствуется, что с удовольствием носил бы и что-нибудь попроще...

«Сегодняшнее восприятие Ильюшина, — продолжает он, — совершенно не соответствует его реальному облику. У многих восприятие таково, что это ангел с крылышками, который только благословлял. Если говорить об Ильюшине, я бы на первое место поставил железную требовательность к своим подчиненным. Исключение составляли студенты».

Генрих Новожилов был студентом МАИ, когда впервые увидел Ильюшина. Устраивали вечер для выпускников, и Новожилов занимался им по профсоюзной линии — заказывал концерт, приглашал артистов. На вечере были генеральные конструкторы С.А. Лавочкин, А.С. Яковлев, С. В. Ильюшин.

«Ильюшин лихо отплясывал с нашими девчатами, вел себя совершенно непринужденно, — вспоминает Новожилов. — Я пригласил одну девицу и думаю: пойду посмотрю, что такое Ильюшин вблизи. Я тогда еще и не предполагал, что буду у него работать. Мы подкрутились поближе, и я два раза нахально задел Ильюшина и на следующий день хвалился, что вчера танцевал и несколько раз толкнул самого Ильюшина и разглядел его во всех подробностях. Что мне бросилось в глаза? Непосредственность. В отличие от очень уважаемого мной Яковлева...

А когда мы попали к Ильюшину на практику, мне говорили так: «Ну ничего, ничего, это он сейчас с вами так демократичен. Вот начнете работать, узнаете...»

Старостой студенческой группы пришел в 1948 году Генрих

Новожилов на преддипломную практику. Студентов сразу зачислили в штат и платили зарплату инженера-конструктора — 900 рублей. Следующей должностью был инженер-конструктор 3-й категории — 1250 рублей, потом 2-й категории — 1450 — 1600 рублей, 1-й категории — 1875 рублей. Новожилов пройдет все эти ступени. А первые 900 рублей для студента было совсем неплохо, если добавить 220 рублей стипендии. Проработав около двух месяцев у Ильюшина и получив по полторы тысячи, — тогда это были деньги! — студенты отправились на юг...

А практика оказалась настоящей работой. Новожилов попал в отдел фюзеляжа к Валерию Африкановичу Ворогу, выдающемуся конструктору, требовательному руководителю. Неспроста многие, кто побывал под его началом, потом занимали высокие должности в ОКБ.

Новожилова назначили старостой дипломников, но на этой первой своей руководящей ступени он простоял недолго. Старостой стал Нохратян-Торосян — в отличие от беспартийного в ту пору Новожилова он уже был кандидатом в члены партии. Ильюшин, встретив Новожилова на лестнице, воскликнул:

— А, разжалованный староста!

Генрих растерялся, не зная, что ответить, но Ильюшин тут же подбодрил: «Ничего, ничего, все впереди!»

«В цехе слева от нас стоял Ил-28, — рассказывает Генрих Васильевич, — а мы с Зямой Саксоновым стояли примерно в позе Минина и Пожарского, причем ваш покорный слуга держал руку в кармане. Мы увлеклись разговором — не пустопорожним, не о футболе, не о женщинах... Слышим: „Здравствуйте!“ Оборачиваемся: Ильюшин, а за ним метрах в пяти — Борог, Санков, Семенов, наши начальники, корифеи, некоторые из них и по сей день продолжают у нас работать. Ильюшин протягивает руку: „Здравствуйте!“ Я поворачиваюсь, и, естественно, первым моим ощущением было удивление, откуда он взялся? А он говорит: „Во-первых, когда находитесь на производстве, неприлично держать руку в кармане, во-вторых, чего вы стоите посреди цеха и размахиваете руками? Если вас что-то интересует в этом самолете, так подойдите к нему и смотрите предметно. Вы поняли меня?“

Мы, естественно, тут же двинулись к самолету. Но через два часа я пришел в КБ на Красноармейскую, и все уже знали, что Новожилову и Саксонову Хозяин «вогнал арбуз», как у нас выражались. И это не чересчур. Держать руки в карманах, действительно, неприлично. Во-вторых, целесообразно подойти к самолету поближе и вести разговор не обзорно, как экскурсоводы на Красной площади. Ильюшин требовал не только правильной работы, но и сосредоточения всего внимания на работе».

