Но тем не менее начальство еще не раз временно «пристегивало» его к разным продразделениям. В июне 1880 года он возглавлял починочную мастерскую за отпускника поручика Некрасова, в 1881 и 1882 годах заменял капитана Михайлова в кузнечной мастерской, снабжавшей поковками весь завод. Но, безусловно, самым сложным и важным подразделением завода оставалась инструментальная мастерская, от ее успехов зависела вся деятельность предприятия. Она обеспечивала производство мерительным и поверочным инструментом, лекалами, шаблонами, в ней были заняты лучшие мастеровые и, кроме того, инструментальщики выполняли все опытные работы по усовершенствованию стрелкового оружия. Так, в течение 1875—1876 годов при тульском заводе работала специальная комиссия капитана артиллерии Роговцева, в задачу которой входило улучшение затвора 4,2-линейной винтовки. Комиссия работала в инструментальной мастерской, и Мосин соприкасался с ее деятельностью. На глазах Сергея Ивановича Роговцев предложил существенные изменения, исключавшие скручивание ударника, поломку затвора в месте соединения стебля с хвостом и ряд других недостатков. Число деталей затвора сократилось с 13 до 11, а число винтов с четырех до двух. В результате всех нововведений отказов в стрельбе из 4-линейной винтовки стало в десять раз меньше против прежнего. На тульском заводе предполагалось постепенное налаживание производства усовершенствованной винтовки, но этому помешала русско-турецкая война 1877—1878 годов. Россия, могучая держава, с колоссальным экономическим потенциалом, лучшими в мире солдатами оказалась неподготовленной к войне со страной, значительно более слабой. Как такое могло случиться? Четкий и лаконичный ответ на . этот вопрос дал офицер-народоволец Э. А. Серебряков в статье, опубликованной в журнале «Былое» за 1912 год: «В ходе русско-турецкой войны вскрылось немало недостатков в военной организации и в системе боевой подготовки, давших себя почувствовать непосредственно в ходе войны. Наблюдались неполадки с проведением мобилизации войск и сосредоточением их в районе боевых действий на балканском театре, обеспечение войск устаревшим вооружением, поразительно плохая организация снабжения и грандиозное казнокрадство, достигшее размеров дневного грабежа».

Русский солдат, плохо снабжаемый и слабо вооруженный, добивался побед за счет высоких боевых качеств, сочувствия к братьям-славянам и сознания своей освободительной миссии. Турецкая же армия, стойкая, выносливая, слепо подчинявшаяся командованию, была слабо знакома с современными способами ведения войны, но имела на вооружении неплохое стрелковое оружие американского и английского производства и стальные крупповские орудия. На Балканах для русской армии повторилась трагедия Крымской войны, ибо истоки поражения следовало искать в недрах самодержавного строя.

Военные традиции, заложенные Петром Великим, были напрочь разрушены в царствования Александра I и Николая I. Русская промышленность находилась в застое и не могла обеспечивать армию современным оружием, ретрограды, стоявшие во главе оружейного дела, не могли и не хотели поспевать за развитием технической мысли. Случилось так, что англичане и французы, вооруженные нарезными капсюльными ружьями, вели прицельный огонь на тысячу и более шагов. Наши солдаты, имевшие гладкоствольные ружья, могли поражать противника лишь на расстоянии 300 шагов, да и то только пятая часть пуль попадала в цель.

Вот почему в Крымской войне губительный ружейный огонь англичан и французов тысячами выводил из строя российских воинов в сражении при Балаклаве и Альме, Инкермане и Черной речке, на редутах и бастионах Севастополя. Учло ли царское правительство кровавый опыт этих сражений? Учло, но громоздкий, отсталый, насквозь бюрократический хозяйственный механизм разворачивался столь медленно, что к концу кампании количество нарезного оружия в действующей армии увеличилось с пяти процентов только до 13.

В. И. Ленин совершенно справедливо отмечал, что Крымская война показала гнилость и бессилие крепостнической России. Она же поставила на повестку дня проведение коренных преобразований в армии и военной промышленности.

После 1861 года Россия повернула на путь буржуазных реформ, в военном деле их проводником стал Дмитрий Александрович Милютин.

