Медведников стоял у настежь распахнутого окна и думал: "Опять ушел тайком... Наверное, где-нибудь запахло пушниной. Эдакая падаль! Стоят тут то один, то другой месяцами, выхватывают бобра прямо у нас из-под носа, а подачками тойонам и обменом на оружие портят и цены и добрые наши отношения с колошами... А все-таки жаль, что Барбер ушел. Пшеницу все же надо было бы сторговать у него... Эх, кабы хороший флот да пушки! Ни одного из этих пиратов не пустил бы в бухту!"
      Взглянув в сторону верфи, Медведников увидел строившийся крохотный кораблик. Он стоял на берегу, окруженный подпорками. Медведников горько усмехнулся: не такой бы надобно!..
      Проснулась спавшая у самой пушки молодая смуглая и почти голая колошка. Она откинула густую гриву спадающих на лицо жестких черных волос. Бросив искоса быстрый взгляд на казарму и заметив Медведникова, она тотчас отошла от пушки и побежала вверх по лестнице.
      - Ставь самовар, Марья! - крикнул ей по-ситхински Медведников и усмехнулся: - Опять спала на дворе? Смотри, как изукрасили тебя москиты...
      Колошка улыбнулась, обнажая ровные белые зубы. Она совсем недавно приняла крещение, и христианское имя Марья звучало для нее непривычно и смешно.
      Через час население крепости разбрелось кто куда: женщины собрались в лес по ягоды, мужчины, вооружившись удочками, направились кто в бухту, кто за лес на речку удить рыбу или просто прогуляться, посидеть, полежать, искупаться. В крепости осталось не более пятнадцати человек.
      Напившись по-праздничному чаю с сахаром, с Петербургскими двухгодоралыми сушками, Медведников занялся текущими делами: обошел крепость и убедился в исправности палисада, сошел в пороховой погреб и лишний рад увидел, что, несмотря на тщательную подсыпку снаружи, в погребе недопустимо сыро. Он взял из бочки, выложенной изнутри войлоком, щепотку черного матового крупнозернистого пороха и понюхал. Порох издавал слегка кислый запах.
      Пройдя на второй этаж казармы, Медведников отпер крепкий и тяжелый замок у двери пушного склада, перебрал несколько бобровых шкурок, поднес их осторожно к свету, любовно потрогал и положил на место. Заглянул в книги, прочитал несколько записей и вышел. До обеда оставалось еще три часа, и он решил заняться очередным письмом-отчетом...
      "Что слышно, высокоуважаемый друг и благодетель мой Александр Андреевич? - писал он Баранову. - Дадут нам помочь или нет? Конечно, у нас в Ситхе теперя спокойно, но и сей день нужна крепкая сила на колош, буде заупрямятся, а пуще на иноземцев. Сам посуди, стоял тут, почитай два месяца, аглицкий мореход капитан Барбер, тот самый, помнишь, что колошского тойона в море утопил. Пришел и из-под самого носа то тут, то там рвет пушнину. Думаю, бобров тыщи три собрал. Платит везде таровато, подрывает нас нарочно. Сукна давал за одного бобра аршин по восьми или по три сертука или халата, подбитых байкою и бумазеей. Надбавляют жестяное ведро, кружки побольше печатных, зеркало вполаршина и более, ножики, ножницы и бисера еще разного горсти по две. Ружье за бобра одно с десятью картузами пороха и свинца, а железа по два и по три пуда валят за одного.
      А мы смотри и молчи. Ну, а ноне он ушел, не сказавшись куда.
      С хлебом плохо, почитай, все поели. Благодарение создателю, бобра сей год более трех тысяч штук набрали. Присылай за ним скорейше: негоже держать здесь так много - все ведь знают. Корабль кончаем строить. Думаем потом за другой приниматься: надо аглицких мореходов, что приняли на службу, пока чем занять.
      А я из Ситхи всех поразогнал. Не сердись, любезный друг Александр Андреевич, спокойно ведь. Ведомость мехам высылаю..."
