Пересчет японцами числа уезжавших и остающихся удивил. За офицерами ушли, провожая их до ворот, и баниосы, а за ними наглухо задвинулись тяжелые наружные засовы и зазвенели запираемые железные замки.
      "В позолоченной клетке", - пронеслось в головах многих, и пышность, и позолота этой клетки сразу потускнели...
      Небольшие окна были заделаны железными решетками. В узеньком переулке с запертыми воротами, ведущими дальше, на сушу, были помещены две избушки-караульни с дежурными полицейскими офицерами, а далее - гауптвахта. Каждая караульня и гауптвахта охраняла отдельные ворота. Таким образом, для выхода со стороны суши требовалось последовательно открыть замки трех ворот.
      11 февраля было получено письмо от губернатора.
      Губернатор писал, что высочайше повелено даймио - одному из семи государственных советников, а с ним шести высшим чиновникам империи отправиться в Нагасаки.
      "Медленность в решении столь важного дела, - разъяснялось в письме, произошла оттого, что оно требовало больших рассуждений, поэтому двор и не хотел решить оного без совета чинов государственных. А так как они находились в разных провинциях и не в близком расстоянии от столицы, то и не могли скоро съехаться в Иеддо. Этот чрезвычайный совет состоял слишком из двухсот князей и вельмож, и хотя, впрочем, дело сие было давно решено императором, но государь хотел еще сделать честь своему дяде и другому родному брату своему, которых он почитает, чтобы спросить и у них мнение о деле. А как и те имеют пребывание свое не близко от Иеддо, то отправленные к ним посольства также продолжили время и не скоро с ответами от них могли возвратиться в столицу..."
      "Значит, дело уже решено в благоприятном смысле", - подумал Резанов, и волна горячей крови наполнила грудь, бурно забилось сердце. Можно было уже спокойно ожидать этого японского государственного советника, титул которого произносился обер-толками и обер-баниосами не иначе, как благоговейным шепотом. Однако приезд даймио в корне испортил планы Резанова, мечтавшего о триумфальном въезде в Иеддо, о своем представлении императору, о беседах с министрами и вельможами.
      Официальное известие о приезде даймио привезли послу только на шестой день после того, как тот приехал, три примелькавшихся и хорошо расположенных к посольству обер-толка - Скизейма, Саксабуро и Татикуро.
      - Было бы гораздо вежливее, - заметил недовольным тоном Резанов, - если бы даймио потрудился известить того, кто ждал его столько времени, в день своего приезда.
      - По нашим обычаям, ваше превосходительство, - возразил Скизейма, именно это было бы неучтиво, так как пришлось бы после извещения ждать эти же шесть дней, а они нужны были для подготовки. Теперь ожидать уже не придется, так как завтра к восьми часам утра будет подана яхта принца Физена с двумя обер-баниосами для встречи и сопровождения вашего превосходительства до места свидания. От пристани вас понесут в богатом норимоне.
      Начались длительные переговоры о деталях церемонии приема.
      Ультимативный характер условий заставил посла принять надменный вид и заявить в категорической же форме:
      - При мне должен находиться сержант в каске и уборе с императорским штандартом на древке. - И, не желая слушать возражений, Резанов добавил: Поелику вы сами сего решить не можете, доложите даймио: норимоны должны быть поданы всем кавалерам свиты.
      - Это только потому для вас одного, - смеялись обер-толки, - что уж очень близко.
      - Я должен быть в одной комнате с даймио и губернаторами, и там пусть меня угощают, как им будет угодно.
      - Как все у вас понятия различествуют с нашими! - воскликнули обер-толки. - В том-то и состоит большая вежливость и честь, ибо вы должны быть трактованы не от даймио и губернаторов, а от императора российского, особу которого здесь представляете.
      - Но вам придется поклониться даймио в ноги, - нерешительно заявил обер-толк Скизейма.
      Посол расхохотался.