Когда Новожилов прошел по службе несколько ступеней и стал конструктором первой категории, получая вместе с летными и командировочными около 3000 рублей в месяц, ему предложили стать секретарем парткома, где оклад всего 2000 и никаких премий. Правда, полагалась еще бесплатная путевка и дорога да еще, если предприятие завоюет переходящее Красное знамя, то с разрешения райкома дадут тысячу рублей. И надо признаться, никакого желания идти на эту работу у него не было. Попросился на прием к Ильюшину.

— Знаешь, я тебе посоветую, — сказал Ильюшин, — если тебя изберут, все-таки соглашайся. У нас есть прекрасный ведущий, но дай ему трех человек в подчинение, он и сам завалится, и работу завалит. А партийная работа даст тебе возможность познакомиться с людьми.

Благословил.

«Здесь, наверно, и началось отношение ко мне Ильюшина не только как к секретарю парткома, — говорит Новожилов. — Он стал приглашать меня на все технические совещания. Даже в узком кругу совещание — приглашал. Ильюшин обладал, как теперь говорят, плюрализмом мнений — дурацкое слово „плюрализм“, я его терпеть не могу, так же как „консенсус“... Я потом понял, для чего нужно разнообразие мнений. Если взять за обзор предмета 360 градусов окружности, то один человек может смотреть на предмет из сектора в зависимости от своей эрудиции — от 90 до 180 градусов, а нужен круговой обзор.

Так вот, Ильюшин обладал способностью увидеть предмет с обзором в 360 градусов, но с той стороны, откуда ты не ждал. Это меня всегда поражало. А идешь к нему вроде подготовленный...»

Два с половиной года проработал Новожилов секретарем парткома и никогда не жалел об этом. В августе 1958 года у него в кабинете раздался телефонный звонок:

— Генрих Васильевич, ты можешь зайти?

У Ильюшина сидел директор завода Кофман. «Папа Кофман», как его называли, был организатор, государственный человек...

— Генрих Васильевич, как ты посмотришь, если мы тебя сделаем заместителем генерального конструктора? — спросил Ильюшин.

— Наверно, я с этим делом не справлюсь, у меня эрудиции не хватит.

— Я не родился с эрудицией, — ответил Ильюшин. — Когда ты будешь принимать в день по 30 — 40 человек, придет то, что вы называете ильюшинской эрудицией.

Состоялся разговор. А в сентябре Ильюшин привез Новожилова во Внуково. В то время были остановлены самолеты Ил-18 из-за катастрофы в Шереметьеве, прекратились эксплуатационные испытания. Когда толком разобрались в причинах, испытания возобновили и создали комиссию по их проведению. Ильюшин представил Новожилова как члена этой комиссии и своего заместителя.

«Мне было 33 года от роду, — говорит Генрих Васильевич, — и вот с сентября 1958 года по 1970-й, когда он ушел с поста генерального, и до его смерти в 1977-м мы работали в тесном контакте. В конце 60-х мы уговорили Ильюшина остаться, когда он дважды подавал заявление; меня вызвали в ЦК и сказали, что Ильюшин рекомендует меня, спросили, как я к этому отношусь. Я сказал, что у меня нет с Ильюшиным никаких технических противоречий и я всю свою жизнь согласен работать у него заместителем. Считаю уход Ильюшина преждевременным, потому что он обладает потрясающим авторитетом, огромными знаниями и сегодня еще не время отпускать его».

Сам Ильюшин говорил так: «Если я не смогу работать, придя на службу вместе со всеми, а уйдя после всех, я не смогу руководить коллективом». Это была его концепция, и сдвинуть с нее его не удалось. Ему говорили: «Сергей Владимирович, приходите после обеда». Знали: ему уже трудно вставать, раскачаться, разойтись... Он проработал еще три года.

«Я могу сказать и сегодня, что всю жизнь готов был работать заместителем у Ильюшина, — продолжает Новожилов. — Ильюшин давал возможность работать заместителю, а с 1964 года я был первым заместителем. Это тоже все происходило не просто, потому что мне пришлось на этом посту сменить Кутепова — процесс требовал больших переживаний. Если я принимал какое-то решение, я докладывал Ильюшину, и обычно мы находили общий язык».