      К полудню стало невыносимо жарко. После соленого рыбного обеда и чаю с сушеными ягодами люди искали тени и валились в изнеможении, где и как попало. Забывались одуряющим, тяжким сном.
      Скотник Абросим Плотников, осмотрев по поручению Медведникова телят и пасущихся в лесу коров, устроился под строящимся кораблем. Он только что выкупался, всласть поплавал и, лежа навзничь, внимательно рассматривал пузатое, еще не осмоленное звонкое днище корабля. Развлечения, однако, хватило ненадолго - все тело сковало сладостным изнеможением, и он безмятежно заснул...
      Колоши не теряли времени. Не менее тысячи ситхинцев, якутатцев, хуцновцев, небольших отрядов с далеких Шарлотиных островов и разных других, охватив крепость с трех сторон, бесшумно смыкали вокруг нее кольцо. Лестницы и зажигательные материалы были давно приготовлены и тщательно укрыты поблизости от крепостных палисадов.
      В непроницаемой густоте леса, в низком кустарнике - всюду осторожно и бесшумно ползли страшные колоши, вооруженные копьями, кинжалами, луками, топорами и ружьями. Лица их, словно окровавленные, были измазаны размокшей от жары красной краской, всклокоченные густые жесткие волосы унизаны вороньими и орлиными перьями и усыпаны пухом. Среди них видны были страшные маски: волчьи морды, свирепые сивучи с громадными клыками, неизвестные миру гигантские жабы и еще какие-то чудовища.
      Дремлющие на ветках птицы, вздрагивая от необычного колыхания кустов, стряхивали с себя убаюкивающую дрему и с любопытством, свернув голову набок, одним глазком вглядывались в ползущую массу.
      Легко и быстро втягивались отряды колошей в открытые узкие ворота сонной крепости, направляясь прямо к казарме.
      Затаив дыхание, с ужасом смотрела на них укрытая короткой тенью казармы русская женщина, у груди которой возился младенец. Вдруг она взвизгнула и без памяти ринулась в дом. Заверещала и другая, тоже с ребенком, и, подхватив младенцев под мышки, они помчались к казарме.
      Из отряда нападавших стремительно выбежали двое в звериных масках. Два копья полетели вслед женщинам. Одно задело ребенка. Дикий крик послышался внутри здания. Дверь захлопнулась. Со звоном защелкнулся тяжелый железный засов. Второе копье задрожало, как струна, глубоко вонзившись в толстую доску двери.
      Осаждающие открыли беспорядочный ружейный огонь по окнам казармы. Внутри заметались полуодетые люди. Трое мужчин бросились к окнам нижнего этажа, но тотчас упали, сраженные пулями. Остальные кинулись наверх по внутренней лестнице.
      - Хорошо идет! Беги на берег, пусть жгут баты! - крикнул Котлеан Скаутлелту и побежал к казарме, где стояла пушка. Рядом с ним бежали молодой Скаутлелт и Хинк. Воинственный клич потрясал стены здания.
      Американские матросы уже бросали на тесовую крышу камни, завернутые в пропитанный смолой зажженный мох, но пока без видимого результата.
      Отряды колошей продолжали спешно втягиваться в крепость, таща на себе длинные лестницы и зажигательные материалы.
      Скаутлелт выбежал из крепости и, находя опасным скопление внутри нее большой массы людей, на ходу приказал валить и жечь деревянные стены.
      Колоши, вооруженные топорами, бросились к палисаду. Ожесточенно врубались они в твердые, как железо, дубовые бревна. Вдоль палисада вырастали горы щепы.
      - Огонь! - кричали колоши, упоенные начавшимся разрушением. - Огонь!..
      Не прошло и пяти минут, как у стен то тут, то там повалил густой черный дым от костров из сухой щепы.
      Проснувшийся от криков женщин Медведников приказал двенадцати мужчинам попытаться прорвать кольцо нападающих.
      Они побежали с заряженными ружьями по лестнице вниз. Дверь уже трещала под напором колошей, но в тот момент, когда, сорванная с петель, она падала внутрь сеней, раздался залп из десятка ружей. Клеть заволокло густым вонючим дымом...
