Предания давно минувших дней
      Нам говорят, что некогда Тезей
      Афинами единовластно правил,
      Что он себя победами прославил,
      Которым равных не было дотоле,
      И подчинил своей могучей воле
      Немало крупных и богатых стран.
      Он покорил и славный женский стан,
      Что Скифией когда-то назывался,
      С отважной королевой обвенчался,
      Прекрасной Ипполитой, и с сестрой
      Эмилией повез ее домой.
      Под музыку и радостные клики
      В Афины герцог двинулся великий;
      Делило с ним победы торжество
      Все воинство блестящее его.
      Когда б я мог без счета тратить время,
      Я б рассказал с подробностями всеми,
      Как амазонок победил Тезей
      Коварством и отвагою своей,
      Как разыгралось главное сраженье,
      Приведшее наездниц к пораженью,
      Как осажден был Ипполитин град
      Афинским храбрым воинством и взят,
      Как свадьбу их отпраздновали в храме,
      Украшенном огнями и цветами.
      Но это все оставлю в стороне:
      Идти за плугом долго нужно мне,
      А он волами тощими влечется;
      Вам рассказать мне много остается,
      Я не хотел бы помешать другим
      Успеть с рассказом выступить своим.
      Посмотрим, ужин ждет кого из нас!
      Итак, продолжу прерванный рассказ.
      Когда мной упомянутый герой
      Стоял почти под городской стеной
      В слепящем блеске торжества и славы,
      Он увидал, что перед ним заставой
      Вдруг вырос ряд одетых в траур дам,
      Склонивших головы к его стопам.
      Все, на коленях стоя, к паре пара,
      Рыдали так отчаянно и яро,
      Что можно утверждать: никто на свете
      Не слышал воплей горестней, чем эти.
      Рыдая и судьбу свою кляня,
      Они схватили под уздцы коня.
      «Что означает в праздничный сей миг, -
      Спросил Тезей, – ваш исступленный крик?
      Ужель из зависти внести отраву
      В мою победную хотите славу?
      Иль кто-нибудь нанес обиду вам?
      Скажите мне, и я ему воздам.
      Зачем вы в платье черное одеты?»
      Тут старшая в толпе несчастной этой,
      Издав предсмертному подобный стон,
      Которым каждый был бы поражен,
      Сказала: «Господин, себе по праву
      Победой ты стяжал и честь и славу,
      И нам нельзя завидовать тебе;
      Но нашей горестной внемли мольбе
      И смилуйся над жалкой долей нашей,
      Хоть капля сострадания из чаши
      Твоих щедрот на нас пусть упадет,
      Ведь каждая из нас ведет свой род
      От княжеской иль королевской крови, -
      Меж тем в пыли влачим мы век свой вдовий,
      Коварный рок, увы, неумолим:
      Всех давит злобным колесом своим.
      О господин, мы ждем тебя с войсками
      Уж целую неделю в этом храме
      Богини милосердья. Помоги нам,
      Яви себя всесильным властелином.
      Я, что сдержать рыданий не умею,
      Была женой владыки Капанея,
      Который в Фивах пал в проклятый час.
      Проклятие да ляжет и на нас,
      Рыдающих теперь перед тобою.
      Мужей лишились мы во время боя,
      Когда был город Фивы осажден.
      Теперь же – горе нам! – старик Креон,
      Что ныне царствует в пределах Фив,
      Исполнен гнева и несправедлив,
      Тиранства ради и из жажды зла,
      Чтоб обесчестить мертвые тела
      Фиванцев, павших в лютой битве той,
      Велел сложить из трупов холм большой,
      И ни за что не допускает он,
      Чтобы сожжен был кто иль погребен:
      Всех псам обрек он мерзостным приказом».
      И с этими словами дамы разом
      Все пали ниц, издав плачевный стон:
      «О, пожалей нас, безутешных жен,
      Чтоб горесть наша в грудь твою вошла».
      Тут знатный герцог вмиг сошел с седла,
      Скорбя об их несчастье и позоре.
      Он думал, сердце надорвется с горя,
      Узнав о том, что довелось снести
      Недавно жившим в славе и в чести.
      Фиванок он в объятья заключил,
      Стал тихо утешать по мере сил
      И в том им дал торжественное слово,
      Что всей своею мощью так сурово
      Мучителю Креону отомстит,
      Что в Греции народ заговорит
      О том, как поступил Тезей с Креоном,
      Достойным казни по любым законам.
      И в тот же час, не мешкая ничуть,
      Он, распустив свой стяг, помчался в путь -
      К твердыне Фивам во главе дружины.
