"О требованиях Невельского прислать из Петербурга паровое судно сделано представление, а о снабжении предписано в Аян Кашеварову, вот и все..." Выходило так: снабжение экспедиции на бумаге вполне обеспечено, но судов в текущем году не будет, значит продовольствия нельзя ожидать до конца будущего года!
      Но рекорд неприятностей все же побило петербургское главное правление компании. "Распространение круга действий экспедиции за пределы высочайшего повеления, - сообщало правление, явно издеваясь над беспомощным, им же брошенным на произвол судьбы Невельским, - не сходствует намерениям главного правления, тем более что, включая убытки, понесенные уже компанией по случаю затонувшего барка "Шелихов", простирающиеся до тридцати шести тысяч рублей, вместе с отправленными товарами достигли уже суммы, определенной на экспедицию до 1854 года. Поэтому представление ваше об увеличении средств экспедиции товарами и жизненными запасами правление не признает ныне своевременным, впредь до получения от торговли прибылей, могущих покрыть издержки компании. Но, однако, останавливаясь ныне исполнением ваших требований, главное правление представляет оно на благоусмотрение генерал-губернатора..."
      Геннадий Иванович прочитал письмо трижды, хотя весь яд, которым оно было пропитано, подействовал на него сразу. Возмущало не только гнусное издевательство, не только гнусные намеки на вину Невельского в гибели негодного корабля компании, не только оценка всей предпринятой экспедиции, как глупой, не оправдывающей себя затеи, но и преступное и сознательное намерение обречь ее на верную гибель. Он старался сосредоточить всю волю, всю энергию, чтобы найти исход, - и не мог...
      Вошла с поникшей головой Екатерина Ивановна, вошла, чтобы сказать, что маленькой Кате хуже, чтобы выплакать свое горе на груди понимавшего ее человека, и остановилась в дверях, пораженная видом мужа... Он молча ткнул пальцем в дрожавший в его руках листок и протянул ей.
      Переживания Невельского стали ей понятны с первого же слова, незаслуженное оскорбление покрыло багровыми пятнами матовое смуглое лицо. Быстро наклонившись к мужу, она поцеловала его в открытый, широкий лоб, такой родной и давно любимый, и, уронивши два слова: "Надо бороться!" выпрямилась, подняла высоко голову и гордой походкой вышла, унося свое невысказанное материнское горе. "Мое горе, - думала она, - личное, маленькое, а он страдает за всех, надо его пощадить..."
      И все продолжалось по-прежнему: командир корвета "Оливуца" при энергичной помощи Струве чуть не силой вынудил Кашеварова поделиться с экспедицией продовольствием и вернулся из Аяна довольный, сияющий: теперь Невельской мог кое-как обеспечить питание своей многочисленной колонии.
      В Николаевском продолжали строиться, на Сахалине обследовали уголь и искали гавани для судов, в горах и по течениям рек объезжали селения и, заявляя всюду о приходе русских, оставляли письменные объявления о принадлежности объезжаемых мест России, выбирали из местных жителей старшин и оставляли им полномочия гнать иностранные суда, закладывали фактории и, забрасывая туда жалкие остатки компанейских товаров, вели обменную торговлю и всячески пополняли свои скудные запасы продовольствия, наконец, тщательно обследовали Де-Кастри и выбрали места для постов здесь и в Кизи.
      В Де-Кастри и Кизи действовал Бошняк, который оставил объявления на русском и французском языках о принадлежности этих мест России и назначил старосту Ничкуна для показа объявлений иностранным судам. В конце зимы обещал здесь поселиться и сам.
      Давно уже выли над заброшенным поселком вьюги, засыпали его снегом. Появился грозный спутник недоедания - скорбут. Бродил как в воду опущенный доктор Орлов, заставляя людей побольше двигаться, и занимал их всякой не особенно нужной легкой работой.
      Волны торопливо слизывали белевший на припае снежок - припай темнел, но, крепко уцепившись за берег, уже не ломался и не отрывался.