Взгляды Д. А. Милютина, человека широко образованного и культурного, всецело поддерживали выдающиеся русские военные деятели В. Л. Чебышев, В. Н. Бестужев-Рюмин, Н. И. Чагин, Б. Г. Глинка-Маврин, А. П. Горлов. Это была прослойка искренних патриотов и талантливых деятелей, которые честно служили Родине и, наперекор давлению сверху, улучшали действительные боевые качества армии, поднимая ее авторитет на полях сражений. А давление сверху было изрядным, если в области оружейной техники всем нововведениям отчаянно сопротивлялся председатель оружейной комиссии герцог Мекленбургский, узколобый консерватор, на тормозящий дело немецкий педантизм которого не раз сетовал сам господин военный министр.

И тем не менее прогрессивные идеи Д. А. Милютина постепенно воплощались в жизнь.

Генерал-лейтенант В. Н. Бестужев-Рюмин писал в «Оружейном сборнике» после того, как на международной выставке 1867 года русская винтовка была награждена медалью:

«Мы так привыкли находить наши заводы отсталыми, произведения их плохими и преклоняться перед работами иностранных мастеров, что, вероятно, очень многие крайне удивятся впечатлению, произведенному упомянутым образцом. Мы можем сказать, что работа наших заводов удивила всех, понимающих дело, не видевших ничего подобного на иностранных заводах».

Колоссальная работа по перестройке оружейной промышленности, строительству новых пороховых, капсюльных и патронных заводов длилась несколько лет, и к началу русско-турецкой войны 1877—1878 годов наша армия имела более полумиллиона пехотных, драгунских и казачьих винтовок образца 1870 года. Однако все вновь сделанное оружие поступало на вооружение западных военных округов: Виленского, Варшавского, Петербургского и Финляндского, потому как русское правительство опасалось выступлений со стороны Германии и Австрии. В первой половине Балканской кампании наши войска были вооружены винтовками Крнка, имевшими прицел на 600 и 1200 шагов, а незначительное число винтовок образца 1870 года было снабжено прицелом на 1500 шагов, хотя они могли поражать цель на расстоянии 2250 шагов. Турецкие войска в большей части своей получили системы Снайдерса и Пибоди-Мартини, поражавшие цель, удаленную на 1400—1800 шагов. Но самое существенное заключалось в том, что эти винтовки были скорострельными, магазинными, они в несколько раз по сравнению с однозарядными повышали плотность огня.

Сразу же после заключения Сан-Стефанского мира прогрессивные военные деятели России стали критически анализировать и осмысливать итоги войны, в том числе и состояние стрелкового вооружения нашей армии, перспективы его развития. Получалось так, что Россия, едва успев перевооружить армию лучшей в мире однозарядной винтовкой, начинала отставать от европейских стран и США по темпам освоения многозарядного скорострельного оружия. Исходя из реальной обстановки, в мае 1878 года оружейный отдел Артиллерийского комитета ГАУ поручил русским военным агентам за границей покупать заслуживающие внимания образцы магазинных ружей по пяти экземпляров каждого и по одной тысяче патронов на каждый экземпляр.

Испытания нового оружия проводили в Петербурге на стрельбище на Волковом поле и вскоре выяснили, что нет ни одной магазинной системы, которая полностью удовлетворяла бы предъявляемым к боевому оружию требованиям. Основные претензии относились к магазинам, которые тогда действительно были несовершенны, имели значительное число задержек, поломок, отказов. Поскольку магазина преемлемой конструкции выявлено или вновь сконструировано не было, оружейный отдел решил сосредоточить внимание на испытаниях различного рода ускорителей, которые представляли собой картонные, деревянные или металлические патронные пачки, крепившиеся на винтовку в районе ствольной коробки. В этом случае сокращалось время на заряжание винтовки. Однако удовлетворительной конструкции ускорителя тоже не было, да он и не решал полностью проблемы скорострельности, так как крепился на винтовке справа и тем самым нарушал ее баланс, понижая точность стрельбы. Кроме того, ускорители из легкого материала были непрочны, из прочного — тяжелы. К тому же носимый запас патронов оставался небольшим: 75 штук при средней скорострельности до десяти выстрелов в минуту. И все-таки, несмотря на кажущийся тупик в испытаниях новых систем стрелкового оружия, работа продолжалась. В 1881 году генерал-лейтенант В. В. Нотбек, ставший инспектором стрелковой части в войсках, то есть лицом, ответственным за стрелковую подготовку армии, доносил новому военному министру П. С. Ванновскому о том, что Россия отстает от других европейских стран в области введения магазинных ружей и поэтому необходимо создать специальную комиссию, которая детально занялась бы решением наболевшего вопроса.