      Не въехал он и не вошел в Афины,
      Не отдыхал и половины дня,
      Всю ночь в походе не слезал с коня,
      Царицу ж Ипполиту той порой
      С красой Эмилией, ее сестрой,
      Послал в Афины жить в чести и в холе,
      А сам на бранное помчался поле.
      С копьем и со щитом, багряно ал,
      Бог Марс на белом знамени сиял,
      По складкам стяга всюду блеск свой сея,
      А рядом трепетал флажок Тезея,
      Весь златом тканный: там набит, глядите,
      Тот Минотавр, что им сражен на Крите.
      Так ехал герцог, славный сын побед,
      А с ним и рыцарства блестящий цвет,
      Пока у Фив не стал он на лугу,
      Где дать решил сражение врагу.
      Но сокращу я повести объем.
      Креона он, что в Фивах был царем,
      В бою открытом поразил геройски,
      Посеял страх и бегство в фивском войске
      И приступом их град завоевал,
      Разбивши стены крепкие и вал.
      Несчастным вдовам возвратил он прах
      Супругов их, поверженных в боях,
      Чтоб, по обряду древних, трупы сжечь.
      Но чересчур бы затянулась речь
      Про скорбный плач, про вопли без числа,
      Про горе дам, покуда жгли тела,
      Про почести, что в милости своей
      Сей победитель доблестный, Тезей,
      При расставанье оказал тем вдовам…
      Прослыть я не желаю многословом.
      Победоносный вождь Тезей, сразив
      В бою Креона, стал владыкой Фив.
      Проночевал он ночь в открытом поле,
      И край перед его смирился волей.
      Чтоб обобрать тела убитых всех,
      Чтоб с них совлечь одежду и доспех,
      Трудились тати рьяно и исправно
      На утро той победы достославной
      И вот нашли средь груды бездыханной
      Покрытых не одной кровавой раной
      Двух рыцарей младых, лежавших рядом,
      В доспехах сходных, с дорогим окладом,
      Из коих звали одного Арситой,
      Другой же Паламон был знаменитый.
      Смерть овладела ими не вполне,
      И тотчас в них герольды по броне
      Признали августейших двух господ,
      Ведущих от владыки Фив свой род -
      Двух сыновей от царственных сестер.
      К Тезею братьев отнесли в шатер,
      Отрывши из-под кучи мертвых тел.
      А он тотчас отправить их велел
      В Афины век в неволе коротать
      (За них он отказался выкуп взять).
      Великий вождь, отдав приказ такой,
      Со всею ратью поспешил домой,
      Чело победным лавром увенчав,
      И там со славой и среди забав
      До смерти жил. (Что говорить нам доле?)
      Но в тесной башне в страхе и неволе
      Томился Паламон с Арситой-братом…
      Не откупить их ни сребром, ни златом…
      Так день за днем идет и год за годом,
      Когда однажды в мае пред восходом
      Эмилия, чей образ был милее,
      Чем на стебле зеленом цвет лилеи,
      Свежей, чем мая ранние цветы
      (Ланиты с розами сравнил бы ты:
      Не знаю я, которые алей),
      Покорствуя привычке юных дней,
      Оделась, встав до света на востоке:
      Не по душе ведь маю лежебоки.
      Все нежные сердца тревожит май,
      От сна их будит и кричит: «Вставай
      И верно мне служи, расставшись с ленью».
      Эмилия, исполненная рвенья
      Приветить май, на луч рассвета глядя,
      Предстала свежей в утреннем наряде.
      Златые кудри, в косу сплетены,
      На добрый ярд свисали вдоль спины.
      Она по саду, чуть взошло светило,
      Меж распускавшихся дерев бродила.
      Срывая цвет, то розовый, то белый,
      Для головы венок плела умело
      И пела, словно ангел неземной.
      Большая башня с толстою стеной,
      Главнейшая темница в той твердыне
      (Где рыцари в плену томились ныне,
      О коих был и дале будет сказ),
      Над садом этим высилась как раз,
      Где весело Эмилия бродила.
      Над морем воссияло дня светило,
      И бедный узник Паламон тогда же,
      Как ежедневно, с разрешенья стражи,
      Шагал по верхней горнице темницы,
      Преславный город видя сквозь бойницы
      И садик, где под зеленью ветвей
      Во всей красе и свежести своей
      Эмилия гуляла по дорожкам.
      Так грустный Паламон перед окошком
      Своей тюрьмы шагает взад-вперед
      И сам с собой печально речь ведет.
      «Зачем рожден я?» – молвит в скорби жгучей.