      Снег подступал к окнам и поднимался все выше и выше. Света в комнатах становилось все меньше, и в конце концов уединенный командирский домик замело до трубы. Окна зияли черными дырами длинных снежных траншей, выходить приходилось через слуховое окно. Изобретательный доктор устроил оттуда спуск-горку. С горки скатывались на лыжах, на них же и взбирались обратно. Так ходили в гости.
      Геннадий Иванович в начале ноября уехал "горою" в Николаевск и долго не возвращался Екатерина Ивановна оставалась одна. Тунгус-почтальон привез на собаках из Аяна почту, а его все нет!
      Трудно передать, что пережила одинокая, так недавно покинувшая общество женщина, заживо погребенная в этой снежной могиле, куда не долетал ни один звук, а если долетал, то это само по себе наводило страх...
      Геннадий Иванович приехал только в начале декабря. И сразу стало легко на душе и спокойно: он здесь, ничто не страшно. Одно печалило - малютка: она отказывалась от рыбной пищи. Катюшенька таяла на глазах, таяла, а так далеко еще до весны!
      На неубедительные петербургские и иркутские приказы перестали обращать внимание. Меньшиков сообщил Муравьеву, что он докладывал царю об успехах экспедиции, но тот продолжает требовать от экспедиции ограничить свои сношения только близко лежащими около устья Амура гиляцкими поселениями, не утвердил занятия селения Кизи и не разрешил дальнейшего обследования берегов Татарского пролива к югу.
      Это известие было неприятно, причины такого отношения были ясны - все дело в Нессельроде. Однако дальше поражало поведение уже самого Муравьева, который обещал поспешить лично в Петербург, где собирается отстаивать мнение, что наша граница должна идти по левому берегу Амура и что главным нашим портом на востоке должен являться Петропавловск, для которого, собственно, и полезно обладание Амуром!
      Ясно было, что Муравьев продолжает упрямиться, отстаивая Петропавловск, и не верит в возможность владеть на востоке незамерзающим портом. Значит, намеченные действия экспедиции надо либо совсем отменить, либо решительно пойти против подсказанных канцлером Нессельроде царских повелений и, что еще тяжелее, против самого Муравьева.
      И опять к Новому году, несмотря ни на что, в неуютном, заброшенном Петровском гостеприимно горели огни. Готовилась к встрече вся большая семья Невельских.
      Было непринужденно весело: скатывались на лыжах и на санях на этот раз с крыши, ездили в облаках снежной пыли на собаках, обкладывали в лесу медведя. Медвежатине радовались не менее, чем гиляки, и она честно служила во всех видах, включая н весьма невкусные колбасы. Получая, однако, хорошие порции свежего мяса, повеселели больные Орлова.
      Невельской раскрыл перед своими друзьями затруднительность положения и высказал свое личное мнение: с весны энергично продолжать дело, как шло до сих пор. Признали, что нельзя стать подлецами, изменниками и предать интересы родины из-за того, что Россию опутали разные Нессельроде. Пусть дрогнул Муравьев, но они не дрогнут.
      - В Петербурге никогда не поймут, - говорил Невельской, - что здесь нет и не может быть каких-либо земель или владений гиляков, мангунов, нейдальцев и других народов в территориальном и государственном смысле. Эти народы не имеют ни малейшего представления о территориальном разграничении, но хуже всего, что они могут стать английскими или американскими подданными, а это назрело.
      И в 1853 году, как и в прошедшем, тысячеверстные пространства продолжали покрываться сеткой замысловатых, составленных Невельским маршрутов. Не помешала и зима. Ночевали в снегу при тридцатиградусном морозе, отсиживались в лесах, в сугробах, коченели на ветру, не имея возможности согреться. Забредали в места, где не ступала нога даже самого отчаянного и алчного европейца-авантюриота. И, что важнее всего, где бы ни обитали люди, они слышали о русских только хорошее, дивились появлению их и встречали по-родственному гостеприимно. Это особенно радовало Невельского очевидно, тут не придется ни воевать, ни покорять, ни даже быть строгими... Справедливость и уважение к чужим обычаям и ненавязывание своих - вот что надо. Таковы были основные внушения Невельского сотрудникам, которые в конце концов прониклись ими не меньше, чем и сам Геннадий Иванович.
