После этого новое "ура", уже без всякого приглашения, не смолкало до самого входа "Байкала" в бухту.
      Тут шла своя суета: дамы решили встретить прибывших хлебом-солью, очаги уже давно дымились для этой встречи...
      - А если они возвратились ни с чем? - опасливо заметила Екатерина Николаевна.
      - Не было бы салюта, - возразила Христиани.
      - Салют "Байкала", - пояснил француженке Струве, - это привет порту и генерал-губернатору Восточной Сибири, а наш ответ - приветствие "Байкалу" по случаю благополучного возвращения, и больше ничего.
      - Вот что мы сделаем, - решила генерал-губернаторша, - с поднесением повременим, пока не узнаем точно, а там видно будет, может быть, придется скушать самим.
      Упавший ветер задержал резвый бег транспорта, и допрошенные гребцы с прибывшего вельбота успели сообщить приятные и волнующие новости.
      Пропущенный генерал-губернатором вперед и слегка подталкиваемый им маленький, тщедушный триумфатор медленно и торжественно сошел с поданного вельбота, набитого до отказа пассажирами, на берег. Здесь его встретило все сбежавшееся население фактории, несколько ошалевших от салюта случайных гиляков, матросы, солдаты и две дамы, за которыми стоял матрос с хлебом-солью на блюде, накрытом расшитым полотенцем. Впереди всех стоял Струве, уполномоченный дамами держать речь.
      Говорил Струве хорошо и закончил речь такими словами:
      - Дорогой Геннадий Иванович! Для того чтобы сделать открытие, нужны ум, отвага и упрямство, но для того, чтобы доказать ошибку таких непререкаемых авторитетов, как ваши славные предшественники, нужны, кроме того, знание, вера в себя, дерзание и, что важнее всего, безграничная любовь к родине, когда жертва служебным положением и даже жизнью кажется желанным благом. И вы с вашими сотрудниками, в груди которых бьется такое же, как и ваше, львиное сердце, преодолели все препятствия. Вся Россия вместе с нами, я уверен, веками будет гордиться такими сынами. Честь вам и слава!
      Невельской поклонился, целуя руки дамам, принял хлеб-соль, и шествие направилось к хибарке, очищенной под временную квартиру начальника края, где до утра провозглашались тосты и искрились бокалы.
      В четыре часа ночи подвыпившие Гревенс, Гроте и Попов подошли к генералу и, вытянув руки по швам, попросили разрешения уйти.
      - Что? - спросил Муравьев, недоумевая. - Что вам взбрело на ум?
      - М-м-мы извиняемся, ваше превосходительство, н-но мы... заб-были... сесть под арест!
      - Какой арест? Ничего не понимаю! - рассердился Муравьев.
      Невельской, путаясь, объяснил.
      - Ваш начальник теперь я? - спросил Муравьев.
      - Да, ваше превосходительство.
      - Арест отменяю - промах сторицею заглажен! Шампанского! Ура-а! - и бросился всех поочередно обнимать.
      Шумно было и на кораблях: здесь дружно, не сговариваясь, крепко забыли о трех обещанных генерал-губернатором чарках и мерок не считали...
      - Уж очень неказист, сударыня, этот ваш герой, - задумчиво заметила хозяйке Христиани за утренним кофе, когда мужчины разбрелись по делам и они остались одни.
      - Головой ручаюсь вам, - многозначительно ответила генеральша, - что он сделает сумасшедшую карьеру...
      - М-м-да-а? - протянула с загадочной улыбкой артистка. - В таком случае надо серьезно подумать...
      Для заговора и тесного союза женщин-приятельниц этого обмена двумя короткими замечаниями оказалось вполне достаточно: над беспомощным героем, совершенно отвыкшим от женского общества, предательски раскинулась тонкая, искусно сотканная паутина женского обаяния.
