Валентина Васильевна Чудакова
      Как я боялась генералов
      Повесть
      Автобиографическая повесть и рассказы о событиях Великой Отечественной войны.
      Посвящается светлой памяти
      командарма генерал-лейтенанта
      Виталия Сергеевича ПОЛЕНОВА
      В первый же день войны двадцать шесть ребят из нашего восьмого "б" класса, не сговариваясь, ринулись в Дновский райвоенкомат. А там берут только десятиклассников, да и то на оборонные работы! И не всех, а по выбору: которые поздоровее. Напрасно мы доказывали, просили, требовали, клянчили - военкому не до нас было, попросту заткнул пальцами уши. А его ретивые помощники из добровольцев, не тратя лишних слов, вытолкали нас на улицу. Ну не обидно ли? И мы побежали жаловаться в райком комсомола. Там никого, кроме бестолковой сторожихи!..
      Через неделю, когда война уже почти вплотную подступила к нашему городку, самые упорные из нас добились своего, минуя формальности. Повезло и мне - я ловко пристроилась к стрелковой дивизии, которая с боями отступала из Прибалтики.
      На войне я очень боялась генералов: обижали они меня с самого начала и до конца войны, не понимали моих патриотических чувств. Как, бывало, увидит меня какой-либо генерал - начинается допрос.
      - Кто такая? Откуда? Каким военкоматом призвана?
      Отвечаю с гордостью и по-честному:
      - Никаким. Доброволец!
      - Не хитри, пигалица! Добровольцы тоже через военкоматы оформляются.
      Ну что тут делать? Как докажешь, что с такими, как я, военкомы и не разговаривали: какие у человека права, если он еще паспорта не имеет! Да и солидности никакой: рост - метр сорок восемь, вес - сорок три кг. А физиономия - как у матрешки на чайнике. Такие, как я, самой тихой сапой к боевым полкам примазывались, и бойцы, жалея приблудышей, не прогоняли. Много нас, недоростков, по вине войны на войне оказалось. Но в конце сорок первого года вышел приказ: несовершеннолетних фронтовиков - в глубокий тыл! Всех и отправили. Я тоже, разумеется, загремела. До станции Бологое доехала на перекладных и решила тут остаться: подрасту, думаю, малость, и опять на фронт. Обратилась к коменданту. А тот - замотанный, издерганный, злой, красноглазый от бессонья - говорит: "Только тебя мне и не хватало! Я тебя что, вместо медали на шею повешу? Все детдома уже эвакуированы". И оказалась я совсем никому не нужной. Лишней. Подумала - да и обратно в свой полк.
      Однополчане рады. Целуют, кричат: "Здравствуй, Чижик!" Комиссар Юртаев хмурится. А командир полка посмеивается.
      - Ладно, давай, Юртаев, возьмем такой грех на душу, пусть остается! Но гляди, - предупреждает меня, - на глаза высокому начальству не лезь.
      В моем понятии "высокое начальство" - это, конечно, генералы. Я и не лезла. Ловко пряталась. Как завижу издали генеральские лампасы - так в кусты. А генералы... Да что генералы - полковой писарь Вася и тот придирался. Хотел, как положено, мне красноармейскую книжку выдать и не решился.
      - А ну, - говорит, - тебя, Чижик, к аллаху! Сам черт не разберется, что ты за птичка. Не знаю, как на тебя графы заполнять. Еще бланк испорчу, а они строгой отчетности.
      Так и не дал.
      - Ну, - говорю не без ехидства, - товарищ Вася, быть тебе генералом!
      Воюю без документов, вроде бы самозванец, но никаких неудобств не испытываю: в полку, кроме меня, ни одной женской души - небось ни с кем не спутают.
      И все-таки попала я впросак! Увидел меня сам командующий армией генерал-лейтенант Поленов и не на шутку рассердился:
      - Это что здесь такое? Кто позволил?
      Я молчу, только глазами лупаю. А мой начальник, молодой фельдшер Володя Нажимов, которого в полку моим "дядькой" прозвали, почтительно докладывает:
      - Это, - говорит, - наш Чижик. Дочка полковая...
