- Так стараться унизить можно, только если наверное знаешь, что над тобой поднялись. Впрочем, ты прекрасно знаешь, что Женя тебя выше.
- А я и не подозревал, что мне это известно.
- Ты сам не знаешь, какую правду сейчас сказал, думая, что иронизируешь. Знаешь, какой ты, Юрий, знаешь, какой ты на самом деле? Ты застывший, такой застывший, что почти неживой. Ты безупречно правилен. Нет, не думай - я знаю и о твоем легендарном пьянстве в училище, и о многом еще - но даже твои пороки как-то взвешены, они возможны настолько, насколько это тебе кажется соответствующим твоей роли, той роли, которую ты играешь так хорошо, что она почти без остатку съела актера... Ты никогда не сделаешь ничего, чего бы от тебя не ждали по твоей роли все вокруг. Ведь это только кажется, что ты никого не замечаешь, а ты только и делаешь, что отдаешь всего себя игре на публику! На публику, которая тебе совершенно безразлична! Это страшное актерство, Юрий!
- Да, не сделаю, притом - сознательно: мы живем в обществе, и безусловный долг каждого - соответствовать взятой на себя роли. Такие, как твой обворожительный рыцарь, рубят сук, на котором сидят - пусть бы их падали с треском, но, к сожалению, они сидят на нем не всегда в одиночку...
- Пусть так - но лучше гибнуть, как он, чем отказывать себе в существовании, как ты. Роль съедает тебя - ради публики, никому из которой ты не дашь ничего, потому что все съедено, потому что тебе нечего давать... Помнишь наш разговор, когда ты приехал с фронта на дачу? "Там страшно?" "Разумеется, Лена, на войне всегда страшно". Это же маска твоя, роль твоя мне отвечала, а не ты! Я не знаю, какой был под этим ты, и был ли... Ты ненавидишь его не из-за меня, иначе бы ты не ненавидел, а презирал. Презирают слабого врага, а ненавидят - сильного. Этого твоя гордыня не может ему простить. Он - первый, с кем захотела говорить твоя живая душа, ты хочешь от него ненависти, ты ненавидишь его за то, что он не ненавидит тебя, а просто не замечает в детском своем эгоизме... На нем первом, не на мне, ты ожил. Ты не можешь простить ему, что твоя живая душа к нему потянулась - это неважно, что в ненависти - а он не ответил тебе.
- Ты договорилась до абсурда: у тебя вышло, что я чуть ли не романтическую любовь питаю к герою твоего сомнительного романа.
- Бывает ненависть... подозрительно похожая на любовь.
- Чушь. К тому же я отнюдь не ненавижу Женю - все это глупости. Просто хорошо тебе известные прискорбные обстоятельства не дают мне забыть о его существовании, как я сделал бы в любом другом случае.
- До тебя не достучаться, Юрий. У меня никогда не получалось с тобой пробиться к чему-то живому. А Жене это удалось, притом - мимоходом. Я люблю его не за его слабость, которую ты так хорошо видишь, а за ту силу, которой в тебе нет".
Неужели в этих ребяческих словах была какая-то правда? Никогда не может вся вина лежать на ком-то одном... Неужели не во всем был виноват один Женька, так неожиданно выскользнувший из небытия в интонациях и жестах этого штабного мальчишки?
15
Прошло около получаса. Сережа, вернувшийся в избушку вскоре после того, как уехали Вишневский и Некрасов, некоторое время неподвижно пролежал, закинув руки за голову, на нарах, глядя в низкий бревенчатый потолок. Ему не хотелось признаваться себе в том, что отсутствие Юрия обрадовало его, на некоторое время избавив от необходимости продолжать начатую игру: последствия ранения ощущались значительно сильнее, чем ему хотелось показать. Сережа не мог позволить себе расслабиться при Некрасове, поскольку это поставило бы того в ложное положение, ведь именно из-за этого ранения Некрасов отказывался стреляться, но был на то спровоцирован.
"Я знал, что не попаду, иначе я не смог бы стрелять".
Перед дуэлью в нагане оставался последний патрон. Теперь барабан был пуст. Сережа наполнил магазин и, ласково качнув револьвер в руке, положил его на нары.
Сна все равно не будет, как почти не было ночью. Бессонница от усталости... Казалось бы, должно быть наоборот. Нет ничего более изматывающего, чем бессонница, приходящая после боя и в спертом воздухе лазаретов.