      А несколько часов спустя дивный инструмент Христиани под заколдованными пальцами молодой артистки нежно обволакивал то грустными, то обнадеживающими песнями о любви растревоженное и лишенное женской ласки, безвольное и полное жизни, наивное сердце неказистого веснушчатого капитан-лейтенанта.
      Женские маневры не укрылись, однако, от зоркого глаза опытного, несмотря на молодость, царскосельского лицеиста и светского человека Струве, и он тут же решил взять героя под свое покровительство: мадемуазель Элиз он хорошо изучил во время пути, и заговор дам ему пришелся не по душе.
      - Как вам понравились наши дамы? - спросил он Невельского, сопровождая его, по поручению Муравьева, на транспорт "Байкал". - Не правда ли, как хороша мадемуазель Элиз, а?
      Невельской вспыхнул.
      - Сказать по правде... я мало к ней присматривался, - потупился он в смущении.
      - Скоро присмотритесь, - убежденно и умышленно резко сказал Струве, она вся как на ладони: протрещит целый день, не умолкая, утомит до одури - и все тут...
      - Она глубоко чувствующая артистка, умна и говорит интересные вещи, серьезно заметил Невельской.
      - Да, перескакивая, не останавливаясь, с предмета на предмет. Это плоды светскости: многие светские женщины у нас на этом, что называется, собаку съели, а она - способная ученица... Однако нельзя отнять у нее и больших достоинств: смела, отзывчива и любезна, - спохватился Струве, боясь переборщить критикой и потерять свой авторитет в глазах Невельского, но потом, как бы нехотя, добавил: - Хозяйственных наклонностей - никаких... не домовита, непоседа - настоящая концертирующая артистка, из города в город, в погоне за аплодисментами и славой... - И, решив, что на первый раз довольно, он перешел к другим темам.
      Распоряжения Невельского по спешной подготовке к выходу в море, в Охотск, где он должен был сдать "Байкал" и ехать за Муравьевым в Иркутск, а затем - с докладом в Петербург, указания, данные прапорщику Орлову по предстоящей ему самостоятельной работе - описание берегов, съемки различных пунктов на материке и зимние наблюдения за морем и Амуром, - произвели на Струве большое впечатление продуманностью, спокойствием, отчетливостью и действительной необходимостью. Он проникся к Невельскому уважением, и искреннее желание прийти к нему на помощь и в Иркутске укрепилось. Он видел, что Невельской - человек не светский, к тому же застенчивый, лишенный самоуверенности, женщин не знает и требует поддержки и руководства первыми шагами в обществе.
      - У нас в Иркутске отдохнете в чудном окружении, Геннадий Иванович, в исключительном, - начал он многозначительно.
      - Это откуда же у вас такое взялось? Купцы, чиновники, дельцы...
      - Зачем дельцы? Декабристы!
      - Де-ка-бри-сты? В Иркутске? На свободе? - удивился Невельской.
      - Представьте себе, в самом Иркутске. Учат своих детей в гимназии и институте благородных девиц, сами выступают, как незаурядные педагоги.
      - Прямо сказка какая-то! - недоверчиво заметил Невельской. - Давно?
      - Такая свобода? Нет, недавно, с приезда Николая Николаевича Муравьева...
      Невельской с сомнением покачал головой:
      - Кто же там из декабристов?
      - В самом Иркутске с семьями только Волконские и Трубецкие, но многие в окрестностях: Поджио, Муравьевы, Борисовы, Раевский с семьей... Не стоит перечислять - почти всех увидите у Волконских, где я принят, как свой, и даже по просьбе Марии Николаевны руковожу первыми шагами только что окончившего гимназию сына их, Миши, ныне чиновника для поручений при генерал-губернаторе. Мишель - славный, серьезный мальчик... Подрастает и дочурка у них, Елена, - обещает превратиться в интересную женщину. Пребедовая девочка! Несмотря на свои четырнадцать лет, уже приворожила к себе одного из наших чиновников, Молчанова, и обратила его в белого раба. Девичье поколение у нас многочисленно и во всех отношениях выше ваших петербургских светских барышень. Я объясняю это большим вниманием к вопросам воспитания детей со стороны прошедших суровую школу жизни родителей, а пожалуй, и тем, что жены декабристов, да и мужья, до сих пор окружены ореолом мучеников за идею и общим сочувствием. Девицы у нас прониклись духом самопожертвования княгини Волконской, Трубецкой, Анненковой и только и мечтают о том, чтобы принести себя в жертву. Набожны и не чужды некоторого мистицизма... Присматриваю себе среди них жену и я.
