Глава 1. В дорогу!

Герой картин Васнецова. Зеленый семиглавый Змей уперся хвостом в землю, а крыльями затмил небо. Страшные когти рассекают воздух, готовые сжаться в смертоносной хватке. Оскаленные пасти голов нависли над воином в красном плаще. Уже корчится на земле, сраженный ударом злобного чудища, верный конь. Но отважный богатырь закован под плащом в броню, голову его защищает шлем, а от ближайшей змеиной пасти – щит. И он занес для удара свой меч, уже обагренный змеиной кровью. Отсечена одна из голов чудища, будут отсечены в жестокой битве и другие…

Кто же тот богатырь, сражающийся не на жизнь, а на смерть с драконом? Это – Добрыня Никитич. Я стою перед картиной кисти великого русского художника Виктора Михайловича Васнецова. Стою в его мастерской в доме-музее в тихом московском переулке возле Самотечной площади, который носит теперь имя художника. Картина называется «Бой Добрыни Никитича с семиглавым Змеем Горынычем». Она написана в 1918 году, когда землю нашей страны топтали полчища кайзера Вильгельма.

Есть у Васнецова и другая картина. Пожалуй, самая знаменитая изо всех его картин. Она написана в этой же мастерской, но висит не здесь, а в Третьяковской галерее. Висит по праву, как один из шедевров русской живописи.

Богатырская застава на границе леса и степи стережет покой русской земли. Сказочной силой веет от фигур воинов и их коней. Нерушимой стеной встает застава на пути любого захватчика.

Не найдется, пожалуй, в стране человека, который не знал бы этой картины, не знал бы имен ее героев, трех богатырей. Один из них – тот же Добрыня Никитич. Он сидит на могучем белом коне, схватившись за булатный меч, весь олицетворенная готовность русского народа постоять за Отчизну, воплощение его богатырской силы, разума и доблести.

Васнецов был передвижником, художником направления, на знамени которого был написан девиз «Реализм, национальность, народность». Именно за это творчество передвижников подвергается в наши дни ожесточенным нападкам различных антисоветчиков. Злобное шипение их вызывает и картина «Богатыри». Ей ставят в вину «отсталый вкус» (то есть ее реализм) и «консервативный национализм» (то есть русский патриотизм художника). Они лицемерно оплакивают ее популярность у советского зрителя, которую считают чрезвычайно вредной.

Картина Васнецова действительно проникнута неколебимым русским патриотизмом. И за это она действительно снискала любовь народа. Недаром неустанный пропагандист творчества передвижников В. В. Стасов восторженно приветствовал ее появление на Передвижной выставке в 1898 году, заявив, что «в русской живописи «Богатыри» занимают одно из первейших мест», что в картине воплощена «вся сила и могучая мощь русского народа»[1].

Действительно, «Богатыри» служили всенародному чувству русского патриотизма! И я, офицер-разведчик с тремя годами фронта за спиной, кончавший Великую Отечественную войну в Германии, на развалинах гитлеровской империи, отлично помню, чему служили «Богатыри» в те грозные годы. Репродукции этой картины висели во фронтовых блиндажах, а силуэты васнецовских богатырей появлялись во фронтовых газетах, и в них нередко вписывались силуэты советских воинов. Они действительно напоминали о непобедимости русского оружия, если на Русь нападут. Вот каким проявился тогда пафос «Богатырей»!

Как видим, картина эта вызывала и продолжает вызывать и восторг, и бешеную злобу. Она хрестоматийна, но вокруг нее кипели и кипят страсти. Не случайно ее образы вдохновляли воинов на фронтах Великой Отечественной войны. Не случайно она восхищает миллионы зрителей и сегодня.