      И вышло так, – судьба ли то иль случай? -
      Что сквозь литые прутья на окне,
      Подобные бревну по толщине,
      Он вдруг узрел Эмилию в саду.
      «Ах!» – крикнул он, качнувшись на ходу,
      Как бы стрелой жестокою пробитый.
      Проснувшийся от возгласа Арсита
      Спросил его: «Что у тебя болит?
      Твой лик смертельной бледностью облит!
      Как? Плачешь ты? Кто оскорбил тебя?
      Сноси в смиренье, господа любя,
      Плененья гнет мучительный: ведь он
      Самой Фортуной, видно, нам сужден;
      Сатурна ли враждебным положеньем
      Иль прочих звезд злосчастнейшим стеченьем
      Ниспослан он, – таков, как ни борись,
      Был вид небес, когда мы родились.
      Итак, терпи: вот краткий мой совет».
      Тут Паламон промолвил так в ответ:
      «Мой милый брат, оставь такое мненье,
      Тебе его внушило заблужденье.
      Нет, не тюрьма исторгла этот стон:
      Я сквозь глаза был в сердце поражен
      До глубины, и в этом – смерть моя.
      Да, прелесть дамы, что, как вижу я,
      По саду там гуляет взад-вперед, -
      Причина слез моих и всех невзгод.
      Богиня ль то иль смертная жена?
      Самой Венерой мнится мне она».
      И, в увлечении не зная меры,
      Он, ниц упав, воскликнул: «О Венера,
      Коль ты явилась в вертограде том
      Передо мной, презренным существом,
      То помоги нам выйти из тюрьмы.
      Но если повеленьем рока мы
      До смерти здесь обречены невзгодам,
      То смилуйся хотя б над нашим родом,
      Низверженным по прихоти злодея».
      Меж тем Арсита, обозрев аллеи,
      Где дама та бродила взад-вперед,
      Ее красою дивной в свой черед
      Не менее был ранен и пленен,
      А может быть, сильней, чем Паламон,
      И, жалостно вздохнув, он говорит:
      «Увы, я дивной прелестью убит
      Красавицы, гуляющей по саду!
      И если я не вымолю отраду
      Лик созерцать ее хотя порою,
      Ждет смерть меня – я от тебя не скрою».
      Когда услышал эти речи брат,
      Он молвил, злобный обративши взгляд:
      «Ты говоришь, должно быть, для забавы?»
      А тот в ответ: «Мне не до шуток, право:
      Свидетель бог, тебе я не солгал».
      Тут Паламон, нахмурив бровь, сказал:
      «Не много чести обретешь ты в том,
      Что станешь предо мною подлецом.
      Я брат тебе по крови и обету.
      Мы крепкой клятвой подтвердили это, -
      Мы поклялись, что коль нас не замучат
      И смерть сама навек нас не разлучит,
      В делах любви не будешь мне врагом,
      Мой милый брат, как и ни в чем другом,
      Меня во всем поддержишь ты, любя,
      Как и во всем я поддержу тебя.
      Так ты клялся, и так клялся я тоже.
      От клятвы отрекаться нам негоже.
      Ты, спора нет, советник мой и друг,
      Но, как изменник, возмечтал ты вдруг
      О той, кому служу я, полюбив,
      И буду так служить, покуда жив.
      Нет, злой Арсита, не бывать тому!
      Я первый полюбил и своему
      Наперснику и брату по обету
      От всей души доверил тайну эту.
      И ты, что клятвой рыцарскою связан,
      По мере сил мне помогать обязан.
      Иль ты – изменник, в том сомненья нет».
      На то Арсита гордый дал ответ:
      «О нет, изменник здесь не я, а ты;
      Ты изменил, скажу без клеветы.
      К ней par amour я первый воспылал.
      А ты где был? Ведь ты тогда не знал,
      Назвать ее женой или богиней!
      Ведь у тебя – почтенье пред святыней,
      А здесь – любовь к живому существу.
      И сей любви в свидетели зову
      Я кровного и названого брата.
      Пусть первый ты, – ужели это свято?
      Ты знаешь, древний вопрошал мудрец:
      «Кто даст закон для любящих сердец?»
      Любовь сама – закон; она сильней,
      Клянусь, чем все права земных людей.
      Любое право и любой указ
      Перед любовью ведь ничто для нас.
      Помимо воли человек влюблен;
      Под страхом смерти все же служит он
      Вдове ль, девице ль, мужней ли жене…
      Но нет надежды ни тебе, ни мне
      При жизни милость дамы обрести.