      - Я и самому богу кланяюсь не телом, а только душой. Оставьте это.
      - Но это так легко! - сказали обер-толки, ложась на пол. - Посмотрите сами... Да вы хоть на колени встаньте и руками коснитесь пола!
      Резанов продолжал смеяться.
      - Все это пустяки! - бросил он с укоризной. - Я поклонюсь, как надобно, а даймио пусть учтет, что я прибыл сюда вовсе не для того, чтобы учиться поклонам, а основать дело к пользе двух империй.
      Вечером пришел ответ от даймио, который не согласился только с разборкой стены в комнате для угощений.
      - А будет ли завтра говорено о торговле? - спросил Резанов обер-толков.
      - Нет, об этом речь будет послезавтра.
      На следующий день утром к дому посла поданы были две разукрашенные яхты. Вслед за ними в восемь часов утра прибыли два обер-баниоса с шестью переводчиками и большим числом баниосов среднего достоинства.
      Посол в сопровождении своей свиты, сержанта со штандартом, обер-баниосов, обер-толков и других чиновников вступил на первую яхту, а затем перешел на вторую.
      Тихо, как расслабленный, начал произносить слова приветствия губернатор Хида-Бунго-но-Хами-Сама, окончив его такими словами:
      - Очень сожалеем, что наши японские обычаи навели на высокую персону посла в пребывание здесь великую скуку.
      - Вы справедливо отметили, - заявил в своем ответе посол. - Эту великую скуку мне пришлось перенести первый раз в жизни, но зато я счастлив, что могу, наконец, лицезреть лично тех, кому я так много обязан.
      - Нам известны причины, вызвавшие прибытие российского посольства в нашу страну, но сюда по поручению императора прибыл из Иеддо даймио, дабы лично увидеть посла и выслушать его объяснения.
      - С превеликим удовольствием, - ответил посол и изложил причины, вызвавшие его приезд.
      Когда он кончил, весьма тихо и невнятно, едва шевеля губами, изрек нечто сам даймио. Из его речи Резанов не понял ни одного слова. Обер-толки, как это ясно было заметно, весьма смущенные, перевели:
      - Император Японского государства удивляется благодарности, российским государем изъявленной, за торговлю, на которую позволения никогда дано не было. Притом можно ли вообще писать его кабуковскому величеству в то время, как Лаксману внушено и подтверждено было, чтобы никто никаких сношений с Японией не имел? И вот это самое первое условие нарушено, и нарушено только вследствие того, что император Японии слишком милостиво отнесся к Лаксману.
      Резанов вспыхнул от негодования. Он испытывал такое ощущение, словно его ударили хлыстом по лицу. Но, стиснув зубы, он изобразил на нем нечто вроде улыбки и сказал:
      - Мне удивительным кажется, что здесь усматривается оскорбление в том, в чем можно видеть только великую честь. Получение письма от великого государя российского европейские государи за счастие для себя почитают, и непонятно, как может повеление кабуковского величества Лаксману переноситься на великую особу всероссийского государя, который является таким же императором, как и Кубо-Сама, и, кто из них могущественнее, не здесь и не нам решать.
      Брошенный полным голосом и с жаром вызов произвел большой переполох среди обер-толков, и тотчас же после перевода губернатор мягко и заискивающе сказал:
      - Я думаю, господин посол, что вы очень устали от нашего японского утомительного сидения. Заседание считается закрытым до завтра.
      Посол встал, поклонился и вышел в твердой уверенности, что японцы ищут ссоры.
      Хмуро и неприветливо было на душе Резанова. Дурные предчувствия безвозвратного провала мешали уснуть. Дом дрожал от резких порывов ветра, холодное его дыхание проникало даже под одеяло. По крыше звонко барабанил дождь. Наутро небо прояснилось, но улицы тонули в непролазной грязи. От приехавших за ним баниосов Резанов потребовал подать норимоны для всех сопровождающих.