      Вырвавшись из казармы, Медведников подбежал к пушке.
      Вместо деревянной пробки из отверстия торчала шляпка большого корабельного кованого гвоздя, слабо забитого неумелой рукой. Выдернув гвоздь, Медведников выхватил из кармана мешочек пороху, засыпал им все отверстие и провел пороховую дорожку до самого края полки.
      Затем высек огонь. Веер искр из кремня брызнул на порох...
      Резко ахнула пушка, направленная прямо на вход. Громадный заряд давно забитой в нее картечи вязко ударил в массу человеческих тел, заполнявших всю лестницу.
      Сбитый с ног откатившейся назад пушкой, окровавленный Медведников не успел подняться, как был пронзен десятком острых копий. Его товарищей Тумакова и Шашина схватили и, уже безоружных, стали колоть и резать ножами.
      Тем временем Котлеан со своими воинами ворвался внутрь здания. Комнаты были пусты. Под окнами на полу стонали раненые. На дверях мехового склада висел тяжелый замок.
      Пока воины Котлеана вырубали топорами отверстие в дверях склада, молодой Скаутлелт, заметив, что Хинка нет с ними, побежал к лестнице. На верхней ступени лежал упавший навзничь мертвый Хинк.
      Не своим голосом взвыл Скаутлелт и бросился обратно. Как разъяренный волчонок, заметался он по комнате, стал добивать раненых ножом Хинка...
      Бесстрашно и молча, стиснув зубы, подбежали к нему женщины. Они были так страшны, что Скаутлелт отпрянул в угол и завопил что было мочи о помощи. Женщины подмяли под себя остервенелого волчонка, начали топтать его...
      Из-под застрех и окон второго этажа валил дым, показались языки пламени. Котлеан торопливо нагружал колошей мехами, и они быстро убегали из крепости. Когда здание уже все было охвачено огнем, он, наконец, догадался выбрасывать меха прямо с балкона и из окон. Он увлекся до того, что едва успел, уже с опаленными волосами, спрыгнуть с балкона.
      Скаутлелт-отец, стоя на пригорке, с которого хорошо были видны и крепость и берег бухты, в волнении облизывал сухие, потрескавшиеся губы, боясь пропустить нужный момент. Многочисленные столбы дыма в разных местах крепости заставили его кличем дать сигнал к штурму...
      Множество набитых до отказа колошами батов, скрытых за мыском, черпая воду бортами, усеяли весь берег бухты. Они опоздали и в досаде забавлялись тем, что, встретив пасущихся под крепостью коров, пронзали их копьями. Коровы неловко и тяжело подпрыгивали и падали на землю. Жалобно мыча и вытягивая набок длинные языки, они тщетно старались лизнуть рану. Небольшой отряд занялся поджогом верфи и стоявшего в ней корабля.
      Плотникова под кораблем уже не было. Разбуженный выстрелами из пушки, он увидел дым над крепостью и побежал было тушить пожар, но, узнав издали колошей и поняв, что случилось, побежал к лесу.
      Опьяненные победой, в дыму и пламени, колоши быстро уходили из крепости к берегу, таща на берег, к своим батам, пушки, ружья, разный домашний скарб, продовольственные запасы и связки бобровых шкурок. Многие еще оставались в крепости. Пробегая от одного здания к другому, они искали, чем бы еще поживиться.
      Вдруг дрогнула земля, и высокий столб дыма, пламени и камней поднялся к небу. Раздался густой протяжный гул взрыва. Это взорвался пороховой погреб Ситхинской крепости...
      С наступлением темноты Плотников подобрался ближе к развалинам догоравшей крепости и здесь, в лесу, встретил двух беглецов. Это были заболевший и оставшийся в крепости русский партовщик Батурин и девушка алеутка с ребенком на руках. Вместе с ними он ушел в горы, в глубокую лесную чащу.
      Целую неделю, блуждая по лесу, беглецы питались одними ягодами да кореньями. Спасения, казалось, не было...
      На восьмой день по лесу и по горам гулко прокатился грохот двух пушечных выстрелов.