      Ты знаешь сам: сидим мы взаперти;
      Обречены мы жить в темнице сей
      Без выкупа до окончанья дней.
      Так спорили два пса за кость большую,
      Дрались весь день, а вышло все впустую:
      Явился коршун вдруг, у драчунов
      Под носом кость стащил и был таков.
      В палатах царских правило такое:
      Всяк за себя, других оставь в покое!
      Люби, коль хочешь. Я люблю ее
      И буду впредь ей верен. Вот и все,
      Мы здесь в тюрьме должны страдать жестоко.
      Так пусть же каждый ждет веленья рока!»
      В сердцах и долго спорили друзья.
      Но повесть мне затягивать нельзя.
      Вернемся к сути. Приключилось раз
      (Путем кратчайшим поведу рассказ),
      Что знатный герцог, славный Перитой
      (Который был Тезею друг большой
      С младенчества и в детские года)
      В Афины прибыл, чтобы, как всегда,
      С приятелем покоротать досуг, -
      Милее всех ему был этот друг;
      А тот его любил с таким же жаром,
      И даже (если верить книгам старым),
      Когда один изведал смертный хлад,
      Другой его искать спустился в ад.
      Рассказывать о том охоты нет.
      Тот Перитой с Арситой много лет
      Был связан в Фивах дружбою святой.
      И, по мольбам и просьбам Перитоя,
      Тезей Арсите разрешил свободна
      Вон из тюрьмы уйти куда угодно,
      Без выкупа, с условием одним,
      Рассказ о коем следует за сим.
      Тезей с Арситой ясно меж собой
      Установили уговор такой,
      Что если бы Арситу кто застиг
      В Тезеевой земле хотя б на миг,
      Иль днем, иль ночью, иль в любую пору,
      То пойманный герой, по уговору,
      Главы своей лишится под мечом,
      И нет ему спасенья нипочем.
      Вот он простился и спешит домой…
      Эй, берегись, ответишь головой!
      Какую же Арсита терпит муку!
      Он в сердце чует хладной смерти руку.
      Он плачет, стонет, жалостно рыдает,
      С собой покончить втайне помышляет.
      «Зачем, – он думает, – родился я?
      Теперь еще тесней тюрьма моя.
      Я из нее вовеки не уйду:
      Я не в чистилище – уже в аду.
      Узнал меня на горе Перитой:
      Мне у Тезея в башне запертой
      Остаться бы в оковах, на запоре!
      Там в радости текла бы жизнь, не в горе.
      Лишь видом той, которой я служу
      (Хоть милости вовек не заслужу),
      Уже вполне я был бы услажден».
      «Мой милый брат, – он молвит, – Паламон!
      Победа – ах! – осталась за тобой!
      В тюрьме сидишь ты, взысканный судьбой…
      В тюрьме? О нет! Верней сказать – в раю.
      Судьба на счастье мечет зернь твою.
      Ее ты видишь, я же так далек;
      А раз ты с ней и так изменчив рок
      (Ведь рыцарь ты, отважен и удал),
      То, может быть, и то, чего ты ждал,
      Тебе пошлет судьба когда-нибудь.
      А я изгнанник, и к блаженству путь
      Мне без надежд отрезан навсегда.
      Земля, огонь, и воздух, и вода,
      И существа, что сделаны из них,
      Не утолят ужасных мук моих.
      Погибну я, истерзанный тоской.
      Прощайте, жизнь, и радость, и покой!
      Увы, напрасно от людей так много
      Поклепов слышим на судьбу и бога,
      Что жалуют нас лучшими благами,
      Чем можем мы порой придумать сами.
      Иной богатство вымолит, – оно ж
      Недуг накличет иль убийцы нож.
      А тот покинул, помолясь, тюрьму,
      Но челядью убит в своем дому.
      Нас караулят беды что ни шаг.
      Не знаем мы, каких мы просим благ.
      Мы все – как тот, кто опьянен вином.
      Пьянчуга знает – есть, мол, где-то дом,
      Не знает только, как пройти домой,
      И склизок путь под пьяною ногой.
      Вот так же мы блуждаем в сей юдоли:
      Мы жадно ищем путь к счастливой доле,
      Но без конца плутаем, как на грех,
      Все таковы, и сам я хуже всех.
      Не я ли мнил и тешился мечтой,
      Что, чуть я выйду из темницы той,
      И ждут меня веселье и услады.
      А ныне лучшей я лишен отрады.
      Эмилия! Нельзя мне видеть вас!
      Спасенья нет, настал мой смертный час».