      Губернатор Хида-Бунго-но-Хами-Сама принял от подползшего к нему ящерицей чиновника большой свиток бумаги, развернул и, прочитав, передал лежавшим ниц около посла обер-толкам. Смущенно, то разворачивая, то свертывая свиток, обер-толки заявили, что письмо настолько глубокомысленно, что они вдруг перевести не могут, и пригласили посла в другую комнату для перевода.
      "Первое. В древние времена, - гласило письмо, - всем народам ходить в Японию, также японцам выезжать из отечества невозбранно было, но два уже столетия, как сохраняется непременным правилом, чтоб никто в Японию, кроме древних приятелей их, вновь не приходил, и японцы из отечества своего отнюдь не выезжали; а как российский государь прислал посла с подарками, то японские законы требуют, чтоб тотчас ответствовать тем же. А как посла отправить в Россию не можно, ибо никому из японцев выезжать не позволяется, то ни грамоты, ни подарки не принимаются, о чем все созванные Японской империи чины утвердительно определили.
      Второе. Империя японская издревле торгует только с корейцами, ликейцами, китайцами и голландцами, а теперь только с двумя последними, то и нет нужды в новой торговле.
      Третье. Так как запрещено ходить в Японию другим нациям, то следовало бы поступить по законам, но, уважая доброе намерение российского государя, отпустить судно обратно и дать на дорогу провизию, с тем чтоб никогда россияне в Японию больше не ходили, и поскольку другой бы нации судну быть шесть месяцев в Японии не позволили, то принять это за милость японского императора".
      Дрожа от нанесенного оскорбления и негодования, Резанов заявил обер-толкам:
      - России японский торг не нужен, но российский император хотел оказать свою милость японцам, которые во многом нуждаются. Им же хуже, если они отказываются. Кабуковское величество напрасно думает, что российский император ждет ответных подарков, его же подарки следовало бы принять, поскольку они присланы государем, предлагающим дружбу.
      - Удел дружбы только тогда хорош, когда он завязан по доброй воле, возражали обер-толки.
      Посла опять пригласили в комнату вельмож, где даймио прочитал бумагу и передал ее обер-толкам, которые объяснили, что их император "жалует на дорогу посольства пшена и соли".
      - Государь мой жалует подарками ваших вельмож, - сказал посол обер-толкам.
      - Не могут принять, - ответили они, - запрещено.
      - Я желал бы заплатить за провизию.
      - Нет, вы должны принять ее даром.
      Пришлось согласиться.
      Как по мановению волшебного жезла, на следующий же день настроение изменилось: губернатор высказал от имени всех трех вельмож сожаление о том, что дело не увенчалось успехом, и просил не отказываться от безделицы, пожалованной лицам посольства и офицерам в виде двадцати пяти ящиков японской шелковой ваты. Обер-толкам разрешено было принять от посла в подарок по одному предмету.
      Обер-толки обещали вести с послом переписку через Батавию.
      - Само собой разумеется, - говорили они, - называть вещи своими именами мы не сможем, но вы нас поймете, если мы напишем, например, что "погода у нас та же и ветры дуют по-прежнему", или что "дурная погода переменилась в тихую и благоприятную".
      Они вместе с тем заверили, что так же думают и даймио и губернаторы.
      - Вы не можете себе представить, - говорили обер-толки, - насколько мы возмущены вынесенным нашим правительством решением.
      - Это решение бьет прежде всего, и больно бьет, Японию, а не Россию, горячо заговорил Скизейма, совершенно сбросив с себя ледяную маску безразличия и холодности. - Недовольство правительством шумно разойдется по всей Японии и отразится решительно на всех делах. Правда, у нас и правительство и законы очень строги, но я, конечно, буду писать вам не о погоде. Пусть отцы наши ели пшено и ползали, как и мы, но я вовсе не желал бы, чтобы мои дети мне в этом подражали. Я глубоко верю, что в очень скором времени мы завяжем с вами самые близкие отношения, и прошу вас сохранить обо мне и моих товарищах такие же искренние чувства, какие мы имеем к вам, собираясь с опасностью для собственной жизни писать вам...
