Он случайно взглянул на бухту: новенькие, только недавно спущенные со стапелей "Тендер" и "Авось" лениво покачивались на воде вместе с "Юноной". Они уже успели совершить несколько коротких рейсов по промыслам, чтобы показать всем растущую мощь русских. Воинственное настроение соседних племен, однако, путало карты: суда нужны были в Ситхе.
      "Пора, однако, подвести итоги и принять окончательное решение..." пришел к заключению Резанов. Снова начались частые и длительные беседы с Барановым, в которых иногда принимали участие и Хвостов с Давыдовым.
      - Я считаю, - говорил Резанов, - что вам, Александр Андреевич, предстоит выполнить две главные задачи, а именно: оставив на время продвижение на север и северо-восток, где нам пока никто и ничто не угрожает, решительно устремиться на юг, к устью Колумбии или еще дальше - в Калифорнию, и обосноваться где-нибудь вблизи Сан-Франциско. Надо обласкать независимых индейцев, обещать им всяческую поддержку против посягательств на их независимость со стороны гишпанцев, приобрести у них за деньги небольшой клочок земли для постройки крепости и взять для обработки в аренду незанятые места - на первое время столько, чтобы можно было прокормить население наших островов. Потом, не откладывая, вы приступите к заселению интервала между новым нашим заселением и островами возможно более широкой полосой внутрь материка. Тут необходимо действовать примером, показом: миролюбивым отношением к туземцам, трудолюбием и, что очень важно, собственным процветанием.
      - Попробуем, Николай Петрович, и, полагаю, сделаем, - сказал Баранов. Даст бог, выйдет... А вот мужиков скоро не народишь.
      - Да за мужиками, Александр Андреевич, дело не станет, не беспокойтесь - переселим... Чем, к примеру, плохи землеробы из Малороссии? В Калифорнии климат, что под твоей Полтавой или Хоролом, и земля изобильная, плодородная, хотя и не чернозем... А добровольцы найдутся - народ смелый, с ухваткой, подымаются с места легко. Надо только обеспечить переселенцев избами, скотом, лошадьми. Да и Гишпания подсобит, ежели тонко провести дельце, - об этом мы в Питере позаботимся...
      - Тогда легче будет, Николай Петрович, и с сандвичевскими королями, что дружбу предлагают, торговлишку завести... Корабликов эдак бы пяток в год с разным добром из Санкт-Петербурга. Вот бы ахнули кругом! - И засмеялся Баранов, и глаза его заискрились от удовольствия.
      - Ну вот, - с облегчением сказал Резанов, поощренный поддержкой Баранова, - теперь снова и снова поговорим о моряцкой вольнице... Что, ежели, например, вам в помощники, с непосредственным вам подчинением конечно, подкинуть молодого, предприимчивого и смелого капитана флота, чтобы морским делом ведал, а?
      - Это было бы неплохо, - одобрил Хвостов. - Тогда, кроме условий контракта, с которым военные моряки не считаются, действовала бы военная субординация... Вот только подходящего человека из здешних моряков я не вижу.
      - Не видите, - усмехнулся Резанов, - а я вижу!
      Он выразительно посмотрел на Хвостова. Тот густо покраснел.
      - Через каких-нибудь пять лет здесь создалась бы своя крепкая флотилия, - продолжал Резанов, - должное число людей и достаток. Можно было бы тогда заняться как следует не только севером, но и Курилами... А теперь пора нам с вами, господа офицеры, в путь-дорогу... А что, - вдруг весело закончил он, - если бы на прощание я предложил завтра нам вчетвером прогуляться пикничком на ту сторону бухты?
      Необычность предложения поразила Баранова Он с нескрываемым удивлением уставился на Резанова: не ослышался ли?