"А здорово знобит", - Сережа набросил на плечи полушубок и, тяжело поднявшись, подошел к печке.
Чугунная маленькая дверка тяжело скрипнула на ржавых петлях, и в лицо полыхнуло красным жаром еще горячих углей. Опустившись на пол перед печкой, Сережа выбрал из сваленных рядом дров тонкое сухое поленце и положил его на угли. Сначала показалось, что огонь не разгорится, но через минуту тонкие язычки прозрачно алого цвета, пробившись снизу, задрожали по краям полена и побежали кверху. Держа в руке полено потолще, Сережа смотрел в разгорающееся пламя, ожидая, когда можно будет запихнуть его вслед за первым.
"Как в Жениных стихах об огне, где огонь - тела танцующих саламандр... Как же там...
Опустимся к огню, любовь моя!
В ночи над домом ветер гнет деревья,
О в эту ночь тебе открою я
Разгадку зачарованности древней!
Багряным жаром угли налиты...
Нет, что-то еще до этого...
Как тысячи ушедших в ночь до нас
Склонимся мы в таинственном влеченье
Ловить в огне незримые для глаз
Пленительные огненные тени.
Багряным жаром угли налиты,
Шепнем слова людьми забытой мантры.
Забудь метафор "алые цветы":
В углях встают и пляшут саламандры.
Как близко он - летящий мир огня!
Но дух гнетет сознание разлуки:
Живого здесь не примет он меня,
Не причинив жестокой смертной муки.
Ложится прахом нежная зола,
В слезах смолы поленья умирают,
А саламандр сплетенные тела
В волшебном танце вьются и играют.
То же - к Елене Ронстон. Елена - факел, свет... Свет Жениных ночных стихов? А ведь не было ничего обидного для Елены в этих словах Некрасова... Была ненависть... Ненависть... к Жене. И что-то еще, я не знаю почему, но я должен был его вызвать, не мог я... просто так, я уже достаточно убийца, чтобы понимать, как преступно и гадко с этим шутить, нет, было что-то скрытое, что не оставляло мне другого выхода, кроме как, зная, что не попаду, встать к барьеру. Почему я должен был встать под его выстрел? Но может быть, прямо спросить Некрасова о том, что было между ним и Женей?.. А, легок на помине!"
Пальцы Сережиной руки непроизвольным движением впились в упругий белый мех.
- Руки вверх, сволочь!
Полушубок соскользнул на пол: Сережа с быстротой взвившейся пружины вскочил на ноги и, размахнувшись, швырнул оказавшимся в руке поленом в возникшего на пороге человека с поднятым маузером - прежде чем успел увидеть красную полоску поперек папахи, комиссарскую кожанку, выглядывающую из-под наброшенной на узкие плечи бурки, молодое лицо с горбинкой носа, искривленные ухмылкой губы - и еще двоих за спиной первого.
"... Наган!!"
Слишком маленькое, даже если успеть выбить стекло, окошко... Загороженная дверь... Десятая доля секунды потребовалась на то, чтобы осознать суть захлопнувшейся западни: военная реальность мстила за то, что была забыта...
- Живьем, штабной!!
" - Ваше Высокопревосходительство!..
- Как, Вы еще не уехали, Сережа?
- Я подумал, Николай Николаевич, может быть, я и второй пакет захвачу сразу - какой смысл возвращаться?"
Твою мать!!
Дверь, в которой появились красные, находилась между печкой и нарами, на которых был оставлен револьвер: Сережа метнулся к нарам, но был остановлен бросившимся ему наперерез рослым красноармейцем, который был тут же сброшен отчаянным Сережиным усилием и, с грохотом опрокинув скамейку, растянулся на полу... Наступив на красноармейца, Сережа потянулся уже со следующего шага схватить наган, но на его руках, заламывая их за спину, повисли подскочивший комиссар и второй красноармеец... Сережа вывернулся...
- Ax ты, падла!! - Вскочивший красноармеец бросился на Сережу. Двое других снова накинулись сзади: в следующее мгновение Сережа очутился на полу, но, не ощущая боли ударов, продолжал сопротивляться с отчаянным бешенством, пытаясь протащить на себе страшноватую "кучу малу" к лежащему на нарах нагану. Это почти удалось, но выскочивший из драки комиссар, примерившись, несколько раз ударил его по голове рукояткой маузера.