      Еще стояли морозы даже на юге, еще не вскрылись реки и не очистился от льдов залив Де-Кастри, как там взвился российский военный флаг. Бошняк сообщал, что событие это произошло 4 марта и что тотчас же с помощью туземцев приступили к постройке флигеля для будущего гарнизона. Приказчик Березин основался со своей факторией и приступил к торговле в Кизи, по соседству.
      И опять Екатерина Ивановна безропотно коротала длинные темные ночи и мутные серые сумерки одна, с больной, капризной, голодной малюткой. Геннадий Иванович в Николаевском ремонтировал флотилию, чтобы весной еще раз сделать попытку исследовать амурский лиман и его фарватеры. Рядом с ним доктор занимался больными. В Петровском подготовлялся к навигации бот. Бошняк в Де-Кастри строил лодку. Орлов с нартами удачно фуражировал в окрестностях. Разградский, утопая в сугробах, стремился доставить продовольствие Березину и Бошняку в Кизи, с тем чтобы тотчас же вернуться, еще по снегу, в Николаевское и принять участие в исследовании лимана.
      В заливе Де-Кастри только ломало лед, а уже в море, на горизонте, появился большой корабль. Не успел залив очиститься ото льда, как появилась первая ласточка - китобой из Бремена. Он нисколько не удивился, что Де-Кастри занят русскими, и сообщил пренеприятное известие, что летом американцы, как он слышал на Сандвичевых островах, собираются целой эскадрой в Татарский пролив занимать для стояния китобоев какую-то бухту.
      В селении Пуль маньчжуры избили и выгнали двух "миссионеров", возбуждавших их против русских.
      Все это волновало и вызывало досаду на петербургскую спячку и на охлаждение Муравьева.
      И вдруг встрепенулись в Петербурге. 15 мая нарочный из Аяна привез от генерал-адмирала, управляющего морским министерством, великого князя Константина Николаевича, того самого, которого Геннадий Иванович еще так недавно водил за ручку, предписание. Он писал, что Соединенные Штаты снарядили две экспедиции: одну под командой Перри для установления политических и торговых связей с Японией, другую, "ученую", под командой капитана Рингольда, для обозрения берегов Тихого океана до Берингова пролива. Первая - из десяти военных кораблей; вторая - из четырех; обе сопровождаются пароходами. В первую голову Перри исследует Китайское море и, будучи по соседству с нами, около середины лета навестит наши берега. Великий князь от имени государя предписывал принять экспедицию как дружескую, по морским правилам гостеприимства.
      - Только этого недоставало! - не на шутку встревожился Геннадий Иванович. - Вот теперь-то и увидят, что у нас ничего нет ни на суше, ни на море. Ведь это проверка наших здесь действий: признают факт занятия территории нами - уйдут, не признают - займут сами!.. Что же потом, когда занимать придется нам силой, - война?.. Да лучше умереть, чем видеть преступление и участвовать в нем...
      21. ПАЖ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА НА САХАЛИНЕ
      Всецело охваченный мыслью отстоять для России Приамурье, Уссурийский край вплоть до границ Кореи и остров Сахалин, Невельской проникал в происходящие политические и дипломатические маневры только чутьем, только силой своей всеобъемлющей любви к России и ее интересам. Следить за всеми изменениями и колебаниями общей неустойчивой политики и руководствоваться ими нельзя было: он узнавал случайные обрывки сведений из уст случайных людей, да еще с опозданием на год и больше, в то время как вопросы требовали немедленного решения на месте.