      На следующий день, около полудня, самый легкий и быстроходный ситхинский ял, выгребая вдоль берега к выходу из гавани, вошел в крохотный, хорошо укрытый зеленью заливчик и причалил к берегу. Гребцы перенесли на сухую полянку брезент, посуду и закуски и, по приказанию Резанова, удалились. Резанов был задумчив и молчалив, у спутников нарастало недоумение и любопытство.
      Как гостеприимный хозяин, не позволяя себе помогать, он наполнил стаканчики, разложил по тарелкам закуски и предложил тост за здоровье Александра Андреевича - "исключительного правителя и человека, предоставленного самому себе благодаря попустительству плохо знающего положение вещей Петербурга".
      - Я поставил себе первейшей целью, дорогой Александр Андреевич, положить этому конец, - сказал он, - и хочу вам торжественно об этом заявить.
      Баранов был растроган и, расплескивая от волнения вино, провозгласил тост за здоровье Николая Петровича, "не щадящего сил и здоровья для блага далекого края".
      - У нас в Петербурге, - сказал Резанов, - до сих пор представляют себе, что наша Российско-Американская компания - дело предпринимательское, промышленное и торговое, и только. Лишь очень немногие понимают, что это не так, что наше укрепление здесь и расширение есть первейшая государственная задача.
      - В вашем лице, - обратился он к морякам, - я вижу молодое поколение, охваченное благородными чувствами, и взываю к вашей самоотверженной помощи. Я наблюдал в вас минуты слабости, - он пристально уставился на Хвостова, но теперь я торжествую вместе с вами вашу победу, победу духа. Унижающее вас падениями прошедшее - позади, а впереди подвиги и слава... Вы, Гавриил Иванович, - перевел он взгляд на Давыдова, - скромно укрываетесь в тени, жертвуя собой ради святого чувства дружбы. Что может быть краше? Что может быть выше? Вы воскрешаете собой незабвенные образы героев древности Кастора и Поллукса. Хвала вам!
      С большим смущением чокнулись с ним офицеры.
      Через несколько дней тепло и сердечно распрощались со стареющим уже, но все еще незаменимым Барановым. Обнимаясь с Резановым, Баранов всплакнул: "Опять один..." И неудержимые слезы навертывались на глаза у этого неутомимого, закаленного в невзгодах и бурях борца за Русскую Америку.
      В то время как Крузенштерн уже пожинал лавры в Петербурге, Резанов, не теряя времени и пренебрегая удобствами, безостановочно мчался в Якутск. Это не помешало ему не пропускать ни одной конторы компании и даже фактории без ревизии. Сопровождавшие его приказчик компании Панаев и егерь буквально сбились с ног, добывая подставы, лошадей, проводников, продовольствие.
      Многие сотни верст верхом, в мороз и вьюги давали, однако, себя чувствовать: в Якутск Резанов прибыл еле живой.
      Около Нижне-Удинска он решился на рискованную переправу по льду между угрожающими полыньями бурной речки с шумными потоками воды и подо льдом и над ним. Лошадь поскользнулась на наледи и упала, придавивши бок и ногу всадника. Острый как кинжал осколок льда вонзился под коленную чашечку. Ледяное купанье вызвало жестокую простуду. Напрасно Панаев уговаривал Резанова передохнуть хоть два дня. Ранение колена вызвало сильное кровотечение, ушибленная грудь ныла, но и это не остановило упрямца: он без передышки продолжал свой путь.
      Наконец Красноярск! Резанова лихорадило, бросало то в жар, то в озноб. Через наложенные на разбитое колено повязки просачивались кровь и гной. В дом больного уже пришлось внести на руках.
      К ночи стало хуже: жар, бред... Резанов поминутно подымался на постели и требовал от дежурного егеря перо. В неудобной позе пробовал писать, но, обессиленный, падал в забытьи на подушки.
      Созванные утром на консилиум врачи, не сомневаясь, дружно поставили диагноз - гангрена. Делать ампутацию было поздно и бесцельно...