И одним из героев ее является Добрыня Никитич. Миллионы знают эту фигуру в том облике, в котором воплотила Добрыню вдохновенная кисть Васнецова в «Богатырях». Художник не раз возвращался к образу Добрыни Никитича, он – один из любимых героев его творчества. И на картине, где он сражается с семиглавым Змеем, он снова в том же шлеме, что в «Богатырях». Зритель может его узнать, хотя и не видит здесь его лица.

Я покидаю мастерскую Васнецова с благоговейным чувством – и с глубоким волнением. Ибо я отправляюсь в поездку на родину Добрыни Никитича.

Мифический персонаж? «То есть как – на родину?! – слышу я голос читателя. – Какая же у Добрыни Никитича может быть родина, если и самого-то его в помине не было? Вот же в книжке, изданной и переизданной в Москве, черным по белому написано: „…друг Ильи Муромца, мифический Добрыня Никитич“[2]. Книжка вышла в авторитетной серии «Дороги к прекрасному». А раз мифический, так о чем говорить? Разве можно, к примеру, поехать на место поединка со Змеем Горынычем?»

Действительно, в книге Цапенко сказано ясно: мифический … Формулу эту или близкую можно встретить и в других не столь давних книгах или в популярных журналах. Тезис этот преподносится в столь категоричной форме, что кажется не требующим доказательств. И если этот тезис справедлив, то мне было бы действительно некуда и незачем ездить. Разве что «на родину мифа».

Да, такой взгляд на былины как на народные сказки, широко распространен, для многих даже привычен. А между тем я еду вовсе не в волшебную сказку. Науке давным-давно известно, что былинные персонажи как категория вовсе не мифичны (хотя среди них, разумеется, попадаются и вымышленные фигуры). И еду я отнюдь не на родину мифа, а на родину Добрыни Никитича. Не персонажа, выдуманного Васнецовым или сказителями былин, а реально существовавшего человека.

Сказка или учебник родной истории? Почему же утверждения о мифичности Добрыни Никитича и вообще русских богатырей так распространены? Причина, видимо, в том, что многие наивно убеждены: любой былинный персонаж, будь он Змей, Кащей или богатырь, непременно личность выдуманная. Между тем дело обстоит не совсем так.

Недоразумение основано, вероятно, на том, что в былинах происходят чудеса. Но чудеса, гиперболизация и другие условности – черты, органически присущие эпосу как жанру. Эпосу всех времен и народов. А русская былина как литературный памятник, бесспорно, принадлежит к эпическому жанру.

Так, в «Илиаде» рядом с людьми сражаются греческие боги, а в «Рамаяне» – царь обезьян со своим войском. В полинезийском эпосе мореплаватели Океании выуживают из волн морских острова. А в Библии море расступается, став стеной по правую и стеной по левую сторону, чтобы пропустить и оградить народ, выходящий из рабства на свободу. Сасунские богатыри рождаются на свет не от отца, а от чудесного источника, летают по небу на крылатом коне, убивают самого халифа Мсра-Мелика. Чудеса роднят эпос с мифологией и со сказкой. Тем не менее это разные литературные жанры. И различие их весьма существенно.

Разумеется, принимать все чудеса на веру в том виде, как они описаны в эпических сказаниях, нелепо. Вместе с тем в эпосе (в отличие от сказки и мифологии) это отнюдь не один лишь чистый вымысел. Это узоры, расшитые народной фантазией на канве реальных событий.

Остановлюсь в этой связи на примере из круга литературных памятников братской семьи советских народов. Конечно, ни один армянский богатырь не рождался путем непорочного зачатия, не летал на крылатом коне и не убивал своей рукой могучего халифа. Но героическая борьба (вековая борьба) Армении против ига Халифата, душившего десятки народов от Франции и до Индии, – разве она вымысел? И потому «Давид Сасунский», при всех своих чудесах, вовсе не сборник волшебных сказок, а осмысление борьбы за независимость Армении, сделанное в поэтической форме, по законам эпоса. Это бесценное наследие армянского народа, могучая духовная сила. Статуя Давида Сасунского, воздвигнутая в столице Советской Армении, статуя армянского всадника, взмахнувшего своим волшебным мечом, славит прежде всего патриотизм и свободолюбие армянского народа. И сам эпос этот вернее сравнивать не с расшитым узорным платком, а с непобедимым боевым мечом.

