Он отдернул руку.
      - Отстрелил?
      - Да нет...
      Родион стеснялся своего недостатка, однако Пина спрашивала как-то очень участливо, просто, он почувствовал себя с ней свободно и легко, почти как с Санькой Бирюзовым. Но вдруг забоялся, что может каким-нибудь неловким словом все испортить, хотя история, которую он мог бы сейчас рассказать, была всем историям история.
      - Расскажи, Родион, - попросила Пина.
      - Знаешь, не к месту. Это целое дело...
      - Ну хорошо, - сразу согласилась она.
      Родион шагал домой темными городскими улицами, курил одну папироску за другой, не замечая, что курит, что не видит города, ровно глаза притупились и уши заложило.
      А в воскресенье он рывком вскочил с кровати. Сон не просто сил прибавил, а как бы омолодил его, и ноги не болели совсем. Примчался на базу пораньше, чтоб приготовить все - взрывчатку, инструмент, палатку еще надо было выбрать, продукты закупить, принять людей, что полетят с ним.
      - Видишь, я в твою команду попал, - сказал Евксентьевский. Он сидел на крыльце и победно смеялся. - Вместе будем помогать стране бороться со стихийными бедствиями. Правильно я говорю, товарищ Гуляев?
      Родион не хотел портить себе настроения - промолчал, пошел к складу. Там уже хлопотал Гуцких. Родион пожал ему руку, спросил:
      - Тунеядцев ты мне много отвалил?
      - Троих. Мы их рассыпаем среди наших. А что ты улыбаешься?
      - Да так... Спецовку сейчас им выдадим?
      - Нет, к отлету.
      - Каб не пропили?
      - Ясное дело.
      - Платоныч, пускай Чередовая летит с нами?
      - Да мне-то что? Гляди только.
      - Ладно.
      - Вот эти лопаты забирай... А интересная девчонка! Откровенная. Я спрашиваю - зачем, мол, тебе в наше пекло? А она смеется. Справку-то, говорит, для института надо зарабатывать. Как у тебя ноги?
      - В порядке. - Родион собрал топоры, пилы, подтащил к двери прокопченный котел. - Да пускай летит! Варить будет, а то я ведь всегда сам кашеварю. Пускай!
      - Уже решили об этом.
      - Да я так просто... Там низовой?
      - Низовой.
      - Беглый?
      - Нет, стеной идет. Капитальный пожар.
      - Ладно.
      - Бригада Неелова уж в городе, а твои черти подъедут, я их сразу же туда.
      - Идет. Как со взрывчаткой?
      - Скинул я ее Бирюзову. Можно и еще захватить.
      - Платоныч, а что это у него случилось?
      - Тунеядец один отравился.
      - Консервой?
      - Да нет. Сам.
      - Как сам?
      - Да так.
      - Тьфу! - сплюнул Родион. - Жив?
      - Живой. А что ты сегодня такой улыбчивый?
      - Да так...
      Они стояли в дверях склада, подпирая косяки, тихо разговаривали, а на дворе сидели и лежали вразброс чужаки. Странно, они не собирались вместе, а каждый был сам по себе.
      - Не могу привыкнуть, Платоныч! - сказал Родион.
      - Что же поделаешь? Мы тут много про них без тебя говорили. Надо...
      - Понятно. Как ты, Платоныч, думаешь - откуда такое добро?
      - Вообще? - глянул на него Гуцких. - Пережитки капитализма...
      - Может, и так...
      - А может, и не так?
      - Может, и не так.
      - Что ты имеешь в виду?
      - Как бы это сказать? - заволновался Родион. - Понимаешь, если есть возможность жить и не работать - такие будут долго еще.
      - А от кого это зависит?
      - Не знаю, - помедлив, проговорил Родион. - Наверно, от каждого из нас. Ты вот. Платоныч, допустишь, чтоб твои сыновья стали такими? А есть папы, что держат детей в достатке да в безделье, от которого подохнуть можно, не только что. А другой - совсем другой, но видит красивую жизнь и тоже тянется, на все идет...
      - Это правда, Родион, они разные. Даже из рабочих один есть. Пьяница запойный, и через это попал. С тобой просится, изнылся весь.
      - Знаю.
      - И еще один говорит, что будет работать честно.
      - А почему он там не работал?