      - С каким успехом? - спросил Невельской.
      - Увы, без успеха, несмотря на все старания, - вздохнул Струве, - они хотят полюбить непременно героя, а я не герой и, по-видимому, им никогда не буду. - Он остановился, а затем сказал: - А знаете, что мне пришло в голову, Геннадий Иванович? Ведь вы-то теперь герой! Боюсь, все в вас начнут влюбляться. Словом, как только приедете - к Волконским с визитом, под моей опекой, идет?
      - Боюсь, уж очень одичал я, - засмеялся Невельской. - Чего доброго, не решусь, а в опекуне, пожалуй, действительно нуждаюсь, спасибо.
      Не прошло и недели как все разлетелись: Корсаков на боте с кратким донесением Невельского Меньшикову и запиской Муравьева - в Охотск, а оттуда, посуху, в Петербург; Муравьев с дамами и Струве - прямо из Аяна, по новой сухопутной дороге через Нелькан - в Якутск и Иркутск; Невельской с офицерами - в Охотск, сдавать транспорт "Байкал", а затем на свидание с Муравьевым в Якутск.
      Словом, Аян опустел, и жизнь здесь надолго замерла, И только изредка в факторию продолжали захаживать гиляки, да оставленный с несколькими людьми прапорщик из штурманов Орлов терпеливо ждал бесконечно далекой весны, вскрытия Амура и возможности начать промеры, в десятый раз вычерчивая по наброскам и запискам исхоженные вдоль и поперек и измеренные прибрежные пространства...
      7. ВОСПОМИНАНИЯ И ДУМЫ
      Результаты пережитых волнений, чередующихся надежд и отчаяния, бурная пьяная радость от успехов и близкая, уже несомненная слава кружили голову. Трясясь верхом на лошади, скользя в легкой, булькающей по глади рек лодке, а под Якутском чуть шелестя на легких нартах в туче снежной пыли, Невельской чувствовал себя в каком-то полузабытьи.
      Он предался мечтам о близких встречах в Якутске с обаятельной Христиани, с лукавой и насмешливой генеральшей. Являлись и мысли о будущих встречах в Иркутске с людьми, ставшими уже при жизни легендарными, декабристами. Что он знает о них, кроме легенд? Мало, очень мало - почти ничего.
      Тысячеверстная дорога услужливо и неутомимо разматывала любовно сбереженный в каких-то тайниках души клубок воспоминаний. Узелки непрерывно тянущейся нити, связанной из коротких обрывков почти забытых воспоминаний отдаленной юности, проносились мимо, как черточки и точки на ленте электрического телеграфа... "А ведь это те самые телеграфные точки, всполошился Невельской, - посредством которых, как рассказывали, часами перестукивались декабристы во время бесконечного сидения в каменных мешках крепостных казематов. Как странно, что именно здесь нашла себе впервые применение телеграфная азбука!"
      Декабристы... Он их увидит, узнает, что это за люди, узнает их после двадцати пяти лет неописуемо тяжелых испытаний. Декабристы, наверное, думают, что в борьбе с царской властью они пали побежденными. Это неверно: они победители, жертвы их не напрасны. Он расскажет декабристам, что брошенные ими семена бурно разрослись и что царь со своими опричниками бесплодно борется с молодой порослью, что жуткий страх овладевает царем...