Так что же такое русская былина, если она не волшебная сказка? Видный советский историк и археолог лауреат Ленинской премии академик Б. А. Рыбаков дает былине диаметрально противоположное определение: «устный учебник родной истории».

Сказанное вовсе не означает, будто в таком учебнике нет чудес, гиперболизации, других эпических условностей. Общим закономерностям жанра былина, естественно, повинуется. Но за чудесами, троекратными повторами и прочими признаками жанра надо уметь видеть события русской истории. И тезис Рыбакова означает не просто, что эти события нашли в былинах свое отражение, а то, что былины слагались в первую очередь именно ради фиксации в народном сознании и памяти этих событий. Иными словами, русская былина, подобно армянскому эпосу, не сказка, а боевой меч народа.

Нет, я еду не в волшебную сказку. Я еду в отечественную историю!

Владимиров цикл былин. Русские былины повествуют о событиях и людях разных эпох, разных столетий (вплоть до татарского нашествия). Это в результате долгого изучения выяснила историческая наука. Но центральное место занимает в русской былине знаменитый Владимиров цикл, названный так потому, что воспевает богатырей, служивших киевскому князю Владимиру Красно Солнышко. Воспевает подвиги своеобразных рыцарей круглого стола князя Владимира.

Фигуры, подобные эпическому Владимиру, бывают и легендарными. Так, об историчности английского короля Артура, при дворе которого будто бы собирались рыцари круглого стола, идут многовековые споры. Однако относительно былинного Владимира никаких сомнений в науке давно не существует. Это действительно князь, действительно имя его было Владимир. Былинный Владимир идентичен с историческим Владимиром I, Владимиром Святославичем. Он княжил в Новгороде с 970, а в Киеве с 980 по 1015 год.

Академик Рыбаков так и называет его эпоху – былинным временем Руси. Он пишет: «Народ не пожалел поэтических красок на изображение князя-защитника, воспевая, по существу, в лице Владимировых богатырей самого себя – тот русский народ, который стоял на Суле и на Стугне, ограждая Русь от степняков… Русский былинный эпос, повествуя о делах всего народа, олицетворял народ в отдельных богатырях»[3].

Да, Владимировы богатыри служили олицетворением русского народа! Именно эта черта их облика позволила в годы Великой Отечественной войны так звучать картине Васнецова, превратив их образы и силуэты в воплощение русского патриотизма. Образы Владимировых богатырей стали благодаря его вдохновенной кисти на фронтах 1941—1945 годов боевым мечом народа, ибо боевым мечом русского народа была (что Васнецов превосходно знал) и сама былина.

Элемент олицетворения русского народа, разумеется, существенный компонент васнецовской картины. И как читатель только что прочел у Рыбакова, этот элемент не привнесен Васнецовым, а восходит к самой былине. Но это не все, что Рыбаков говорит о Владимировом цикле былин, и в частности о Добрыне. Так, касаясь долгой борьбы против печенегов, он пишет: «Вся плодородная лесостепь, густо покрытая русскими деревнями и городами, была обращена к степям, была открыта внезапным набегам кочевников… Каждый набег приводил к сожжению сел, уничтожению полей, угону населения в рабство. Поэтому оборона от печенегов была не только государственным, но и общенародным делом, понятным и близким всем слоям общества. И естественно, что князь, сумевший возглавить эту оборону, должен был стать народным героем, действия которого воспевались в народных эпических сказаниях – былинах… Народ создал целые циклы былин о князе Владимире Красно Солнышко, о Добрыне, об Илье Муромце… и о крепких заставах богатырских, охранявших Киевскую Русь от „силушки поганой“. Как устный учебник родной истории, пронес народ торжественные и величественные напевы былин через тысячу лет»[4].