      - У него другое. Он к нам на поселение. Срок отбыл.
      - За что?
      - От армии уклонялся.
      - То есть?
      - По религиозным соображениям.
      - Ну и! - сказал Родион, мотнув головой, и тут же радостно воскликнул: - А вот и она!
      Он махнул рукой, Пина заулыбалась и пошла к складу. Чужаки лениво подымали головы, когда она проходила мимо. Вот подсвистнул кто-то. Пина быстро оглянулась и показала язык, а Родион и Гуцких засмеялись.
      - Паспорт принесла! - доложила Пина, чему-то радуясь.
      Гуцких пошел с ней в здание конторы, а у склада замаячил Евксентьевский. Он с любопытством заглянул в дверь, громыхнул лопатой.
      - Весит!
      Родион промолчал.
      - Клевая? - спросил Евксентьевский, подмигнув.
      - Что-что?
      - Девочка была тут сейчас. Клевая?
      - Как это?
      - Не понимаешь?
      - И понимать не хочу, - внятно произнес Родион, тяжело посмотрев ему в глаза.
      Ничто, однако, не могло испортить Родиону этого хорошего дня. Не обращая внимания на Евксентьевского, он загремел посудой. Отсчитал чашки-ложки, потом выбрал палатку поцелей и пошел в контору: надо было выписать капсюли и бикфордов шнур.
      К обеду они с Пиной уехали на такси в город. Радость, что жила в Родионе с самого утра, передалась Пине, а может, ей и не надо было занимать этого - она сама с кем хочешь готова была поделиться своей беспричинной радостью. Когда машина с моста плавно взяла в гору, Пина склонилась к Родиону и негромко, чтоб не слышал таксист, проговорила:
      - Знаешь, будто я не по дороге еду, а по земному шару...
      Обедали в главном городском ресторане, и Пина улыбалась все время, и Родион тоже, хотя ничего смешного не видел в том, что это не ресторан, а настоящая обдираловка, что прислуживают в нем молодые неслышные парни, которые делают все с хамской вежливостью.
      - За версту чуют, - сказал Родион.
      - Что?
      - Что мы не ресторанная парочка... А знаешь, Санька Бирюзов одного такого в прошлом году допек.
      - Как?
      - На углу у нас в галантерейной палатке торговал. Здоровый лоб, ему бы землю пахать! А Санька всякий раз, как проходит мимо, останавливается и спрашивает: "Почем соски?" Допек - куда-то делся этот торгаш...
      - А ну их! - махнула рукой Пина. - Давай и сегодня не пойдем в кино?
      - Давай! - охотно согласился Родион.
      - Знаешь, мне еще надо чемодан сдать.
      - Куда?
      - На вокзал, в камеру хранения.
      - Зачем?
      - А куда я его дену?
      - Ко мне.
      - Нехорошо, - задумалась Пина.
      - Почему? - удивился Родион.
      - Так.
      - Ерунда. Сейчас прямо и отвезем. А потом погуляем.
      - Пойдем к реке, - предложила Пина. - Вечером она густая и черная.
      - А ты откуда знаешь?
      - Ты вчера ушел, а я не хотела спать. Схватила свитер и на речку.
      - Дурак я, - сказал Родион.
      Пина рассмеялась, а Родион совсем забыл то мучительное состояние, когда не шли слова и он отворачивал щеку в пороховых конопушках, засовывал поглубже в карман беспалую руку, чувствуя себя перед Пиной тупицей и уродом.
      Народу на улицах гуляло еще больше, чем вчера. На" бережная отделялась от реки старинной чугунной решеткой с горбатыми лупоглазыми орлами, совсем не грозными, а скорей смешными в своей немощности. Родиону с Пиной сегодня все казалось смешным. Они то и дело переглядывались, улыбаясь, и совсем не смотрели на толпу.
      В приречных скверах было тепло и сухо, а от реки тянуло сыростью. Вода внизу и вправду чернела с каждой минутой, уже не отражала ни парковых лиственниц по берегам, ни темных громоздких зданий, ни медленных заводских дымов, застилающих закат. За рекой было тихо, а с этой стороны городские шумы пригашивал сквер. Все готовилось к ночи, к покою, а Родион снова вдруг представил себе Саньку в этот поздний час, и отлаженная неторопливая жизнь этого старого сибирского города показалась Родиону совсем другим миром. Как-то не верилось, что не так далеко, в двух часах лету отсюда, ревет в продымленной тайге огонь, обагряя небо, гулко трескаются в этом содоме дерева, а Санька заканчивает площадку. Костер, должно быть, развел, чтоб посветлей, рубит молодняк, растаскивает коряги.