      - А не натворили ли чего-нибудь тут голландцы? - спросил Резанов.
      Обер-толки рассмеялись.
      - Ни в коем случае! Они ведь не пользуются ни малейшим влиянием, а Дефф очень обеспокоен тем, что вы так именно и можете подумать. Он сам огорчен...
      Доходили слухи и о том, что приехавшие нагасакские и миакские купцы открыто ругают правительство и обер-толков, подозревая их в том, что они пляшут под голландскую дудку. Все это радовало, но ничуть не меняло положения: посольство в Японию потерпело полнейший провал...
      Свободно вздохнули офицеры "Надежды": скучнейшее шестимесячное пленение окончилось.
      Проводы посла были так же торжественны, как и прием: роскошная яхта, обер-баниосы, обер-толки и сто буксирных лодок для сопровождения из порта российского корабля...
      10. К ТУМАННЫМ БЕРЕГАМ АЛЯСКИ
      Ледяной припай и скопления льдин у залива Терпения заставили Крузенштерна изменить курс. Пошли на юго-восток. Резанов попросил зайти на курильский остров Уруп. С точки зрения интересов Российско-Американской компании это было не только целесообразно, но даже необходимо. Еще в 1795 году на Уруп был отправлен партонщик Звездочетов с сорока поселенцами, и с тех пор о них не было никаких известий.
      - Я не могу заходить всюду, куда вам вздумается, - заявил Крузенштерн. - Соображения морского порядка заставляют меня держать курс севернее пролива Лебусоль, ибо на мне лежит ответственность за целость корабля и людей.
      - Не забывайте, Иван Федорович, что высочайшим повелением на меня возложена определенная миссия...
      - Но и вы не забывайте, что ваше положение теперь во многом изменилось, - перебил Крузенштерн. - Вы более не посол, а только представитель Российско-Американской компании. Судно же "Надежда" правительственное, и мои обязанности по отношению к вам ограничиваются теперь доставкой вас и ваших людей на Камчатку, и только.
      - Кроме посольства, я имею еще ряд высочайших поручений, для исполнения которых корабль "Надежда" служит и будет служить средством... - начал было возражать Резанов.
      Крузенштерн демонстративно отвернулся и зашагал в свою каюту.
      * * *
      "Надежда" вошла в Петропавловскую бухту, когда уже начинало темнеть. В бухте стоял зимовавший здесь бриг компании "Мария Магдалина".
      Резанов сообщил Крузенштерну, что в связи с пребыванием здесь "Марии" его планы меняются. До сегодняшнего дня он предполагал, отпустив "Надежду" на Сахалин, обревизовать Камчатку и выехать в Петербург, не побывавши в Америке. Теперь же "Мария" позволяет выполнить ему и самую трудную миссию. То есть он намерен на "Марии" отплыть в Америку.
      - Редко удается видеть такую плавучую мерзость, как эта компанейская блудница "Мария Магдалина" с ее экипажем и распорядками, - возмущался Крузенштерн, делясь с Ратмановым впечатлениями от визита к командиру "Марии" лейтенанту Машину.
      - Я кое-что слышал об этом, Иван Федорович, - ответил Ратманов. - И судно видел - двухмачтовка... Нелепейшей охотской постройки. Неуклюжее, как чурбан, почему-то именуемое бригом.
      - Судно перегружено и товарами и людьми, - продолжал Крузенштерн. - Я насчитал больше семидесяти человек, без офицеров, компанейских приказчиков и других пассажиров. Много больных... Как выходцы с того света, бродят люди по кораблю, немытые, нечесаные, в невообразимом рубище. Лангсдорфу, которому приходится плыть с ними, не по себе... А вот, кстати, и он собственной персоной, - добавил он, увидев входящего Лангсдорфа. - Ну что, господин доктор, - перешел он на немецкий язык, - каково?
