Хоть уснула Нелли и позже подруг, но проснулась раньше. Немного жутким было сие пробуждение: темнота вокруг была не простой темнотою, но какой-то особенною. В дому самой глухою осенней ночью тысяча звуков обступает снаружи человеческое жилье. Ветер стучит оконными рамами и воет в трубах, а коли нету ветра, так слышней звуки скотного двора, журчит где-то вода, подают голоса ночные птицы, пробирается за своими делами малое зверье…Здесь же мрак был тяжек, словно каменный. Да он и был каменный! Многопудовый камень отделял их от всего живого. Брр, ровно в Аиде в каком!
      Масло в лампадке, верно выгорело: безмолвный мрак этот был кроме того столь густ, что Елена не могла отвязаться от глупого докучного страха, будто вовсе ослепла. Разум, понятно, увещевал, что даже тоненькому лунному лучику неоткуда взяться в пещере, но сердце все же сжималось, а глаза тщетно вглядывались во тьму. И все ж откуда-то она знала, что утро пришло.
      Можно было б нащупать в одежде мешочек с огнивом, да жаль было будить безмятежно спавших Парашу и Катю. Нелли предпочла на ощупь пробраться к выходу из пещерки.
      Глаза так пригляделись, что в конце каменного коридора обозначился проем в пещерную залу: силуэт неправильной арки из прозрачного мрака, вырезанный во мраке непрозрачном. Никогда б не помыслила, будто кто-то кроме кошки может такое разглядеть!
      Бивак шуанов был объят сном. Догорающий факел, воткнутый в расселину, чадя, озарял спящих. Однако ж людей, раскинувшихся на шкурах и хворосте, казалось теперь куда меньше, чем было накануне пирующих. Неслышно ступая меж пленников Морфея, Елена нашла давешнюю лестницу наверх. Что поделаешь, скушно одной бдеть среди спящих, да и хотелось хоть малую толику порадоваться солнечному свету. Пусть даже и когда все потонуло в густом тумане. Вот и вчерашняя хижина, люк снова не задвинут, а очаг простыл. Нелли переступила порог и ахнула.
      Скальные острова, прижавшиеся друг к дружке тесно, не враз можно было и догадаться, что для человека они недоступно разделены водою и кручами, терялись в бескрайней океанской дали, черно-смарагдовой, вовсе не такой, как светло-синяя легкая вода под горою Святого Михаила. Птицы густо усеяли их верхушки своими гнездами, приветствуя нестройным хором розовые блики зари.
      - Розовоперстая Эос восстала из мрака… - невольно проговорила Нелли.
      - Уж не Омера ли ты декламируешь, дочь моя, судя по размеру стиха? Дурная привычка - читать поэзию в переводах! Вовсе дурная. - Господин де Роскоф, с пустым ягташем и легким ружьем на плече, казался бодр.
      - Так я не знаю древнего греческого, батюшка, - Нелли украдкой скользнула глазами по своему платью. Господи, помилуй! Хороша же должна быть в глазах свекра новообретенная невестка! Башмаки вконец разбиты, походят на обрубки какой-то коряги. Платье, столько раз служившее ей ночной сорочкою, сто лет не мытые и не пудренные волоса, покрытые убогим чепцом, и, о ужас, впервые в жизни загоревшие руки! Перчатки, изорвавшиеся до дыр, она дни три назад как выбросила. Но все одно с ней никогда не приключалось такой напасти, как загар, все соседки завидовали! Так у ней, верно, и лицо загорело?!
      - Похоже жили вы с супругом твоим два сапога пара, - улыбнулся господин де Роскоф. - Пройдемся немного, дитя мое, утро на редкость ясное.
      - Но Филипп вить хорошо знает… знал древний греческой язык, - возразила Нелли справедливости ради, опершись на крепкую руку старика. - Это признавал даже лекарь Никодим Дормидонтович, лучший ученый в нашей глуши. Последние два года он и вовсе не вылезал из лексиконов.
      - Ушам своим не верю, - господин де Роскоф вновь взглянул на молодую женщину своими пронзительными глазами. - Впрочем, еще в те времена, когда письма доходили, промелькивало в них нечто необычное. Но не в силах был я вникнуть, пытается ли он доставить удовольствие мне, перебирая сохранившиеся знанья, либо тут иное. Потому теперь расскажи мне без суеты, дорогая дочь, что могло вызвать столь глубокую перемену в моем сыне?