Новожилов уже усвоил важную черту Ильюшина: не терпел неточных, непрофессиональных ответов. Это он определял мгновенно. Человек пытался выкрутиться, а Ильюшин говорил ему: «Знаешь что, ты лучше кончи разговаривать, иди разберись, а потом доложишь. Если своего времени не жаль, пожалей наше». Докладывать ему нужно было так: «Сергей Владимирович, это я видел лично и говорю уверенно». Или: «Это известно из достоверных источников».

...Поехали на «Чайке» на совещание. Ильюшин — рядом с водителем, его заместители Новожилов и Кутепов — сзади.

«Я даже место помню, — говорит Новожилов, — на улице Горького в районе магазина „Динамо“. Мы с Кутеповым разговорились о вчерашнем футбольном матче — в те времена футбол был игрой номер один. Разговорились и несколько увлеклись. Вдруг поворачивается Ильюшин и говорит: „Не могу понять, серьезные люди, едем на серьезнейшее совещание. Вместо того чтобы думать, какую позицию нам занять, вы разговариваете о пустяках. Как же можно?“

Мы прикусили языки».

...Ехали из Жуковского. В Москве остановились на красный свет. По переходу идет симпатичнейшая женщина. Зажигается зеленый, машина начинает двигаться, молодой Новожилов поворачивает голову, отслеживает. Проехали. Через минуту-другую раздается голос Ильюшина:

— Генрих Васильевич, а шея у тебя хорошо вертится!

Значит, тоже заметил эту красотку... Любил женщин. Красиво любил.

По крайней мере, помнил все имена, не как один «верный ленинец», который всех своих пассий называл Виками, чтоб не перепутать с женой. Жизнь... Работа и любовь. Работа была главнее.

Существовал порядок, что авиационную технику эксплуатировали по гарантии. Сначала действовала гарантия завода, а когда самолет отправлялся в ремонт — гарантия ремонтного завода, потом снова шел в ремонт, а понятие «технический срок службы» в Аэрофлоте отсутствовало. С инженером Константином Денисовичем Усиковым Новожилов составил программу, которая позволяла увеличить межремонтный срок службы самолета и ввести понятие «технический срок службы». Непростое дело. Разработали методику, и Новожилов рассказал о ней Ильюшину. А тому, если что-то не нравится, он не обязательно скажет, что это ему не нравится, а найдет другую причину, из которой станет ясно, что документ надо переделать. Чувствует — что-то не то, а сразу сказать не может. К тому ж, говорят, бумага должна вылежаться...

Ильюшин послушал Новожилова и говорит: «Это все хорошо, но самое главное — безопасность».

Разговор не получился, и письмо министру Логинову с изложением новой методики Ильюшин не подписал. Но прошло время, и он говорит Новожилову: «Генрих Васильевич, ты предложил интересную вещь, я сделал несколько замечаний, а вы две недели ко мне не приходите!»

Новожилов помчался к Усикову, они за это время кое-что подправили. Видимо, Ильюшина заинтересовало предложение Новожилова, но он не был готов с ходу решить, благословить или нет, и некоторое время обдумывал. Через полчаса документ был подписан, и методика начала действовать...

Все тут едино в этом характере — и руки у сотрудника в карманах, и разговор о футболе, и подписание методики... Полная сосредоточенность на главном деле. Говорят, вот так на роду написано, судьба. А был ли он суеверным? Наверно, как все авиаторы, в какой-то мере да. Однажды перед вылетом новой машины ему кошка дорогу перебежала, и он тут же отменил полет.

«Затрудняюсь сказать, верил ли он в приметы, — задумался Новожилов. — Но 13-м числом ни одного документа не подписывал, так же как и Новожилов не подписывает ни одного документа 13-м числом, — улыбается Генрих Васильевич. — Я ему как-то сказал, что забыл расписаться. Он говорит: расписываются только в трех случаях: во-первых, когда бракосочетаются, во-вторых, когда сдают человека на гауптвахту, в-третьих, когда получают зарплату. Во всех остальных случаях ставят подпись.

Что-то я подписал, а он говорит: «А почему ты числа не поставил? Ты знаешь, что подпись без числа недействительна? Это раз. Во-вторых, подпись без числа — это страшное дело. Если ты не хочешь оказаться безвинно посаженным за решетку, то всегда ставь число, потому что, представь себе, что есть твоя подпись под документом, но никто не знает, когда ты его подписал, и, если что-то произойдет, свалят на тебя».