Владимир Чивилихин
      Елки-моталки
      1
      Следователь. Вы давно знаете обвиняемого?
      - А я его не виню.
      Следователь. Свидетельница Передовая, отвечайте, пожалуйста, на вопрос. Давно его знаете?
      - Как будто всю жизнь.
      Следователь. А точнее?
      - Год сравнялось...
      Следователь. Где вы с ним познакомились?
      - В Чертовом бучиле. Только зачем это вам?
      Следователь. Где-где?
      - Под Байденовом. Жигановского района.
      Следователь. Чертово бучило - это что? Населенный пункт?
      - Нет, бучило...
      Следователь. Болото, что ли?
      - Ну да, бучило...
      Сейчас Родион прыгнет в пустоту и полетит - глазами к лесному пожару, не дыша, ни о чем не думая, затягивая до последнего эти бесценные, лишь ему принадлежащие секунды.
      - Давай! - прошевелил губами летчик-наблюдатель. Его не было слышно, потому что самолет вбирал в себя тарахтенье и гулы мотора, от этого сам гудел и тарахтел - особенно-то не разговоришься.
      - Не снижайся ко мне, чтоб захода не терять! - крикнул Родион и увидел, что Руцких кивнул.
      Пропела сигнальная сирена, ветер толкнулся в самолет, забился, зашумел в синем проеме. Родион, чувствуя, как тяжелеет сердце, замер над бездной, глубоко вдохнул тугой воздух, в который вплетались ароматные бензинные струйки, и, чуть толкнувшись ногами, повалился вперед.
      Он шел к земле, как ястреб, - головой. Глаза его были широко раскрыты, локти прижаты. Родион знал, что через несколько секунд начнет переворачиваться на спину, если не раскинет руки или не вырвет кольцо, но эти мгновения он хотел взять полной мерой. Сияло высокое негреющее солнце, пел воздух, медленно, смещаясь, плыла внизу осенняя желто-зеленая тайга, чернело пожарище меж рекой и болотом. Он не падал - летел легко и сладостно, как в сновидении.
      Ну, вот и пора. Родион напружинился весь, чтобы заполнить лямки мускулами и смягчить рывок, не торопясь и не волнуясь, рванул кольцо. Полотно разом вытянуло, и купол наполнился с мягким и гулким хлопком. Дернуло.
      Он вырулит сейчас прямо к болоту, на мелкий кустарник. Начал доить стропы, примеряясь к площадке, потом скрестил на свободных концах руки, повернул себя лицом к слабому ветру, еще раз оглядел пожар. Неужто огонь угнездится в торфянике и перехлестнет в эти леса неоглядные? Родион засек кордон лесника на другой стороне болота, развернулся, чтобы встретить землю ногами. Она приближалась, росла, но восходящие земные токи будто бы держали парашют. Еще казалось, что зеленое болото прогибается.
      Пахнуло дымом. Родион схватился за полукольца, изготовился. Сейчас земля словно бетонная сделается, крепко ударит в ноги и позвоночник. Но Родион, хорошо чуя землю, за мгновенье до встречи с ней рвал полукольца на себя, и сила удара куда-то уходила.
      Вот он, край болота. Трава зеленая. Вдруг прямо под ним блеснула темная вода, и сердце прыгнуло - зыбун! Рванул руками, запрокинул голову и последнее, что увидел, - полярное отверстие в куполе, голубой кругляшок неба. Родион весь, с головой, вошел в то, что должно было быть землей, вошел с хлюпом, но мягко, без удара, и понял, что конец, кранты, если сейчас его накроет парашютом. Начал бешено бить руками, однако ноги держало что-то вязкое - не то ил жидкий, не то мертвая трава. Вынырнул, раздул легкие воздухом и, охваченный острой радостью, увидел небо. Купол отнесло, положило на траву; он смялся, потерял форму, уже начал намокать. Утопит? Родион вытянул шею, огляделся, не переставая месить вокруг себя грязную воду. Ага, несколько стропов легло на куст багульника, у корня. Метров десять было до этого куста, а за ним такая же зеленая трава в воде, и только дальше, еще, пожалуй, на полдлину стропов, в ржавом, редеющем к зиме папоротнике, первая березка.