      А генерал еще пуще:
      - Я вам такого "чижика-пыжика" покажу! Ишь, они в дочки-папеньки играют. Кто нарушил приказ? В тыл! Немедленно.
      И уехал.
      Плачу я и однополчан корю: "Так-то вы меня любите! Как дошло до беды, и заступиться некому..." А те жалеют, по головке гладят, денег для меня вскладчину целую кучу накидали.
      Сразу меня не отправили, видно, из жалости, а вскоре попали мы в окружение... Так и осталась я в полку. И в самом деле подросла - на целых два сантиметра!
      После выхода из окружения и небольшой передышки нашу дивизию бросили подо Ржев. Как раз на юге началась Сталинградская битва. Почти тогда же войска Калининского фронта перешли в наступление по всему Ржевско-Вяземскому плацдарму.
      Задача была - помочь Сталинграду: связать здесь как можно больше вражеских дивизий, чтобы Гитлер не перебросил их на Юг. Полки нашей дивизии дрались, как никогда, - я еще такой ярости не видела.
      ...Пулемет кипел, как самовар: в ребристом кожухе клокотал кипяток, из пароотводной трубки воронкой хлестал горячий пар. Стрелять было бесполезно: раскалившись, ствол изрыгает не пули, а сгустки расплавленного свинца.
      За пулеметом лежал комсорг полка Дима Яковлев. Рядом я - он позвал на помощь. Последний пулеметчик из расчета сержант Терехов скорчился тут же в окопе, головой на моей санитарной сумке. Редкими и жадными глотками он хватал воздух, в горле его хрипело.
      Глазами я указала комсоргу на раненого. Метрах в ста за нашей спиной проходил узкий овраг с почти отвесными стенами, там, в относительной безопасности, находились передовые санитарные посты. Дима понял меня без слов, согласно кивнул головой в надвинутой по самые брови каске, но сказал:
      - Сначала воды. Надо охладить кожух, пока тихо.
      И верно, стало вдруг удивительно тихо. А я-то подумала, что это у меня от воя и грохота уши заложило.
      Из лужи, не просохшей после вчерашнего дождя, в двух касках - своей и тереховской - принесла мутную жижу и усомнилась, можно ли такое заливать в кожух.
      - Лей сверху! - приказал комсорг.
      Я плеснула. "Максим" зашипел, окутавшись паром. Над позицией взвилось клинообразное облачко. По нему, как по ориентиру, ударил вражеский миномет. Нас прижало огнем к земле. А когда я подняла голову, то увидела, как кровь заливает голубые глаза комсорга. Ранка на его макушке оказалась небольшой. Он отфыркивался, и все торопил с перевязкой, и все рвался к пулемету. Так и не дал как следует забинтовать. Попытался поверх бинта надеть каску, но, охнув, отшвырнул ее прочь. Он напился из моей фляги, вставил в приемник новую ленту.
      Впереди послышался какой-то неясный шум. И вдруг явственно и очень громко: "Хайль Гитлер! Зиг хайль..."
      - Дима, что это? Мне страшно...
      - Ерунда. Радиоустановки. На машинах. Похоже, будет "психическая" атака. Начну стрелять, ленту ровнее подавай.
      Они возникли из сизого дыма, точно из-под земли: развернутым строем, тремя плотными шеренгами, и, держа равнение, как на параде, двинулись в сторону наших позиций.
      Одного роста, одной стати, одной масти - как на подбор. Светловолосые, чубатые. Без головных уборов. С засученными по локоть рукавами, с автоматами у животов. Ноги в широченных голенищах, как в ведрах...
      Странная, почти невыносимая тишина была накалена до предела. Холодные мурашки противно щекотали мою спину. Непонятное стало понятным, то есть незримое - видимым, но все равно - непостижимым. Жуткая картина: люди молодые парни - лезут на пулеметы! На явную смерть. На чужой земле. Во имя чего?.. Кто они, эти смертники? Головорезы-убийцы? Фанатичные фашисты? Сумасшедшие? Штрафные? Пьяные?
      Все ближе. Совсем близко. Вот-вот захлестнут наши редкие цепи.
      Почему-то никто не стрелял - ни они, ни наши. И тут где-то рядом начала лихорадочно и неприцельно бухать одинокая винтовка - у кого-то не выдержали нервы.