      Белые и черные птицы кружили над волнами. Восток угасал. Елена помолчала немного, наслаждаясь соленым ветерком, а затем, собравшись, приступила к рассказу. Непросто было распутать давние события в нить связного повествования. Все ж сумела она рассказать о демоне Хомутабале, погубившем Ореста через карточную игру, о покинувшем ее медиумическом даре, об отце Модесте, тайне Царевича Георгия и потаенной Белой Крепости в горах Алтая.
      - Боже милостивый, как хотел бы я оказаться там, либо хоть повстречаться да перемолвиться с этими людьми! - с молодым жаром воскликнул господин де Роскоф. - Но не надобно быть Кассандрою в мужеском обличьи, чтобы сказать, все сие - пустые мечтания! Чего не суждено, того не суждено. А все же жаль. Ох, как жаль, дитя, что никогда я тех белых воинов не увижу. Верно тот благородный аббат, благослови его Господь, научил мыслить моего повесу! В сем он оказался удачливее меня. Впрочем, не диво: в ком мы не властны, так это в собственных детях наших. Тебе покуда не понять, до какой степени мы в оных не властны, но погоди, дай вырасти моему внуку.
      - Но разве не родитель лепит доверчивую душу дитяти сообразно представлениям своим о том, что хорошо, а что худо, принсипам, вкусам и знаниям? - возразила Елена.
      - В чем-то да, но лишь худой родитель лепит слепок с себя. Подобье либо будет разбито, либо человек вырастет безволен. Но я не о том. Сталкиваясь с чужими детьми, мы видим, на какие тайные пружины надобно нажать, чтобы повернуть движенье души во благо. Со своим ребенком все иначе. Пружины видны, но нажать на них не подымается рука. Любовь делает нас беззащитными, а, самое досадное, бесполезными для наших детей. Как хотел бы я вырастить из Филиппа помощника своего, соратника в книжных трудах! Но он не хотел быть таковым. Натура его была иная. Впрочем, я болтаю в пустую. Ты поймешь это, лишь когда подрастет Платон де Роскоф.
      Елена невольно вспомнила, как встала меж нею и родителями тайна ларца. Да, она росла сообразно велениям собственной натуры. Различье не мешает родственной любви.
      - Во всяком случае теперь прояснилась мне одна темная фраза из давней эпистолы, - продолжил господин де Роскоф. - «Суждено мне было здесь узнать, дорогой отец, что Добро, по щастью, тоже умеет объединяться», так он писал мне. Неразумно было б доверить бумаге большее, вить он намекал о каменщиках. Гляди, Элен, сей час к нам будет желанный гость.
      Вглядевшись туда, куда указывала рука господина де Роскофа, Елена увидела челночок с маленьким парусом, ловко пробирающийся меж камнями. Она уж поняла: глупо и спрашивать, не может ли то быть чужой. А вот черный парус над утлым суденышком оказался необычен. На черном его полотнище алело сердце, увенчанное чем-то наподобие короны. Приглядеться получше не удалось, человек, стоявший в челне, приспустил парус. Орудуя длинным веслом, он скрылся из виду, подошед слишком близко к берегу почти под ними.
      - Мы уж тревожились было долгим его отсутствием, - сказал господин де Роскоф. - Надеюсь, дитя мое, что у нас с тобою будет еще время, хоть недолгое, продолжить разговоры. Надеюсь также, что ты восстановила силы телесные, ибо нам предстоит двухдневный путь.
      - Куда же, батюшка?
      - Домой.
      Сказано сие было так просто, что Нелли поняла - пробираться им в Роскоф.
      - Хотел бы я выступить ныне после обеда. Ты, верно, захочешь, чтоб твои подруги сопровождали тебя - следовательно, ты поручаешься за их умение хранить тайны. Впрочем, судя по рассказам твоим, умение то проверено много раз.
      Елена согласно кивнула, приметив между тем, что быстрая мысль свекра уже перенеслась на другой предмет. Взгляд его не отрывался от неприметной тропинки, не той, по которой шли они только что, но бегущей снизу, крутой и изогнутой, как только что выскочивший из щипцов локон.