      На следующий день курьер, посланный за Резановым вдогонку из Петропавловска, привез ему лестный высочайший рескрипт, табакерку с вензелевым изображением государя, украшенную бриллиантами, и повеление о принятии его сына в Пажеский корпус. Поздно. Резанов умирал...
      Умирал он в полном сознании, отдавая распоряжение о сохранении своих дневников, записок, описи их и пересылке всех материалов в Петербург, первенствующему директору компании Булдакову.
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      ВЫХОД В ОКЕАН
      1. ОБИЖЕННЫЙ ГАРДЕМАРИН
      Столовая морского кадетского корпуса быстро успокаивалась. Похожее на всплески прибоя шарканье бесчисленных ног постепенно замирало в отдаленных коридорах и на лестницах. Смутно отражался в опустевшей глади исцарапанного подошвами и потускневшего паркета неуютный и безмолвный бриг "Наварин".
      Сегодня большой день, 31 декабря 1831 года: морская школа выпускала в родной флот, на простор морей, шестьдесят готовых к полетам орлят. Выпустила всех, кроме одного, но зато лучшего из лучших!..
      На самом уголке примкнутой почти вплотную к печке скамьи, против мрачной громады брига, виднеется щуплая мальчишечья фигурка. Голова бессильно опустилась к коленям, гардемаринские погоны на торчащих кверху костлявых плечах сморщились и смялись неровными складками. Спит?.. Задумался?.. Плачет?
      Не спит и не плачет. Самообладание мальчика сдерживает рвущиеся наружу рыдания. Это Геннадий Невельской - лучший из лучших орлят, украшение корпуса. Он мучительно ищет выхода из обидного положения, в которое попал, и не находит.
      Виновник этой незаслуженной обиды и горя - сам император! Мальчику не верится: тот самый император, который так часто отличал Невельского на своих прогулках с кадетами, щедро угощал его фруктами и конфетами за самозабвенное, искусное и упорное карабканье вверх по каскадам петергофских фонтанов и смелое плавание и ныряние в холодных прозрачных бассейнах за брошенной палкой... И вдруг нежданно-негаданно обидел, да как!..
      Может, и вправду он такой жестокий, как рассказывали кадеты... Ведь они даже старались не ездить во дворец - притворялись больными, а друзьям сознавались, что просто боятся: прикажет повесить, вот и все... Лейтенанта Бестужева на каторгу в кандалах отослал....
      Неожиданно перед глазами встала во всех подробностях прогулка царя с кадетами и брошенная в воду палка, за которой, как дрессированные собачонки, плывут мальчики...
      И сердце Невельского наполнилось гневом. За что царь так оскорбил его?
      Царь, как это делалось ежегодно, лично просматривал на днях гардемаринский список представленных к производству в мичманы.
      - Невельской? - спросил он, остановив острый ноготь на его фамилии, стараясь что-то вспомнить. - Это тот крохотный, но ловкий и смышленый мальчишечка? Неужели он уже окончил курс?
      - Да, ваше величество, Геннадий Невельской - первый по успехам и записан на мраморную доску, - доложил директор корпуса вице-адмирал Крузенштерн.
      - На доску?.. Ну, на доску, конечно, следует, - согласился император. Да, следует... А вот в мичманы, в командиры над людьми - слишком рано. Где же авторитет офицера? Нехорошо выходит... Нет, не разрешаю: офицер, да еще на корабле, прежде всего должен пользоваться у матросов неограниченным авторитетом, а что же здесь?
      - Ваше величество, ему семнадцать лет, - осмелился сказать в защиту Невельского директор. - Мы таких выпускали неоднократно.
      - Знаю, - недовольным голосом возразил царь. - Выпускали. Так то были настоящие юноши - молодые люди, а этот - совершенное дитя, на вид ему лет двенадцать-тринадцать, не больше... Нет, задержим на годик, худа не будет. И, немного помедлив, добавил: - Пусть подольше побудет под вашим влиянием здесь, а не на палубе с разными разнузданными шалопаями...