      - Дима, огонь! Да стреляй же ты!..
      - Цыц! Без паники!..
      Чей-то властный голос, как в рупор:
      - Залпом! При-це-ел!..
      Залп не получился, стрелки отбивались вразнобой. Комсорг строчил с рассеиванием на всю ширину вражеского строя. Фланкирующий пулеметный огонь самый губительный, да еще с такой короткой дистанции. В рядах наступающих сразу появились проплешины: чужаки падают, падают. Не выдержали: залегли, огрызаясь огнем невероятной плотности.
      Короткая перебежка - рывок, и над нашими головами нескончаемо несется свинец. Но вот вступают сразу два "максима" - слева и справа от нашей позиции.
      Вдруг комсорг охнул и, отпустив рукоятки пулемета, медленно сполз на дно окопа. Пуля через прорезь бронированного щита вошла Диме в грудь. Фашисты опять поднялись во весь рост.
      Теперь стреляла я. Стреляла, пока не кончилась лента. Снова закипела вода в кожухе, снова надо было охладить его.
      Пользуясь минутным затишьем (атакующие выдохлись), я оглянулась вокруг, ища помощи. И тут прибежал красноармеец Петя Ластовой, мой приятель и почти ровесник. Я прокричала:
      - Петенька, воды!
      Он принес воду и остался рядом.
      - Петя, набивай ленту. Я комсорга осмотрю...
      С трудом я повернула тяжелое тело Димы на спину. Он был без сознания - пульс прощупывался еле-еле. Но я обрадовалась: жив!.. Перевязать не успела. Прибежал санитар. Силач. Поднял Диму, как младенца, уложил на плащ-палатку. Раненого Терехова подхватил под мышку. Потащил обоих разом.
      - Атака! Го-товсь!.. - Опять все тот же властный голос, от которого сразу становится легче: бой идет не сам по себе, им кто-то управляет. Но все равно я очень волновалась. И не от страха. Его теперь не было. Боялась, как бы не отказал пулемет. "Максим" капризен, чуть что не так откажет. Это называется "задержками". По уставному положению их насчитывается пятнадцать. Да плюс шесть неуставных - выявленных на практике. А я умела устранять только две: перекос патрона и поперечный разрыв гильзы. Петя же и вовсе пулемета не знал. И я вдруг, помимо своей воли, взмолилась:
      - Максимушка-максинька, не выдай! Родной, не подведи. Ради бога, не откажи!.. - Я даже, кажется, машинально перекрестилась...
      А как была ранена - не помню. В себя пришла уже в медсанбате. И в ту же ночь оказалась в армейском полевом госпитале.
      Лечусь. Полеживаю, как барыня, в мужской палате за занавеской из плащ-палатки. От скуки боевые уставы почитываю. "Максимку" изучаю. Но все равно тоска зеленая. Хочу домой - в полк.
      И вдруг после обеда выздоравливающие раненые подняли неистовый хохот. Я отдернула плащ-палатку, по-свойски спросила:
      - Эй, братцы-кролики, какая вас муха укусила?
      - Слушай, пулеметчица, мы тебя на курсы записали!
      - Это на какие еще курсы?
      - На армейские краткосрочные. Младших лейтенантов. Командиров взводов.
      - Ошалели! Да какой из меня командир? И кто же меня примет?
      - А мы тебя лейтенанту Широкову, который записывал, сосватали как парня.
      - Да что вы, ребята, в самом-то деле! А если он не поверит и сюда придет?
      - Поверил. Вот и бумажку тебе прислал. Держи.
      В тот же вечер меня буквально прихлопнуло горестное известие. Пока я тут отлеживалась, моя родная дивизия, обескровленная в боях, снялась с переднего края и выбыла в глубокий тыл на передышку и пополнение. Мой боевой стрелковый полк! Вот теперь-то я была ранена по-настоящему - в самое сердце...
      Я плотно задернула занавеску и забилась в свой закуток. Укрывшись с головой колючим солдатским одеялом, я замерла в смертельной тоске. Не знаю, сколько пролежала в полном отрешении: без мыслей, без слов. Очнулась от раскатистой команды за окнами избы-палаты: "Смир-р-р-но! Товарищ командующий..."