      Четырнадцатое декабря застало Невельского двенадцатилетним мальчуганом в Морском корпусе. Он живо помнит красавца преподавателя лейтенанта Николая Бестужева и тот жуткий мальчишеский шепот, каким передавали, что Бестужев четвертован, а голову его проткнули копьем и возят по городу. Помнит и окончившего при нем корпус Петю Бестужева, сосланного царем на Кавказ, прямо под пули горцев. От пуль Петя уцелел, а травли цепных псов Николая не выдержал и сошел с ума.
      Невельской и не подозревал, что скученные в Чите и на Петровском заводе декабристы многое установили, проверили и, самое главное, давно вскрыли истинную роль самодержца в их деле. Главный виновник их несчастий и несчастий родины, выдающийся актер на троне, был разоблачен до конца.
      Как только попали в его руки участники заговора, император скинул маску и превратился в опытного сыщика и тюремщика: он разработал до мелочей для каждого особый режим, усиление строгостей или ослабление их, смотря по поведению преступников. Шаг за шагом, зорко и с холодной жестокостью следил он за каждым из них, чтобы внезапными вопросами использовать психологическое состояние беззащитных жертв: презрение и угрозы причудливо переплетались с игрой на супружеских и родительских или сыновних чувствах. Пускались в ход даже слезы огорченного отца-монарха, беспокоящегося о своих заблудших, но любимых детях.
      И надо признаться, что искусная игра окрыляла актера: теперь он был на высоте призвания, в ударе. И некоторые неопытные жертвы, не допускавшие, что монарх способен на гнусные провокационные приемы, дрогнули: царю удалось глубоко проникнуть в святая святых заговора. Это доставило ему самоудовлетворение своим искусством, но еще больше обеспокоило: оказалось, заговорщики везде - в столице, в южной глуши и даже на Западе, за рубежом. Их много. За ними роты, полки, дивизии, корпуса, военачальники, вельможи. Последние пока прячутся в тени, но они есть, они сочувствуют, и стоит лишь ему покачнуться, обнаружить свою слабость, и... полетит кувырком доставшийся так дорого трон.
      У актера созрел план: показать, намекнуть вельможам, что ему все известно, и тем самым подчинить их себе, обезвредить, а там и сосчитаться, в зависимости от проявленного ими усердия.
      Во главе будущего временного правительства восставших намечались Сперанский и Мордвинов, за ними шли вожаки - Пестель, Рылеев и отказавшийся принять присягу, страшный своим молчанием Ермолов с его хорошо дисциплинированным корпусом.
      Царь принялся за них... Константин отказался от престола, Ермолов присягнул - первая серьезная победа, Мордвинов подал в отставку - вторая, Сперанский - основная пружина его верховного уголовного суда - одинок: пусть старается заслужить право на жизнь. Пестель и Рылеев открыты до конца: эти не сдадутся и сами жаждут, как избавления, смерти в немеркнущем ореоле мученичества. Они ее получат, но получат без ореола, как жалкие, попавшие в капкан волки.
      И все идет, как по писаному. Сперанский лезет из кожи, чтобы создать для сборища лишенных чести и уважения к самим себе Дибича, Бенкендорфа, Чернышева, Левашева пышную оболочку тайной комиссии и верховного суда, и наряжает их в судейские тоги. Своих мнений у этих судей никогда не было и быть не могло - они только молчаливые подголоски, верное эхо Николая. Николай трусливо прячется за этой ширмой.
      Каждый день этот почтительнейший "сын-рыцарь" пишет письма своей кровожадной матушке, которая опасается, что у него не хватит решительности, и старается поддержать в нем жажду мести. Незачем стараться: сын садистки достаточно мстителен и кровожаден сам, он заставит декабристов, избегнувших казни, умирать десятки лет в медленной, мучительной агонии. Он высосет из них жизнь капля за каплей: в объятиях вьюг и снегов беспощадной Сибири, в каменных сырых мешках крепостей, в темных клетках тюрем, в тоскливом одиночестве, созданном специально для них в акатуйской пустыне. Но он пробует воспользоваться прикрытием и материнской ширмы: он мечтает слыть всепрощающим, жертвой, которую заставляют играть роль мстителя.