      Самодержавный Петербург требовал беспрекословного подчинения своим запоздалым распоряжениям, держал свое служилое сословие на положении младенца спеленатым и учил его ходить "за ручку", а у младенца пробивался уже лихой ус. Доведенная до абсурда централизация распоряжений на самом деле являлась только призраком ее и создавала обширное поле для произвола, снимая ответственность с далеких и недосягаемых уполномоченных. Приходившие на места распоряжения походили на прокисшие блюда: без опасения отравиться есть их нельзя было.
      Оторванный от мира и слишком прямолинейный, Невельской не видел, как опытные служаки подносили Петербургу собственные мысли и действия, давно и самостоятельно приведенные в исполнение, - под видом предвосхищенного Петербургом - и успешно упражнялись в канцелярских отписках. Невельской не подозревал, как тяжело достается и генерал-губернатору каждый шаг. Он не знал, в каких хитроумно сплетенных тенетах путается Муравьев с первого дня своего возвышения. Глухая и упорная война длилась уже пять лег, и враги, казалось, были сильны, как в первый год. Удачно пробитые то тут, то там бреши в нессельродовской стене тотчас забрасывались новыми камнями и закреплялись цементом круговой поруки его приятелей. Глухая стена непогрешимости петербургских приказов стояла по-прежнему стойко.
      Три года назад Нессельроде провалил проект Муравьева о необходимости крейсерства в Охотском море военных судов.
      Сотни китоловов всех наций, а под видом их и шпионы, распоряжались здесь, как у себя дома. Был даже случай, когда такой корабль под флагом Соединенных Штатов нагло вошел в Петропавловскую гавань. Однако достаточно было появиться портовой комиссии для проверки груза, как кораблем были предъявлены английские документы: пассажир Страстен оказался капитаном корабля, а шкипер Геджес - самозванцем. Исчез и флаг Соединенных Штатов, под которым пожаловал корабль, и заменен английским - пример поучительный. И что же, вместо необходимой эскадры крейсеров, по настоянию канцлера Нессельроде, послан был Муравьеву один корвет "Оливуца".
      Англичане захватили торговлю всего Южного Китая, - ясно было, что они стремятся проникнуть на север Китая через не закрепленный еще за Россией Сахалин. Однако из Петербурга было предписано снять военный пост в Татарском проливе и запрещено отправить вниз по Амуру две роты солдат.
      Невельской был оскорблен постоянным недоверием Петербурга, но еще более таким же недоверием был оскорблен Муравьев. Собравшись с силами, чтобы нанести решительный удар по гибельному для России самовластию канцлера и его азиатскому департаменту, Муравьев поставил на карту собственную карьеру.
      - Лучше уйти, может быть, другому поверят! - говорил он близким людям, отправляясь в Петербург.
      Он приехал в конце марта, а уже 11 апреля добился повеления занять остров Сахалин. Однако тотчас и тут руку приложил канцлер Нессельроде. Он предложил поправку: отдать Сахалин для заселения и заведования им Российско-Американской компании - и таким образом осложнил ее взаимоотношения с экспедицией Невельского.
      И вдруг следующее совещание состоялось у императора с участием наследника, великого князя Константина, генерал-адмирала и военного министра Чернышева... Нессельроде приглашен не был, чем ясно было выражено неудовольствие царя.
      Блестящий по форме и убедительный по существу доклад Муравьева о решительных действиях на Амуре произвел впечатление. Слова Муравьева о границах с Китаем подтверждались теперь уже не только изысканиями экспедиции Невельского, но и самостоятельными исследованиями экспедиции полковника Ахте.
      Явное волнение охватило участников, когда Муравьев потребовал все материалы об отношениях с соседями обязательно пропускать через генерал-губернатора Восточной Сибири, ответственного за состояние своих границ... Это уже было явное покушение на суверенитет царства Нессельроде.
      Царь поднялся, направился к развешанным картам Сибири и Амура и знаком пригласил Муравьева следовать за собой.
