На море иль на суше не сбиралось
      Героев столько на столь малом месте:
      Всяк, кто привержен был к военной чести
      И кто себя хотел прославить в мире,
      Просился быть участником в турнире.
      И рад был тот, кто избран был в тот час:
      Случись хоть завтра это все у нас,
      То ль в Англии, то ли в стране иной, -
      Как вам известно, паладин любой,
      Что любит par amour и полон сил,
      С охотою бы в этот бой вступил.
      За даму биться каждый рыцарь рад:
      Такой турнир – отрада из отрад.
      Не менее удачлив Паламон:
      Бойцы к нему идут со всех сторон.
      Один приехал на лихом коне,
      В кафтане боевом или в броне;
      Другой в двойной кирасе в бой спешит,
      Держа иль круглый, или прусский щит;
      Гордится третий поножей красою;
      Секирою иль палицей стальною:
      Все то, что ново, старина знавала.
      Так всякий был, как я сказал сначала,
      По вкусу своему вооружен.
      Смотрите: вот с Ликургом Паламон.
      Ликург, кого фракийский чтит народ, -
      Воинственен лицом, чернобород,
      Горят во лбу очей его орбиты,
      Багряно-желтым пламенем залиты.
      Глядит он, грифа грозного страшней.
      Из-под густых расчесанных бровей.
      Он крупен телом, крепок и высок,
      Отменно длиннорук, в плечах широк.
      Он, по обычаю своей земли,
      Стоял на колеснице, что везли
      Волы четверкой, все белее мела.
      Взамен камзола сверх брони висела
      Медвежья шкура, угольев черней,
      Горя, как златом, желтизной когтей.
      Его власы спадают вдоль спины;
      Как ворона крыло, они черны.
      Венец тяжелый, в руку толщиной,
      На волосах горит, весь золотой,
      Алмазами, рубинами блистая,
      Вкруг колесницы – белых гончих стая,
      Бычков по росту, двадцать штук – не мене,
      Чтоб натравить на льва их иль оленя.
      На псах, что все в наморднике тугом,
      Златой ошейник с кольцами кругом.
      Вассалов сотню царь ведет с собой
      Свирепых, ярых, снаряженных в бой.
      С Арситой ехал (книги говорят)
      Индийский царь Эметрий в стольный град.
      Гнедой скакун, весь в стали вороненой,
      Покрыт расшитой золотом попоной.
      Сам царь подобен богу воинств Марсу.
      Камзол с гербом – чистейший шелк из Тарса,
      На нем же – жемчуг белый, крупный, скатный.
      Седло обито золотом презнатно.
      А с плеч его свисает епанча,
      Горя в рубинах, алых, как свеча,
      И волосы, все в кольца завитые,
      Блестят на солнце, словно золотые;
      Глаза – лимонно-желты, нос – высок,
      Округлы губы, свеж румянец щек.
      Слегка веснушки лик его пестрят,
      Как исчерна-шафранных пятен ряд.
      Взор, как у льва свирепого, горит;
      Лет двадцать пять царю ты дашь на вид.
      Уж в бороде его густеет волос,
      Как трубный грохот, громыхает голос,
      Венок лавровый вкруг его главы
      Пленяет свежей зеленью листвы.
      А на деснице держит он для лова
      Орла лилейно-белого ручного.
      Сто рыцарей владыке служат свитой;
      Все – в латах, но с главою непокрытой.
      Все пышностью похвастаться могли:
      Ведь графы, герцоги и короли
      Сошлись, чтоб защищать любовь и честь
      И рыцарство на высоту вознесть.
      Ручные львы и барсы там и тут
      Во множестве вслед за царем бегут.
      Так весь синклит владетельных господ
      В воскресный день сошелся у ворот
      И на заре вступает в город сей.
      Достойный герцог и герой Тезей,
      Введя их всех в свой стольный град Афины
      И посадивши каждого по чину,
      Всех угощал и не жалел хлопот,
      Чтоб всем достойный оказать почет.