      Он изливал перед матерью свои человеческие чувства, которые якобы терзают его источающееся кровью от любви к заблудшим сердце, а в то же время на клочках бумаги от него летели короткие распоряжения в тюрьму: "содержать строже", "содержать особенно строго", "держать на хлебе и воде", "заковать" и т. д.
      "Потом наступит казнь", - писал он в одном из писем брату, как провидец, еще до решения суда... Иначе откуда же ему знать о грядущих казнях? Он знает больше: не только о том, что она состоится, но и место ее совершения, и время, и даже весь ее ритуал. Откуда? Да он сам его обдумывал во время прогулок с собакой по дворцовым садам и затем тщательно сочинял строку за строкой ночами в кабинете. Он сочинил ритуал ее в нескольких вариантах, чтобы выбрать лучший, наиболее бьющий по нервам жертв, родных, зрителей и даже участников - палачей. На донесения о сумасшествиях и смертях среди заключенных в тюрьмах упорно отмалчивался.
      В своем "смирении" перед совершившимся он был так "великодушен", что отказался от права самодержца "карать и миловать", предоставив это право "независимому" верховному суду в обязательных, однако, для суда страшных рамках убийства. Вот теперь уже действительно можно отдохнуть от тяжелых трудов, чтобы, сидя в тихом кабинете, придумывать новые способы мучительства своих жертв.
      ...Перед императором уже в течение четверти века лежал поименный список обреченных на каторгу. Он знал его наизусть, но список помогал тщательно следить за каждым в отдельности, а это очень важно, так как со стороны осужденных и родных начались и все время продолжались просьбы о смягчении и милостях... И они получают смягчение и милости, но тоже капля за каплей, отравленной ядом злорадствующей мести.
      Умоляют освободить из заключения - высочайше повелено освободить и отправить на каторгу в кандалах! Просят избавить от невозможной скученности в тюрьме - задыхаются, - высочайше повелено выстроить в пустынном, уединенном месте новую обширную тюрьму, с темными, без света, но "обширными" каморками.
      Света, бога ради, света! Через три года разрешена "щель у потолка в четыре вершка".
      Прекратите терзание запрещением писать! Ответ - каторжные вам не родные, забудьте о них. Однако царское разрешение все-таки последовало... через одиннадцать лет.
      Разрешите проехать к мужу, сыну, брату, жениху!.. Только в качестве лишенных прав и без охраны дорогой и на месте от уголовных элементов, непременно без детей. Дети, рожденные в изгнании, лишаются права носить фамилию отца, а жены - права возвратиться на родину.
      Дайте возможность распорядиться средствами для воспитания детей! Воспитывайте сами, в другом образовании нет надобности. А через несколько лет - милость: дети могут быть приняты в казенные школы при условии лишения их фамилий. И дальше - прямое издевательство: появляются Никитины (Трубецкие), Барановы (Штейнгели), Давыдовы (Васильевы)...
      Издевательства царских властей продолжались, крупицы льгот ожидались годами и непременно отравлялись ограничениями. Зато секретные циркуляры за печатями, с фельдъегерями летели, не задерживаясь, чтобы запугивать едущих к мужьям женщин, чтобы не допускать никаких связей с населением.
      Вопрос о декабристах и их идеях раскрепощения людей и о конституции занимал внимание царя в продолжение всего царствования.
      8. ЯКУТСК И ПЕРВЫЕ ШАГИ НЕВЕЛЬСКОГО В ИРКУТСКЕ
      В Якутске Невельской застал Муравьева и дам. Он работал со своими офицерами над подробным докладом Меньшикову, а главное - над приложениями. На них наглядно и со старанием изображали, как представляли себе лиман, перешеек и сахалинские заливы с северной и южной сторон Лаперуз, Бротон, Крузенштерн, Гаврилов и, наконец, что оказалось на деле.