      Сердце екнуло: быть беде!.. Прибежала санитарка Клава, что-то наспех стала прибирать. Предупредила:
      - Тихо! Не курить. Командарм Поленов пожаловал. Сейчас в обход с начальством нашим пойдут...
      "Ну, все, - подумала я, - отвоевалась!.. Теперь уже от тыла не отвертеться..."
      - Смирно! - пискнула Клава, когда генерал-лейтенант Поленов рывком открыл дверь нашей палаты.
      - Эх ты, курносая! - упрекнул Клаву густым басом. - Устава не знаешь? Это же раненые - понимать надо... - Он дружески поздоровался со всеми ранеными разом, поблагодарил за то, что честно воевали, пожелал быстрого выздоровления и спросил, есть ли жалобы.
      И вдруг моя занавеска на проволоке - вжик! Я даже глаза закрыла. Эх, мать честная, надо было спрятаться куда-нибудь...
      - Эта? - спросил командарм не знаю кого и начал меня тормошить: Спишь, Анка-пулеметчица? Ну, здравствуй. А я-то думал, и впрямь богатырша... Впрочем, не в этом дело. Мал золотник... Как самочувствие? Что ж молчишь? Испугалась? - Он рассмеялся. - Я, дочка, пока еще не кусаюсь. Ну, да ладно. Поправляйся. Потом подумаем о твоей дальнейшей судьбе.
      Надо было, наверное, что-то сказать, поблагодарить высокое начальство, а у меня язык к гортани прилип. Нет уж, спасибочки. Знаю я генеральские заботы... Опять в тыл? Как бы не так.
      В эту ночь мне было не до сна. Все думала-гадала, как повернется моя судьба. Черт бы побрал мои семнадцать лет!..
      Забылась я только под утро. И опять одно и то же...
      ...Все грохочет и воет. Черный дым разъедает глаза. И нахрапом лезут пьяные "психи"... И руки намертво прикипают к рукояткам пулемета, немеют до самых плеч... И страшно так, как не было и наяву...
      ...Командир учебной пулеметной роты капитан Вунчиков вертит в руках бумажку о моем зачислении на курсы, глядит на меня с ехидным удивлением и говорит своему заместителю:
      - Наш Широков отчубучил: девку парнем завербовал!
      Я не удерживаюсь:
      - Выбирайте выражения, товарищ капитан! Что значит "завербовал", и какая я вам девка?
      - А кто ж ты? Парень, что ли? Если надела солдатские галифе, так, думаешь, и мужчина? Да и не в том дело, что женщина, хотя мы вашего брата и в принципе и по приказу не принимаем. А тебя и тем более! Погляди на свою комплекцию: двухпудовый пулеметный станок на тебя разве взвалишь?
      - А тело пулемета разве нельзя? Или, скажем, щит...
      Тут вмешался доселе молчавший замкомроты. Сказал, иронически усмехаясь:
      - До свиданья, милое созданье, и привет тому юмористу, который тебя сюда прислал. А нам некогда - надо делом заниматься.
      Вот тут-то меня и осенило: командарм Поленов!.. Нет уж, дорогие товарищи, что решено - то решено. И я, не моргнув глазом, соглашаюсь покорно:
      - Хорошо, я передам юмористу - генералу Поленову. Это он меня сюда направил.
      Мне не поверили. Командир роты ухмыляется:
      - Так-таки сам командарм? Гм... Направил... без направления. Что ж он тебе в таком случае документ не выдал?
      - Так ведь он же не писарь, товарищ капитан! При себе канцелярию не носит. Сказал - иди поучись. А я позвоню. Разве не звонил? Тогда сами позвоните. Или мне позвольте...
      Смутились мои будущие начальники, стали шептаться. И позвонили, однако не командарму, а начальнику курсов. И конечно, доложили про генерала Поленова. Не знаю, что начальник ответил, только командир роты все еще с кислой миной, но уже без прежней категоричности говорит:
      - Да ты и пулемета-то не знаешь...
      Я возмутилась:
      - То есть как это не знаю! Когда я и ранена за пулеметом. Знаю. Что хотите, спросите - отвечу. (А про себя: "Пронеси и помилуй, только бы не про "задержки".) А пулемет - что? Как в песне:
      Эх, короб, кожух, рама!