      - И не говорите. - сказал, здороваясь с Ратмановым, Лангсдорф, отправлявшийся на "Марии" в роли доктора. - Я в ужасе, мне все кажется, что по телу, не переставая, ползают жирные вши, которых так любезно и предупредительно пассажиры "Марии" вылавливали на палубе друг у друга... А вонь?.. На некоторых ни одежды, ни белья, одни грязные лохмотья. У некоторых, страшно сказать, рваные ноздри - это получившие прощение преступники. Горькие пьяницы, алкоголики из разорившихся купцов и ремесленников, разные неудачники из числа искателей приключений и легкой наживы...
      - Да, из этих людей состоит и команда, - подтвердил Крузенштерн. Матросы в прошлом году в первый раз, да и то очень недолго, побывали в море. Я не знаю, как и чем занимался с ними Машин, да и занимался ли вообще, но они вовсе не умеют управляться с парусами и даже не знают их названий. Я просил проделать какой-нибудь маневр, и вот пятьдесят человек не смогли сделать в полчаса то, для чего достаточно десяти минут. Жутко даже подумать, в каком положении окажется корабль с такой командой в минуту опасности.
      - Вы требуете от этих людей работы, господин капитан, - опять заговорил Лангсдорф. - Но для этого их надо прежде всего подкормить. Верите ли, они почти поголовно заражены цингой, а что будет с ними после голодного плавания?
      - Ну, подкормите - и все, - ободряюще сказал Ратманов. - Запаситесь только противоцинготными средствами да свежим мясом.
      - Черт знает, что делал с ними здешний эскулап, но он выписал здоровыми не только цинготных, но также и застарелых венериков, - продолжал жаловаться Лангсдорф. - Я предложил их списать с корабля и заменить здоровыми. С этим согласился и лейтенант Машин, а господин Резанов твердит одно: во-первых, некем, а во-вторых, надо спешить - послезавтра выходим в море...
      Шемелин, узнав, что Крузенштерн, будучи на корабле, вслух грозил компании разоблачениями, поспешил с докладом к своему начальнику.
      - Ваше превосходительство, - обратился он к Резанову, - капитан Крузенштерн был на "Марии" и разбушевался там, как у себя на корабле, но, конечно, не против командира, а против компании.
      - Из-за чего? - спросил Резанов. - Что ему не понравилось?
      - Вы уже сами изволите знать, что лейтенант Машин, вместо того чтобы спешно идти на Кадьяк, под предлогом неисправности судна из Охотска прошел на Петропавловск и здесь зазимовал. Солонина была заготовлена перед самым отбытием из Охотска, рассчитана на переход в холодное время, и потому дана ей соль малая. Теперь, перед самым отплытием, пришлось выбросить ее в море.
      - А вот доктор Лангсдорф говорил, что люди раздеты, грязны и больны, это верно?
      - Что грязны - это верно, к чистоте они не приучены, но все же, будучи на суше, умывались каждый день, а теперь об этом должен позаботиться командир корабля. Я проверил книги Охотской конторы. Из них видно, что при отплытии "Марии" из Охотска всем им было выдано, кроме ежедневной, по две пары праздничной одежды, одна из межирицкого синего сукна, а другая - из тонкого фламандского полотна и по трое брюк из ярославской полосатой ткани, белья всякого по пристойному количеству. Кроме того, они были достаточно снабжены табаком, мылом и хорошей обувью.
      - Как с больными? - опять спросил Резанов.
      - Больных было всего четверо. Из них двое скрывали свою тайную венератскую болезнь, а по обнаружении списаны на берег. Из двух остальных один собирал по приказанию лейтенанта Машина птичьи яйца на прибрежных скалах, упал и разбился, а другой лежит после стегания кошками по его же приказанию. Говорят, едва ли выживет...
      - Скотина! - выругал Резанов лейтенанта Машина и продолжал расспрашивать: - А как же все-таки с продовольствием? С чем же мы пойдем?