      - Итак, это наше! - очертил он указательным пальцем Приамурье и, положив правую руку на плечо маленького Муравьева, левой указал на Амур, а затем на Кронштадт. - Но ведь я должен посылать защищать это отсюда?
      - Кажется, нет надобности, ваше величество, так издалека, - ответил Муравьев, - можно подкрепить и ближе, - и, в свою очередь, указал на Забайкалье.
      - Муравьев, ты, право, когда-нибудь сойдешь с ума от Амура, - сказал царь одобрительно.
      - Государь! Сами обстоятельства указывают на этот путь!
      - Ну так пусть же обстоятельства к этому сами и приведут: подождем, - и хлопнул Муравьева по плечу.
      Казалось, дело разрешилось блистательно и можно было продолжать закрепляться в Кизи, Де-Кастри, на Сахалине: экспедиция стала особой самостоятельной государственной единицей, а начальник ее получал права губернатора.
      Убаюканный счастливым окончанием дела, окрыленный пожалованием высокого ордена и вполне успокоенный, Муравьев уехал за границу лечиться. Предательский удар, в котором менее всего принимались во внимание интересы России, нанесен был тотчас же после его отъезда...
      Ничего не зная обо всех этих событиях, Невельской продолжал выполнять намеченный им план. Успешно двигалось определение естественной границы с Китаем, обследование южной части Татарского пролива, закрепление намеченных в разных местах пунктов и строительство помещений для команд, но безнадежно плохо шли исследования амурского лимана. Стало совершенно ясно, что одолеть это дело возможно только, имея людей, пароходы и много транспортных судов. Попытки что-нибудь сделать своими средствами бесплодно растрачивали силы и энергию. Приходилось подумать и о близкой встрече американской эскадры... Хорошо бы ее встретить в проливе, где-нибудь еще южнее Де-Кастри, или на Сахалине - в заливе Анива.
      Бошняк на гиляцкой лодке пошел от Де-Кастри на юг, добрался до громадной, с разветвлениями бухты Хаджи и назвал ее заливом императора Николая I, а разветвления - именами великих князей и княжон. Он собирался было проникнуть еще дальше на юг, но вовремя спохватился: вышли все продовольственные запасы. Пришлось вернуться.
      Петербургские апрельские новости об успехах Муравьева на этот раз докатились до Петровского необычайно быстро. В начале июля транспорт "Байкал" доставил из Аяна немного людей и еще меньше продовольствия, но зато большую почту.
      - Ура! - кричал Невельской, прочитывая ее и делясь вслух впечатлениями. - Разрешено занимать давно занятые и Кизи и Де-Кастри, а дальше на юг не сметь, ни-ни! Разрешено занимать Сахалин! Давно пора, я во сне вижу Аниву... Еще новое лицо... Майор Буссе... гвардеец... По-видимому, из разряда "чего изволите", пишет, что сидит в Аяне и ждет у моря оказии в Камчатку, откуда имеет поручение доставить десант для Сахалина... Имеет, каналья, у себя под носом "Иртыш", но, видишь ли, не хочет нарушить инструкцию - доставить его непременно на компанейском судне... Дурак!
      Ну-с, Екатерина Ивановна! Итак, план: идем на "Байкале" к Сахалину осмотреть для начала южную часть острова, по пути займем военным постом Императорскую гавань, откуда и распространимся до корейской границы... Поставим пост на западном берегу Сахалина и, таким образом, займем пролив с обеих сторон, подкрепим Де-Кастри и Кизи... Там подготовим и оставим для прочтения горькую "писку": "Пожалуйте вон!" - соглядатаям всех наций - пусть чувствуют... Довольно!
      - Ты неисправим, Геня, - мягко заметила Екатерина Ивановна, - только что чудом избавился от грозившей опасности за Де-Кастри, еще не миновала опасность от ваших лазаний по Хинганскому хребту, а ты принимаешься за Хаджи, тут же, при самом получении высочайшего запрещения. Пожалел бы хоть Катюшу, повременил бы немного, - и она поднесла бывшую у нее на руках Катюшу.