      За работой с нескрываемым интересом следил сам генерал-губернатор, предвкушая удовольствие ярко изобразить в докладе царю важность и своевременность открытия. Позднее чуть, заразившись пылом открывателя, он и сам стал слагать гимны победителям и открыто осуждал министерство иностранных дел.
      Муравьев писал: "Обвинение в том, что будто бы Россиею уступлена река Амур, так тяжко, что я считаю моим долгом его опровергнуть. Амур весь никогда нам не принадлежал, не принадлежал он и китайцам, - покуда он никем еще не был захвачен, - но почему тридцать с лишком лет Азиатский департамент иностранных дел оставлял предмет этот без внимания при всех представлениях местных начальников? Почему губернатору Лавинскому приказано было останавливаться со всякими исследованиями в этом отношении, а моего предшественника осмеяли, тогда как нисколько не воспрепятствовали англичанам во всех их предприятиях на Китай? Это уже, без сомнения, лежит на совести Азиатского департамента". "Множество предшествовавших экспедиций к сахалинским берегам достигали европейской славы, но ни одна не достигла отечественной пользы по тому истинно русскому смыслу, с которым действовал Невельской..."
      Вечерами посещали обеды и балы. Молодежь веселилась вовсю. Не отказывались от веселья и дамы. Паутинная сеть Христиани становилась опасной.
      Струве насторожился и пускал в ход все свои недюжинные дипломатические способности, чтобы мешать, но помехи шутя устраняла генерал-губернаторша. Тогда Струве решил подкопаться с другой стороны.
      - Екатерина Николаевна, - сказал как-то он Муравьевой, - я давно уже наблюдаю и по правде удивляюсь: неужели вам не жаль так расположенную к вам мадемуазель Христиани - ведь она, на свое несчастье, по-видимому, увлеклась Невельским не на шутку.
      - Вы считаете увлечение несчастьем? С каких пор?
      - В данном случае - конечно: ведь эта богато одаренная артистка и редкой красоты женщина обречена будет на скитания где-нибудь в устье Амура в обществе чумазых гиляков, вдвоем с этим черствым сухарем, которому только дикари интересны. Или еще хуже - оставаться одной-одинешенькой и беззащитной, пока сухарь, одержимый своим неизлечимым безумием, будет блуждать по неведомым морям. Право, не сумею даже сказать, что хуже.
      - А я знаю, - лукаво ответила генеральша, - вы просто злой ревнивец.
      Она слегка ударила его веером по руке и встала, направляясь в соседнюю комнату, где начались танцы.
      Струве от неожиданности своего дипломатического поражения растерялся и безнадежно махнул рукой: будь что будет...
      Всего только два семейства декабристов устроились в Иркутске по-настоящему да несколько в его окрестностях, но и этого оказалось достаточно, чтобы личная жизнь иркутян вне службы изменилась и наполнилась каким-то новым внутренним содержанием: без попоек, гомерических пирушек и без сумасшедшей, отравляющей душу азартной картежной игры, - все это, если еще и продолжало существовать, то где-то глубоко и совсем уже не составляло основных интересов общества.
      Декабристы добрались до Иркутска не сразу, а рядом этапов после многолетней суровой школы лишений и борьбы за право на жизнь. В этой борьбе их поддерживали и принимали посильное деятельное участие лучшие люди Сибири и столицы.
      Особенно тяжелыми для декабристов были первые годы, тем более что тяжесть бесправия опустилась на их головы внезапно, неожиданно. Но уже первые шаги их по пути в Сибирь, после крепостных казематов, комедии разжалования (срывались погоны с мундиров и ломались шпаги), казалось, были усыпаны розами: не всеобщее презрение, которым их стращали, и не народная злоба сопровождала их на далекую и бессрочную каторгу, а полное признание величия принесенной жертвы и горячая любовь.