      Мотыль с шатуном.
      Возвратная пружина,
      Приемник с ползуном...
      А еще катки - колеса да щит бронированный, весом в восемь кэгэ. Детали потом...
      Но ротный, не желая принимать меня всерьез, хмуро отмахнулся. Не хотелось ему, ох как не хотелось иметь в роте такого курсанта. Он даже шумно вздохнул. А его заместитель развел руками - дескать, сие, к сожалению, от нас не зависит - и так резюмировал наши затянувшиеся переговоры:
      - Ни поблажек, ни скидок, ни особых условий не будет. В случае жалобы на тебя или от тебя вылетишь пробкой туда, откуда ты свалилась на наши головы. Ясно?
      - Так точно! - гаркнула я, не помня себя от радости.
      Я была зачислена в первый учебный взвод. В казарме (бараке после военнопленных) сорок курсантов спали впокатушку на нарах в один ярус. С общего согласия мне уступили крайнее место слева.
      Это была моя третья принципиальная победа: на фронт попала - раз, от тыла отвертелась - два. И вот теперь. Везение? Да нет, пожалуй. Скорее упорство: если хочешь достигнуть намеченной цели - не отступай и не уступай даже в мелочах! На собственном опыте убедилась, что человек в шестнадцать лет не ребенок - личность. А с личностью всегда считаются. Ну, господа фашисты, повою-ем!.. Я вас, гады!..
      В первую ночь курсантской жизни мне приснилась оставшаяся по ту сторону фронта моя единственная родня - бабушка. Она плакала, напевно по-псковски меня укоряя: "Ахти, лихо-тошно! Дитёнок, куда ж ты это лезешь? Да твое ли это дело?" - "Мое! - возразила я. - Так держать!" И проснулась.
      ...У старшины учебной пулеметной роты Кошеварова плечи - косая сажень, как у Буденного, грудь - колесом, голос трубный:
      - Сорок с "недоразумением", выходи на занятия!
      Затем энергичный стук в окно. За мутными стеклами - осенне-зимняя неуютность: холодрыга и мокротень; не видать ни зги. Очумелые от тяжелого сна, угоревшие от рано закрытой печной трубы, выбегаем на скользкое крыльцо. Сорок - мои товарищи курсанты; "недоразумение" - я, это по мнению товарища старшины. Он уверен, что никакого командира из меня не получится. Это просто блажь - пустая трата времени и казенных средств. Но... а вдруг все-таки? На всякий случай дрессировка каждый день.
      - На пле-чо! К но-ге!
      На рассветном небе желтолицая, как масляный блин, луна. Ей-то что! А тут... скулы сводит судорогой. Хоть носом в снег.
      - Отставить зевоту! Довернуть приклад. Не заваливай штык - не баба! Раз уж тебе выпала мужская планида - мужчиной и будь. ...Длинным коли!
      Колю проклятого "фашиста". Колю изо всех сил. Но штык безнадежно застревает в мокрой глине. Ребята смеются. Старшина с досадой машет рукой:
      - А, что с тебя взять, когда винтовка больше тебя. Ладно хоть, что ты пулеметчик, а не стрелок. Авось дело до рукопашной не дойдет. Ну, а придется попасть в свалку - на то есть пистолет. Не горюй.
      Время летело сполошно, так что некогда было осмыслить прошедший день. Только-только закроешь глаза после желанного отбоя - и уже: "Подъем!" Шинели, заменяющие нам одеяла, разом взмывают в потолок. И... пошло, понеслось, закрутилось: зарядка с пробежкой и "гусиным шагом" по целине; умывание до пояса колючим снежком; скудный завтрак по второй категории питания; потом: "Пулеметы взяли? С места с песней... марш!" - на целый день в поле. Тут тебе и тактика, и практика, и боевая, и строевая плюс фортификация. А все воинские уставы - назубок. Оказывается, не так уж мало должен знать строевой командир начального звена. Но как ни странно, для меня лично самой трудной наукой оказалась самая простая: наука подчинения, а по-уставному - су-бор-ди-на-ция.