      Сломя голову, задыхаясь от волнения, Плотников сбежал вниз и увидел, что в бухту входит знакомый ему русский корабль, кажется, "Екатерина".
      - Не трогайтесь с места, чтобы вас можно было найти! - крикнул он своим спутникам и, спотыкаясь и падая, направился к берегу, но, наткнувшись на шестерых колошей, изменил направление и побежал к мысу, подавая кораблю сигналы руками и громкими, как ему казалось, но слышными только ему самому криками. Он долго метался по мокрому песку мыса взад и вперед и упал без чувств, когда заметил что с корабля спускают вельбот.
      Очнулся Плотников на бостонском "Юникорне", пленником Барбера.
      С помощью ситхинских, русских и английских слов он объяснил капитану, что случилось в Ситхе. Самое главное было понято Барбером; один отряд был послан им в лес за спутниками Плотникова, другой - в крепость, обшарить пожарище.
      Из крепости удалось вывезти только пять бесформенных, покрытых копотью медных слитков - остатки недавно еще грозных пушек.
      Прошел день, другой... Барбер ждал и все более волновался, недоумевая, не зная, что делать. Беглые матросы бесследно исчезли, тойоны тоже. Крепость пуста, обещанных мехов никто и не думает доставлять...
      "Оставаться, - думал он, - опасно: дикарей много, они вооружены, упоены победой, у них где-то поблизости целая флотилия батов... Уйти с пустыми руками - досадно. Что делать? Рискнуть высадиться?"
      Рассеянным взглядом смотрел он на развалины крепости, на безлюдный берег и вдруг увидел: из-за мыса вышел большой бат с хорошими гребцами и направился прямо к кораблю.
      Бат подошел к борту. Сидевший в нем Котлеан спросил по-ситхински, есть ли на корабле русские. Потребовал выдать их, если капитан хочет сохранить добрые отношения.
      Ни один мускул не дрогнул на лице Барбера. Он приветливо улыбнулся гостям, сказал, размахивая руками:
      - Нет у меня русских, нет! Поднимайтесь, дорогие гости!
      Тойоны направили бат к трапу.
      "Будь что будет", - решил Барбер, провожая гостей в свою каюту, и выразительно посмотрел на помощника.
      Секундная задержка перед дверью каюты оказалась для гостей роковой: на них навалилось сзади несколько человек, и через минуту, связанные по рукам и ногам, оба тойона лежали на палубе.
      Услышав возню на корабле и заглушенные крики тойонов, колоши на бате поняли, что случилось, и торопливо отвалили от корабля.
      Всю ночь на "Юникорне" никто не смыкал глаз, люди с запалами наготове стояли у пушек. Фонари у бортов освещали воду и выплывавшие из черной глубины стайки переливавшихся серебром рыбешек.
      Наступило утро. Сквозь редкий туман видно было, как вдоль берегов бухты крадутся юркие баты. С корабля их насчитали больше шестидесяти.
      Барбер мрачным взглядом окинул бухту. Обе половины лодочной флотилии скобками, одновременно и ровно, как на параде, загибали свои фланги за кормой корабля. Так красиво и согласованно проводить сложный маневр окружения могли только бывалые охотники на бобров, привыкшие к массовым действиям. Но Барберу было не до любования красивой картиной. Матросы-канониры стояли в боевой готовности на своих местах у двадцати пушек. Барбер приказал вытащить тойонов на палубу, а затем потребовал от них немедленно приостановить нападение...
      Кольцо смыкалось. На батах, заметив тойонов, подняли короткие весла, и продолжительный вой протяжно прокатился по бухте.
      Перед похолодевшими от ужаса тойонами матросы продергивали через ноки рей длинные тонкие, извивающиеся, как змеи, веревки с мертвыми петлями на концах. Тут же в полном молчании подготовлялись два смоляных факела предстояла пытка.
      Скаутлелт невольно втянул голову в плечи и крепко стиснул зубы. Но Котлеан стоял, гордо выпрямившись, и на предложение Барбера отрицательно покачал головой...
      Лодки сближались. Матросы проверяли наводку и ждали команды.