      - Опять о чем-то задумался? - Пина потянула его к скамейке, что стояла у самой решетки. - Может, расскажешь?
      - Да что рассказывать-то? - встряхнулся Родион. - Все о том же. Скорей бы отсюда.
      - Ночь пройдет быстро, - протянула Пина, и Родион уловил чистый запах ее легких волос. - А ты на вертолете летал?
      - На вертолете хорошо-о-о! - успокоил ее Родион. - Только нам век бы его не видать.
      - Почему?
      - На этой трещалке всегда беда летит.
      - Что-то я не пойму, Родион.
      - Ты же знаешь - я уже раз пользовался этой машинкой...
      - Хорошо еще, что спасли!
      - Я не помню ничего, это Санька все.
      - А что он рассказывает?
      - Говорит, качался тогда я на стропах, как паук, и голова откинута. Он кричит мне снизу, а я ни бе, ни ме, ни кукареку. Прыгнул, говорит, на дерево - он ведь ловкий, как кошка, - выпустил мой запасной парашют и по нему меня кой-как на землю. Потом выложил для Платоныча знак срочной помощи и стал вертолета ждать...
      - А у других тоже такие случаи бывали?
      - По первому разряду-то? А как же! Санька один раз вырулил на мелколесье и угодил в порубочные остатки. Вскочил сгоряча и пошел. "Потом, - говорит, - чувствую, что-то не то". И тут же с катушек долой. Стаскивает штаны, а там сучок сантиметров на пять вошел, извини меня, в самую мякоть. А дальше - смех один! Прибегают бабы-сучкорубы, плачут в голос, будто на похоронах, а Санька как рявкнет на них: "Дуры! Тащите из меня дерево-то!" А они подталкивают друг друга, платками закрываются, боятся к кровище подойти...
      - Смешно, - сказала Пина.
      - И у меня был один смешной случай. Тоже недалеко от деревни. Я тогда еще в "голубой дивизии", особом пожарном отряде, числился. Нас кидали на самые красивые пожары по всей Сибири. Ну вот. Спускаюсь на покос, что поровней. Хорошо сел, погасил парашют и тут гляжу, - елки-моталки! - бабы бегут с вилами наперевес. Бурятки и русские. Уперли в меня вилы со всех сторон, кричат: "Мериканец?" А я скорей достаю свою красную пожарную книжку и говорю: "Какой же я американец?" Они вилы повтыкали в землю, извиняться начали. Говорят: "У нас вчера кино казали - вот так же одна гадина спрыгнула".
      - Тоже смешно. - Пина смотрела остановившимися глазами в темноту.
      6
      Следователь. Свидетель Бирюзов, никакого я срока вашему дружку не шью, а хочу помочь суду найти причину преступления.
      - Из-за чего, значит, _весь сыр загорелся_? А можно, я вам случай расскажу один, вроде анекдота?
      Следователь. Что за случай?
      - Человек увязил в грязи калошу, дошел до фонаря и давай там искать потерю.
      Следователь. Вы считаете, что...
      - Вот вы человек _высшего образования_, а можете сказать, зачем этих "туников" нам сюда посылают?
      Следователь. Воспитывать в труде.
      - Что ж их не воспитывают в труде там? Хлопотно с ними возиться? А нам, выходит, в радость чужое дерьмо подбирать? Кроме того, чтобы воспитывать, надо время...
      Следователь. Ну, у пожарников-то времени порядочно.
      - Зря вы так смеетесь!
      Следователь. Извините, пожалуйста.
      - Да ладно, чего там. Только обидно! Понимаете, если б нам еще техника помогала, а то вот она, вся техника, - руки да ноги.
      Следователь. Ну все же кой-какие машины можно придумать!
      - И я так считаю, однако пока ничего. Видно, где-то деньги нужней.
      Следователь. Так никаких машин и нет у вас?