      Березка эта была недосягаемой. Ноги держало плотно, и Родион боялся ими шевелить, загребал и загребал руками, надеясь на свою силу и зная, что устанет не скоро еще. Чуть слышным ветром переливало осоку вокруг, лопались у глаз большие мутные пузыри, пахло гнилым колодцем и падалью. На руки была вся надежда. Он вроде начал подаваться вперед, но тут же почувствовал, что его обжало и держит плотно, даже будто бы засасывает, а он, перемешивая болотную жижу под боками, лишь помогает этой вязкой силе. Начал быстро выбирать стропы одной рукой, спутал все в мокрый грязный клубок и никак не смог найти шнуры, что тянулись к багульнику. Где же они, эти проклятые стропы? Нашел. Уцепился обеими руками, осторожно подтянулся. Славно! Однако трясина, плотно охватившая его крупное тело, будто тоже собралась с силой, держала. А тут еще запасной парашют. Он, правда, был в водонепроницаемом ранце, но его мертво взяло внизу, и лямки мягко осаживали плечи. Врешь, елки-моталки! Теперь-то уж врешь! Родион потянул стропы, еще потянул и замер, тяжело дыша.
      Надо было успокоиться, вот что. Донесся едва слышный рокот самолета. Ага, Платоныч, как договорились, решил раструсить ребят с того же захода. Три купола уже сносило по небу, и вот еще один комочек вывалился картошечкой. Санька Бирюзов, Копытин, Ванюшка, Серега - пожарники всегда садились у бортов самолета таким порядком. Нет, ребята не вдруг догадаются, что он пропадает по первому разряду. Тут уж надежда на Гуцких. Сейчас летнаб развернется, сбросит Прутовых, Митьку Зубата и остальных, а с грузового захода увидит, что у меня тут нелады.
      Родион почуял, как холодна вода. Спецовку сразу пропитало насквозь, но холод подступил только сейчас, когда Родион присмирел. Ноги начали неметь, и руки тоже - стропы впились, перехватили кровь. Одно надо - вон ту березку повалить, иначе дело его табак. Пока Гуцких увидит, что он попал в беду, да пока вымпел ребятам сбросит... Добираться им сюда не меньше часа.
      Вот сэкономили время, ничего не скажешь! Так доэкономишься. И какой тут, к черту, торф, в этом бучиле? Значит, огонь здесь не пройдет, на косогоре надо его держать...
      Болото залило чистой водой свое тухлое нутро, однако едва заметно дышало, пузырилось вокруг шеи, перешевеливало траву. Как это он угодил в эту проклятую топь? И в Приморье прыгал, и в Якутии, и на Сахалине курильский бамбук тушил, встречались всякие болота, но в такой переплет Родион еще не попадал. Мысли вспыхивали и гасли, и неясно меж них текли слова, обращенные к Гуцких: "Неужели ты, Платоныч, с грузового захода не пройдешь надо мной? Давай сюда, сюда, летнаб! Погляди, я ведь не расстелил парашюта, - может, седая твоя фронтовая голова сообразит, что я пропадаю по первому разряду..."
      Руки совсем затекли, и вода стояла под самыми ушами, леденила затылок. Еще попытать? Родион знал свою силу и чувствовал, что кое-что у него в руках еще есть. Есть! Задержал дыхание, потянул стропы до дрожи во всем теле и увидел, что куст - единственная его зацепка - подается, мягко приныривает. Нет, лучше уж не двигаться.
      Пожар был рядом, однако не трещало пока и не ухало, шумело едва слышно, ровно - так доносит свои шорохи большая река. Из лесу плыл медленный серый дым. На болото он не садился, и у воды можно было дышать. И еще Родион подумал о том, что ему повезло: комаров уже нет - осень, а то они бы сейчас зажрали его насмерть. Усмехнулся в душе, подивился тому, что может в своем пиковом положении еще чему-то радоваться и даже усмехаться.
      Родиона охватывал озноб. Холод подступил к груди, однако Родион надеялся на свое сердце, оно еще ни разу в жизни себя не выказывало. Где же Гуцких? Конечно, пока развернутся, пока туда-сюда...
      Родион вздрогнул, вскинул голову. В лесу ломало сучья. Неужто пожар дополз? Еще какой-то звук, будто шарится огонь в продувах.
      - Шалава! - услышал он вдруг мальчишеский голос. - У, шалава!
      - Сюда! Эй, парень, сюда!