      Воинственный крик с лодок повторился. Нападающие видели, как тойонов подтащили к реям и стали надевать им на шею петли. Изо всех сил налегая на весла и теряя строй, баты стрелой летели к кораблю.
      Двадцать выстрелов потрясли до основания корабль и слились в протяжный гул. Громадные клубы черно-серого едкого дыма от самой воды до мачт скрыли бухту. Когда же дым отнесло немного в сторону, тойоны увидели в разных местах разбитые ядрами и картечью баты, тонущих людей. Однако десятка два смельчаков успели подплыть вплотную к закрытому дымом кораблю и начали топорами прорубать обшивку корпуса, не обращая внимания на оружейный огонь с палубы почти в упор.
      "Пожалуй, гибель", - мелькнуло в голове Барбера, и он еще раз бросил взгляд на длинную глубокую бухту... И вдруг морщинки на его лице разбежались, разгладились. Указывая своему помощнику на вход в бухту, он крикнул:
      - Смотрите! Это капитан Эббетс!
      В бухту на всех парусах входили два корабля.
      Сигнальщик быстро передавал сигналами под диктовку Барбера:
      "Внезапное нападение дикарей на корабль! Заприте выход из бухты! Приготовьте пушки!"
      Однако загораживать выход из бухты не пришлось: колоши, преследуемые ружейным и орудийным огнем, в беспорядке спасались к берегу и бежали в лес. Капитан Эббетс все же не утерпел, выпалил по двум подвернувшимся батам, потопил их, а людей забрал в плен...
      Неожиданное появление двух кораблей сломило сопротивление тойонов. Они приняли условие Барбера: согласились выдать ему три тысячи бобровых шкурок, всех живых пленников взятой крепости и десять знатных аманатов.
      Сильный отряд вооруженных матросов доставил к берегу переводчика с распоряжениями от тойонов.
      Медленно и неохотно выдавали колоши пленных и с большим сожалением расставались с бобрами. Доставленные на корабль женщины рассказали, кто из мужчин жив и где находится.
      С бобрами у колошей вышло совсем плохо: в Ситхе захватили они около двух тысяч шкурок, а отдать пришлось три.
      Получив выкуп, Барбер отпустил тойонов и ушел на Кадьяк.
      Здесь, войдя в гавань, он приказал подтащить к бортам все свои двадцать пушек и тотчас же отправился к Баранову, который успел уже из окна рассмотреть воинственные приготовления капитана "Юникорна" и был весьма удивлен.
      Нудно, через кадьякского, плохо знающего английский язык переводчика шел хвастливый рассказ Барбера о том, как он, рискуя собственной жизнью, спасал доставленных из Ситхинской крепости пленников. Рассказ показался Баранову весьма подозрительным, а приход двух американских кораблей к уничтоженному главному опорному пункту русских встревожил его.
      - Только дружественные, сердечные отношения наших держав, дорогой начальник, - ораторствовал Барбер, - заставили меня пойти на такое рискованное дело. Я каждую минуту без нужды мог погубить и свой корабль и самого себя. Поссорившись из-за этого смертельно с колошами, я лишился возможности закупить пушнину, ради которой сделал больше пятнадцати тысяч миль. Я совсем разорен, я истребил все свои съестные запасы.
      За пленников Барбер потребовал выкуп. Баранов возмутился.
      - Я хотел бы, господин капитан, получить двух отпущенных вами тойонов зачинщиков всего этого дела и изменников, а выручить своих людей сумел бы тогда и сам. Сумма, назначенная вами, ни с чем не сообразна, и согласиться на нее я не могу.
      - В таком случае я их всех увезу с собой, - резко заявил Барбер.
      - Увозите, но помните, что о похищении вами подданных российского государя императора тотчас же будет сообщено вашему правительству, и мой император потребует удовлетворения за нанесенное вами оскорбление его державе... Вы что, воюете с Российской империей? Вы утверждаете, что спасли моих людей, а держите их у себя. Они пленники, по-вашему? На вашем корабле наготове двадцать пушек. Вы поступаете всегда так, входя в гавань дружественной державы?