      Эту самую субординацию в родном полку я понимала по-своему: со всеми молодыми командирами - запанибрата; с пожилыми, независимо от звания, - на "вы" и по имени-отчеству. А тут - иначе. Вот хотя бы взять нашего Сережку Хрусталева. Кто он такой, собственно? Всего-навсего ефрейтор, а фасон держит - жуть! Только потому, что он в полковой школе успел освоить курс молодого бойца, его назначили нашим командиром отделения, и теперь он по самым мелочным пустякам придирается к своему же брату курсанту. По семь раз по команде "смирно" однокашников ставит перед своей персоной. У него даже есть любимое изречение, которое он позаимствовал у какого-то полководца: "Хочешь повелевать - научись подчиняться!". Вот и поступает соответственно. Однажды в течение дня я от него получила семь разносов. Да еще каких!.. А в довершение - после отбоя десять раз должна была собрать и разобрать пулеметный замок... с завязанными глазами. Заступился за меня проснувшийся Виктор Турилов - и тут же схлопотал наряд вне очереди. И ничего. Проглотил как миленький. А ведь он бывший полковой разведчик, с боевой медалью на груди!
      Вот это и есть субординация на практике - часть командирской нелегкой учебы. Впрочем, у меня нет на Сергея Хрусталева настоящей обиды. Наоборот, я ему в душе благодарна за то, что сам исправляет мои промашки, не жалуясь по инстанции. А уж если по-честному, то пожаловаться было на что. В особенности вначале: мне явно недоставало тренировки, сноровки и смекалки. А если б отделенный пожаловался тому же старшине Кошеварову?.. "Первая же жалоба на тебя - и вылетишь пробкой..." Нет, товарищ старшина, жалоб на меня, как видно, не будет: то, что надо, я умею мотать на ус!.. А от меня какие же могут быть жалобы? Я тут - свой брат, на равных. Правда, мои однокурсники поначалу на меня поглядывали искоса: "А это еще что тут за кавалерист-девица?!" А потом не до меня им стало. "Ориентир номер один: одинокая сосна, прямо, дистанция сто пятьдесят. По-плас-тун-ски! Пулеметы - тачкой вперед!" И любопытство как корова языком слизнула. И только один добряк - Витя Турилов - незаметно для других и Сережки продолжал мне оказывать неназойливое внимание по мелочам: то ершик для чистки винтовки одолжит, а то и сам мою "марусю" заодно до вороненого блеска выдраит; то, будучи разводящим в карауле, пораньше с поста сменит; то на марш-броске пулеметный щит за меня тащит... А уж я его за все и отблагодарила! Всей роте смех.
      В ближайшее воскресенье, в выходной день наш старшина со своей обычной ироничностью на утреннем построении сказал:
      - Чтоб вы, братья-славяне, не зажирели, назначаю лыжный кросс. Дистанция десять километров. На первый раз без боевой выкладки. Налегке.
      Когда все побежали на склад за лыжами, старшина меня задержал и поинтересовался, знакома ли я с этим видом спорта.
      - Да приходилось кататься, - скромно ответила я.
      Старшина дернул себя за ус:
      - Гм... "Кататься!"... - И тут же решил: - Пойдешь на пять.
      - Почему это на пять, а не как все? - возмутилась я.
      - Женская спортивная норма, кажется, половинная, - разъяснил он.
      - При чем тут женская, товарищ старшина? Наша рота - мужская! - Я приперла начальство к стенке: - А кто говорил "ни поблажек, ни скидок"?
      И старшина сдался:
      - Ладно. Валяй. Вольному - воля. Но будет плохо - не жалуйся! - И приказал: - Хрусталев, подстрахуй эту храбрячку! В случае чего - снимай с трассы без разговоров.
      Я не стала больше спорить и нарочно не выложила старшине секрет моей трехгодичной лыжной тренировки. Дело в том, что, начиная с пятого класса, в школу я ходила в районный центр - за восемь километров от бабушкиного дома. Восемь - туда, восемь - обратно. Каждый день! Хорошая закалочка. А зимой - на лыжах, только ветер в ушах свистит.
      Моим подстраховщиком оказался не кто другой, как все тот же Витя Турилов. Он сам подобрал мне лыжи по росту, тщательно их промазал и подогнал крепления по ноге.