      Родион понял, что спасен. По крайней мере, он уже не один. Мальчишка с кордона, видно. С Родионом не раз бывало близ деревень - не успевает он опуститься, как ребятня окружает. Расспрашивают, помогают с парашютом сладить, просят куда-нибудь и зачем-нибудь послать.
      - Эй! - закричал он. - Я тут! Сюда!
      Меж кустов показалась голова в кепке. Стоп, не баба ли? Точно. Вернее девчушка. На коне. В штанах, а сверх штанов юбка.
      - Как тебя, дяденька, занесло сюда? - растягивая слова, спросила она.
      - Топор есть? - Родион не очень-то надеялся на пигалицу. - Топор с тобой?
      - Нету-у-у-у, - пропела она.
      - Погоди!
      Он всегда прыгал с топором - это ничего, не мешает, Санька Бирюзов, тот даже с ружьем наловчился. Родион распутал правую руку, нащупал на поясе чехол и пряжку.
      - Посторонись! - Он с силой швырнул топор на берег. Хлюпнуло там, и Родион испугался, не утопил ли он неразлучного своего дружка. - Нашла?
      - Ну, - ответила она, и Родион обрадовался.
      - Руби березку вон ту, видишь?
      Она тюкать начала по березке. Задрожал, задергался вершинный лист у деревца. Родион увидел, что замахивается девчонка хорошо, по-мужичьи, и щепки полетели, Меж замахов она говорила нараспев:
      - А я пока бучило объехала... Как это ты, дяденька, не утоп?.. В это бучило паровоз уйдет... Терпи, я ее мигом повалю. На тот вон куст, да?
      - А то куда еще? Скорей! Веревки у тебя нет?
      - Нету-у-у.
      - Ты с кордона, что ли? А где отец?
      - Лежит. Язва у него.
      Березка упала с плеском и шумом, и хорошо легла, метров пять до ее вершины было, всего только. Девчонка ловко полезла по березке, перебирая сучья. Они гнулись, и березка гнулась, топла серединой в мокрой траве, и Родион боялся, что его нежданная спасительница сама угодит в болото. Правда, кочки там и такой глуби не должно быть. Нет, добралась до куста хорошо, потянула за стропы, но так слабо, что Родион едва услышал. Подергала еще немного.
      - Весу-то в тебе, дяденька, наверно... - Она села в траву. Родион перестал ее видеть.
      - Без малого девяносто кило, - сказал он. - А где ты?
      - Тут.
      - Вяжи-ка стропы к сучьям.
      - Сейчас, дяденька, сейчас. Не готово еще, нет. Сейчас... Есть!
      Родион напряг бицепсы, но без толку - то ли ослаб уже, то ли трясина так держала. Еще попытался, вложив все, однако подалась березка - она была срублена напрочь и не держалась на сломе. Нет, это ему уже не нравилось. Девчонка балансировала на кусту, хватаясь то за листья березки, то за тонкие стволики багульника, то за стропы, взглядывала на его мокрое, грязное, искаженное от усилий лицо и неожиданно кинулась по березке к берегу.
      - Ты что? Испугалась, что ли?
      - Вот еще! Ты сам, дяденька, не испугайся.
      С топором в руках она лезла назад, в болото. Что это она делает? Разбирает парашютные шнуры у куста, рубит их. Зачем? От рыхлого податливого корневища удары передавались по тугим стропам к его рукам.
      - Что ты делаешь? Зачем ты там рубишь?
      Родион вытянул шею и увидел, что она бросила топор на берег, начала связывать стропы, однако тугие шелковые шнуры были скользкими и узлы расходились.
      - Ты чего хочешь? - уже спокойно спросил Родион.
      - Терпи, дяденька! Конем я сейчас тебя дерну.
      - Вот это, пожалуй что, верно! - Родион завозился в воде. - Давай, только морским узлом надо. Можешь морским, а?
      - Каким еще морским?
      - Тогда на берег, - скомандовал он. - Петлю на комель березки, да и только, поняла?
      - Как не понять? - бормотала она, пробираясь на берег. - Сейчас я тебя конем. Лишь бы шнуры не оборвались. Весу-то в тебе, дяденька...
      - Считай центнер, - весело сказал Родион, поняв, что через минуту будет на берегу. - А одна стропа выдерживает полтора. Так что...