      Закованным в броню безразличия жандармам, бессердечным тюремщикам, опасливо озиравшимся трусливым чиновникам и крупной администрации пришлось ограждать дерзнувших на свержение венценосца не от гнева народного, а от проявления безграничного сочувствия и трогательной заботы: всяческая помощь, бесчисленные услуги, предлагаемые со слезами на глазах, сопровождали "лишенных всех прав и состояния каторжников" от петербургской заставы до самого места каторжных работ. И они, согретые неподдельной теплой лаской и горячими, от чистого сердца пожеланиями, после тянувшихся месяцами и годами унижений, оскорбительных допросов и сырых, безмолвных и темных каменных мешков, оттаяли, согрелись. Сознание, что жизнь прожита не напрасно, наполняло души изгнанников покоем и удовлетворением. Да, прожитая часть жизни хороша, но надо ее донести такою же светлою до конца!..
      Рядом со многими из них были жены. Не вспышка чувств, временная экзальтация и самолюбование руководили Трубецкой, Волконской, Ивашевой, Анненковой, Муравьевой, Нарышкиной и десятками других, а так именно понятый долг жены, неизменной спутницы - подруги жизни и матери.
      Они лишили себя самого необходимого, они ютились на нарах темных, без окон тюремных конур, кочевали за мужьями с рудника на рудник, с завода на завод и сами не падали духом, самоотверженно ухаживая за своими "каторжниками", поддерживали в них бодрость и умудрялись воспитывать подрастающих детей.
      Лучезарными и легкими, как видение, представлял себе Невельской этих пока неведомых, но таких привлекательных женщин. Закрыв глаза, он часами лежал в кибитке, мягко скользившей по девственному снегу, и мечтал. Мечтал и удивлялся, почему, попадая под очарование мадемуазель Элиз на стоянках, когда восхищало в ней все - и стройность движений, и музыка голоса, и, казалось незабываемая улыбка, - он тотчас же освобождался от ее чар, как только поудобнее усаживался в кибитку и закрывал глаза. Роем других, желанных для сердца видений тотчас вытеснялся яркий и такой земной образ беззаботной и резвой француженки. Струве мог бы не беспокоиться: увлечение само по себе шло на убыль.
      Иркутск встретил приехавших солнечными днями, крепкими бодрящими морозами, слепящими снежными далями и задумчивым и тихим рождественским постом. Духовитым рыбным запахом вместе с клубами пара пыхало из открывавшихся кухонных дверей во дворах - в кухнях обывателей царила пряная жирная треска и нежный пресный байкальский царек - омуль. Чиновный Иркутск в то же время не поскупился и забросал приехавших злыми новостями и ядовитыми, связанными сложными узлами сплетнями.
      Недовольный и мрачный начальник края почти не выходил из кабинета и без конца строчил длиннейшие донесения и письма, стараясь разорвать хорошо видную ему столичную сеть интриг и готовясь к годовому по краю отчету. Чиновники сбились с ног, таская пудовые дела "для справок" и пыхтя, далеко за полночь, над сводкой и "экстрактами"...
      Сибирского генерал-губернатора раздражало решительно все, и во всем, что шло из Петербурга прямо или косвенно, он безошибочно угадывал какой-нибудь подвох или тщательно скрытое жало недоброжелательства.
      Взять хотя бы производство его в генерал-лейтенанты. Для начинающего генерал-губернатора это как будто и неплохо, но почему же забыли упомянуть об утверждении его в должности - ведь он только "исправляющий должность"? Однако этот чиновничий, другим незаметный оттенок в приказе - отнюдь не промах, нет, а злостный подвох, чтобы лишить его уверенности в действиях и распоряжениях.
      Только что закончилась раздражающая история с трогательной супружеской парой опасных английских шпионов мистера и миссис Гиль. Эта пара очаровала своим обхождением все иркутское общество и порывалась во что бы то ни стало сопровождать генерал-губернатора в его поездке в Охотск и на Камчатку.