      - Нету. Тяжелая это штука. Вот как быть с пожаром, что горит в ста километрах от жилья? Трактора и помпы через болота и горы тащить? Пробовали с воздуха заливать - дорого. Химия тоже пока ничего не подсказывает. Гуляев мне говорил, что в большом пожаре энергии - как в атомной бомбе, а мы против такой силы с топором да лопатой. Не знаю, чего бы делали, если б не взрывчатка...
      Вертолет тянул над лесом низко и неспешно. Он был перегружен, оглушительно трещал и выл, будто в звуке была главная его сила. Пина то и дело взглядывала на Родиона. Он сидел рядом, время от времени оборачивался, всматриваясь в палевые дали, в тайгу, что плыла внизу. Она густела, уплотнялась и темнела к горизонту, а под вертолетом делалась пожиже, редела, будто ее расшевеливало отбойной волной.
      Рабочие безмятежно дремали: им вертолет был не впервой, и к шуму его дикому они, видать, привыкли. Но неужели и вправду можно спать под этот визг и скрежет?
      А это, наверно, тунеядцы? Родион успел кое-чего рассказать Пине про них. Они расположились вдоль другого борта, вперемежку с грузом, и Пина с любопытством их разглядывала. Какой-то смиренного вида мужичок вздрагивал ни с того ни с сего, странно и неприятно вертел заросшей волосом шеей, словно в петлю ее закладывал. Когда грузились, тунеядцы окликали его Баптистом, и он послушно отзывался. А этого парня, алкоголика-то, мутило, видать. Он сглатывал часто, прятал страдающие светлые глаза.
      Третий, о котором Родион буркнул на земле что-то неразборчивое, нехорошо пялился на Пину, и ей сделалось неловко. Она попробовала пресечь этот взгляд своим, но ничего не получилось - отвела глаза и потупилась, потому что он смотрел с тонкой усмешкой и прямо ей в губы, не мигая, как смотреть нельзя. Жестом она попросила у Родиона карандаш и блокнот. Вырвала листочек, написала: "Есть такая болезнь - пучеглазие. У вас, наверно, обострение?" Она хотела, чтобы Родион увидел записку, однако он отвернулся в этот момент, а Евксентьевский прочел, спрятал листочек в нагрудный карман комбинезона и похлопал по нему ладонью. Потом, не спуская с Пины черных и каких-то влажных глаз, достал сигарету. Тут завозился впереди Гуцких, засверкал добрыми своими глазами, и по его губам Пина поняла: "Жить надоело?!"
      Евксентьевский, слюнявивший в губах незажженную сигарету, с достоинством вынул ее изо рта, показав, что она не горит. Рабочие осуждающе смотрели на шкодника, а он подмигивал во все стороны, улыбался победно, как бы говоря, что он и вправду может испытать судьбу, закурить тут, у бензина и взрывчатки. Дядя Федя погрозил ему кулаком, а Пина повертела у виска пальцем.
      Серый столб возник впереди. Он поднимался от земли ровно, колонной будто, а в вышине уширялся раструбом, и тут дым растаскивало пеленой вполнеба, затеняло землю так, что солнце до нее не пробивало - внизу горело, видать, как следует, подчистую. Сделали полукруг над пожаром, в дым не полезли, потому что Родиону и так было все ясно. Фронт придется охватить взрывной полосой, а остальное, когда Платоныч подбросит команду, сапогами да ветками. (Где же там Санька? Ага, вот он как будто. Он! В костер, знать, сырых веток подбросил, чтоб подымней было, да только рядом с таким пожаром его костер все равно вроде папиросного дымка. Давай, давай, дружище, шуруй! А хорошо ты стан выбрал, не очень далеко и не так близко к огню. Дымы отдувает, не угоришь во сне. А воду разыскал? Без нее не работа, сам знаешь...)
      Вертолет косо пошел на посадку, чуток повисел над костром Бирюзова, примерился к площадке, расчищенной неподалеку, в мелколесье, подвинулся к ней, качнув своим зеленым брюхом, и медленно, ощупкой, сел. Стало тихо. Родион открыл дверцу кабины и свалился на руки Саньки Бирюзова.
      - Родя! - закричал Санька, стискивая его. - Ты? Черт! Не может быть!
      - Может. А смотри-ка, что еще может быть.