      Чтобы не попортить руки, Родион освободил их и, хлюпая из последних сил в грязно-рыжей воде, примотал стропы к стальной защелке на груди. Теперь-то уже в порядке! Славно. И желтеющий папоротник на близком берегу, и насквозь продымленные лиственницы за ним, и большое пустое небо - все будто ожило и приблизилось. Девчонка на берегу ласковым голосом уже уговаривала невидимую "шалаву".
      Низко пролетел самолет. Сейчас было ни к чему беспокоить ребят. Гуцких, конечно, сделает над ним еще один заход, потом уж полетит бросать вымпел. Успеть бы! Пристроилась она там или нет?
      - Гони! - крикнул он.
      Вот его дернуло, потянуло, окунуло с головой. Родион выгнул спину, чтоб ее не переломило, однако сила хорошо передалась на круговую лямку. Зыбун, облегавший холодной и вязкой резиной его ноги, неохотно, с храпом и вздохами отпускал жертву. Родиона проволокло до куста багульника, проволокло грубо и скоро, будто непогасшим, парусящим куполом. Он вскочил и тут же упал в прибрежную траву - ноги не держали.
      - Ну как? - раздалось в кустах. - Дяденька, слышь?
      Он не ответил, силясь подняться. По пояс в воде, почти ползком добрался до берега, быстро вытянул тяжелое полотнище на чистое место, стал расстилать его.
      - Хорошая материя! - В этом знакомом уже напевном голосе Родиону послышались заботливые бабьи нотки. - Шелк?
      - Перкаль. Клинья только шелковые. Но материя ничего. Подарить?
      - Казенным имуществом разбрасываетесь? - с шутливой строгостью спросила она.
      Вот он, Гуцких. Летит. Ага, качнулся с крыла на крыло. Увидел. Все. Родион выбрался на сухой берег, лег, с наслаждением ощутил всем телом твердь, узнал огуречный запах папоротника и только тут взглянул как следует на свою спасительницу. Она тоже смотрела на него, грязного, дрожащего от озноба, смотрела весело, но ей, видно, тоже досталось: юбка была мокрая и полы старого мужского пиджака, перетянутого солдатским ремнем, потемнели от воды.
      - Подарить, говорю, парашют-то?
      - Да нет, дяденька, не возьму. Это же казенная вещь.
      - Спишем, - сказал Родион. - Ему уже пора. Чиненый-перечиненый, да еще ты его топором порубила.
      - Я нечаянно, дяденька.
      - Слышь, тетенька, а сколько тебе лет?
      - Девятнадцать.
      - Да? - удивился Родион. - Сразу-то я подумал, что вы парнишка.
      Он снова засмеялся, радуясь всему, и она улыбнулась. Зубы у нее были ровные и белые, как у барышни на коробке от зубного порошка. И смеялась она по-своему - тихо, будто затаивая смех для себя.
      Родиону надо было срочно согреться. Он вскочил, стал прыгать и приседать, вырвал из мягкой земли добрую березку с корнем, раскачал еще одну и тоже выворотил.
      - А я думала, вы дяденька! - весело сказала она.
      - Дяденьки у нас не прыгают.
      - Почему?
      - Отпрыгали свое.
      - И на пенсию?
      - Кто куда.
      - А вы в это бучило зачем? - поинтересовалась она. - Чтоб помягче?
      Интересная была у нее манера. Она мгновенье думала, прежде чем сказать первое слово, и губы у нее чуть заметно шевелились, будто она уже начала говорить про себя. Потом неспешно и мягко тянула слова - так все говорили в Жигановском районе.
      Родион не раз встречал на пожарах деревенских девчат. Они мнутся в разговоре, стесняются неизвестно чего, а эта совсем другая. Форменная бритва. Молчит вот сейчас, ждет ответа, а видать, уже настороже, чтоб тут же резануть. "Чтоб помягче?" Родион не стал отвечать на последний вопрос ясно, что он был с подначкой. Огляделся вокруг, спросил:
      - Как зовут?
      - Бураном.
      - Кого?
      - Как кого? - Она кивнула на кусты. - Шалаву эту.
      - Да я не про коня, - сказал он. - Вас как зовут?
      - Так бы и спрашивали... Пина.
      - Что? - не понял Родион.
      - Агриппина. А что?
      - Ничего. А меня Родион. Давно горит?
      - Давно! - махнула она рукой. - Мы всем колхозом пробовали гасить, да только отец слег с той работы.
      - Про какой колхоз вы говорите?
      - Да про семью нашу.