Неужели учебник истории может быть построен сплошь на мифических персонажах? Ведь Владимир Красно Солнышко не вымышленное лицо. Так, может быть, и Добрыня Никитич – фигура историческая?

Тот же Рыбаков пишет об этом с полной определенностью: «Научная традиция уже более ста лет считает Добрыню, сына Малка Любечанина, прототипом былинного Добрыни Никитича»[5].

Заслуга Васнецова перед памятью Добрыни колоссальна – десятки миллионов людей знают и помнят его именно благодаря Васнецову. Но сейчас мы расстаемся с васнецовскими картинами. Я отправляюсь в долгую поездку по следам исторического Добрыни, то есть реального человека.

Добрыня летописный и былинный. Когда же он жил? Летопись упоминает Добрыню как видного деятеля русской истории в конце X века. Тем самым определяется и хронологический адрес моего путешествия.

Но значит ли это, что в поездке по следам Добрыни мы должны расстаться не только с васнецовскими картинами (они, конечно, не исторический источник), но и с былиной? Нет, не значит, ибо в былине, как подчеркивает Рыбаков, мы встречаем Добрыню как раз среди главных героев Владимирова цикла. Ц в науке нет сомнения, что в целом ряде былинных эпизодов Добрыня Никитич – одно лицо с Добрыней летописным.

Разумеется, есть в былине и другие эпизоды, где такого тождества нет. Они возникли уже по законам эпического жанра. Так, Алеша Попович никогда не воровал жены у Добрыни да и не был его боевым товарищем по той простой причине, что победитель былинного Змея Тугарина – половецкого хана Тугоркана 1096 года – никак не мог быть современником Добрыни. Тех былинных сведений, где Добрыня Никитич не идентичен летописному Добрыне, просто касаться не буду. Поэтому и никаких «трех богатырей» в моей книге не будет – я еду по следам одного только Добрыни. К сведениям же, где былинный Добрыня идентичен летописному, я вслед за другими учеными буду прибегать, они – ценный источник для науки. И таких сведений имеется много.

И дело не просто в том, что в былине сохранились для науки кое-какие дополнительные сведения о людях и событиях, отсутствующие случайно в летописи. Тот же Рыбаков резко подчеркивает классовую природу былин:

«Былины – это как бы устный учебник родной истории, сложенный самим народом; он может сходиться с официальным изложением истории, но может и резко расходиться с придворными летописцами. Для нас очень важны народные оценки тех или иных явлений и событий, которые мы находим в былинной эпической поэзии, так как это единственный способ услышать голос народа о том, что происходило тысячу лет назад»[6].

Действительно, сведения устного учебника родной истории, сложенного самим народом, могут не совпадать со сведениями письменного, т. е. летописи. И так как летопись по классовой природе есть учебник феодальный, то в ее данные, по мнению Рыбакова, надо вносить коррективы по былине.

Устное существование былины дало ей возможность избегнуть княжеской и церковной цензур. Правда, еще бытует представление, будто летопись и есть народный учебник родной истории, не зависимый от князей. Летописи писались будто бы в тиши монашеской кельи, беспристрастными отшельниками или некими мудрыми старцами, носителями народного духа и хранителями истины. К сожалению, взгляд этот неверен. Еще крупнейший дореволюционный знаток русского летописания академик А. А. Шахматов писал: «Рукой летописца управлял в большинстве случаев не высокий идеал далекого от жизни и мирской суеты благочестивого отшельника… рукой летописца управляли страсти и мирские интересы»[7]. К тому же наука установила, что летописцами этими на Руси X – XII веков были преимущественно князья, бояре, епископы, игумены, словом, высшая знать.

Взгляд на летопись как на народный учебник истории порожден просто незнанием того, что сделано наукой. На самом же деле зеркалом народной оценки событий и исторических деятелей была вовсе не летопись, а как раз былина.