      И было мненье общее гостей,
      Что мир не знал хозяина щедрей.
      О музыке, об услуженье в залах,
      О всех подарках для больших и малых,
      О пышности Тезеевых хором,
      О том, как разместились за столом,
      Какая дама всех красой затмила
      Иль пеньем, пляской, или говорила
      Про жар любви чувствительнее всех,
      И сколько было соколиных вех,
      И сколько псов лежало под столом, -
      Ни слова вам я не скажу о том.
      Я к самой сути перейти спешу
      И вашего внимания прошу.
      Под воскресенье ночью Паламон
      Услышал ранний жаворонка звон;
      Хоть до зари еще был час-другой,
      Но жаворонок пел, и наш герой
      С благоговеньем в сердце, духом бодр,
      Для богомолия покинув одр,
      Пошел к богине, что царит в Кифере,
      Сказать иначе, к благостной Венере.
      В час, посвященный ей, герой пошел
      К арене, где стоял ее престол,
      И, в скорби сердца ставши на колени,
      Излил поток смиреннейших молений:
      «Краса красот, владычица всех стран,
      Юпитерова дщерь, чей муж – Вулкан!
      Ты радуешь вершины Киферона!
      О, ради давней нежности к Адону,
      На горький плач мой с жалостью взгляни,
      К смиренной просьбе слух свой преклони.
      Увы! я слов достойных не найду,
      Чтоб описать тебе свою беду.
      Ах, сердце мук моих не выдает,
      Я так смятен, что слов недостает.
      Пресветлая, меня ты пожалей!
      Ты знаешь злую скорбь души моей.
      Все мудро взвесь и помоги, богиня!
      Тебе клянусь, что я готов отныне
      Всей силою служить одной тебе
      И с девственностью в вечной жить борьбе,
      Я в том клянусь, но помоги сперва.
      Я взял оружье не для хвастовства
      И не прошу на завтра ни победы,
      Ни почестей, ни славы-непоседы,
      Что вверх и вниз колеблется волной, -
      Владеть хочу Эмилией одной,
      До самой смерти только ей служа.
      К ней путь мне укажи, о госпожа!
      Мне все равно, как мы закончим прю:
      Они меня иль я их поборю,
      Лишь деву мне бы сжать в тисках объятий!
      Ведь сколь ни властен Марс, водитель ратей,
      Но в небе ты владеешь большей силой:
      Коль ты захочешь – завладею милой,
      Век буду чтить я храм твой за победу;
      Куда я ни пойду и ни поеду,
      Тебя не поминать я не смогу.
      Но если ты благоволишь к врагу,
      Молю, чтоб завтра погрузил копье
      Арсита в сердце бедное мое.
      Мне все равно, пусть я паду убитый,
      Раз под венец она пойдет с Арситой.
      Не отвергай моленья моего,
      Дай мне Эмилию, о божество!»
      Свою молитву кончил Паламон,
      И вслед за тем богине жертву он
      Принес, прежалостно верша обряды,
      О коих мне повествовать не надо.
      И вдруг… качнулась статуя богини
      И знак дала, что в силу благостыни
      Услышан голос был его в сей раз.
      Хоть знак отсрочивал блаженства час,
      Но знал он: вняло божество мольбе,
      И радостный вернулся он к себе.
      Неравных три часа минуло там
      С тех пор, как он пошел в Венерин храм.
      Тут встало солнце, и Эмилья встала
      И дев своих с собою в путь собрала.
      Во храм Дианы шествуют девицы,
      Неся огонь зажженный для божницы
      И разные куренья и покров
      Для принесенья жертвенных даров,
      И мед в рогах – и все, что только надо
      По правилам старинного обряда.
      Дымится убранный роскошно храм…
      Благочестивая Эмилья там
      В воде проточной тело искупала…
      Не смея выдать тайну ритуала,
      О нем лишь краткий сделаю отчет,
      Хотя подробностей тут каждый ждет;
      В них нет для благомыслящих вреда,
      Но сдержанным быть лучше иногда.