      - Две бочки со свежей солониной. Далее: треска, сельди сухие и соленые, лучшее пшено, что привезли из Японии, мука ржаная и пшеничная, сухари, коровье масло - бочка, хлебный ревельский спирт в большом количестве.
      - Не мало ли продовольствия?
      - Нет... по расчету на три месяца...
      Через день свежий попутный ветер заставил капитана "Марии" отдать рано утром команду поднять якорь.
      Резкий ветер гнал холодные туманы.
      На бриге "Мария" в кубрике, между палубами, где были размещены больные, на верхней палубе, где зябко кутались в свое рванье, прижавшись к мачтам и тюкам, промышленные, царила невыразимая скука. Еще тоскливее было в кают-компании и офицерских каютах.
      Резанов, почти не вставая от стола, исписывал с легким поскрипыванием пера целые стопы крепкой японской бумаги проектами, инструкциями и письмами директорам компании, министрам и даже самому царю.
      На этом же корабле находились два моряка, которых еще в Петербурге Резанов нанял на службу компании: лейтенант Иванов и мичман Давыдов. Прибыли оба они в Петропавловск (еще по зимним дорогам), и сейчас Николай Петрович Резанов взял их с собой, зная, что оба они на американском берегу нужнее, чем здесь.
      Машин, призвав к себе на помощь будущего кадьякского бухгалтера, молча проверял запущенные счета корабля, резко и быстро щелкая налитыми свинцом тяжелыми костяшками больших счетов.
      Энергия, воля к жизни, к движению горела только на участке Лангсдорфа. Углубившись в свои докторские обязанности, он при помощи егеря Ивана, отпущенного Толстым в эту "сомнительную" экспедицию, скреб, чистил, стриг и мыл своих грязных пациентов. Время от времени Иван выбегал наверх с заряженным ружьем в руках в надежде, не удастся ли подстрелить какую-нибудь диковинку для собираемой коллекции.
      Ружейный выстрел егеря будоражил весь корабль. Бежали матросы спускать шлюпку, бежали пассажиры в надежде полюбоваться диковинной добычей, бежали повар с поваренком: "А вдруг что-нибудь вкусное, свежее, съестное?" Бежал Лангсдорф, бросая выслушивание. Чуть ли не в чем мать родила мчался недомытый больной, не обращая внимания на промозглый холодный бус.
      Через минуту возвращались с досадой на то, что напрасно истрачен порох. Один Лангсдорф, бережно держа в руках какую-нибудь убитую пичужку меньше воробья на длинных тонких ножках или с перепонками на коротких желтых лапках, внимательно присматриваясь, бросал: "Карош, Иванушка, ошин карош птичка!"
      Резанов в своей каюте писал донесение на имя государя:
      "Упрочиваться весьма нужно в краю сем, сие неоспоримо, но столько же и ненадежно с голыми руками, когда из Бостона ежегодно от 15 до 20 судов приходит. Первое, нужно Компании построить небольшие, но военные брики, прислать сюда артиллерию и тогда бостонцы принуждены будут удалиться. Второе, самое производство Компании дел ее на столь великом пространстве требует великих издержек и одним торгом рухляди удержаться не может, кроме того, что заведения и в Америке никогда не достигнут силы своей, когда первый припас, то есть хлеб, возить должно из Охотска, который и сам требует помощи. Для сего нужно исходатайствовать от гишпанского правительства позволение покупать на Филиппинских островах и в Хили тамошние продукты, из коих хлеб, ром и сахар мы за бесценок иметь можем и снабдим ими всю Камчатку..."
      Пройдя между Командорскими и ближними островами Алеутской гряды, "Мария" отошла далеко к северо-востоку, к группе Прибыловых островов, где один из старовояжных, взявший на себя обязанности лоцмана, горький пьяница, но бывалый, тщетно старался отыскать хорошо знакомую бухту.