А что же Мосин, знал ли он об этих поисках? Безусловно. В 1881 году Тульскому оружейному заводу было поручено изготовить по пяти экземпляров магазинных ружей системы Кропачека и Гочкиса, сохраняя при этом ствол и патронники нашей винтовки образца 1870 года. В системе Кропачека магазин был подствольный, Гочкиса — пружинно-прикладный. Ружья изготавливали в инструментальной мастерской по образцам, и Сергей Иванович имел возможность детально ознакомиться с обеими системами. Надо учитывать также, что война с Турцией, унесшая столько жизней, дала новый толчок общественному движению. Люди, далекие от революционных идей, но мыслящие здраво, понимали необходимость каких-то перемен, сдвигов, обновления, если не общества в целом, то его отдельных институтов.

Одним из тех, кто близко к сердцу принял крупные жертвы армии, был Мосин, воспитанный на примерах войн, в которых участвовали его дед и отец. Наконец, академическое образование и особенно курс проектирования деталей машин и материальной части артиллерии создавали предпосылки для изобретательской деятельности. Первые попытки испробовать свои конструкторские способности Мосин сделал еще в 1878 году, когда по объявленному Артиллерийским комитетом конкурсу занялся проектированием прибора для проверки правильности прицельной линии в винтовках образца 1870 года. Одновременно с Мосиным в конкурс включились В. Л. Чебышев и молодой капитан А. В. Кун, ставший впоследствии начальником Тульского оружейного завода.

Свой прибор Сергей Иванович сделал. Насколько он был оригинален, нынче судить трудно, ибо никаких его следов не сохранилось. Правда, в 1881 году на тульском заводе было проведено сравнительное испытание приборов, предложенных Мосиным, Куном и Чебышевым, но результаты его неизвестны, так как вскоре оружейный отдел решил, что необходимость в указанном приборе отпала. И все же, несмотря на неудачу, крещение Мосина как конструктора состоялось.

Сергею Ивановичу приходилось заниматься испытанием технологических новинок. В предписании Главного артиллерийского управления начальнику тульского завода от 21 ноября 1882 года имелось указание начальнику инструментальной мастерской капитану Мосину прибыть в Петербург для ознакомления с новым способом окраски ружейных стволов. Заодно Сергей Иванович должен был привезти в столицу изготовленные в его мастерской магазинные ружья.

Ко времени, когда С. И. Мосин всерьез начал заниматься переделкой штатной винтовки в магазинную, он был уже известен в кругах Главного артиллерийского управления. Этому способствовала его работа в комиссии по оценке станочного парка оружейных заводов в Ижевске и Сестрорецке. Поручение было весьма ответственным, ибо от выводов комиссии во многом зависела судьба этих предприятий. Мосин находился в Сестрорецке с конца октября до середины ноября 1881 года. Завод был хорошо знаком Сергею Ивановичу, но теперь предстояло выяснить последствия арендного управления, поскольку в 1880 году и ижевский, и сестрорецкий заводы были отданы на шестилетний срок «коммерческим заготовителям». Комиссия, в составе которой работал Сергей Иванович, решила, что пришла пора вернуть сестрорецкий завод в казну.

На следующий год С. И. Мосин с тем же поручением находился в Ижевске с 7 мая по 5 июня вместе с начальником мастерской капитаном Дмитриевым-Байцуровым. Николай Григорьевич был личностью незаурядной. Он так же,как и Мосин, учился в 3-м Александровском училище, только двумя годами раньше, затем был переведен в Михайловское артиллерийское училище, по окончании которого служил во 2-й резервной конно-артиллерийской бригаде. В 1870 году он поступил в Михайловскую академию, успешно окончил курс, был направлен в Тулу и служил на оружейном заводе до 1879 года. Затем Дмитриев-Байцуров уволился со службы и занялся коммерческой деятельностью. Вместе с Ф. Г. Гилленшмидтом он основал акционерное общество «Центрально-Российское товарищество земледельческих машин, орудий и изделий из ковкого чугуна», а также чугунолитейный завод, который затем был куплен ГАУ для расширения Тульского оружейного завода.