      Взволнованный директор корпуса не находил нужных слов и дрожащими пальцами левой руки не переставая машинально вращал в одну и ту же сторону надетый на палец правой руки жалованный брильянтовый перстень. Он с плохо скрываемым осуждением, не отводя глаз, следил, как из-под мягкого карандаша размашисто выбегали неумолимые слова: "Задержать производство Невельского на год..."
      На следующий день приехавший в корпус к концу обеда Крузенштерн приказал выстроить окончивших и поздравил их с производством в офицеры. Невельской отсутствовал.
      Не говоря никому ни слова и не расспрашивая, директор с озабоченным видом прошел по коридорам, заглянул в классы, библиотеку, столовую и, подойдя к кадету, часовому на бриге, проделавшему перед ним по уставу "на караул", спросил:
      - Невельского не видал?
      Вымуштрованный кадет-часовой не ответил, но выразительно перевел глаза с директора в сторону.
      Директор неслышно подошел к неподвижной согнувшейся фигуре и положил руку на плечо. Невельской вздрогнул, вскочил и вытянулся.
      - Зачем здесь сидишь, Невельской? Столовая не для мечтателей... Я хотел, Невельской, тебе по-отечески сказать, - и он погладил мальчика по голове, - надо быть твердым как сталь - не гнуться и не ломаться... Зачем от товарищей отвернулся? Не надо, они тебя любят и огорчены не менее, чем ты. Мои Карлуша и Яша просили меня позвать тебя сегодня встретить Новый год с нами. Приходи, потолкуем, как взрослым мужчинам держать себя надо...
      - Покорно благодарю, ваше превосходство, я буду держать себя как подобает, - пообещал мальчик.
      - Ну, вот и хорошо, - одобрил директор и снова ласково похлопал Невельского по плечу. - Скажу, что придешь... Рады будут...
      И маленький Невельской на самом деле на встрече Нового года в семье Крузенштерна вел себя так, как будто ничего неприятного не случилось.
      После скромного ужина адмирал подарил Невельскому роскошное трехтомное издание своего кругосветного плавания с пудовым атласом и собственноручной надписью.
      Предложенный Крузенштерном проект занятий Невельского в предстоявшем учебном году увлек юношу: он проведет год не только с большой для себя пользой, но и к тому же интересно. В самом деле, в гардемаринском классе ему придется быть не столько учеником, сколько учителем своих новых товарищей, особенно отстающих из них. Он будет непосредственно участвовать в большой работе по постройке в адмиралтействе разборной модели фрегата "Президент". Директор предоставил ему право пользоваться его библиотекой редких русских и иностранных книг - словом, предстоит интереснейший год.
      Особенно же приятной неожиданностью для обиженного Невельского явилось предложение трех преподавателей офицерских классов, как первоначально называлась морская академия, руководить его занятиями по их предметам. Все трое были выдающимися педагогами.
      На первом месте между ними стоял Шульгин, профессор русской истории, до самозабвения увлекавшийся ею. Всегда приветливый, доверчиво открывавший чуткое сердце навстречу любви к знанию, бесконечно добрый, он, живя исключительно на свои учительские заработки, ухитрился содержать и успешно "выводил в люди" четырех своих братьев и сестер. Для этого ему приходилось читать курс истории одновременно в шести учебных заведениях, в том числе и в университете, вставать до света и ложиться далеко за полночь, а подчас шагать пешком из Царского Села в Петербург, чтобы попасть к началу занятий. Но усталость не лишала его ни душевного равновесия, ни обычной приветливости.
      Интересуясь исторической географией, он не жалел для развития ее ни времени, ни сил, не останавливаясь даже перед трудностями составления таких оригинальных курсов, как историческая топография. Ко времени его знакомства с Невельским он уже был известен как ученый-историк. Живой и наблюдательный, он легко откликался и на современные политические вопросы.