      Катюша потянулась к отцу и, гладя его по шершавой, небритой щеке, вскидывала на него большие, красивые и грустные глаза. Глаза материнские, но какие-то нездешние, потусторонние, тоскующие. Бледные щечки еще больше подчеркивали их величину и глубину.
      Невельской вздрогнул, поднялся и, передавая девочку матери, сказал:
      - Все еще худеет? - и тяжело вздохнул. - Буренка совсем перестала давать молоко. Когда-то еще доставят другую!
      Надо было, однако, торопиться; надо показать любезным американским гостям, что все побережье уже в руках одного бдительного хозяина, - и тут же решил после плавания оставить "Байкал" для постоянного крейсирования.
      Долго стояла на берегу Екатерина Ивановна с малюткой и Орловой, смотря вслед удаляющемуся "Байкалу", с которым было связано столько воспоминаний. Ветер неистово теребил полы легких пальто и вздымал пузырями широкие юбки. Стояли, не замечая, что корабль давно скрылся и перед ними пенится только пустынный залив и открытые ворота бухты...
      - Вернутся ли?
      - Пойдем, Катюшу сильно обдувает сырым ветром, - сказал запыхавшийся от ходьбы по песку доктор Орлов. Он был оставлен начальником Петровского. Не спрашивая, он взял себе на руки безмолвную, задумчивую девочку и зашагал домой.
      Пытливо вглядываясь в угрюмые восточные берега Сахалина, Невельской обошел его с севера во всю длину, обогнул Лаперузовым проливом залив Анива, вошел в Татарский пролив и, поднявшись до сахалинской реки Нусиной, высадил на гиляцкой лодке шесть человек команды. Здесь был намечен пост Ильинский. В Де-Кастри, во внутренней гавани, появился пост Константиновский, а немного севернее, на берегу, - Александровский. На мысе, при выходе из озера Кизи, основан пост Мариинский. Так неожиданно Татарский пролив украсился русскими флагами.
      После этого Геннадий Иванович оставил "Байкал" и на старой гиляцкой душегубке стал пробираться к Амуру. "Байкалу" отдано было распоряжение идти к Ильинскому посту, высадить там еще восемь человек под командою Орлова и помочь им строиться, а потом до сентября крейсировать в Татарском проливе.
      До Петровского Невельской добрался только в конце августа и здесь застал новых членов своего многочисленного семейства: хорошо знакомого ему капитан-лейтенанта Бачманова и отца Гавриила, обоих с женами. Стало людно и еще теснее, но зато и веселее. Матушка отца Гавриила, жизнерадостная хохотушка, креолка из островных, с первого же дня принялась изучать под руководством Невельской и Бачмановой французский язык, и раскатистый смех способной ученицы, не смущавшейся неудачи первых шагов, то и дело раздавался в маленькой квартирке Невельских. Приступили к постройке дома для жилья и церковки.
      Среди этой возни, в которой принимал деятельное участие, а иногда являлся даже и зачинщиком Невельской, никто и не заметил, как вошедший матрос тихонько сообщил командиру, что в бухту вошел корабль. Невельской отошел в сторону, поманил к себе матушку и вышел с нею по направлению к якорной стоянке кораблей. К берегу причалила шлюпка, из нее вышел высокий статный офицер в полной парадной форме Семеновского полка, с густыми эполетами штаб-офицера. Увидев, что эта блестящая фигура направляется к ним, матушка вскрикнула, освободила свою руку и изо всех сил побежала обратно к дому. Там она забилась в свободную комнату и притаилась.
      Майор гвардии Буссе приветствовал Невельского. Он был разочарован: в этом маленьком сухощавом замухрышке, на котором потрепанный морской длинный сюртук, с давно потемневшими эполетами и почти черными пуговицами, трудно было признать могущественного "джангина", царившего над десятком туземных племен и заставлявшего их повиноваться одним своим именем.