Однако коммерческая деятельность не удалась Николаю Григорьевичу, он вновь вернулся на службу на патронный завод и стал работать в чине полковника в приемной комиссии. Затем в феврале—мае 1894 года он исполнял обязанности помощника начальника Сестрорецкого оружейного завода, как раз перед назначением туда С. И. Мосина. Затем Сергей Иванович был переведен начальником сестрорецкого завода с должности начальника приемной комиссии ТОЗа, а Н. Г. Дмитриев-Байцуров заступил его прежнюю должность. Наконец, после смерти Сергея Ивановича его старый сослуживец назначается начальником сестрорецкого завода.

Работу Сергея Ивановича в Ижевске высоко оценило артиллерийское управление, что еще выше подняло авторитет начинающего изобретателя.

Но было бы абсолютно неверно считать Сергея Ивановича человеком, интересы которого ограничивались только заводской службой и конструированием винтовки. Нет, он жил жизнью обычного, нормального человека со своими радостями и бедами, ему вовсе не чуждо было стремление сделать военную карьеру.

Но если по должностной лестнице Мосин поднимался благодаря своим способностям и стараниям достаточно быстро, то число звезд на его эполетах росло не столь стремительно.

Он начинал службу в полевой артиллерии в чине подпоручика, а в Тулу прибыл в чине штабс-капитана. Этот чин был третьим снизу в петровском табеле о рангах, и дался он Сергею Ивановичу после восьми лет службы. Различие в положении армейских и гвардейских артиллерийских офицеров было большим: оклады жалованья несоизмеримы, за гвардейцами — старшинство в чине, служили они в основном в столичном гарнизоне. Да и что за служба! Парады, балы, увеселения. Армейцам было трудней, ну а тех, кто шел по технической части и служил на заводах, блестящие гвардейцы считали или недотепами, или неудачниками. Военные инженеры служили на заводах, которые так же далеки были от роскошных залов, где гремела музыка, сверкал паркет, шуршал шелк и. дурманили голову французские духи, как небо от земли. Да и общение с мастеровыми было не по вкусу господам дворянам. Так что служили на русских артиллерийских, оружейных и прочих военных заводах, как правило, люди увлеченные, шедшие сюда сознательно, по призванию. А поскольку вакансий было слишком много, Военное министерство ради привлечения на военное производство толковых людей настояло на зачислении офицеров-производственников в гвардию, что позволяло увеличить оклады и дать другие привилегии этим труженикам. В результате сего «высочайшим приказом, последовавшим 23 августа 1876 года, состоявший по полевой конной артиллерии штабс-капитан Мосин переведен в гвардейскую конную артиллерию с зачислением по оной поручиком». Понижение в чине на одну ступень было обусловлено все тем же правилом, по которому армейские офицеры автоматически уступали гвардейцам в повышении в чине. Но на следующий год Сергея Ивановича произвели в штабс-капитаны по вакансии, а в 1880 году, опять-таки по вакансии, он получил капитанские погоны «с оставлением по гвардейской конной артиллерии». К этому времени Мосину исполнился 31 год, некоторые его сослуживцы уже примеряли полковничьи погоны, Сергею Ивановичу для получения этого высокого звания необходимо было изобрести лучшую в мире винтовку…

Поскольку взгляды Мосина формировались в годы буржуазных реформ, он принадлежал к числу офицеров «либерального толка», хотя его либерализм ограничивался искренним желанием честно служить России. Это были отзвуки благородной петровской заповеди «В службе — честь!» Однако в условиях карьеризма, казнокрадства, угодничества такие взгляды мало у кого вызывали восторг или даже одобрение. А Мосин, строгий и придирчивый к исполнению служебных обязанностей, весьма демократично обращался с мастеровыми, называл их по имени-отчеству, был с ними сдержанно прост и разумно требователен. Более того, начав самостоятельные конструкторские разработки, он часто советовался со знающими дело мастерами, даже приглашал их к себе на квартиру, чтобы за вечерним чаем спокойно потолковать об увлекшей его работе.

В офицерское собрание Мосин заглядывал нечасто, и это вызывало удивление сослуживцев. Кто-то из тех, кто относился к поведению Сергея Ивановича с сарказмом и презрением, донес о его встречах с мастеровыми начальнику завода. Генерал строго выговорил Мосину, что ему, офицеру, закончившему академию, не к лицу общаться с мастеровщиной, и предупредил о возможных осложнениях по службе. Когда же штабс-капитан резонно заметил начальнику завода, что тульские мастеровые — это люди, снискавшие славу не только Туле, но и России, тот несколько смягчился, но посоветовал все же считаться с мнением офицерского собрания.