      Волос блестящих расчесав поток,
      Дубовый зеленеющий венок
      На них она надела, а потом
      Два пламени зажгла над алтарем
      И все обряды в том свершила виде,
      Как описал их Стаций в «Фиваиде».
      Смиренья бесконечного полна,
      Диане так промолвила она:
      «О ты, богиня зелени лесной,
      Ты видишь море, твердь и круг земной,
      С Плутоном правишь в мрачной глубине.
      Все мысли, все желания во мне
      Ты знаешь уж давно, богиня дев!
      Не дай познать мне месть твою и гнев,
      Которыми, богиня, Актеона
      Ты покарала зло во время оно.
      Хочу я девой круг свершить земной,
      Не быть ничьей любезной иль женой:
      В твоей я свите (знаешь хорошо ты)
      Люблю свершать веселую охоту;
      Меня влечет бродить в лесной чащобе,
      А не детей вынашивать в утробе,
      И не ищу я близости к мужчине.
      Ведь ты сильна, так помоги ж мне ныне
      Во имя сущности твоей трехликой!
      Вот Паламон, что полн любви великой,
      И вот Арсита, что зачах любя.
      По милости им дай, молю тебя,
      Покой и дружбу снова обрести,
      Сердца их от меня ты отврати.
      Неугомонность мук и пыл страстей,
      Желанье их и жар, как дым, рассей
      Иль обрати их на другой предмет.
      Но коль в тебе благоволенья нет
      И неугодный рок меня принудит
      Взять одного из них, пусть это будет
      Тот, кто меня желает горячей.
      Взгляни, богиня чистоты: ручей
      Горючих слез бежит с моих ланит!
      Ты – чистая, ты – страж, что нас хранит!
      Ты честь мою спаси и сохрани!
      Служа тебе, да кончу девой дни».
      Сияли два огня на алтаре,
      Пока молилась дева на заре,
      И вдруг узрел ее смущенный глаз
      Чудесный знак: один огонь погас
      И ожил вновь; затем другой из двух
      Затрепетал и вдруг совсем потух.
      Но, угасая, прошипел сперва,
      Как в очаге намокшие дрова,
      А из концов поленьев вновь и вновь,
      За каплей капля, засочилась кровь.
      Эмилию объял столь грозный страх,
      Что, чуть не помешавшись, вся в слезах
      Она глядела на чудесный знак
      И от испуга растерялась так,
      Что страшным воплем огласила храм.
      И вдруг Диана появилась там:
      Охотницей она предстала с луком
      И молвила: «Не предавайся мукам!
      Среди богов небесных решено,
      Записано и клятвой скреплено:
      Ты одному из тех дана в удел,
      Кто зло и муку за тебя терпел.
      Которому из двух, я не скажу.
      Теперь прощай. Отселе ухожу.
      Огни, что мне ты засветила в храме,
      Перед твоим уходом скажут сами.
      Что уготовлено тебе отныне».
      При сих словах в колчане у богини
      Издали стрелы громкий звон и стук…
      И вот она из глаз исчезла вдруг.
      Эмилия, в смятении лихом,
      Воскликнула: «Увы, что пользы в том?
      Вверяю я себя твоей охране;
      Во всем теперь подвластна я Диане».
      Затем она пошла к себе домой,
      А я рассказ сейчас продолжу мой.
      В ближайший час, что Марсу посвящен,
      Пришел Арсита к богу на поклон,
      К свирепому, чтоб принести, как надо,
      Ему дары по отчему обряду,
      И с тяжким сердцем к Марсу, богу битвы.
      Благочестивые восслал молитвы:
      «О мощный бог, что средь студеных стран
      Фракийских и возвышен и венчан,
      В любом краю, в любой земной державе
      Ты ведаешь войной, ведущей к славе,
      По прихоти даря успех в бою!