      - Я бы нашел гавань, - хвастал он, отойдя от штурвала и торопливо переводя разговор на другую тему, - я тута с самим Прибыловым два года стоял. Мы здеся одних бобров, почитай, тыщи четыре набили, котов без малого тыщ сто да голубых песцов, поди, тыщ десять. Теперя самое их время - детеныш пошел, и мяса ску-усное!
      - Вот ты, Иван, егерь прозываешься, - обратился он к Ивану. - Ну-ка, сказывай, когда начинаются лежбища котов и сивучей?
      - Не знаю, - откровенно сознался Иван, - никогда не видал и не бивал.
      - Не знаешь, та-ак... А может, знаешь, какой шерсти серый кот? продолжал он насмешливо.
      - Ну что ты к человеку пристал! - добродушно вмешался в беседу другой промышленный, покрытый зарослью бороды до самых выцветших, маленьких, щелочками, глаз, и тут же пояснил: - Серый - это, понимать, совсем молодой осенний кот, а шерсть на ем не серая, а такая, как и у других. Коты, понимаешь, приходят сюды с полдня в апреле, и тут, понимаешь, матки все чижолые, а с ними секач - у яго по двести, а то и по триста маток. Ревет, понимашь, сзыват, значит, их и ложится, где повыше, да так, чтобы всех сразу видать. Ну, а холостяки, которые по третьему году, у тех, понимашь, только по одной, по две женки... Мать честная, - вскрикнул он после небольшой паузы, - посмотрел бы, как придет июнь!
      - Да, да, - подтвердили с разных сторон, - вот потеха!
      - Хи-хи-хи... - залился тонким дробным смехом бородач. - Подберется это холостяк к стаду с краешка да и подкотится, понимашь, к чужой женке-то. Ан ейный "мужичок" тут как тут - и пошла потасовка: ластами так и лупят со всего маху по мордам, аж мясо кусками. Ну, бьются, понимать, до смерти. В месяце июне тут, брат, секачу не до еды. С места не сходит и в воду не спущается и месяц и два: ссохнет весь, ослабнет.
      - А плавать учат как, умора! - заговорил еще один из промышленных. Вот это выкинула она в апреле, ну, одного там, двух.
      - Так мало? - удивился Иван.
      - Да ты что, думашь, свинья, что ли?.. Ну вот, месяц и полтора в воду ни-ни: ползают это на брюхе по камням, сосут себе - и никаких. А как ближе к июлю, вот тады пожалуйте в воду: берет она его за шиворот в зубы и ташшит в море. Ну, он, конечно, пишшит - боится. А она никаких, отплывет и бросит барахтайся. Сама все около яго плывет. Он к берегу - и она тоже. Только вылез, а матка снова цоп - и опять, и опять, пока совсем не сморится. Ну, тогда отстанет - пущай кутенок дух переведет.
      - А когда начинаете охоту на котов? - спросил Иван.
      - У нас, брат, не охота, понимашь, а промысел, - наставительно ответил бородач. - А отгон делам в конце сентября или октября. Ну тогда, понимать, все собирайся в линию, отрезам лежбища от берега и тихонько гоним от моря вверх скрозь к нашему зимовью. Пойдем, пойдем, остановимся... опять пойдем. Скоро гнать негоже, утомятся - сдохнут.
      - А много их в стаде-то?
      - На Павле тыщи по три, а то и все четыре, а на Ягории больше двух никогда не быват. Ну тут, понимашь, из стада выгоняй стариков секачей, маток да холостяков к морю, а серячков бьем дрегалками... И что думашь, - добавил он, понизив голос, - жалко вить... Станет это он на хвост, изогнется весь, ласты подымет, то опустит, как твои руки, ей-богу! А сам вопит, прямо как дите, тонко, тонко. А у тебя-то дрегалка вся в крови, аж с рук тикёт. И дух чижолый, и сам, как убивец какой али разбойник...