Такой оборот событий встревожил Сергея Ивановича, ему не хотелось терять службу на оружейном заводе, ибо она давала ему возможность видеться с отцом.

В конце июня 1875 года Сергей и Митрофан Мосины приехали проведать батюшку. Встреча эта оставила у обоих сыновей горький след, ибо Иван Игнатьевич стал совсем дряхл и окончательно смирился со своей долей неудачника.

Братья нанесли визит хозяину имения Арсеньеву-старшему. После обмена обычными в таком случае любезностями Сергей и Митрофан были представлены молодой женщине, одетой в элегантное черное платье. Высокая, статная, с большими серыми глазами на бледном лице, обрамленном расчесанными на прямой пробор волосами, с локонами на висках, она поразила Сергея не только красотой, но и какой-то необъяснимой меланхолической грустью. Это была Варвара Николаевна Арсеньева, урожденная Тургенева, жена Николая Владимировича Арсеньева, сына старого хозяина. Несколько позже Мосин узнал, что Варвара Николаевна — мать двоих детей, мальчиков, но с мужем,. жила неважно. Николай Владимирович, будучи почти вдвое старше жены, почему-то не любил ее. Человек злой, надменный, он надолго отлучался из имения, жил то в Москве, то в Петербурге. Варвара Николаевна, напротив, почти никуда не выезжала, занималась детьми да еще читала французские романы, которыми была полна домашняя библиотека.

Жизнь Арсеньевой складывалась незавидно. Имея характер нерешительный, она смирилась со своим подчиненным положением, хотя и страдала от одиночества, но не делала попыток что-либо изменить в привычном течении лет. В первое время после знакомства со штабс-капитаном Мосиным она относилась к нему так, как должно было относиться к гостю, тем более, что приехал он даже не к ее мужу или свекру, а всего лишь к престарелому управляющему имением.

Сергей Иванович, достигнув зрелых лет, остался таким же эмоциональным, впечатлительным, отчасти даже сентиментальным, как в юношеские годы, легко возбудимым, но и легко ранимым человеком. Полагая, что все эти черты не согласуются с профессией военного, Мосин старательно прятал их под маской внешней суровости и напускной нелюдимости. Так уж сложилась его жизнь, что, учась в корпусе, училище, академии, он книгам отдавал больше времени, чем праздному времяпрепровождению, и потому прослыл затворником, коему чужды обычные развлечения молодых людей его круга и которого не особенно волнуют шорох девичьего платья и кружащий голову запах дамских духов.

Да, Мосин любил задать хорошую работу своей голове, но все-таки его затворничество было отчасти вынужденным и обусловливалось весьма прозаической причиной — хроническим безденежьем. А не имея в кармане денег, в товарищеской пирушке участия не примешь и на бал не пойдешь. Став офицером, Сергей Иванович не пытался отказаться от уже сложившихся привычек, но в обществе бывал. Что же касается женщин, то он долго не мог встретить ту, что с первого взгляда и навсегда осталась бы в его сердце. Но Варвара Николаевна покорила Мосина в один миг красотой и беззащитностью, ему в ней нравилось и лицо, и притягательный стан, и мягкий голос, и глаза, опушенные темными, длинными, загнутыми кверху ресницами. Посмотрели бы однокашники на «схимника» Сережу!

Влюбившийся в привлекательную, но, увы, замужнюю женщину, он скоро понял ее подчиненное, бесправное положение и нашел в себе смелость сказать ей слова участия и нежности, за которыми следует признание в любви. Но этот душевный порыв испугал Варвару Николаевну и не остался не замеченным для ее мужа. Мосин почувствовал, что его присутствие создает нервозную обстановку в семье Арсеньевых и, не дожидаясь конца отпуска, уехал в Тулу.

Считая службу не обузой, а счастливым долгом, Сергей Иванович работал деятельно, увлеченно. Он испытывал истинную радость оттого, что его труд дает ощутимую пользу армии, а значит, и России. Но среди нескончаемого потока дел он все чаще вспоминал милое лицо Варвары Николаевны, ее жесты, походку, тихий голос и плавную речь. Прошло много времени со дня той чудной первой встречи, а она была свежа в памяти, и все также мило звучал в ушах ласковый голос, и все также незабываема теплота нежной руки.

Целых четыре года пролетели будто бы незаметно. Сергей Иванович каждый свой отпуск катил на пролетке по узким сельским дорогам в имение Арсеньевых, чтобы проведать отца и повидаться с милой Варварой Николаевной.