      Прими ты жертву скромную мою.
      И если я, хотя и юный воин,
      Величью твоему служить достоин
      И числиться подвижником твоим,
      Не будь к моей тоске неумолим.
      О, вспомни муки, вспомни те огни,
      Что жгли тебя желаньем в оны дни,
      Когда Венерой услаждался ты,
      Во цвете свежей, светлой красоты
      Твоим объятьям отданной в неволю.
      Ведь сам тогда познал ты злую долю,
      Когда, застав с женой своей, Вулкан
      Тебя поймал в тенета, как в капкан.
      Во имя этих мук души твоей
      Меня в страданьях тяжких пожалей.
      Ты ведаешь: я юн и несмышлен
      И, мню, сильней любовью уязвлен,
      Чем все живые существа на свете.
      Той, для кого терплю я муки эти,
      И горя нет, тону я иль плыву.
      Я знаю: тщетно к ней я воззову,
      Покуда силой не добуду в поле.
      Я знаю: от твоей зависит воли,
      Добуду ль я любимую мою.
      Так помоги же завтра мне в бою,
      Огонь, тебя сжигавший, памятуя
      И тот огонь, в котором здесь горю я.
      О, дай мне завтра над врагом управу.
      Мой будет труд, твоя да будет слава.
      Твой главный храм сильнее чтить я буду,
      Чем храмы все; тебе в угоду всюду,
      Всегда блистая в мастерстве твоем, -
      Повешу у тебя пред алтарем
      Свой стяг и все оружие дружины,
      И никогда до дня моей кончины
      Перед тобою не угаснет свет.
      А на себя я наложу обет:
      И бороду и кудри, что доселе
      Еще вовек обиды не терпели
      От бритв и ножниц, я тебе отдам,
      Твоим слугой до гроба буду сам.
      Услышь молитву твоего раба,
      В твоих руках теперь моя судьба».
      Умолкла речь могучего Арситы.
      Тут кольца те, что в двери были вбиты,
      И сами двери загремели вдруг.
      На миг Арситу обуял испуг.
      Огни, что он на алтаре возжег,
      Сияньем озаряли весь чертог,
      И сладкий аромат струился там.
      Арсита поднял длань и, фимиам
      В огонь подбросив, всех обрядов круг
      До самого конца свершил. И вдруг
      Кольчугой идол загремел, и глухо
      Сквозь гул, как шепот, донеслось до слуха;
      «Победа», – и Арсита воздал честь
      Владыке сеч за радостную весть.
      Надежды полон, с радостной душой
      Арсита полетел на свой постой,
      Как птах, что свету солнечному рад.
      Но в небесах пошел такой разлад,
      Так за своих боролись подопечных
      Венера, божество страстей сердечных,
      И грозный Марс, оруженосный бог,
      Что сам Юпитер их унять не мог.
      Но вот Сатурн, холодный, бледный царь,
      Что много знал случившегося встарь,
      Сноровкою и опытом силен,
      Нашел исход для спорящих сторон.
      Недаром старость, говорят, сильней,
      Чем юность, зрелой мудростью своей:
      Юнца всегда перемудрит старик.
      Сатурн, чтобы утишить шум и крик
      (Хоть мир противен был его натуре),
      Нашел благое средство против бури.
      «О дочь моя, – промолвил он Венере, -
      Мой бег, вращаясь по обширной сфере,
      Мощней, чем мыслит слабый ум людской:
      Я корабли топлю в волне морской,
      Я в темной келье узника сушу,
      Я вешаю за шею и душу.
      Мне служат распря, грубая расправа,
      Крамола, ропот, тайная отрава;
      Я мщу, казню, нещадно кровь лия,
      Когда в созвездье Льва вступаю я.
      Я – разрушитель царственных палат;
      Мигну, и трупы плотников лежат
      Под башней иль стеною сокрушенной.
      Я схоронил Самсона под колонной.
      Я – повелитель недугов холодных,
      Предательств темных, козней подколодных,
      Я насылаю взором злым чуму.