      - Милый дружок, - говаривал он Невельскому, - жизнь бьет ключом сильнее не в центре страны, где она устоялась, а на далеких окраинах... Страны юго-запада России суть страны славных воспоминаний для нашего отечества. Здесь, под Олеговым хранительным щитом, укреплялись русские младенческие силы; здесь была для нас колыбель первого нашего гражданского образования и первого законодательства. На западе, отстаивая свою самобытность и свою государственность, нам приходится защищаться. А на востоке, где границы не устоялись, мы должны идти вперед, чтобы в конце концов опереться на постоянные границы государств-соседей, доныне неопределенные, ускользающие. Наша русская культура должна поднять культуру кочевническую... Работы, захватывающей работы, голубчик, хватит досыта на всех... Жизнь прекрасна, потому что она - борьба. Без борьбы нет жизни!.. Огорчения, неудачи закаляют.
      Восхищенный Геня Невельской не сводил глаз с увлекающегося наставника: в волнении стеснялось дыхание, горячей стремительной волной вливались неведомые силы, смущенная душа жаждала богатырских действий, подвигов, в которых нуждается родина.
      - Посмотри, голубчик, сюда! - и с этими словами Иван Петрович Шульгин однажды закрыл ладонями чуть ли не половину Тихого океана. - Курилы, Приморье, Амур - вот то, к чему должно, не мешкая, приложить руки. Здесь наше будущее, сюда надо стремиться всем существом, укрепляться, расширяться, пока издалека не налетело сюда международное воронье... Оно еще не выхватило желанной добычи из рук, но уже каркает, уже всячески кружит приспособляется. Народ наш чувствует и понимает это сыздавна и недаром пытался укрепиться дальше на востоке, идя по стопам Ермака. Казацкая вольница в конце XVII века проникла из Якутска на Амур и основала Албазин сильную крепость, державшую в подчинении всю Даурию.
      - И что же, отдали ее? - живо спросил Невельской. - Почему не помогли?
      - Не сумели или не захотели, трудно сказать... Опасались угроз маньчжур, а, должно быть, можно было и не бояться: плохо знали, что делается у них.
      - А теперь не боимся? Конечно, не боимся, - поспешил успокоить себя Невельской.
      - Русских, голубчик, мало...
      - Войск? - недоумевал Невельской.
      - Руководителей, - коротко бросил Шульгин и, оставив Невельского в недоумении, оборвал разговор.
      Недомолвки Шульгина останавливали внимание юноши, он подолгу задумывался. Вопросы накапливались.
      Восприимчивый юноша после таких разговоров уходил взволнованный, в приподнятом настроении и с неутолимой жаждой учиться, учиться и учиться...
      Преподаватель истории русской литературы Плаксин с исключительной убедительностью доказывал, что наша молодая литература, к которой с таким обидным пренебрежением относились оторванные от России, воспитанные иностранцами образованные круги русских верхов, крепнет с каждым годом и не только догоняет чванных учителей, но умеет сказать и свое новое, самобытное слово, к тому же облеченное в оригинальную и более совершенную, чем иностранные образцы, форму.
      Плаксин, увлекаясь уроками, подчас не замечал ничего вокруг. Как-то он читал слушателям морских офицерских курсов об элементах сатиры в баснях Крылова, сравнивал с баснями иностранными. Предметом сравнения на этот раз служила басня "Воспитание льва" известного французского баснописца Флориана.
      Плаксин не заметил, как в класс в сопровождении директора вошел император, дав офицерам знак молчать. Вошел и остановился у открытой двери. Подавшись далеко вперед грудью и не сводя оловянных глаз с Плаксина, он зловеще хмурился и все внимательнее и внимательнее вслушивался.
      Воспитание царевича-львенка, по Флориану, собакой в духе христианской кротости и любви к подданным явно пришлось императору не по вкусу, не понравилась и сыновняя привязанность царевича-львенка к воспитательнице-собаке, открывшей ему глаза на злоупотребления поставленных царем нечестных начальников...