Летом 1879 года Мосин выправил бумаги на очередной отпуск, нанял извозчика, и пароконная коляска мягко закачалась на стальных рессорах, уминая колесами серую дорожную пыль. Мимо неторопливо проплывали густо-зеленые леса и светленькие прозрачные березовые рощицы, лениво колыхались, припадая к земле тугим колосом, поля ржи и пшеницы. Иногда попадались деревеньки с черными, покосившимися избушками и обязательной свежевыкрашенной церковью на самом видном месте.

В имении Мосина никто не встретил. Отец был дряхл и немочен, его одолевали старческие болезни. Сергей предложил было ему переехать в Тулу, но Иван Игнатьевич упрямо отказывался, ибо не хотел быть обузой для молодого человека.

За вечерним чаепитием Сергей Иванович спросил как бы невзначай о Варваре Николаевне, и отец сразил его неожиданным известием. Оказывается, между супругами произошел разрыв, причину которого Иван Игнатьевич видел в том, что Арсеньев совершенно охладел к своей жене и потому еще прошлой осенью укатил в Петербург. Только однажды, в начале нынешнего лета,приезжал он в имение, и то всего на несколько дней.

Варвара Николаевна? Куда же ей, горемычной, деваться? После отъезда мужа родила она третьего сына и занемогла. Оправилась от болезни только недавно и живет теперь, так говорят дворовые, совсем монашкой, никого не принимает и сама никуда не ездит. Но, судя по всему, барин должен вскорости из Петербурга прикатить — надо же посмотреть на сына.

Дни проходили за днями, а Сергею Ивановичу так и не удавалось повидаться с Варварой Николаевной. И без того склонный к меланхолии, Мосин огорчался, тяжело переживая свое одиночество. Оставаться в имении было невыносимо, и он решил прогуляться по парку, справедливо полагая, что ему никогда уже не придется вернуться сюда вновь. Мосин был совершенно уверен и в том, что никогда больше не увидит милую Вареньку и не скажет ей о своей любви. Не спеша обойдя весь парк, Сергей Иванович еще раз вышел на главную аллею и вдруг увидел Варвару Николаевну! Рядом с ней на садовой скамейке сидела кормилица с младенцем на руках. Глаза Вареньки блеснули радостью, а может, это только показалось Мосину, но он сделал несколько быстрых шагов и припал к надушенной ручке.

Они говорили всего несколько минут, да и то по-французски, чтобы служанка ничего не поняла. Спросили друг у друга о здоровье, потом Мосин полюбопытствовал, отчего это Варвара Николаевна не показывается, целыми днями просиживая в своей комнате. Арсеньева ответила, что душевное состояние ее таково, что ей никого видеть не хочется, разве вот с ним, Сергеем Ивановичем, ей приятно и радостно. И вдруг, глядя ему в глаза, спросила, отчего он до сих пор не женат.

Мосин растерялся, не смог ничего сказать вразумительного, словно был еще зеленым юнкером, и неожиданно, одним дыханием произнес: «Я вас люблю!» Варвара Николаевна запылала маковым цветом, заторопилась в дом, затормошила кормилицу и, шепнув едва слышно слова прощания, почти побежала по аллее.

Утром следующего дня Мосин уезжал из имения. Нарушив обет затворничества, Варенька вышла проводить его, когда кучер уже разобрал вожжи и взял в руки сплетенный из сыромятины кнут. Она подошла к коляске и пожала Сергею Ивановичу руку, оставив в ней туго свернутую бумажку. Счастливый Мосин даже дышать перестал от радости! Выехав за ворота, он развернул хрустящую бумажку и охватил разом все написанное: «Зимой с детьми собираюсь приехать в Тулу. Остановлюсь у моих родственников Соколовых на Миллионной улице. О приезде извещу. Ваша В. Н.»

Это коротенькое «Ваша В. Н.» очень походило на ответное признание. Да и обещание известить о приезде в Тулу говорило о многом. Что ж, он, раб божий Сергей Мосин, готов верить в близкое счастье.

А потом полетели дни и месяцы, заполненные блаженством, обрел Сергей Иванович не только увлекательную работу, но и любимую женщину, в которой не чаял души. Ему так и хотелось рассказать всему миру о своем счастье, но он лишь улыбался в кудрявую бородку, обрастать которой начал, следуя моде, заведенной новым императором Александром III.