      Итак, не плачь! Все меры я приму,
      И будет твой ревнитель Паламон,
      Как ты сказала, девой награжден.
      Хоть Марсом защищен второй боец,
      Но все же мир наступит наконец,
      Хоть столь у вас двоих различен норов,
      Что не проходит дня без свар и споров,
      Но я, твой дед, готов тебе помочь,
      Твое желанье я исполню, дочь».
      Теперь оставлю я богов верховных,
      И Марса, и богиню мук любовных,
      И изложу – сколь можно, без прикрас -
      Конец того, о чем я начал сказ.
      Великий праздник зашумел по граду,
      К тому же месяц май дарил отраду
      Сердцам людей, и вот за часом час
      Шли в понедельник игрища и пляс,
      И там Венере все служили рьяно.
      Но так как все же надлежало рано
      Заутра встать, чтоб видеть грозный бой,
      Все к ночи удалились на покой.
      А поутру, едва лишь день блеснул,
      От скакунов и сбруи громкий гул
      Загромыхал по всем дворам подряд,
      К дворцу помчалось много кавалькад
      Из знатных лиц на скакунах проворных.
      Там много сбруй сверкало – светлых, черных,
      Сработанных роскошно и богато,
      Стальных, расшитых, кованных из злата.
      Сверкают щит, кольчуга, пышный стяг,
      С златой насечкой шлем, камзол, чепрак.
      На скакунах – нарядные вельможи.
      Здесь ратный муж (с ним щитоносец тоже)
      Вбивает гвоздь в копье иль чистит щит,
      Подвязывает шлем, копье крепит,
      У всех работа, все про лень забыли:
      Грызет узду златую конь, весь в мыле;
      Проворный мастер оружейных дел
      С напилком, с молотком везде поспел;
      Все граждане и йомены пешком
      Валят толпой, и каждый с посошком.
      Гудки, литавры, трубы и рожки,
      Чей клич кровавый так бодрит полки.
      Дворец набит народом до отказа;
      Здесь трое, десять там, гадают сразу.
      Кто выйдет победителем из боя.
      Один твердит одно, другой – другое
      Одним чернобородый витязь мил,
      Других кудрявый юноша пленил:
      Он, молвят, лют и сильный даст отпор:
      Ведь в двадцать фунтов у него топор.
      Толпа шумела громко и гадала,
      А между тем давно уж солнце встало,
      И пробудился сам Тезей великий
      Под этот говор, музыку и клики.
      Но не расстался он с дворцом богатым,
      Пока соперников к его палатам
      Не проводили с почестью большой.
      Вот у окна сидит Тезей-герой,
      Как бог на троне, пышно разодет;
      Внизу ж – народ, собравшийся чуть свет
      Владыке своему воздать почет
      И выслушать, что им он изречет.
      Герольд с помоста возгласил: «Молчанье!»
      И все утихли сразу в ожиданье.
      Когда в толпе угомонились крики,
      Он огласил желание владыки:
      «Наш государь по мудрости державной
      Решил, что было б тратой крови славной
      Рубиться тут с повадкою такой,
      С какой бойцы вступают в смертный бей.
      И вот, чтоб им не дать погибнуть в поле,
      Он прежнюю свою меняет волю.
      Под страхом смертной казни па турнир
      Да не возьмет никто пращей, секир,
      Ни самострела, лука иль ножа;
      Пусть колющего малого меча
      Никто из них не носит на боку;
      Противникам лишь раз на всем скаку
      С копьем наточенным сойтись обоим
      И, защищаясь, биться пешим боем.
      Пусть побежденный будет взят в полон,
      Но не убит, а к вехам отведен
      И по взаимному пусть уговору
      Он там стоит до окончанья спора.
      Но если вождь ваш (этот или тот)
      Сам будет взят иль ворога сшибет,
      Немедленно закрыто будет поле.