      Вскоре снизу послышались шаги. Поступь была тяжела, Нелли догадалась, что идет немолодой крестьянин прежде, чем путник снова появился в их видимости: уже близко, так, что можно было разглядеть черты его округлого грубого лица, покрытого бурым загаром, неизменную шляпу с белою кокардой и привычную козью куртку. При виде господина де Роскофа он просиял добродушною улыбкой. По всему выходит, крестьянин этот - лазутчик, не напрасно же свекор за него тревожился.
      - Jube domne benedicere, - незнамо с каких пирогов обратился к крестьянину по латыни господин де Роскоф, и прежде, чем Елена успела сложить в перевод немудреные слова, опустился на одно колено.
      - Benedicat te omnipotens Deus.. - Подошедший возложил на голову старого дворянина ладони. Руки его были некрасивы - широки, с короткими перстами, и красны от грубой работы.
      Только сейчас Нелли заметила, что наряд незнакомца, в несокрытых крестьянскою курткою частях, крестьянским не был. Некрасивый суконный камзол, украшенный лишь темным галуном, скорей напоминал наряд судейского либо счетовода. Между тем она уже, конечно, уразумела, что перед нею не счетовод и не судейской, а деревенской священник, из тех, кто сам возделывает огородик да ходит за скотиной. Что ж, и в России таких много. Городские, небось, глядят иначе, особенно в Париже. В Париже? Так что же выходит, что за столь долгий путь по Франции, она впервой видит католического священника? А вить похоже, что так. Ну да сие не странно…
      - Господь послал мне утешение, отец Роже, - господин де Роскоф легко поднялся. - Сия особа - мать моего внука.
      - Стало быть - вдова молодого господина Филиппа, - по-французски священник выговаривал грубо, с бретонским произношением, которое Елена уже хорошо научилась узнавать. - Да исцелит тебя Пресвятая Дева, нещасное дитя!
      Елена вспыхнула было, но взгляд голубых простодушных глаз священника был исполнен такой доброты, что слова его не показались ей неуместны.
      - Благополучно ли было путешествие? - спросил де Роскоф с волнением в голосе.
      - Да что ж может быть благополучного в Вавилоне, - священник тяжело и шумно вздохнул. - Я воротился покуда один, да и то не надолго. Нужны деньги, вдесятеро больше, чем у нас было. Понятное дело, золото. Свои же пёсьи ассигнаты жгут им руки.
      - Что же, все складывается одно к одному. Золото будет к воскресенью.
      - Славное дело, монсеньор, - священник улыбнулся. - Не хотел бы я оставлять наших парней в Вавилоне надолго, уж и покидал-то с тяжелым сердцем. Пойду, передохну чуток с дорожки. А там уж мне, поди, кучу народу исповедовать перед завтрашней мессой.
      - Батюшка, отчего он называет Вас монсеньором? - спросила Нелли, не без недоумения глядя в широкую спину удаляющегося священника. - Разве мы не простые дворяне?
      - По французскому закону - самые простые, дорогое дитя. Но здесь свои мерки, бретонские. Род наш, как ты знаешь, врос сюда корнями, хотя он не в меньшей мере норманнский, чем бретонский. Старые семьи вроде нашей крестьяне издавна называют «принцами», а наш Морской Кюре отнюдь не чужд местных обычаев.
      - Так это и есть тот самый, что служит Литургию на море? - восхитилась Нелли.
      - Он и есть, - господин де Роскоф улыбнулся ее восторгу. - Наш славный Морской Кюре, священник из неприсягнувших. Приглядись к нему внимательней, ты лицезришь воистину эпического героя. Эту ладью, с Сердцем Христовым в терновом венце, нашитом на парусе, хорошо знают не только те, кто живет на самих берегах. Тебе, верно, известно, что архитектурный замысел храма уподоблен форме корабля. Но кто б знал, что в наши времена, быть может Последние, церковью взаправду станет утлое суденышко! Надобно б тебе увидеть нашу морскую мессу - хоть и затем, чтобы рассказывать о том внукам и правнукам.
      - А как мне себя вести с ним? - спохватилась Нелли. - Испрашивать ли благословения? Я б очень хотела, чтобы меня благословил сей человек, да я для него, поди, схизматичка?
      - Ох, дитя! - Господин де Роскоф расхохотался. - Да знает ли отец Роже о Великом Расколе? Он вить даже по-французски не читает, разбирает кое как только латынь. Дальше берегов Альбиона с одной стороны да Парижа с другой для него и земля кончается.