      Бирюзов дико вытаращил глаза, увидев Пину в дверцах вертолета, потом сильно заморгал. Ухватистый, расторопный Санька, каким его Пина помнила с осени, сейчас не походил на себя. Он потерялся совсем и даже вспотел курносое лицо его забисерилось капельками. Вот он беспомощно глянул на Родиона и опять уставился на девушку.
      - Сыч! - Пина засмеялась по-своему - хорошо, необидно.
      - Привет, Бирюзов! - крикнул из-за ее спины Гуцких. - Идите, мы разгрузим. Давайте, товарищи, сначала "сосиски" на место...
      - У нас есть сосиски? - послышался из вертолета голос Евксентьевского. - А пивка нет?
      - Нашими сосисками подавишься, - буркнул Бирюзов, с трудом отводя взгляд от Пины. - Верно, Родя?
      Санька в упор рассматривал Евксентьевского, который уже спрыгнул на землю и с видом курортника оглядывался вокруг, подымал голову к вершинам сосен, снисходительно улыбался солнцу.
      - Ишь ты, чистый турист! - восхитился Санька и добавил: - _На природе-лоне_. Пошли, Родя?
      - Идите, идите, - послышался голос Гуцких. - И вы, Чередовая, тоже...
      Они двинулись к стану меж кустов и деревьев. Родион тихо смеялся над Санькой, который шел впереди в ладном своем, хорошо подогнанном комбинезоне, придерживал ветки и говорил, говорил, стараясь сгладить неловкость:
      - Пожар ничего, Родя, задавим. А ты молоток! Ноги в порядке? А вы, Агриппина, на меня уж не того, я ведь сдуру тогда... Родя, а наши ребята не выбрались еще из тайги? А как там самоубийца-то мой? Не знаешь еще? Вы уж, Агриппина, чтоб сразу стало ясно, извините меня за прошлогоднее... Ты картошки привез, Родя? Молоток! А я тут начал уже просеку делать с утра. Земля задернелая, тяжелая... Скажи, какая встреча! Вы уж, Агриппина, меня...
      - Вы уж тоже меня, - весело перебила его Пина. - Не рассчитала я в тот раз, лопатой-то...
      Санька остановился и протянул Пине руку. Девушка пожала ее, и они пошли тем же чередом по тропе.
      - А я тебе этих "туников" привез, - сообщил Родион, когда они уселись у костра.
      - Догадываюсь, видел уже одного. - Санька постепенно обретал свой обычный вид: задиристый, ершистый парень, которому все на свете ясно. Сколько всего?
      - Троих. Двое из Москвы.
      - Попьют комарики московской кровушки, - отмахиваясь от комаров, зудящих над головой, сказал Бирюзов. - Как они?
      - Экземпляры! А что у тебя вышло с ними?
      - Какой-то чокнутый один попался, _не от мира всего_, - махнул рукой Бирюзов.
      - А что вышло-то?
      - Да что? День проработал ничего. Только все о чем-то думает про себя, ни с кем не говорит. А назавтра бросил лопату и пошел к стану: "Ты куда, в Москву?" - кричим. Молчит, только сгорбился, а тут огонь подползает к полосе, вот-вот подпекать начнет. Пролежал этот филон до ночи в холодке... А ну его, Родя! Давай о другом поговорим.
      - Нет, я должен знать.
      - Ну ладно. Пришли мы на стан перекусить. Я толкую ему, что у нас, на пожарах, _построение полного социализма_ - кто не работает, тому жрать не даем. Он молчит. Убежали мы в ночь фланги отаптывать. До утра огонь обшибали, нанюхались, приползли еле живые, а он лежит без памяти и слюни зеленые распустил. Хватились, оказывается, он аптечку съел! Мази от ожогов, ихтиолку, все таблетки сжевал - и антибиотики и от простуды. Йод выпил. А мы на ногах не стоим. Что делать? Посоветовались с Копытиным, перекинули его через коня да в деревню - молоком отпаивать...
      Родион оглядел стан. Умеет жить Бирюзов! К нижнему суку елки привалил плотно веток, и славный шалаш получился. Как в кармане, костерное тепло там собирается, а дым тянет мимо. Интересно, воду нашел он?