      Декабрь сорок второго года выдался на редкость морозным и снежным. Высокие сугробы, как остроконечные дюны, свирепый ветер наметал и разгонял вдоль и поперек фронтовых дорог. Наверное, поэтому лыжная трасса была проложена по самому дну узкого, как ущелье, и петлистого оврага. Здесь было тихо, но очень тесно: ни обогнать, ни обойти стороной. Можно было только "дать лыжню", если вплотную прижаться правым боком к заснеженной отвесной стене, а левую лыжню при этом держать на весу. И только где-то там, почти у самого финиша, мы могли вырваться на простор и, что называется, показать классность в меру способностей и выносливости.
      Я шла в затылок Виктору, приноравливаясь к его неторопливому, широкому, размеренному шагу, с правильным чередованием дыхания. Но вскоре мне такая неспешность осточертела. Во-первых, нас то и дело обгоняли: "Дай лыжню!" - и было очень неприятно каждый раз прижиматься всем телом, в одной гимнастерке, к заснеженной стене; а во-вторых, меня начало покалывать самолюбие: ведь этак мы можем прийти к финишу в числе последних! И я начала подгонять своего опекуна. Что называется, буквально на пятки наступала - никакой реакции! Что ж, выходит, так и будем плыть, как в санатории на оздоровительной прогулке? Ну уж нет!
      - Эй, наддай! Разведчик ты или размазня! - Виктор, как глухонемой, ни мур-мур! И даже головы не поворачивает. - Ах так!..
      Лыжня пошла под откос. Я малость поотстала, разбежалась и со всех ног врезалась в своего ведущего. Удар был неожиданным: мой подстраховщик носом в снег, а лыжи его - крест-накрест. Чудом удержавшись на ногах, я перемахнула через распластанное тело, как через ничтожный бугорок, и давай отмахивать на пределе: "Дай лыжню!" К финишу пришла шестой. Виктор - почти последним: у него крепление по моей вине лопнуло. Сережка Хрусталев ехидно прищурился: "Это кто же из вас кого подстраховывал?" Разведчик отмолчался. Хороший он парень. А на вечерней поверке сам товарищ старшина сказал мне похвальное слово. В первый раз за все время.
      С этого момента я стала замечать, что он ко мне все реже и реже придирается. И уже не командует под окнами нашего барака-казармы: "Сорок с "недоразумением" - выходи!" Иное кричит: "Сорок первый - неполный, на построение!" А это уже не обидно. По-уставному так полагается: раз мой порядковый номер нечетный - значит, "неполный".
      И уже на строевом плацу не ехидничает строгий наш старшина. Бывало, чуть собьюсь с ноги - насмешничает во всеуслышание: "Вся рота идет не в ногу, только прапорщик - в ногу!" Или кричит, опять-таки имея в виду меня: "Кто там завалил штык?!"
      Нет уже, теперь я со счета не сбиваюсь и штык не заваливаю: крепко-накрепко удерживаю свою строптивую "марусю" за кованый приклад в положении "на плечо": острие штыка не шелохнется! И строевой шаг так печатаю, что в животе музыка играет: "бурум! бурум!".
      Идет наша ротная колонна парадным строем, вздымая ноги по довоенному СУПу (строевой устав пехоты) почти до уровня пряжки поясного ремня. Зрители умиляются: "Ах как красиво!" И едва ли кто из них задумывается: а какой ценой достигается эта красота и слаженность? Я-то теперь знаю, что строевая подготовка состоит из трех элементов: тренировка, тренировка и еще раз тренировка! Как в балетной школе.
      "На пле-чо!", "К но-ге!", "Кру-гом!". Всё по счету. А если на ходу? Через левое плечо, и при этом, не шелохнувшись, на одних носках, на цыпочках!.. Упустил счет - и уже после поворота не шагнешь с левой, как положено. Да, не просто. У меня на это дело тратился каждый выходной день. Без принуждения, по собственному почину я постигла истину: "Терпение и труд - все перетрут!" Вот так-то, дорогой товарищ старшина.