      Но все же Елена оставалась смущена. Впервой повстречавшись с католическим священником, она невольно задавалась вопросом, как же должно обходиться с ним, на взгляд, хоть бы, отца Модеста? Вить она-то про Раскол знает…И вопрос сей выходил непростой. Крепко удержалось в ребяческой памяти, как выразил будущий муж ее намеренье перейти в православие. «Детям моим суждено стать русскими, - сказал он тогда. - Перед Богом же католичество и православие равны». Вроде бы всецело одобрил его слова тогда отец Модест. «Но подумай, Нелли, каков отец Модест - наши иезуиты с ним в сравнении - малые ребятишки! - много потом вспоминал муж. - Девяносто попов из десяти со мною бы заспорили тогда, как де можно! А он - смолчал. Важно ему было не то, что я говорю, но то, что я делаю. Он вить понимал, ничто не оставит меня в католичестве верней, чем нападка на оное! Ему же главным было уловить душу. И сколь был он прав! В остальном разобрался я после». На взгляд Нелли, Филипп разобрался даже чрезмерно. Около года его только и занимало, что расхождения православия с католицизмом. Приходилось терпеть, вить не с приходским же священником, не с губернским же архиерем было ему сие обсуждать, у тех бы ум за разум зашел. Прежде всего Филипп, надо думать за отцом Модестом вослед, ставил ни в грош настоящий год Раскола. Он свою границу проводил где-то столетья на два позже. Дальше Нелли предпочитала кивать, не вникая - обоснованьем оной границы шли какие-то рассуждения о различьи меж «филиокве» и «филиоквическим догматом». Не уставал муж сокрушаться о Расколе, словно тот случился вчера. «Подумай, Нелли, как просторен был христианский мир до тартаров! Кому было дело до Раскола, когда русская княжна была матерью французского короля! Когда б Русь не обособила кровавая саранча, как-нито все обошлось бы». «Филипп, но сколь жестоки были после войны меж православными и католиками!» - «Жестоки, но и преступны, Нелли. Преступны с обеих сторон. Вить эти войны - братоубийственные, войны детей единой древлей Церкви! Подумай, до чего дошел сей чудовищный абсурд: в Руси Московской лютеран привечали того ради, что те гонимы католиками! До Великого Петра иноземным гостям разрешали строить на Москве кирхи, но не католические храмы! Так ненавидеть братьев, чтоб привечать еретиков! Привечать разорвавших самое святое - живую цепочку рук - преемство Апостольское! Привечать губителей монашества! Вить это в голове не вмещается! И сие - на Руси, где за несколько до того столетий можно было пойти к мессе Тридентской, служимой ирландскими монахами, что в Новгороде, что в Киеве!» «Так все ж Петр был хорош? - невольно вовлекалась в разговор Елена. - Помнится, в Крепости его куда не так почитают, как у нас в России». - «Я помню, не так. Наблюдатели Крепости доносили, что София, поддерживаемая Василием Голицыным, была б на престоле не хуже. Да только ничего не меняет сие, в гишторической науке нету сослагательного наклонения, Нелли. Петр - фигура рубежа, его лицо было у России, когда она вновь обернулась к миру». - «А разве каменщики с лютерашками не при нем набежали?» - «Увы, Нелли. Возведи Россия каменную стену на манер какого-нибудь Китая - ереси было б и взяться неоткуда. Только Россия не Китай. Либо весь мир ей спасти, либо гибнуть вместе с ним». И разговор вновь сворачивал к неповрежденности всяких там догматов.
      Да, хорошо было дома, зимним вечером у каминного экрана, разговаривать разговоры с мужем, пропуская половину его слов мимо ушей. Как оно все это казалось - до живой жизни ненужное вовсе. Ан нет, разбирайся теперь. Словом так: католики все ж таки братья, хоть и оступившиеся со своими догматами. И потом - их вить за Господа Христа убивают сейчас, даже бы и отец Модест сказал, что сие - свидетельствование кровью. Значит, мессу на лодках поглядеть можно, коли получится.
      - Глубоко ж ты задумалась, дочь моя. - Господин де Роскоф смотрел на нее с сочувствием, ровно знал, что она думала сейчас о Филиппе.
      - Не обессудьте, батюшка, очень уж для меня это все внове.
      - Я знал из писем, что сын перешел в православие, и счел это правильным для него, - молвил свекор словно бы невпопад, но Нелли благодарно улыбнулась. - Однако ж поглядеть мессу в этот раз не выйдет. Собирайся да предупреди подруг.