Москва, которую больше не суждено увидеть...
Какой встает она, когда между нею и тобой пролегли столетия военной преисподней?
Зимней многоликой сказкой твоего детства? Множеством и взаимопроникаемостью окружающих твои первые шаги миров?
Первый - замкнутый мир комнаты с темно-голубыми плитками печки, которая топится только тогда, когда не справляется калорифер... Разбросанные на медвежьей, с доброй мордой и стеклянными глазами шкуре она живая - причудливо выпиленные деревянные кусочки мозаики... Если сложить их правильно, получается картинка: вещий Олег разговаривает с волхвом. За Олегом - дружина в шлемах и кольчугах, с красными щитами. Волхв опирается на посох и показывает рукой на белого коня, на котором сидит Олег.
А в двух шагах от теплой замкнутости этого мира - вход в другой: в ослепительно искрящийся алмазный лес, в котором цветы выше деревьев...
Нагретый на калорифере большой медный пятак... Вывеска булочной за кустами утонувшего в снегу сквера, через который бежит рыжая собака... Ты смотришь на это, забравшись на стул к подоконнику высокого окна, проникнув через холодное сверканье алмазного леса...
Полутемные, с прилавком по твой подбородок лавки, таящие в себе странствия по стеклянным пейзажам тяжелых шаров и глянцевитым страницам книг...
Москва... "Город чудный, город древний..." - помеченная кляксой страница хрестоматии...
Или более поздние, но такие же дорогие и таящие в себе такое же постоянное ожидание чуда картины... Заснеженный снаружи манеж, пар от дыхания лошадей, бегающих по кругу под щелканье бича... Звонкий ледок, сковавший дорожки Александровского сада... Музыка на катке... Звон разрезающих лед коньков... Кресла на полозьях... Смех...
И кажущиеся тебе такими волшебными все встречающиеся на катке и в Александровском саду зимние девочки. Их звонкие голоса, их раскачивающиеся от быстрого лета полозьев локоны - из меховых капоров, их сияющие глаза и румяные щеки, меховые муфты, клетчатая шотландка или темное сукно подолов, в тяжелых складках которых мелькают шнурованные до колен ботинки... И ты радостно знаешь, что они - не человеческие существа, а живое и многоликое воплощение зимней сказки...
Москва... Всегдашнее ожидание чуда... Пасха... Весеннее солнце на золоте бесконечных куполов... Канун Пасхи... Камни еще так недавно появившейся из-под снега мостовой...
Тепло пахнущий пряностями и сдобой кулич - ты несешь его в руке поставленным в тарелку в белоснежном твердом узле накрахмаленного платка...
Весенне распахнутое голубое небо, старые разросшиеся ветлы на церковном дворе. Под ними длинный - через весь двор - стол, на котором, как снежные цветы, неожиданно раскрываются белые узлы платков и из них появляются большие и маленькие, разноцветно глазированные, обложенные яркими рисунками и цветной фольгой яиц куличи, холодные пирамидки пасхи...
Еще немного - и над куличами загораются огоньки тоненьких красных свечек... Ты держишь в ладонях жизнь этого маленького огня, защищая его от весеннего ветерка... Вот уже становится во главе стола молодой черноволосый священник... И ты ждешь, что вот уже сейчас упадут благоухающие брызги освященной воды и наполнят радостно волшебным содержанием то, что только что было сдобным хлебом, глазурью и коринкой.
Весь день - с утра - по улицам и переулочкам Москвы плывут белоснежные узлы с куличами.
А вечером по всей квартире беготня, хлопанье дверей, телефонные звонки, доглаживание чего-то утюгом - а в празднично сверкающей столовой уже накрыто для разговенья, и у тебя при виде всего этого скоромного великолепия сжимает нервным спазмом горло: во владеющем тобой возбуждении ты не можешь есть со вчерашнего еще вечера. Идут все - вместе с родственниками и друзьями семьи - в храм Христа Спасителя, идет даже Женя, слишком демонстративно для того, чтобы это было правдоподобным, подчеркивающий, что всего-навсего намерен соблюсти в угоду родителям общепринятые условности...
Идут все - но ты идешь не со всеми.
Ты идешь один - в маленькую светло-желтую Обыденку, церковь Ильи Пророка.