      Родион прислушался. За лесом низко шел самолет - взрывчатку, наверно, сбрасывал. Сейчас Платоныч совсем опростает машину, даст еще один круг, пересчитает ребят и, чтоб все сразу сориентировались, уйдет в сторону пожара. А у них тут начнется.
      - От чего загорелось? - спросил Родион.
      - Кто его знает! Шатались тут какие-то, с бороденками - не то руду искали, не то карту снимали. Больше никого не было...
      - Ну, пойдемте, Пина, - сказал Родион, поднимаясь.
      - А у нас баня еще теплая со вчерашнего.
      - Ну? Вот это дело! - Он посмотрел на ее странную одежду, на большие сапоги и усмехнулся: - Пина...
      - На себя-то гляньте!
      - А что?
      - Чудище болотное, - засмеялась Пина. - Леший! Здоровый да грязный, тьфу!
      На кордоне Родион сразу же полез в баню, а Пина, собрав ему для смены кое-какую отцовскую одежонку, поехала предупредить команду. Она вернулась, когда распаренный Родион, обжигаясь, пил чай в горнице. Отец с лежанки что-то рассказывал ему, а ребятишки, окружившие стол плотным кольцом, безмолвно и жадно разглядывали гостя.
      - В порядке там? - спросил Родион, посматривая в окна.
      - Вы нехороший человек, - неожиданно сказала Пина. Раздвинув сестренок и братишек, она тоже налила себе чаю. - Очень нехороший! Хитрый.
      - Агриппина! - приподнялся отец. - Цыть!
      - А что такое? - Родион раскрыл на нее глаза.
      - Я им сказала, что ваш приятель в бане, а они переглянулись и говорят: "Понятно". Я сказала, что вы чуть не утопли в болоте, а они опять смотрят друг на друга, перемигиваются. "Ясно", - говорят. А сознайтесь, вы нарочно в болото?
      - Что за чушь!
      - Они рассказывают, что вы хитрый, как змей. Специально в бучило залезли, чтоб я вас тащила.
      - Агриппина! - грозно закричал отец. - Замолкни!
      - Ну и трепачи! - Родион крутнул головой, вглядываясь в девушку. Серые глаза ее были преувеличенно серьезны, а влажные полуоткрытые губы таили неуловимую улыбку. - Далеко они?
      - У ручья. Вещи стаскали, костер наладили.
      - Вы им сказали, что через болото огонь не пройдет?
      - А как же! Мы и так знали, говорят. И велели гнать вас отсюда. Говорят, что вы после бани по два самовара выпиваете.
      - Вырву я тебе язык, Агриппина! - застонал отец.
      - Обопьетесь, а потом лежите, - продолжала Пина. - А тайга горит...
      - Вот черти! - изумился Родион. - Ну и черти...
      Пина вышла, а мать сказала нараспев:
      - Ты уж не серчай на нее, милый человек! Это она такая перед тобой. Злится, что поздно прилетели. Ведь о пожаре-то мы давно уже сообщили...
      - Язва она! Неизлечимая! - закряхтел на лавке отец. - Идейная! Пилит меня, что газеты выписываю, а не читаю. Это отца-то! И заполошная, вроде меня, когда я не больной. Последнюю неделю, как я слег, просеку рубит по приверхе. Я говорю, все равно одной не остановить пожар-то, а она только сопит. Смирная приходит, куда и вредность ее девается. Поест и спать.
      - Она ведь у нас ученая, - всхлипнула мать. - Десятилетку закончила в Гиренске, хотела дальше учиться, да разве сейчас куда попадешь...
      - В интернате она такая и сделалась, языкатая да уросливая, - ласково сказал отец. - А если еще до диплома доучится, что с нее будет? Ух и язва! Такое иной раз отчубучит...
      Родион попрощался. В сенцах мать его догнала, сунула узелок с теплыми шаньгами и шепотом, со слезой в голосе попросила:
      - Милый человек, ты уж не серчай на Пинку-то.
      - Да что вы!
      - Она у меня из всех детей...
      Мать заплакала неслышно, подбирая слезы узластыми руками.
      - Что вы? - встревожился Родион. - Что с вами?
      - Боюсь, кабы с ней чего плохого не сделалось, - протянула она. Посоветоваться с вами хочу.
      - А что такое?
      - Она у нас задумывается, - сказала мать.
      - Как задумывается?