Владимиров цикл былин имеет поэтому чрезвычайную важность – он первый развернутый памятник проявления русского национального самосознания. И одновременно первый развернутый памятник русской литературы. Он сложен еще в X веке, на целое столетие старше летописи (дошедшей до нас в версии XI и в редакциях начала XII века). Естественно, его информацией о Добрыне пренебречь нельзя.

Сын Малко Любечанина. Итак, я еду в x век. Таков мой хронологический адрес. Наш герой – реальный человек, живший в X веке и зафиксированный как в русских летописях (добавлю, киевских и новгородских), так и в былинах. Как уже было сказано, он сын некоего Малко Любечанина, человека, судя по летописи, ничем не примечательного: кроме имени, о нем в летописи не говорится ровно ничего. Зато в ней кое-что говорится о сестре Добрыни. Ее звали Малуша. Она была одно время княжеской ключницей. И потом стала матерью князя Владимира.

Малко Любечанин… А что это, собственно, значит – Любечанин? В живом разговорном русском языке такого слова сегодня нет. А между тем оно дает и географический адрес поездки на родину Добрыни. В летописные времена слово «любечанин» было на Руси общеизвестным и значило – житель русского города Любеча.

Сейчас города Любеча нет. А на географической карте вы найдете одноименный поселок городского типа. Стоит он на восточном берегу Днепра, в Черниговской области УССР. Но тысячу лет назад Любеч был городом. Он часто упоминается в летописях. Впервые – еще в IX веке, в статье 882 года. А так как под этим годом говорится о взятии Любеча, он, несомненно, существовал еще раньше. В ту седую старину Любеч знали на Руси, ибо он был важной стратегической крепостью на Днепре, ключом к Киеву с севера.

Итак, ехать на родину Добрыни – значит прежде всего ехать в Любеч.

Глава 2. Любеч

Любечский замок. Сегодняшний Любеч не город и даже не районный центр, а всего лишь поселок Репкинского района на Черниговщине. Что поделаешь, тысячу лет жизнь шла своим чередом, вырастали новые города, а иные древние теряли значение. Так безвестные Репки переросли двенадцативековой Любеч…

Но Любеч знаменит не только древностью своего упоминания, но и своим замком. И главная достопримечательность Любеча сегодня – Замковая гора. На ней четыре сезона вела раскопки большая археологическая экспедиция академика Рыбакова. По раскопкам удалось установить, как выглядел Любечский замок в XI-XII веках, сделать его реконструкцию.

Теперь изображение Любечского замка – дивного деревянного строения с полутора десятками башен, с внутренними дворами, с четырехъярусным донжоном, главной башней, и трехъярусным княжеским дворцом, с подъемным мостом – украшает суперобложку первого тома академической «Истории СССР». А самому замку посвящена в этом томе специальная главка (единственное здание, удостоившееся подобной чести).

Все, кто приезжает в Любеч, просят провести их на Замковую гору. Раскопанная экспедицией Рыбакова, она была снова засыпана и теперь поросла травой. С ее плоской вершины открывается чудесный вид на Днепр и Заднепровье. Как на ладони видны и Любечские озера. На них в начале XI века произошло «Ледовое побоище».

Вершина Замковой горы пуста. Превратности веков сделали свое: в княжеских усобицах, в иноземных нашествиях замок был стерт с лица земли. Но какой твердыней он был, видишь и снизу, когда подходишь к Замковой горе, и сверху. Со всех сторон склоны уходят вниз на 60-70 градусов. Откосы умело эскарпированы (стесаны). Киевская Русь великолепно владела искусством фортификации. Любечский замок был почти неприступным.

Меряю площадку Замковой горы. 60 шагов на 160. Это вся площадка (такой она была и в XII веке), а внутренние дворы – и того меньше. Узнику, попавшему в княжеский замок, простора для прогулок было бы мало.