      Однако суровые морщины на лбу императора разгладились и по хмурому лицу скользнула, не задерживаясь, едва заметная улыбка, когда лев из крыловской басни вознамерился отдать царевича-львенка на воспитание царю птиц - орлу. Когда же лев задал уже прошедшему науку ученому львенку вопрос: "Как ты свой народ счастливым сделать чаешь? - император весь превратился во внимание.
      "У птиц недаром говорят, что я хватаю с неба звезды, - сказал с убеждением львенок. - Когда ж намерен ты правленье мне вручить, то я тотчас начну зверей учить вить гнезды..."
      Видимо, не ожидавший такого оборота, император, давясь беззвучным смехом, выхватил носовой платок и, боясь уронить свое достоинство в глазах класса офицеров, не прощаясь и заплетаясь шпорами, поспешно вышел. За ним семенил Крузенштерн.
      - Что это такое? Ты учился чему-нибудь подобному? - спросил царь в коридоре.
      - Эта новость, ваше величество, именуется "история российской словесности". Заведена у меня и у сухопутных...
      Наибольшее, однако, влияние на складывавшийся духовный облик Геннадия Ивановича Невельского оказало тесное его общение с молодым астрономом Зеленым. С этих пор Невельской перестал смотреть на астрономию как на какую-то прикладную расчетную науку, необходимую только для ориентировки на море и на суше. Уроки Зеленого будили мысль о беспредельности мироздания. Они учили о многовековой борьбе астрономии с астрологией, с этой таинственной наукой жрецов, с суеверными учениями ее, о тесной личной связи каждого человека с планетами и звездами, о замысловатых туманных предсказаниях гороскопов и их действительной ценности...
      Склонный к анализу пытливый ум Невельского за этот год окреп, установился: юноша решительно перестал принимать все сообщаемое "на веру", без тщательной самостоятельной проверки. Он возмужал и созрел, как говорится, "вырос", но, увы, только душевно, и царского повеления не выполнил - не утратил мальчишеского вида и не прибавил ни вершка в росте.
      Через год выдающийся по успехам гардемарин Невельской стал обыкновенным мичманом 27-го флотского экипажа, вынужденным за неимением высоких покровителей самостоятельно пробивать себе дорогу в жизнь.
      Но лишний год, проведенный в корпусе, расширил и углубил научную подготовку. Еще через год мы видим Невельского в числе слушателей морских офицерских классов; зиму учится, лето плавает и, меняя руководителей, корабли и моря, приобретает необходимый морской опыт. Еще три года рядовой морской лямки - и рядовое же производство в лейтенанты...
      И вдруг Геннадия Ивановича Невельского командировали на корабль, на котором приучался к морскому делу второй сын царя - десятилетний великий князь Константин Николаевич. Ему предстояло в будущем командовать флотом, а потому с пеленок он носил звание генерал-адмирала. Пока что, однако, по воле своего воспитателя контр-адмирала Литке генерал-адмирал Константин должен проходить морские практические науки под руководством скромного и знающего лейтенанта Невельского.
      - Слышали? Генерал-адмирал плачет, когда приходится выходить в море без "няньки Архимеда"! - подсмеиваются школьные товарищи Невельского, вспоминая данное ему в корпусе прозвище "Архимед", и, конечно, дружно завидуют: мальчик генерал-адмирал растет, не сегодня - завтра он - настоящий генерал-адмирал и министр. Вот когда Архимед пойдет в гору!