      Бог в помощь вам! Вперед! Сражайтесь вволю.
      Оружье – длинный меч и с ним дубина.
      Начните ж бой по воле властелина».
      Тут глас народа до небес достиг,
      Все радостно вскричали в тот же миг:
      «Благословен наш добрый воевода:
      Он не желает истребленья рода».
      Всем возвещает струн и труб игра,
      Что поспешить к ристалищу пора.
      Широких улиц проезжают ряд;
      Роскошною парчой увешан град.
      Величественно едет герцог сам,
      А два фиванца рядом по бокам;
      Вослед за ним с сестрою Ипполита,
      А позади – вся остальная свита:
      Все по двое по должности и чину.
      И так они спешат через Афины
      И на арену прибывают к сроку:
      Светило не ушло еще с востока.
      Высоко, пышно восседал Тезей,
      Супруга же его с сестрой своей
      И с дамами уселись все по сходам.
      А скамьи все кишмя кишат народом.
      С закатных врат под Марсовой защитой
      Въезжает сотня, что пришла с Арситой.
      Под алым стягом выступает он.
      И в тот же миг с востока Паламон
      Вступает в круг с лицом и видом смелым -
      Венерин паладин под стягом белым.
      Хоть обыщи весь мир и вдоль и вкось,
      Тебе бы отыскать не удалось
      Других дружин, столь сходных меж собой
      Признал бы, думаю, знаток любой,
      Что были в них все качества равны:
      И доблести, и возраст, и чины -
      Подобраны все были так, как надо.
      Их всех построили тотчас в два ряда
      И имена прочли, чтоб знать по чести
      И без обмана, что их ровно двести.
      Закрыли круг, и клич пошел вдоль строя:
      «Свой долг свершите, юные герои!»
      Герольды уж не ездят взад-вперед,
      Гремит труба, и в бой рожок зовет.
      Вот в западной дружине и в восточной
      Втыкаются древки в упоры прочно,
      Вонзился шип преострый в конский бок,
      Тут видно, кто боец и кто ездок.
      О толстый щит ломается копье.
      Боец под грудью чует острие.
      На двадцать футов бьют обломки ввысь…
      Вот, серебра светлей, мечи взвились,
      Шишак в куски раздроблен и расшит,
      Потоком красным грозно кровь бежит.
      Здесь кость разбита тяжкой булавою,
      А там ворвался витязь в гущу боя.
      Споткнулся дюжий конь, что несся вскачь.
      Тот под ноги другим летит, как мяч,
      А этот на врага идет с древком.
      Вот рухнул конь на землю с седоком.
      Один пронзен насквозь и взят в полон
      И, горемыка, к вехам отведен,
      Чтоб ждать конца, как правила гласят;
      Другой противной стороною взят.
      Бой прерывал владыка не однажды
      Для отдыха и утоленья жажды.
      Фиванцы оба в этот день нередко
      Встречались там, разя друг друга метко;
      С коней друг друга сбросили на поле.
      Такой тигрицы нет в Галадском доле
      (Хоть у нее тигренка отнимите),
      Что лютостью равнялась бы Арсите,
      Чье сердце распалил ревнивый гнев.
      Найдется вряд ли в Бельмарии лев,
      Что, голодом иль псами разъярен,
      Так крови жаждал бы, как Паламон
      Убить врага Арситу жаждал яро.
      На шлемы злые рушились удары,
      Струею алой кровь текла с бойцов.
      Но есть всему предел в конце концов.
      Еще не село солнце на покой,
      Как царь Эметрий налетел стрелой
      На Паламона, что с Арситой бился, -
      И в тело глубоко клинок вонзился.
      Вмиг двадцатью был схвачен Паламон
      И силою за вехи отведен.
      На выручку ему Ликург спешит,
      Могучий царь, но тут же наземь сбит.
      Эметрий сам, хоть слыл за силача,
      С коня слетает на длину меча:
      То сшиб его до плена Паламон.
      Но все напрасно: взят герой в полон.