Выжидательное стояние в полутемной еще церкви перед началом службы... Кто-то сзади негромко разговаривает о том, что живопись все-таки не способна передать эту простодушную яркость золота православного иконостаса... Начало службы... Час... другой... Томительная духота от напряжения и голода... Холодеющий в сердце нелепый сумасшедший испуг: а вдруг - нет, вдруг не прозвучат в полночь те единственные слова, способные в мановение ока наполнить церковь ликованием и ослепительным светом?! Бешеный стук сердца, отчаянно мчащегося в груди навстречу этим словам... И последний - как будто оно сейчас вылетит наружу - тяжелый и огромный его удар - и губы сами выдыхают гремящие уже под озаряющимися сводами два единственно заветных слова... И твой голос сливается с десятками других голосов, и уже нет сердцебиения, ни сердца, ни тела, ни тебя самого, а есть только невыносимое своей полнотой, мучительно пронзающее твое существо счастье...
Как будто сама по себе вспыхивает в твоей руке тоненькая красная свечка... Когда горит очень много свечек, воздух напоминает живой струящийся хрусталь... Горячий хрусталь...
Капли расплавленного воска стекают по твоим пальцам - кто-то с улыбкой подает тебе картонный кружок, ты берешь, благодаря ответной улыбкой, но незаметно прячешь в карман... Догорающую свечку ты держишь так, что она сгорает дотла в твоих пальцах, обжигая их: этих ожогов не будет.
Ты пойдешь туда один. Ты сам не можешь себе объяснить, почему ты не можешь разделить все это с теми, кто бесконечно близок и дорог тебе, но тебе легче не пойти совсем, чем сделать это... Ты любишь всех незнакомых в церкви. Почему же тогда?.. Может быть, потому, что сейчас тебе помешали бы привязанности твоей жизни, потому, что они должны сейчас отступить перед той могучей и великой связью, которая соединяет чужих...
Ты не можешь поделиться этим с близкими, так же как и тем, что после службы ты будешь до самого рассвета бродить по темной Москве - и вся она будет твоей, твоей от Кремлевских орлов до булыжника под ногами. Ею ты тоже не сможешь делиться ни с кем, потому что из двух признаний в любви только Лермонтовское с первых шагов и до последнего вздоха будет твоим. Где это понять холодным петербуржцам, с въевшейся в рассудок и в кровь ледяной геометрией их нерусского города!
Ах эти давние споры о Москве! Голос Вадика: "Геометрия? Извольте, господа, сколько угодно! В нашей геометрии есть четкость и уж во всяком случае единый стиль - она несравненно лучше эклектики этой азиатской вакханалии, в коей вам угодно видеть нечто глубоко русское. Взгляните на Новгородскую Софию! - не к нашей ли "геометрии" она ближе по духу, чем к вашему пряничному St. Basil7? А входящий в силу модерн окончательно превратит Москву в нечто несусветное. Многоэтажный модерн, вздымающийся над ее азиатским хаосом... бр!" Голос Жени: "О нет! Напротив того, в модерне будущее Москвы, она зарастет им как дивными экзотическими цветами. Тенишевский круг - Врубель, Васнецов, Рерих - да все они вливают в модерн национальное содержание. Это - новая гармония!" - "Стилизация? Да еще на древнюю основу?" - "Дело не в стилизации и даже не в модерне, а в том, что еще не выросло на его основе... Это грядущее только чуть проглядывает из модерна, это еще не расцвело... Взять работы Шехтеля - это уже не только модерн... Москва - роскошный восточный цветок, она распускается сама по себе, делая неповторимыми сочетания и пропорции, немыслимые ни для кого другого!"
Споры... Москва... Восточная царица... Семь холмов под красной короной... Воспоминания ткут твой образ, затейливо переплетая великое с бесконечно малым, и это переплетение делает тебя особенно драгоценной.
Москва... Восточная царица в кремлевской короне... Плывущий отовсюду золотой перезвон... Автомобильные гудки, копыта по мостовой... Мюр и Мерилиз... Страстной монастырь... Драконы над чайным китайским магазином.
1 Deus conservat omnia - Бог сохраняет все {лат.).
2 Следовательно (лат.).
3 Мы всегда убиваем тех, кого любим (англ.).
4 Вот и все (франц.).
5 Я ищу Фортуну, как черный кот, при свете луны вечером на Монмартре (франц.).
6 Закон суров, но это закон (лат.)
7 Василий Блаженный (англ.)