      Баранов зашагал взад и вперед по комнате.
      - Мои условия таковы, - сказал он, останавливаясь. - Вы сегодня же добровольно спускаете всех на берег, не ожидая выкупа. От меня вы получите под расписку пушным товаром не на пятьдесят тысяч рублей, а на десять. За прокормление и доставку двадцати людей этого достаточно.
      Наступило молчание.
      - Я жду, - продолжал Баранов, видя, что Барбер молчит, - и буду ждать до вечера...
      - Передай на батарею, - добавил он, кликнув служителя, - держать прибывший корабль на прицеле.
      Заметив, что служитель собирался что-то сказать, Баранов топнул ногой:
      - Молчать! Делать, как приказывают!
      Баранов и сам знал: на батарее не было ни одного ядра по калибру пушек.
      Едва кивнув головой, не подавая руки и не говоря ни слова, Барбер стремительно вышел...
      Несчастья сыпались на Баранова: гибли люди, гибли суда, гибла пушнина. Голод, нужда в самом необходимом, недостаток людей, злоупотребления и бесчинства служащих, отсутствие помощи из Петербурга - ничто не могло сломить энергии этого человека. А вот Ситха, эта взлелеянная годами и осуществленная, наконец, мечта многих лет, Ситха, оплот русских владений на берегу Америки и форпост решительного движения к югу, сожжена дотла...
      - Я награжден! - кричал, бегая взад и вперед по комнате, Баранов, только что получивший известие о новой высочайшей награде. - Я награжден, а Ситха потеряна... Нет, я должен или умереть, или вернуть Ситху!
      Он сел за стол и опустил на руки голову. Слезы катились по давно не бритым щекам. Не везло этому энергичному и умному русскому самородку. Из забытого Каргопольского захолустья, бросив любимую семью, он едет в 1780 году искать счастья в далекую Сибирь и через семь лет становится собственником двух заводов, но заводы идут плохо. Затруднения Баранова видит Шелихов. Такие люди ему нужны, но работа на американских островах не соблазняет Баранова.
      Десять лет спустя он разоряется: заводы дают убыток, торговая пушная фактория в Анадырске разграблена. Надо обеспечить далекую семью... И он становится правителем шелиховских промыслов в Америке.
      Старый галиот "Три святителя", на котором шел Баранов, разбит, имущество погибло, запасы тоже. Нападают аляскинцы, приходится спасаться бегством. Наступает суровая вьюжная зима. Питались травами, кореньями, китовиной, раковинами. Жили в землянке. Баранов не унывает. "В большие праздники, - пишет он впоследствии, - роскошествовали - кушали затуран. На чистый понедельник выкинуло часть кита. Тем и разговелись. Соль варил сам прекрасную, белизною подобную снегу и тою иногда рыбу, иногда мясо нерпичье и сивучье осаливал... Я хочу подарками привязать к себе диких американцев... При первом шаге ожесточенная судьба преследовала меня здесь несчастиями; но, может быть, увенчает конец благими щедротами или паду под бременем ее ударов. Нужду и скуку сношу терпеливо и не ропщу на провидение, особливо тут, где дружбе жертвую..."
      Перед мысленным взором Баранова пронеслись длинной вереницей двенадцать лет тяжелых испытаний. Главный правитель российских владений в Америке, "коллежский советник и кавалер", положив лысеющую голову на руки, долго сидел перед столом, не вставая и не шевелясь...
      В этот же день все спасенные Барбером люди были доставлены на берег. Вместе с ними прибыл помощник Барбера с полномочиями принять пушнину.
      Расспросы спасенных вполне убедили Баранова в том, что Барбер сыграл роль предателя, и он искренне сожалел, что не мог разделаться с ним. Так же, по-видимому, расценивал обстановку и Барбер, и уже к вечеру "Юникорн" снялся с якоря и ушел к Сандвичевым островам.
      Успех ситхинцев вскружил голову всем соседним племенам, а слухи о слабости россиян, усердно раздуваемые капитанами иноземных кораблей, сулили легкий успех.