      Проходит еще несколько лет. На кораблях "Беллона", "Аврора", "Ингерманланд" великим князем исхожены все западноевропейские моря. Ученик уже капитан 2-го ранга, а учитель по-прежнему - лейтенант флота. Они в прекрасных отношениях, но не дружеских, хотя могли бы быть и в душевно близких: Геннадий Иванович пользуется полным доверием мальчика, которого увлек мечтой о далеком Амуре, о величии государства и закреплении и усилении его на Дальнем Востоке. Но Геннадий Иванович не верит в возможность и прочность великокняжеской дружбы, он предпочитает сохранять только уважение к себе и с учеником всегда сдержан и холоден. Такое поведение невыгодно для карьеры... Пусть! Но зато он, Невельской, останется самим собой, что в жизни является основным и главным.
      И вот в то время, когда великий князь становится капитаном первого ранга и командиром фрегата "Паллада", предназначенного к дальнему плаванию, когда он ждет только совершеннолетия, чтобы возглавить российский военный флот, капитан-лейтенант Невельской, блуждая по делам из канцелярии в канцелярию по адмиралтейству, случайно узнает о закладке в Финляндии маленького транспорта, предназначенного в дальнее плавание в Петропавловск для снабжения его продовольствием, одеждой, военным и морским снаряжением...
      "Жребий брошен", - тут же решает Невельской. Он станет командиром этого судна, возьмет на себя поручение в Петропавловск и, пользуясь случаем, увидит собственными глазами, осуществимы ли на самом деле мечты его жизни...
      2. ВЫБОР
      Двадцатилетний командир фрегата "Паллада" великий князь Константин Николаевич в своей просторной, комфортабельно обставленной каюте. Здесь трюмо, пианино, несколько мягких кресел, два дивана, софа из двух частей, поставленных под прямым углом, одна вдоль корабля, другая - поперек (удобно лежать при бортовой качке и при килевой), шкаф, набитый книгами, и платяной шкаф, тоже набитый - военными и штатскими костюмами.
      Константин Николаевич в прекрасном настроении: работы по подготовке "Паллады" к дальнему плаванию успешно близятся к концу. Он одобряюще смотрит на смущенного Геннадия Ивановича в ожидании услышать то, что эти дни слышали от каждого обращающегося с просьбой: "Ваше высочество, возьмите меня с собой в плавание". Он готов тут же ответить согласием.
      - Ваше императорское высочество, - продолжая смущаться и волнуясь, тихо произносит Невельской. - Вам хорошо известно мое отношение к служебным обязанностям в течение почти десяти лет, - он переводит стесненное дыхание...
      "Конечно, оставайтесь при мне, - собирается ответить великий князь и приоткрывает рот. - Иметь вас при себе - это и мое желание... вы меня предупредили", - хочет сказать он, но останавливается: вместо просьбы великий князь слышит нечто неожиданное и странное.
      - Я буду говорить совершенно откровенно, - продолжает Невельской, ваше высочество, я хочу уйти в дальнее плавание!
      - Вот именно это я и имею в виду,- с живостью подхватывает великий князь. - Вы пойдете со мной на "Палладе".
      - Нет, ваше высочество, - твердо отвечает Невельской, - я хочу идти один... Хочу идти туда, о чем давно мечтаю... Это мой долг перед родиной.
      - Я не понимаю вас, - обиженно говорит великий князь. - Мы оба служим родине... Служба со мною вас почему-то не радует, - и пожимает плечами. Так я понял?
      - Ваше высочество, я давно вынашиваю в себе единую мысль и горячее желание послужить родине на заброшенном и забытом Востоке: там и люди нужнее. Между тем возможность послужить там все время ускользает от меня далее и далее. Слабеет решимость, слабеет воля, и я чувствую, что теперь, именно теперь судьба дает мне последний шанс на осуществление мечты многих лет!
      - Геннадий Иванович, никак не пойму, чего вы от меня хотите, однако мешать вам ни в чем не собираюсь!..
      - Ваше высочество, я, конечно, и не жду от вас какой-нибудь помехи, наоборот, я жду вашей помощи - я хочу получить в командование строящийся транспорт "Байкал".
      - "Байкал"? - Константин Николаевич широко раскрывает глаза. - Странная просьба, Геннадий Иванович, - назначение на транспорт, кроме больших хлопот и неизбежных неприятностей, вам решительно дать ничего не может. Объяснитесь поподробнее.