      Взглянув сощуренными глазами на петербургского щеголя, рапортовавшего о прибытии с десантом, Невельской досадливо отмахнулся и сказал:
      - Поговорим потом, дома, - и повернул обратно.
      За ним побежали сидевшие до сих пор на песке Петровской кошки гиляки.
      - Тунгусы? - поморщился на их шкуры Буссе.
      - Местные гиляки.
      - Как, однако, они у вас бесцеремонны!
      - Вы для них диво-дивное, как же им не гнаться за вами! - насмешливо сказал, блеснув глазами, Невельской.
      Действительно, на фоне этой почти пустынной кошки и ее нескольких жалких бревенчатых домишек фигура "паркетного петербургского шаркуна" казалась странной даже и не для гиляков.
      Компания продолжала шумно развлекаться, из дома разносился рыкающий по-львиному бас отца Гавриила, рокот гитары и звонкий женский смех.
      "Что это у них за матросское веселье?" - брезгливо пожал плечами Буссе, входя в распахнутую Невельским дверь.
      Навстречу с приветливой улыбкой шла Екатерина Ивановна, протягивая гостю руку. По комнате, заставленной некрашеными разнокалиберными стульями и табуретами, распространился аромат дорогих духов и помады.
      "Хороша!" - оценил про себя хозяйку Буссе, давая такую же оценку и другой даме, Бачмановой.
      Оставив Буссе с дамами, Невельской отправился на корабль, тем самым предупредив явку к нему капитана Фуругельма, повидался с приехавшим в состав экспедиции дельным и мрачным лейтенантом Рудановским, осмотрел команду и получил подробную справку о пришедшем на корабле грузе.
      Вернулся он поздно ночью, когда все, кроме Екатерины Ивановны, занимавшей гостя, уже спали. Прошел к себе в кабинет, попросил подать туда чай и пригласил Буссе.
      - Ну-с, Николай Васильевич, а теперь поговорим.
      - Десант, который я доставил, состоит...
      - Я все это, знаю. Меня интересует другое: что мы с вами будем делать дальше? - Он насмешливо посмотрел на вылощенного гвардейца.
      - Мои инструкции, - доложил Буссе, - таковы: свести на берег десант, сдать его вам, разгрузить корабль и поспешить в Петропавловск.
      - А как поступать дальше нам?
      Буссе смутился:
      - Вы просите совета?
      - Нет, просто обоснованного мнения, а не инструкций.
      - Дальше погрузите десант и запасы на зиму на другой корабль уже вы сюда придет корабль "Константин" или "Иртыш" - и под начальством привезенного мной лейтенанта Рудановского займете пост на западном берегу Сахалина, Занимать Аниву запрещено.
      - А вы - Геннадий Иванович глубоко затянулся последней затяжкой и окружил себя синевато-серыми облаками трубочного табака.
      - Я, по предписанию, возвращаюсь немедленно по разгрузке "Николая" в Аян, затем в Иркутск, и дальше - на спешную ревизию казачьего полка - в Якутск...
      - Не выходит, Николай Васильевич, - выбивая трубку, спокойно сказал Геннадий Иванович. - Команду разгружать здесь некуда и незачем: через два месяца опять придется нагружаться, а тогда уж мешать будут сильные ветры. Да и устраиваться на новом месте не время. Те же бури. Тогда до зимы люди не обживутся и с непривычки начнут хворать... Я думаю иначе.
      Буссе слушал и не верил ушам.
      - Я думаю так, - продолжал Геннадий Иванович, - послезавтра снимаемся с якоря и плывем с вами в Аян. Там я вытяну от Кашеварова все его продовольствие, доставленное вами довольно для Сахалина, но не довольно для всех постов экспедиции... Вы вот, такой рьяный исполнитель инструкций, привезли около ста человек команды, а второго офицера и доктора не догадались!
      Буссе часто заморгал и подумал: "Наверное, Рудановский наябедничал". Замечание пришлось не в бровь, а в глаз, так как Буссе сам отказался от доктора - ради экономии.