      Ему отвага тут не пособила;
      Он должен плен снести: ведь держит сила,
      А также уговор первоначальный…
      Страдает тяжко Паламон печальный!
      Уже не в силах он продолжить спор…
      Едва Тезей на поле бросил взор,
      Дружинам, что сражались меж собой,
      Он крикнул: «Эй! Довольно! Кончен бой!
      Я – беспристрастен, суд мой – справедлив.
      Эмилию Арсита, князь из Фив,
      Получит; честно выиграл он бой».
      Тут поднялся в толпе восторг такой,
      Так загудел широкий круг арены,
      Что вот, казалось, сокрушатся стены.
      А что владычица любви Венера
      На это скажет? В горести без меры,
      Она теперь рыдает так со зла,
      Что даже цирк слезами залила.
      «Посрамлена я, в том сомненья нет!»
      «Дочь, успокойся, – ей Сатурн в ответ. -
      Марс победил, и рад его боец,
      Но ты, клянусь, осилишь под конец».
      Тут подняли герольды кверху трубы
      И музыкой, торжественной сугубо,
      Хвалу воздали славному Арсите…
      Но будьте-ка потише и внемлите:
      Вот что внезапно там стряслось затем.
      Арсита лютый отвязал свой шлем
      И на коне, чтоб всем явить свой лик,
      Чрез всю арену скачет напрямик,
      Подняв глаза к Эмилииной ложе.
      Та нежным взором отвечает тоже
      (Ведь вообще благоволенье дам
      Всегда идет за счастьем по пятам),
      Уж льнет она к нему душой и взглядом…
      Вдруг фурия, извергнутая адом,
      Из-под земли явилась от Плутона
      По проискам Сатурна. Конь с разгона
      Шарахнулся и рухнул на песок.
      Арсита и одуматься не мог,
      Как вдруг был оземь сброшен головой,
      Вот на песке лежит он чуть живой:
      Лукой седельной грудь его разбита.
      Кровь бросилась в лицо, и стал Арсита
      Вороньих перьев, угольев черней.
      С арены с плачем горестным скорей
      Несут его в Тезеевы палаты.
      Чтоб с тела снять, пришлось разрезать латы;
      Уложен он на мягкую постель -
      Он жив еще и в памяти досель.
      Свою Эмилию зовет все время.
      Тезей со свитой и гостями всеми
      Немедленно отправился назад
      С великой пышностью в свой стольный град.
      Хотя беда случилась, как на грех,
      Но не желал он опечалить всех;
      К тому ж все полагали, что жених
      Излечится от страшных ран своих.
      Еще и то им сердце веселит,
      Что не был там никто из них убит.
      Все ранены; один лишь тяжело,
      Сквозь кость грудную острие прошло.
      От прочих ран, поломов рук и ног
      Кому бальзам, кому колдун помог.
      Пьют зелия, настойки и шалфей.
      Ведь жизнью кто не дорожит своей,
      А знатный герцог всем им воздает
      По мере сил и помощь и почет.
      Всю эту ночь пропировал Тезей
      В кругу приехавших к нему князей,
      И, кроме игр военных и турнира,
      Меж них ничто не нарушало мира,
      Ничто обиды не рождало жгучей:
      Упасть с коня – ведь это только случай,
      И случай – к вехам удалиться с поля,
      Когда хватают двадцать или боле
      Вас одного, и нет у вас подмоги,
      И держат вас за руки и за ноги,
      И палкой лупят вашего коня,
      С арены прочь его в обоз гоня;
      Для рыцаря нет посрамленья в том;
      Никто его не назовет трусом.
      Итак, Тезей велел кричать по граду,
      Чтоб все забыли зависть и досаду,
      Что отличились обе стороны
      И, словно сестры, в доблести равны.
      Когда он роздал по чинам дары,
      Три полных дня шли игры и пиры.
      Царей сопроводил он за ворота
      На день пути для вящего почета.