      Тем временем несчастный Паламон,
      Узнав, что он с Арситой разлучен,
      Так возрыдал, что стены бастиона
      Тряслись от причитания и стона
      И кандалы, что на ногах он нес,
      Намокли от соленых горьких слез.
      Он восклицал: «Арсита, брат, о горе!
      Ты плод сорвешь, бог видит, в нашем споре!
      Свободно ты по Фивам ходишь ныне
      И мало тужишь о моей кручине.
      С твоим умом и мужеством, я мню,
      Собрать ты можешь войско и родню
      И край весь этот разорить войной.
      По договору ль, хитростью ль иной,
      Ты женишься на той прекрасной даме,
      По коей здесь я изойду слезами,
      Ведь если все возможности учесть, -
      С тех пор как ты свободу смог обресть,
      Ты – государь, соперник слишком сильный,
      А я погибну в клетке сей могильной,
      Вопя и воя до скончанья дней
      От всех тягот и мук тюрьмы моей.
      К тому ж любви терзанье роковое
      Скорбь и кручину умножает вдвое».
      Тут дико ревность разгорелась в нем,
      Проникла в сердце, грудь сожгла огнем.
      И стал похож наш узник безотрадный
      На букс засохший иль на пепел хладный.
      Он говорил: «Богиня, злой кумир,
      Что вечным словом сковываешь мир
      И на плите из твердого алмаза
      Навек законы пишешь и указы,
      Мы все, твоей подвластные короне, -
      Толпа овец, толкущихся в загоне.
      Ведь человека бьют, как скот рогатый,
      Сажают в тюрьмы, башни, казематы;
      Он терпит боль, несчастье и тревогу,
      И часто незаслуженно, ей-богу.
      Скажите, где же мудрость провиденья,
      Когда невинность терпит зря мученья?
      Ведь человек страдает тем сильней,
      Что должен по религии своей
      Во имя бога страсти побороть,
      А скот творит, чего желает плоть.
      Подохнет скот – и нет ему забот,
      А человека наказанье ждет,
      Хоть он и в жизни зло и скорбь терпел.
      Поистине, таков его удел.
      Пусть богослов на это даст ответ,
      Одно я знаю: полон муки свет.
      Увы, я вижу, вор и подлый змей,
      Изведший многих праведных людей,
      Свободно ходит и живет прекрасно,
      А я – в узилище томясь всечасно,
      Гоним Юноной бешеной, ревнивой,
      Почти что обескровившею Фивы
      (Хоть крепки были стены и брустверы),
      Терплю к тому еще и от Венеры,
      Боясь Арситы и к нему ревнуя».
      Но тут о Паламоне речь прерву я,
      Его в тюрьме оставлю и в плену
      И об Арсите вновь рассказ начну.
      Проходит лето, удлинились ночи,
      Страдают вдвое горше и жесточе
      И узник и влюбленный, и, ей-ей,
      Не знаю я, чей жребий тяжелей.
      Сказать короче: бедный Паламон
      Пожизненно в темницу заключен,
      Чтоб в ней томиться до скончанья дней;
      Арсита ж изгнан из державы сей,
      И никогда под страхом смерти впредь
      Возлюбленной ему не лицезреть.
      Кому ж теперь – влюбленные, решите! -
      Тяжеле? Паламону иль Арсите?
      Ведь этот даму видит день за днем,
      Но сам он скрыт в узилище своем,
      А тот повсюду ходит без труда,
      Но дамы не увидит никогда.
      Судите сами: вам оно видней,
      Я ж возвращаюсь к повести своей.
      Арсита в Фивах жил и сокрушался,
      Твердил: «Увы!» – и часто чувств лишался:
      Он с дамою своей навек в разлуке.
      Я вкратце вам скажу об этой муке,
      Что не был и не будет так убит
      Тоской никто – с тех пор как свет стоит.
      Еда, питье и сон на ум нейдут,
      И стал он тощ и высох, словно прут.
      Глаза ввалились, смотрит мертвецом,
      Как хладный пепел, бледен, желт лицом.
      Он, как отшельник, вечно одинок,
      Всю ночь рыдает, сетуя на рок,
      А чуть услышит песнь иль струнный звон,
      Безудержно и долго плачет он.
      Так пал в нем дух и вместе естество
      Так изменилось, что узнать его
      По голосу и речи невозможно,
      А вид изобличает непреложно
      Не тот недуг, что бог Эрот дарит,
      А манию, которую родит
      Сок черной желчи в чаше головной,
      Седалище фантазии шальной.
      Ну, словом, повернулось все вверх дном
      В Арсите, воздыхателе больном, -
      Обличье, обхождение и стать…
      Что мне о том весь день повествовать?