 

 
      С ними собрался, само собою, также и Ан Анку, хотел было присоединиться к маленькому отряду и де Ларошжаклен, да того утянул за каким-то делом Морской Кюре. Впрочем и без юного предводителя шуанов подруги готовы были чувствовать себя как у Христа за пазухою - под защитою-то двоих мужчин! К тому ж, к великой радости Нелли и Кати, на половине пути господин де Роскоф предполагал взять у фермеров лошадей. Но и еще чем-то их путь казался необычен - Нелли не сразу поняла, в чем дело. Некоторая беспечность явилась между тем в повадке Ан Анку - вовсе не таков он был в Нормандии, где все время прислушивался - не к ветру, так к земле, не к земле, так к деревьям…
      - На Ла-Манше синие засели крепко, - пояснил господин де Роскоф. - Здесь же им надобно во все глаза озираться по сторонам.
      - Дорого стоит поглядеть, как они лесом идут, - сверкнул зубами Ан Анку. - Штыки вперед, штыки по бокам, а сзади сужают строй. Ну ровно ёж ползет!
      - Где ж ты видал ежей, чтоб ползли носом-то назад?! - подтрунивала Параша. - А по-бретонски ёж так же будет, как по-французски?
      Унылые виды покоренной ветрами природы сменяли друг дружку, не балуя путников разнообразием картин. Надежда на лошадей вскоре пошла прахом - крылья мельницы застыли наискось, верхнее крыло стояло немногим миновав флюгер на башенке.
      - Сие означает: опасность в дому, - вздохнул господин де Роскоф. - Похоже, невестка, подруга твоя жалеет, что не родилась в племени кентавров. Однако ж придется обойтись двумя ногами.
      - А не заглянуть ли мне на ферму? - озаботилась Катя. - Вдруг подмога людям нужна? Прикинусь, будто погадать промышляю, солдатня не разберется, а с хозяевами я тихонько перемолвлюсь.
      - Даже думать оставь, дитя! - строго ответил господин де Роскоф. - Первое, была б нужна подмога, знак был бы иной. Давно у нас с этим отлажено. А второе тебе надобно запомнить особо - цыганов они убивают куда как охотно. Дай только волю этим молодчикам - они б и перелетным птицам запретили садиться во Франции!
      Нелли же, противу обыкновения, не жалела даже об отсутствии лошадей. К тому же юная мадемуазель де Лескюр, хоть и невзлюбившая ее не пойми по какой причине, щедро поделилась с нею и с Катей своей обувью. (У высокой Параши нога, понятное дело, была больше, хоть, увы ей, и не настолько больше, чтоб одолжиться у кого из мужчин…) Нелли ощущала себя отдохнувшей и полной сил, словно не сутки, но добрую неделю провела на острове.
      Давно остался позади берег, где они распрощались с маленьким Ле Ноахом, который, кстати заметить, и не подумал отгонять лодку накануне, но заночевал в лагере шуанов. Однако ж запах соли и свежести по прежнему ощущался в воздухе.
      - Проще и удобней было бы добираться по воде, - сокрушался господин де Роскоф, коему, по всему судя, неловко было, что он обрек на еще одно пешее путешествие молодых женщин. - Да море нынче не то, так можно три дни погоды прождать.
      - Не тревожьтесь за нас, батюшка, мы - путешественницы бывалые и неприхотливые, - тем не менее Нелли было, как обычно, немножко не угнаться за Катей и Парашей. Заметив сие, Господин де Роскоф также сбавил шаг, предоставив тех заботе Ан Анку.
      - Не зря помянул я давеча, что в предках наших были и норманны, о чем ты, конечно, знаешь, - задумчиво заговорил он. - Что есть в крови, того вовсе не избудешь, в том числе и пороков.
      - Уж сколько с Филиппом прожито, батюшка, а все мне невдомек, каков же главный порок наследственный в семействе де Роскоф, - развеселилась Нелли. - Покуда и знакомство с Вами мне сего вопроса не прояснило.
      - Случается в некоторых семьях, когда все члены раздирают фамильную скверну на мелкие клочки, - глубокие морщины в загорелом лице старого дворянина словно бы разгладились, когда на тонких устах заиграла мальчишеская улыбка. - Тогда порок, ясное дело, на виду. А бывает и так, что один жадоба в целом поколеньи отхватит себе все. Другим ничего и не достается.