      Светлохвойный разнолес охорашивался, неслышно дыша, млея в весеннем тепле. Не зная, что скоро погибнет, он продолжал извечную эту работу ловил солнце в частые зеленые сети, всасывал, пил воздух, незримо гнал соки к ростовым точкам, жил изо всех своих первозданных сил. К нему медленно приближалась смерть, а он стремил всего себя в завязь, в цвет и семя и еще удерживал видимо-невидимо всякой живности, без которой он, должно быть, не мог. Только не успевшие пригнездиться птицы, видать, отлетели от этих мест, а бурундучишки в глубине леса еще турчали и свистели, и кроты сплошь понаделали свежих копанок на тропе, и всякая ползучая и летучая тварь совсем не чуяла беды - мурашата порошинками рассыпались вокруг костра, какие-то гусеницы качались на паутинках, комарье звенело, и Родион в этом живом, веселом лесу почувствовал себя покойно и просто.
      - Сань! - очнулся он. - Огонь-то шалый?
      - Метров тридцать в час.
      - А воду ты нашел?
      - Стоячую, в бочаге. Но ничего водица.
      - По какую сторону?
      Санька неопределенно махнул рукой.
      - Найдем. - Родион поднялся.
      - Походи, походи, - посочувствовал Бирюзов, видя, как Родион жадно оглядывает лес.
      Родион с Пиной ушли, а по тропе, что вела к посадочной площадке, начали таскать инструмент, продукты, ящики с аммонитом. Надо было сразу же взять темп - в огневой работе он может выручить, когда уже ничего не помогает. Санька заторопился под ель укладывать взрывчатку. Ступая, как слепец, принес на спине ящик Евксентьевский, остановился, и Бирюзов заметил, что лицо у него застыло.
      - Кидай! - крикнул Бирюзов, но Евксентьевский попятился, съежился весь под нетяжелым своим грузом. Потом попытался снять ящик, перехватил его осторожно, будто там был хрусталь, и замер.
      - Быстрей!
      Еще поднесли аммонит. Санька шагнул к Евксентьевскому, смахнул груз с его плеч и швырнул ящик под ель. Евксентьевский присел, челюсть у него отвисла. Вокруг засмеялись, и Евксентьевский тоже меленько захихикал, пряча глаза.
      Санька закурил, дожидаясь новой партии взрывчатки. Евксентьевский уже осмелел и, когда подошла цепочка рабочих, лихо взялся помогать Бирюзову, перехватывая груз у пожарников. Один ящик развалился от удара, "сосиска" прорвалась, и наружу потек ядовито-желтый порошок. Евксентьевский боязливо потрогал его пальцем, и тут же Бирюзов сунул в этот порошок недокуренную, дымящуюся сигарету. Евксентьевский отпрянул в ужасе. Рабочие, обступившие склад взрывчатки, рассматривали побелевшее лицо чужака и, будто его тут не было, тихо переговаривались:
      - Спектакль.
      - Зря, пожалуй, Санька так...
      - Не дай бог, разрыв сердца - отвечать придется.
      - Ничего, пусть привыкают!
      - А ты, видать, храбрец! - обратился Санька к Евксентьевскому. - А? Ведь эта штука удара не боится и вроде опилок - нарочно не подожгешь. Вот уж к захоронке воспламенительных трубок не подходи, я тебя умоляю. Гремучая ртуть!
      - А где она? - спросил Евксентьевский, озираясь. Он уже оправился от испуга, посматривал на Баптиста и улыбающегося Гришку так, будто бы насмехался над ними. - Залетели, соколики!
      - Иголку сунешь в капсюль, - продолжал свое Бирюзов. - И поделит тебя на молекулы, а может, и тоньше. Ясно?
      - А где они, эти капсюли-то? - робко подал голос Баптист.
      - Покажу, как разгрузимся, - ответил Санька. - А пока ходите по тропе и ни шагу в сторону, ясно?
      - Господи боже мой! - быстренько проговорил Баптист. - Куда уж ясней!
      - Если ясно, так давай! - Санька засмеялся, сморщив нос.
      Гуськом, след в след, затрусили Евксентьевский и Баптист, рабочие пошли за ними, осуждающе оглядываясь на Саньку, а он смеялся и кивал им головой, будто говоря: ничего, попугать этих дармоедов малость не мешает. Крикнул:
      - Главное, мужики, темпа не терять, а то протелишься тут неделю!