      И все вернулись по прямым дорогам,
      Звучало только: «Добрый путь» и «С богом».
      Теперь от боя мне вы разрешите
      Вернуться к Паламону и Арсите.
      Все больше пухнет у Арситы грудь,
      И язва к сердцу пролагает путь,
      Свернулась кровь, всем лекарям назло,
      И отравленье в глубину пошло.
      Не помогают банки и ланцет,
      И от целебных зелий пользы нет.
      Животной силы, названной природной
      За свойство вытеснять весь груз негодный,
      Не стало в нем, чтоб вон извергнуть гной.
      Раздулись бронхи, на груди больной
      Уже не может мышечная сеть
      Гниения и яда одолеть.
      Слабительных и рвотных средств уж нет,
      Чтоб уничтожить гноя страшный вред;
      Раздроблены все раненые части.
      Природа тут своей лишилась власти.
      А раз природа потеряла силу -
      Прощай, наука! Надо рыть могилу.
      Итак, Арсита должен ждать конца.
      И шлет он за Эмилией гонца,
      А также и за братом дорогим.
      Послушайте, что он промолвил им:
      «Не в силах жалкий дух в груди моей
      Пересказать и доли всех скорбей
      Вам, госпоже над всеми дорогой;
      Но дух свой завещаю вам одной,
      Рассказ рыцаря
      Из всех людей владейте им одна,
      Раз жизнь моя закончиться должна.
      Увы, оскорбь! Увы, о мука злая!
      Я из-за вас давно терплю, страдая.
      Увы, о смерть! Эмилия, увы!
      Со мной навеки расстаетесь вы!
      Рок не судил нам общего удела,
      Царица сердца и убийца тела!
      Что жизнь? И почему к ней люди жадны?
      Сегодня с милой, завтра в бездне хладной!
      Один как перст схожу в могилу я,
      Прощай, прощай, Эмилия моя!
      Сожми меня в объятьях горячо
      И выслушай, что я скажу еще.
 
 
      Мы с Паламоном-братом с давних пор
      Вели борьбу великую и спор
      Из-за любви и ревности своей.
      Юпитер пусть научит, как верней
      Мне все поведать о служенье даме
      Со всеми надлежащими чертами,
      А это – верность, честь и знатность рода,
      Смиренье, ум и доблесть и свобода,
      И сан, и все, что нужно в ратном поле.
      Пускай Юпитер не получит доли
      В душе моей, коль есть на свете воин,
      Что так, как Паламон, любви достоин.
      Тебе служить он мнит венцом всех благ,
      И если ты вступить захочешь в брак,
      О Паламоне вспомни, честном муже…»
      Тут речь Арситы стала течь все хуже.
      Смертельный холод поднялся от ног
      К его груди, и бедный изнемог.
      В его руках ослабла вслед за тем
      Живая мощь и скрылась вдруг совсем.
      Сознание, что направляло тело
      Из горестного сердца, онемело,
      Когда для сердца пробил смертный час.
      Потом дыханье сперлось, взор угас.
      От дамы глаз не мог он отвести.
      Последний вздох: «Эмилия, прости!» -
      И дух, сменив свой дом, помчался к краю,
      Где не был я; где этот край – не знаю.
      Итак, молчу; ведь я не иерей,
      Которому уделы душ ясней.
      И не хочу я излагать все мненья
      Писавших про загробные селенья.
      Арситы нет. Марс, душу упокой!
      К Эмилии рассказ вернется мой.
      Эмилия вскричала, скорбный глас
      Возвысил Паламон. Тезей тотчас
      Сестру без чувств унес от тела прочь.
      Описывать ли мне, как день и ночь
      Она скорбит, встречая плачем зори?
      Ведь все супруги предаются горю,
      Когда мужья от них уходят вдаль:
      Их всех томит великая печаль,
      А многие, не выдержавши мук,
      Венчают смертью тяжкий свой недуг.
      Безмерна скорбь, и слез поток безбрежен