      - Значит, у Роскофов на каждое поколение порочный жадоба изыскивается? - смеялась Нелли.
      - Я того не говорил! - живо отозвался старик. - Жадобы не рождалось уж лет сто с лишком! А теперь вообрази себе, невестка, каков же был тот, после кого три поколенья рождаются только лишь добродетельные зануды?
      Сему разговору не суждено было продолжиться.
      - Монсеньор, карета! -крикнул Ан Анку, оборачиваясь на ходу. - Минутах в двадцати, не затаиться ли нам?
      - Поглядим, - господин де Роскоф тоже к чему-то прислушался.
      Нелли же как всегда не могла взять в толк, какую карету они услышали: ни стука копыт, ни окликов возницы не доносилось.
      - Да это почта! Наверное почта! - рассудил Ан Анку через несколько минут, когда приближение экипажа уже сделалось слышным. - Стало быть, можем и подъехать немного.
      Вскоре почта вправду показалась из-за поворота. Был это обыкновенный для таких целей тяжелый но малогрузный рыдван, из тех, что поставлены на два огромных колеса, меж тем, как кузов их напоминает более всего кузнечные меха. На высоком сиденьи восседал бравого вида постилион в красном мундире и тех надутых кожаных сапогах почти до бедер, глядя на кои не понять, могут ли в них ноги сгибаться в коленях. Однако ж ничего лучше этих сапог не измыслить, когда надо вытащить колесо, соскользнувшее с гати в болото, либо перевести лошадей вброд.
      - Эй, малый, сколько у тебя свободных мест? - окликнул его Ан Анку.
      - Четыре найдется полных места, но да толстяков средь вас нету, - отвечал постилион. - А чем платите, ассигнатами?
      - Заплатим живыми английскими деньгами, - сказал Ан Анку. - Нам в Роскоф.
      - За всех возьму два шиллинга, - постилион мягко спрыгнул на землю, спружинивши на слоновьих своих ногах. - Но деньги вперед.
      Получив четыре шестипенсовика, малый проверил каждый на зуб, и потом только отстегнул кожаную сыромятную занавеску, заменявшую в рыдване дверцу.
      Нелли не без вздоха вспомнила экипаж, на котором ехала по Гельвеции, что уж говорить о домашних превосходных каретах. На подобном убожестве ей еще не доводилось перемещаться: обитые сверху кожей ящики для писем и посылок служили сиденьями пассажиров, принужденными располагаться визави. Место для багажа было единственно под ногами. Никаких тебе окон, свет только из щелей, впрочем, имевшихся в избытке. В полумраке она только и разглядела, что пассажиров в рыдване четверо. Два из них сидели в дальнем углу, другие, супротив - поближе к вознице.
      Когда вошедшие разместились, сделалось ужас как тесно.
      - Эй, любезный, не послышалось ли мне, что ты брал с этих людей плату иностранной валютой? - задиристо поинтересовался толстяк, похожий на чиновника, тот, что сидел к постилиону ближе всех.
      - И верно, послышалось тебе, - хмыкнул тот снаружи, берясь за вожжи.
      - Ты шутки не шути, не знаешь, чем пахнут валютные операции? - толстый чиновник налился гневом.
      - Отвяжись, дармосед, - отозвался постилион. - Сам-то, небось, ничем не платишь.
      Нелли, сперва усумнившаяся было в своем французском, еле удержала смех. Дармосед! Надо вить придумать! Она, однако ж, не ошиблась: толстяк - чиновник, раз едет по какому-нибудь бесплатному листу. Республиканский чиновник, надо полагать.
      - Валютные операции пахнут свинцовым кляпом в пасть доносчику, - негромко уронил Ан Анку.
      Молодой, судя по всему, человек рядом с толстяком, сделал движение, будто тянется за пистолетом, но старший спутник что-то сказал ему на ухо. Тот удержался. Понятно, храбрецы, вдвоем на рожон не полезете, вам бы взводом против фермы, да чтоб мужчины были в отлучке! Но вить и господин де Роскоф с Ан Анку вас поубивать не могут - тогда, поди, к почте приставят большой конвой, стало быть и постилионы не смогут подвозить своих, да и не только это, надо думать. Но никогда б она не помыслила, что могут безвредно друг для дружки ехать в одном экипаже шуаны и синие. Чудная война! А любопытно, еще два путника, они из каких?