      На стан пришел Гуцких, и Родион с Пиной вернулись - воду принесли, а Бирюзов заспешил к вертолету, чтобы помочь с разгрузкой.
      - Тут сырьевая база двух леспромхозов. - Гуцких взглянул на толстые стволы сосен и елей, на поднебесные их вершины.
      - Чего же они сами не тушат? - спросил Родион.
      - Плачутся - людей нет. Может, все-таки подброшу оттуда.
      - Ты мне, Платоныч, моих ребят скорей.
      - Сегодня они должны подъехать. Как появятся - сразу. А если не отобьем эти леса, закрывать тут заготовки придется.
      - Отобьем, - успокоил Родион. - Еще не бывало, чтобы не отбили.
      - Ну, я поплетусь. - Гуцких протянул руку.
      - Чайку не попьешь, Платоныч?
      - Нет, полечу. До завтра!
      - Я провожу. А ты, Пина, давай обед налаживай. Картошку тебе сейчас доставим.
      - Есть обед! - козырнула Пина.
      Родион и Гуцких пошли к площадке, прислушиваясь, как кричит за кустами Бирюзов:
      - А ну, кто поздоровше, бери этот мешок! Палатку кинь - потом поставим. Лопаты, лопаты тащите, мужики! И топоры. Мы сейчас займемся с вами до обеда, чтоб аппетиту прибыло. Тут ведь минуты решают! А то ветер подгонит огонь, шашлыков из нас понаделает - и вся любовь! Быстрей, мужики!
      - Забегали! - обернулся Гуцких.
      - У него кто хочешь забегает, - отозвался Родион. - Агитатор!
      - Старшой из него получится, - сказал Гуцких. - Только б грамотешки еще ему да выдержки побольше... А ты что задумался, Родион?
      - Сгорит это все, - Родион широко повел рукой. - Какой лес! Жалко...
      - Конечно, жалко...
      - Читал я в книге, Платоныч, все товары на земле дешевеют. И руды, и само золото. Один только лес дорожает.
      - Верно.
      - Год от года! По всему миру!.. Один лес! А мы, значит, коренное это народное богатство - в дым?
      - Не говори...
      - Ну ладно, Платоныч, пока!
      Отбойной волной вертолет положил на площадке траву, нагнул молодняк, обеспокоил вершины деревьев, поднялся круто и ушел в сторону пожара; треск его скоро помягчел, затих в вышине и дали. Родион не стал дожидаться, когда он растает совсем, двинулся напрямик туда, где уже вступили топоры. Тайга была не молодая, но и в силу пока не вошла. Лес только начал смыкаться поверху, а уж кое-какие деревца теряли кору и хвою, прибаливали у земли, чахли, засоряли все под пологом, изготовившись уже гибелью своей помочь лесу набрать ту мощь, что определена ему природой.
      Как раз в этом-то замшелом подлеске и жил огонь, которым держался пожар. Беда еще, что долгими здешними зимами снежные подушки нагружали, калечили молодняк, и некоторые деревца, согнутые еще в раннем детстве, так и не распрямились - стволики вышли слабосильными и льнули к земле. Весь этот нижний ярус леса сжирало огнем. Хорошо хоть, трава уже зеленая пробила, упутала старую, сухую и ломкую, а то бы тут не прошуровать. Надо скорей чистить полосу для взрывчатки.
      - Куда? Куда ты швыряешь? - услышал Родион надсадный голос Бирюзова. Срубил - в сторону пожара кидай, понял? Да под корень ее руби, под корень, она у тебя пружинить не будет. Гляди - укоротишь руку! Эх, японский городовой, пропаду я тут с вами! Ты что, сроду топора в руках не держал? А как же ты жил?
      Родион вышел из-за кустов. Евксентьевский двумя руками, по-бабьи держал топор.
      - Ну-к, я разомнусь. - Родион скинул куртку. - Посторонись-ка!
      - Эй, сюда! - закричал Бирюзов на весь лес. - Все с топорами - сюда! Живо!