      По всему берегу, от островов Шарлотты до самого Кадьяка, гибли "по неизвестным причинам" русские корабли, учащались нападения, бесследно исчезали промышленные партии. Наконец неожиданно пал сосед Ситхинской крепости.
      С потерей Ситхи пропали мечты Баранова о дальнейшем продвижении к югу и заселении еще не занятых пространств до реки Колумбии и далее до калифорнийских границ колоний Испании.
      О кораблях, которые должна была выслать компания из Петербурга, ни слуху ни духу. Неизвестно, вышли они или еще лишь снаряжаются? А может быть, вообще не будет никаких кораблей?..
      Баранов все-таки надеялся на помощь. Но не стал ждать ее и приступил к осуществлению собственного плана возвращения Ситхи.
      6. У ЛЮДОЕДОВ МАРКИЗОВЫХ ОСТРОВОВ
      Всю ночь под одним только фок- и формарселем "Надежда" медленно и осторожно подходила к Нукагиве. Уже с четырех часов утра все были на палубе и с любопытством вглядывались в туманные еще очертания незнакомых берегов. Первая, открывшаяся в десять часов утра бухта около мыса Крегик-лифт не понравилась: белые как снег буруны бились у ее берегов - с высадкой на берег было бы трудно.
      Перешли к другой, заранее условленной с Лисянским - Анне-Марии, по местному - Тойогай. Была, однако, прежде всего необходима тщательная разведка.
      На двух ялах, впереди корабля, отправились лейтенант Головачев и штурман Каменщиков с шестью гребцами на каждом, все вооруженные ружьями, пистолетами и саблями. С обоих ялов производился промер глубины.
      - Головачев, вспомни обо мне, когда будешь хрустеть на зубах у людоедов! - кричал Толстой.
      - Шутки в сторону, - сказал, свесившись за борт, Левенштерн, присмотрись там хорошенько к девушкам и привези на корабль двух-трех людоедок.
      - Нашел о чем просить! - вмешался Ромберг. - Лучше узнай, есть ли здесь вино, и какое именно.
      - И в какие игры здесь играют в карты, - добавил Толстой.
      - Погодите, погодите, - смеялся вооруженный до зубов Головачев. Слишком много поручений, со всеми не справлюсь...
      Десяток подзорных труб обшаривали берег и провожали ялы.
      - Идут, идут! - вдруг заволновался младший Коцебу, пальцем указывая, куда надо смотреть. - Вон там, под теми высокими деревьями.
      Действительно, что-то как будто шевелилось в тени у самого берега.
      - Лодка! Ей-богу, лодка! - закричал неистово Коцебу.
      От берега отделилась лодка с несколькими людьми и устремилась навстречу Головачеву.
      - Какие отчаянные, идут вовсю прямо на Головачева, - удивлялись на палубе.
      - Однако и Головачев... смотрите, бросил промеры и пошел навстречу. Неужто начнется схватка?.. Как интересно!
      - Ах, вот что, на лодке подняли белый флаг... Откуда же дикари знают о существовании такого европейского сигнала мирных намерений?
      - Сходятся... Сошлись... Поразительно, один из дикарей поднимается в лодке. Протягивает руку Головачеву. Головачев подает свою.
      - Разговаривают! - заорал Коцебу. - Ха-ха-ха, лейтенант Головачев заговорил по-нукагивски! А нукагивец переходит, ей-богу, переходит в шлюпку к Головачеву!
      Трубы впились в шедший на всех веслах ял; за ялом следовала лодка с дикарями. Что это, рога, что ли, у них на головах?
      Ял подходит... Голый, с головы до пят татуированный дикарь сидит рядом с Головачевым, и оба оживленно разговаривают. Все устремляются к трапу, один только Крузенштерн сохраняет самообладание и продолжает стоять на шканцах. Дикарь с Головачевым быстро проходят мимо Коцебу, направляясь прямо к капитану.