      Мишени выпилили из толстой фанеры Сергей Хрусталев и Виктор Турилов, наиболее уязвимые места отметили красными крестами. Восемь "фашистов" надо поразить короткой очередью - десятью пулями, для чего в пулеметной ленте вытащен каждый одиннадцатый патрон. Стрельбы зачетные. Что-то вроде соревнования.
      Стреляем через реку. Противоположный берег нависает над рекой крутым песчаным козырьком и служит отличным пулеуловителем, здесь даже и охранения не надо. Там, в заранее отрытом окопчике, укрылся наш курсант Саша Поденко - для проверки результатов стрельбы. Видимость плохая. Висит над белой волжской простыней какая-то промозглая мгла. Старшина Кошеваров, глядя на мишени в бинокль, подбадривает: "Вот они: стоят, как обдутенькие, и пули ждут!"
      Когда мы с Виктором по команде выдвинулись на боевую позицию, как на грех черт принес командира роты. Капитан Вунчиков был в плохом настроении - мрачнее тучи. Мы с Виктором легли за пулемет, он - первым номером, я - вторым, ротный заворчал: "Ложатся с изяществом бегемотов". Это под руку-то! "Типун тебе на язык!" - от всего сердца мысленно пожелала я и совсем пала духом.
      Виктор целился так долго, что Хрусталев не выдержал: "Время".
      - Та-та-та! - Мне и без бинокля было видно, что все пули моего напарника ушли "за молоком".
      - Позор, а не стрельба! - буркнул капитан Вунчиков. Острые скулы Виктора залила бурая краска. Встаем, меняемся местами. И опять реплика начальства: "Встают, как лошади!"
      - Та-та-та! - Саша Поденко красноречиво сигналит: четыре из десяти возможных.
      - И это не стрельба! - подытожил ротный и, чертыхнувшись, ушел. Зачетную оценку я все-таки получила. И только, наверное, потому, что многие отстрелялись еще хуже меня. А десятку в "фашистскую" компанию влепил только один Сережка Хрусталев и еще больше завоображал.
      На вечернем построении начальство, расстроенное слабыми результатами показательной стрельбы, нас песочило столь долго, что ноги даже в валенках озябли. А мы и ухом не ведем. Мы же знаем, что нам стрелять придется и кинжальным, и косоприцельным, и фланкирующим. И не десятью патронами по неподвижным мишеням, а по вражеской цепи на ширину всей ленты, с рассеиванием на полный поворот пулеметного вертлюга. Что тут расстраиваться!
      ... - А ты хи-итрая птаха! - Старшина Кошеваров глядит на меня долго, испытующе, точно в первый раз видит. - Что ж молчала?
      - О чем?
      - Да ведь ты награждена Красной Звездой!
      - Я?!
      - Нет, дядя.
      - А за что? Вы шутите, конечно.
      - Да, мне больше и делать нечего, как только шутить.
      На вечерней поверке с боевым орденом меня поздравил капитан Вунчиков. Сказал: "За бои подо Ржевом". Тут я поверила. Скорее удивилась, чем обрадовалась. Ну, стреляла из пулемета. А что мне оставалось? Бросить пулемет и ждать, когда зарежут "психи"? Убежать? Как бы не так. Но где же здесь подвиг? Интересно, а Диму Яковлева наградили? А сержанта Терехова? А командира минометной батареи Киселева? Ему на моих глазах перебило в локте левую руку, и она висела только на сухожилии. Капитан Киселев приказал мне: "Режь!" Я отказалась, и он сам перочинным ножом...
      Я его перевязала, и он до тех пор управлял огнем, пока не упал от потери крови... Да таких героев и не перечесть. И все-таки интересно. Получу настоящий орден! Боевой! Я?!
      В тот же вечер с запозданием узнаю подробности того последнего боя. Комсорг Дима Яковлев умер от раны в грудь. Командир полка майор Голубенко убит. Комиссар Юртаев тяжело ранен.
      Ночью, укрывшись шинелью, плачу. Тихо плачу, чтоб никто не услыхал.
      ... - Слушай приказ командующего армией генерал-лейтенанта Поленова! "Звание младшего лейтенанта присваивается курсанту..." - Моя фамилия прозвучала в мужском роде столь неожиданно, что я вздрогнула и растерялась. Да что он, капитан Вунчиков, смеется, что ли, на прощанье?