      Не успели выпроводить супругов Гиль, а на их месте тут как тут вырос геолог, турист-одиночка мистер Остен. Он тоже из далекой, но весьма любознательной Англии, и мистера Остена неудержимо заинтересовала геология Приамурья. Сказано - сделано: мистер уже садился на большой, сколоченный в Нерчинске плот, с которого так удобно изучать геологическое строение берегов Шилки и Амура, как вдруг пришлось плавание до самого синего моря, мимо не менее интересного в геологическом отношении Сахалина отложить любознательного мистера за шиворот с "миль пардонами" стащил с плота специально посланный генерал-губернатором курьер. Приятная поездка мистера прервалась, но зато началась неприятная переписка генерал-губернатора с министром иностранных дел канцлером Нессельроде: канцлер рекомендовал генерал-губернатору деликатно доказать туристу, что разрешить поездку мы не можем, так как-де Шилка - пограничная наша с Китаем река и мы дали Китаю слово не плавать по этой реке, а тем более дальше, по Амуру.
      Генерал-губернатор от ярости скрежещет зубами: ему, который старается доказать, что Россия искони владеет всем течением Амура, Приамурьем и Приморьем, доказывать английскому мистеру, что наша граница идет по Шилке?
      - Негодяй, - шипит генерал-губернатор по адресу канцлера, не-го-ддяй! - повторяет он членораздельно.
      - Не могу, сэр, разрешить вам этой опаснейшей, в высшей мере опаснейшей и бессмысленной поездки, - сладко уговаривает он огорченного мистера, - но я могу предложить вам интереснейшее путешествие в китайский город Маймачен, на юбилейное торжество нашей кяхтинской торговли с Китаем.
      Лицо мистера проясняется: он там многое узнает, а главное - он встретится там с эмигрантами, сбежавшими из России, старообрядцами. Мистер хорошо знает историю русско-китайских отношений, знает и о переселившихся в Китай старообрядцах, но своими познаниями на этот раз не хвастает.
      Посланные на торжество русские представители - испытанные люди, они охотно предоставляют мистеру Остену возможность побеседовать с бежавшими старообрядцами наедине и сами храбро провожают к ним мистера.
      - Ведь это ваши враги? - удивляется Остен. - Вы не боитесь?
      - О нет, - смеются, - это наши друзья...
      - Как странно! - пожимает плечами мистер. Он любопытен и недоверчив, он хочет убедиться лично.
      - Вы, должно быть, остро ненавидите Россию? - спрашивает он в упор, сидя у старообрядцев в гостях.
      - Мы ушли из России, - говорят они, - от притеснений нашего вероучения, но мы продолжаем всем сердцем любить нашу Россию и здесь.
      Англичанин Остен долго после этого волновался: он не мог понять этого, по его мнению, явно порочного силлогизма, в котором вместо вывода "месть" поставлен вывод "любовь". Чудной и непонятный народ эти русские варвары!..
      Но больше всего возмутила Муравьева экспедиция подполковника Ахте. Она была отправлена из Петербурга по инициативе Нессельроде, без ведома начальника края, но, конечно, с высочайшего утверждения. Она предназначалась для исследования наших границ с Китаем в таких местах, где границы никогда не было и где вопрос об ее установлении по Нерчинскому акту был оставлен открытым. Нессельроде, смертельно боявшийся чем-нибудь раздражить наших соседей, на этот раз явно изменил своему принципу, так как ясно было, что появление вблизи китайских границ отряда в двадцать пять человек не могло не стать им известным. А это, в свою очередь, могло (а может быть, и желательно было канцлеру, кто знает?) вызвать осложнения в едва начатых амурских делах Невельского и Муравьева...
      Экспедиция прибыла в Иркутск тотчас после того, как Муравьев отправился в объезд по краю на полгода. Известие о ее прибытии застало Муравьева в пути. Выведенный из себя, он решился на крайнюю меру - задержать экспедицию до возвращения с Камчатки, а тем временем донести о мотивах задержки царю. И таким искренним возмущением дышал его всеподданнейший рапорт о нелепости и вредности экспедиции, что не мог не остановить на себе внимания императора.