      Однако этот людоед мало похож на тех, что в лодке, он ничем не отличается от европейцев. Вот разве только татуировкой на лице. Те, в лодке, великаны, кожей темнее, у них черные волосы подняты с висков на макушку, свернуты в шарики и стянуты белыми и желтыми ленточками, завязанными бантом. Мускулатура, как у атлетов. Но, может быть, это особая раса или сословие гребцы, а гость - их начальник, не гребец, а вельможа?.. Подходит к капитану, что-то говорит. Капитан улыбается, протягивает руку и что-то отвечает.
      - Говорят по-английски, - шепчет брату забравшийся вперед Отто Коцебу. - Он назвал себя. - Отто пятится назад и говорит разочарованно: Эдуард Робертс, англичанин... Стоило сюда плыть целый год, чтобы увидать англичанина.
      - А почему же он татуирован?
      - Очевидно, здесь его онукагировали.
      - По-местному меня величают Тутта-Будона, господин капитан, - сказал англичанин. - Я женат на внучке короля этих островов. А ранее, до того как случайно восемь лет назад попал сюда, служил матросом на купеческих кораблях и бывал в Ост-Индии, в Китае и даже в Санкт-Петербурге.
      Гардемарины Коцебу были разочарованы. Ничего романтического: какой-то беглый английский или американский матрос.
      Иначе оценивал мысленно эту встречу Крузенштерн:
      "Услужлив, вежлив, ссылается на рекомендации каких-то неизвестных капитанов бывших здесь случайно судов, зять короля, а следовательно, особа с весом..."
      И действительно, не прошло и десяти минут, как "Надежда" с Тутта-Будона за лоцмана двинулась вперед и к двенадцати часам спокойно стала на якорь в бухте Тойогай. Бывшие в лодке гребцы выгребали за "Надеждой" до самого якорного места. Оказалось, что это вовсе не гребцы, а просто спутники Робертса и что среди них есть даже родственники короля. Гости были приглашены на палубу и щедро одарены материями на набедренные повязки и ножами из железных обручей, выкованными кузнецом "Надежды".
      В течение какого-нибудь часового переезда Тутта-Будона успел мастерски провести внутриполитическую интригу против другого случайно оказавшегося на острове европейца - француза Джона-Джозефа Кабри, по местному - Шоу-Цгоу.
      - Бойтесь его, - предупредил англичанин, - он нехороший человек.
      - Ишь ты! - смеялся Толстой. - И здесь неустанно воюют англичане с французами.
      Приехал и сам "нехороший человек" - Кабри. Крузенштерн на всякий случай и его оставил на корабле, чтобы пользоваться услугами обоих. Офицеры стали работать над примирением этих единственных двух на Нукагиве европейцев, а Толстой - ссорить; так казалось ему интереснее.
      От Робертса и Кабри узнали, что наибольшим влиянием на островах пользуются жрецы, таинственная и грозная власть, имеющая к тому же право налагать общеобязательные для всех без исключения, включая и самого короля, запреты - табу. Власть короля была, в сущности говоря, властью наиболее богатого и влиятельного человека, имеющего достаточное количество приверженцев. Островитяне, а их было тысяч пятнадцать, чувствовали себя довольно свободно, каждый был полным хозяином своей усадьбы и семьи. Женщина не была порабощена, хотя на нее и налагались особые табу, не распространявшиеся на мужчин. Работать женщинам приходилось больше, чем мужчинам, так как на них лежало домашнее хозяйство и рукодельные работы. Основою питания служили плоды хлебного, кокосового и бананового деревьев, а они не требовали никакого ухода и росли повсеместно. Для искусственного насаждения достаточно было вырыть небольшую яму и сунуть в нее ветвь растущего дерева. Все остальное довершала природа.
      Мужчины большую часть дня лежали в полной праздности на циновках, в тени деревьев; от скуки плели не торопясь веревки, корзинки из тростника или готовили и тщательно отделывали предметы вооружения.
      Война была одним из любимых занятий мужчин, хотя жрецы часто запрещали ее своими табу. Она открывала нукагивцам возможность полакомиться человечиной. Во время голода, вызванного засухой, или в дни торжественных военных праздников по случаю победы они ели человеческое мясо убитых или пленных врагов.