      - Ну, так вот, из Аяна прямо с вами и пойдем занимать Аниву! - И, видя, что Буссе растерялся, добавил: - У вас для десанта только один офицер лейтенант Рудановский, а по уставу полагается не менее двух. У меня лишнего офицера нет.
      - У меня, - возразил Буссе, - предписание генерал-губернатора, я не могу...
      - Начальник здесь я. Я и ответствен за свои действия. - Невельской встал, прошелся по комнате, взглянул на часы, потом на смущенного Буссе и со словами: - Как поздно! Я вас задержал, прошу прощения, - протянул руку.
      "Пусть очухается, завтра договорим", - подумал он и вслух сказал:
      - Я провожу вас до шлюпки.
      Качаясь на мягкой волне бухты, Буссе кипел негодованием. Его возмущало все: и то, что пришлось проститься с веселой зимой в Иркутске, где он рассчитывал красоваться перед дамами, ухаживать за миловидной генерал-губернаторшей, французить, дирижировать танцами, и вдруг... Сахалин... айны... черт знает что!.. И как он противен, этот Невельской: опустился, неряшлив, запанибрата со всей своей опростившейся до глубокого мещанства бандой, чуть не матросней, брр... "Муравьев надул", - решил он и пожалел, что попался и соблазнился карьерой. "Вы понимаете, Николай Васильевич, - вспомнил он слова Муравьева, - что через год вы - полковник, а через два - генерал и начальник области в два раза больше Франции". Вот тебе и Франция!
      - Вы поздно вернулись и плохо спали? - спросил утром капитан "Николая" Фуругельм, каюта которого была рядом. - Я слышал, как вы ворочались с боку на бок и вздыхали.
      - Завтра снимаемся, - не отвечая на вопрос, сказал Буссе, на всякий случай не сообщая о своей сахалинской командировке: авось "пронесет".
      Но, увы, не пронесло...
      Вечером 20 сентября при легком ветерке "Николай" уже подходил к Тамари-Анива. Из поселения не доносилось никаких звуков, но бегавшие по берегу и на возвышениях огни выдавали происшедший переполох. Часа через два беготня прекратилась. Спят или что-нибудь замышляют? Зарядили на всякий случай пушки картечью, поставили усиленный караул.
      Яркое утро представило селение Тамари как только могло лучше: глубокий темно-синий залив отражал рассыпанные в беспорядке по возвышенному берегу веселые домики и какие-то неприглядные длинные сараи. На высоком восточном мысу, окруженный небольшими строениями, высился японский храм.
      - Царит! - подмигнул Невельской Бошняку, случайно подхваченному им по пути, и указал рукой на храм.
      Шлюпка причалила к берегу.
      - Батарейка? - спросил понимающе Бошняк.
      Невельской утвердительно кивнул.
      - Я думаю, не лучше ли та сторона? - вмешался Буссе.
      - Ну что ж, осмотрите, прогуляйтесь, - предложил Невельской, усаживаясь на борт вытянутой на берег шлюпки и уминая в трубке табак.
      Обратно Буссе вернулся скоро: там оказалось междугорье.
      - Не нравится мне что-то эта ваша Анива, - заявил Буссе. - Прямо в пасть японцам, и со всех сторон дикари... да и занимать запрещено.
      - Запрещено-то запрещено, - сказал Невельской, - все корабли заходят именно сюда, и здесь-то наш русский флаг и наше объявление "убирайтесь подобру-поздорову" сыграет свою роль. Японцы не помешают - с нашим приходом нам же придется защищать их от айнов, и мы должны и будем их охранять.
      - А торгуют и рыбу ловят пусть по-прежнему, - закончил Бошняк.
      "До чего распущенны эти моряки! - подумал Буссе, косясь на Бошняка. Следовало бы одернуть этого молокососа!"
      - Так завтра начинаем, - решил Невельской, махнувши гребцам.