      - Слушаюсь, ваше высочество. Разрешите, - Невельской развернул карту восточной половины Азии, от Байкала до берегов Северной Америки.
      - Извольте взглянуть сюда, ваше высочество, - он провел карандашом по Сахалину, гряде Курильских и Алеутских островов и вдоль побережья Америки, от северной ее оконечности к югу до Сан-Франциско. - Эти места требуют заселения и укрепления для того, чтобы обратиться в мощную первую линию наших крепостей в Тихом океане. Недаром плавание вдоль густой цепи островов местные мореходы остроумно называют "идти по-за огороду"; этот естественный частокол из островов представляет собой непроходимый барьер для любого неприятеля. Другими словами, ими мы легко можем закрыть выход из Тихого океана к нашему на десятки тысяч верст открытому северному побережью... За стеной островов мы неодолимы!..
      - Я все это от вас слышал неоднократно, - тоном упрека прервал Невельского великий князь.
      - Я умоляю вас, ваше высочество, выслушайте терпеливо мои доводы. Я хочу, чтобы вы их не только знали и поняли, но приняли бы их и уверовали, как верую я! - горячо воскликнул Невельской.
      - Ну что же, продолжайте, я слушаю, - смиренно согласился Константин Николаевич, с обреченным видом пододвигая себе кресло. Потом встал, прошелся по каюте и склонился над картой.
      - Камчатка, - продолжал Невельской, - со своей исключительно удобной по природным условиям обширной Авачинской бухтой и портом, способным вместить чуть ли не все флоты мира, беззащитна перед блокадой ее сравнительно небольшим десантом. Она легко может быть отрезана от остальной части империи и лишена снабжения, а наш флот так же легко может быть заперт в бухте...
      - Но ведь есть и другие порты на побережье, - заметил Константин Николаевич, указывая на Охотск.
      - Нет, ваше высочество, купцы, а особенно Российско-Американская компания, хорошо его изучили. Их совершенно не удовлетворяет Петропавловск, обиженный удобной связью с материком, но ни с какой стороны не устраивает и Охотск, где они ежегодно теряют свои суда на баре и кошках. Теперь стали указывать на Аян, несмотря на явные его недостатки: мал, открыт с южной стороны, не имеет связи с Якутском - пока это только ничтожная фактория Российско-Американской компании. Будущего порт иметь не может и для стоянки военного флота непригоден.
      - Вы напрасно так браните Аян, - возразил великий князь, усаживаясь в кресло. - Аян считают будущей опорой военного флота на востоке.
      - Потому что нет другого, о чем я и говорю! - с запальчивостью воскликнул Невельской. - А отсюда прямой вывод: надо продолжить поиски, проверить еще и еще раз побережье до Аяна и изучить все береговые извилины до самой Кореи...
      Константин Николаевич вскочил с кресла и замахал руками, протестуя, но это не остановило разгорячившегося Невельского.
      - Надо, наконец, основательно исследовать устье Амура!.. А здесь, как назло, мы почему-то не только не обнаруживаем настойчивости и упорства, но даже попросту уклоняемся от каких бы то ни было попыток исследования. - Он остановился и понизил голос: - Я хочу, ваше высочество, с вашей помощью добиться согласия на это исследование, трудное и ответственное, и сочту разрешение за величайшую для меня милость!
      - М-м-м... - замялся великий князь. - Вы, по-видимому, совершенно не желаете считаться с данными, установленными Лаперузом, Бротоном и, наконец, вашим божеством - адмиралом Крузенштерном. А они положительно утверждают, что вход в Амур для морских судов непроходим, так как загроможден банками, мелями и песками...
      - Ваше высочество! - воскликнул Невельской. - Обратите внимание на то, как издавна все государства интересовались и интересуются до сих пор устьем Амура!