      Через несколько дней на Уналашке Иван и сам с другими промышленными, вооружившись дрегалкой и весь окровавленный, колотил, несмотря на то, что до сезона охоты было далеко, котовый молодняк. На корабль было доставлено около ста котовых тушек, набитых в течение одного часа. Тем не менее промышленные жаловались на то, что "ноне кота мало стало", и это было верно: стада котиков ежегодно на глазах уменьшались, и временами приходилось приостанавливать промысел.
      Иван легко научился растягивать шкурки на деревянных пялах попарно шерсть к шерсти, осторожно сушить их в сушилах, обогреваемых каменками, и даже упаковывать в тюки "по полста". Набитые им и Лангсдорфом чучела тщательно исправлялись строгими судьями из промышленных до тех пор, пока не получали согласного: "Таперя хорошо, как есть всамделе..."
      Сбежать с покрытой высокими остроконечными горами, негостеприимной Уналашки было довольно трудно, но что-нибудь пропить было вполне возможно, так как селение было людное. Тем не менее, сговорившись с управляющим колонией Ларионовым, о котором и туземцы и промышленные отзывались исключительно хорошо, Резанов распорядился спустить своих "варнаков" на берег, пригрозив, что за обиды жителей, ссоры с туземцами, драки виновные будут закованы в кандалы и заперты в трюме. И тут же перешел от слов к делу: наградил Ларионова медалью, а начальника ахтинской артели Куликалова за издевательства над туземцами и в особенности "за бесчеловечное избиение американки и ее сына", как он оповестил в приказе, заковал в железы, объявив ему, что будет предан суду.
      Уналашкинский склад оказался заваленным до отказа прелыми и никуда не годными сапогами, торбасами, гнилым сукном, проросшим зерном, затхлой крупой, заплесневелыми сухарями, проржавевшими, негодными ружьями и такими же негодными пушками.
      - Все проклятая Охотская контора, - жаловался Ларионов. Перелопачиваем зерно по два раза в неделю, устроили продухи, прогреваем склад круглый год, даже летом, ничего не помогает,
      - Мошенники! Воры! - И до самого ужина бушевал Резанов, угрожая и стращая далеких "охотских мошенников".
      Восьмидневная стоянка на Уналашке разрядила тяжелую атмосферу. Хвостов и Давыдов сдружились с общительным Лангсдорфом и заставляли его помогать им составлять словарь местных наречий. Он с исключительной добросовестностью записывал туземные слова по-немецки и даже пробовал переводить их на русский язык...
      Иногда в их компании оказывался и Резанов, старавшийся лучше ознакомиться с неизученным краем.
      - Вы здесь уже полгода, - обратился он как-то к Хвостову и Давыдову. Уже наслышались о здешних нравах. Скажите, очень бесчеловечно обращаются с туземцами здесь, в Америке?
      - Да как вам сказать, Николай Петрович, - ответил Хвостов, - здесь, у Баранова, сурово, но с толком, а на том берегу, - он указал на восток, много хуже: как попало, бесчеловечно и сумасбродно. И отношение к расправам различно. Ну, хотя бы этот случай зверского поступка Куликалова: о нем вы услышите на всех островах, а там, - он опять ткнул рукой на восток, - это в порядке вещей и на подобное никто не обращает внимания. Или возьмите случай с утопившимися алеутскими девками - о нем несколько лет говорят, и, конечно, повторять неповадно.
      - Это что еще за случай? - спросил Резанов.
      - Да все это от незнания местных нравов, - вмешался в разговор Давыдов. - Послал тут один из управляющих десяток девок алеуток в лес за ягодами, да сдуру и пригрозив выпороть их за леность. А те возьми да и утопись в море все до единой. Здешние туземцы, - пояснил он, - порку считают для себя позором, смываемым только смертью обидчика или своей собственной.
      - Вот тебе и язычники, дикари! - удивился Резанов. - Да уж дикари ли эти люди с таким чувством человеческого достоинства?