      Родион, не торопясь, отстегнул пряжку чехла, достал топор, и он у него заиграл на солнце. Ну! Шагнул вперед, занес топор высоко за голову, а левую руку, ту самую, на которой не было указательного, пустил вперед и в сторону, изготовился. Впереди рос мелкий ельник, редкие березки и осинки, какой-то кустарник плелся. Все это надо было убрать, просечь полосой. Родион пошел. Топор заблестел, зазвенел, описывая кривые круги и для своей секундной работы почти не задерживаясь у земли, где мелькала под лезвием беспалая Родионова рука, что жила будто бы своим отдельным движением, прибирая и отшвыривая в сторону все отсеченное от корней. Славно!
      - Комбайн, - проговорил кто-то из рабочих, а Гришка Колотилин, ступая, как на привязи, следом, молча ловил глазами топор Родиона и легонько отталкивал Саньку, который тоже ступал по просеке, любовно оглядывал бугристую спину друга, бритый его затылок, ноги в крепких сапогах и поборматывал: "Во так вот! Во так вот!" (Ах, славно! Санька-то понимает, а эти пусть поглядят, пусть. И, между прочим, интересно, что в разной работе находишь разное. Когда делал топорище, вроде тихой радости что-то было, а тут захмелел ровно, и сила идет, и руки друг с другом будто переговариваются, и ноги - словно бы на пружинах. Вот эту рябину еще убрать. Квелая, наподобие капустной кочерыжки...)
      - Так и руку недолго, - услышал он брюзгливый голос Евксентьевского.
      - Она у него дело знает, - возразил Бирюзов.
      - Палец-то он отхватил.
      - Это дело совсем другое. - Родион приостановился и тут же вскрикнул: Ты это чего, паря!
      Гришка Колотилин вырвал у Гуляева топор, завертел перед глазами и будто забыл про все. Он пробовал ногтем жало, примерял топорище к ноге и плечам, прицеливался им в солнце. Родион понял, но повторил на всякий случай:
      - Ты чего?
      - Кто делал? - спросил Гришка.
      - А что?
      - Кто этот "звонарик" делал?
      - Да зачем тебе? - улыбнулся Родион.
      - Признаю. Скрипочка!
      Санька уже скомандовал по местам, и рабочие пошли, но Гришка все оглядывался из-за плеча, а Родион смотрел на парня и смеялся.
      - А вам надо другое дело дать, - обернулся он к Евксентьевскому, когда рабочие ушли.
      - Я тоже хотел бы новую работу, - сникшим голосом попросил Евксентьевский.
      - Может, ямки копать?
      - Ро-дя! - предостерег Санька.
      - Ладно, ладно тебе, Саня, - примирительно сказал Родион.
      - Ну хорошо - я подчиняюсь... Давай-ка ты! - Бирюзов потянул Евксентьевского за рукав, и они пошли к вертолетной площадке. - Тебя как звать-то? Виталий? Слушай, Виталь, я б тебя заставил делать то, что сейчас надо. Из-за Гуляева согласился, он у нас шибко добрый. А копать, учти, тоже не мед, тут легких работ нет.
      Солнце еще подымалось и подходило, верно, к полуденной точке. Родион косил и косил мелколесье, дорубился до полянки, перешел ее медленно, враскачку, повел полосу дальше. Он рушил трухлявые пни, разбирал завалы из гнилых колод и все, что могло гореть, бросал и сдвигал с полосы туда, к огню, который медленно и неостановимо шел сюда. И правда, надо было спешить, - должно быть, километра полтора, не больше, осталось огню, и, чтоб за двое суток управиться, придется тут поворочать. Да не как-нибудь, а как надо. Славно, что колени совсем в порядке. Если бы им заболеть, то уже дали бы знать. А этот, ботало-то, совсем присмирел у Саньки...
      Родион распрямился, лизнул губы, закричал на весь лес:
      - Пин-а-а-а!
      - А-а-а-а! - донеслось будто из глубокого колодца.
      - Пи-и-ить! Принеси воды-ы!
      Когда Пина шла со жбаном по просеке, ее перехватил Евксентьевский. Он один копался на полосе и, увидев девушку, заулыбался любезно.
      - Можно? - спросил он, бросив лопату.
      - Пожалуйста. - Она отвела взгляд, потому что он не спускал с нее настойчивых глаз. И когда пил, тоже. Лил воду мимо рта, ловил струю губами, и видно было, что пить ему не особенно хочется, а хочется смотреть на нее вот так.