      - Отец-то не замечает, а я все вижу. Сидит за книгой - пароход тут раз в месяц плавает и книги привозит, - сидит и потом закаменеет вся. А то слезу ей будто бы на глаза нагонит. Я уж книги стала прятать...
      Родион, как умел, успокоил ее, вышел во двор. Пина у коновязи тихо о чем-то разговаривала с Бураном.
      - Я заберу коня? - спросил Родион. - Отец разрешил.
      - И я разрешаю, - засмеялась она, разглядывая его. - Только у меня просьба. Пожарники про вас много такого еще говорили, только вы меня не выдавайте. Хорошо?
      - Ладно, - пообещал Родион. - До свидания. Спасибо за баню.
      До вечера он успел объехать пожар. Огонь медленно шел низом, дымил по контуру, а середина уже прогорела. На черном фоне зеленели уцелевшие островки леса, но Родион знал, что скоро тут все превратится в гибельник. Вообще-то лиственница хорошо переносит огонь, и бывает, что она много лет еще растет на сквозном подгаре, но здешний лес стлал корни почти поверху. Огонь пережигал тонкие подземные жилы, которыми деревья держались за землю, делал их черными, хрупкими, смолу в них запекал твердыми тромбами одним словом, конец листвягам. До зимы-то протянут, конечно, а лютыми морозами все перемрут. Держаться уже нечем будет, и ветер начнет их валить рядышком да крестом.
      А пожар хорошо попал в клещи меж рекой, болотом и ручьем. Главная забота и работа на приверхе, куда медленно подвигался фронт огня. Если прорвется оттуда к водоразделу, то дымы до Красноярска свободно дойдут и подсинят по всей тайге речные долины. Но ничего, ничего! Схлестнемся. Родион почувствовал знакомый приступ азарта, что охватывал его перед всякой работой. Надо только по ручью разобрать заломы, а то огонь запросто перекинется...
      У костра он дулся на ребят за то, что выставили его перед незнакомой девахой, а они как ни в чем не бывало смотрели на старшого невинными глазами, без смешиночки. "Артисты! - думал Родион, укладываясь спать. Трепачи!"
      Вскочил он еще затемно, растолкал своего друга и первого помощника Саньку Бирюзова, который вечно оттягивал побудку по последнего. Надо было закладывать и рвать взрывчатку. Родион расставил ребят по взгорку, а сам, захватив топор и лопату, поехал на Буране вниз по ручью. Он еще злился на команду за вчерашнее и у первого же залома сорвал эту злость на корягах, на старых, пересохших стволах, что перекинулись через мелкий ручей. Рубил прибрежные деревца, раскидывал сапогами сушняк, сбрасывал бревна в воду аж брызги летели.
      Буран прядал ушами и приседал за кустами испуганно, а Родион только начал согреваться. Потом он решил пройти пониже и там начать отжиг. Тонко и прерывисто заржал на той стороне ручья Буран, однако Родион не обратил на это никакого внимания - ворочал по-медвежьи, рубил и ломал сухостой, осыпал в воду голые, пересушенные сучья, мох и хвою, похожую на старинный желтый порох, колкую, хрустящую. Она, проклятая, и вспыхивает, как порох, и легко бы перенесла по заломам огонь на ту сторону ручья, где его не остановишь уже до зимы. А так славно выходит! Вот это еще бревно здоровенное убрать. Обрубить ельник придется, иначе не стронешь. Ну-ка! Еще раз! Еще! Нет, не выходит. Даже во рту пересохло...
      Родион вздохнул полной грудью, бросил топор, лег к ручью и долго, не отрываясь, пил. Потом отвалился на куст, закурил сигарету и с наслаждением вытянул ноги, примеряясь глазами к толстой сухой лесине. И как ее, дуру, сдвинуть? Это же настоящий мост для огня...
      - Ну вот! - послышался знакомый голос, и Родион вскочил. - Я так и знала. Значит, правду про вас рассказывали? Опился и полеживает. А тайга-то горит!
      Из-за кустов вышла Пина, блестя глазами и зубами, и у Родиона от этой улыбки все заныло внутри.
      - Хотя что я удивляюсь? - она вздернула плечом. - Вы же все такие. Одно слово чего стоит - пожарник...
      Откуда было знать Родиону, что Пина давно уже наблюдает за ним с того берега ручья? И как ворочал дерева, она видела, и как рушил сапогами сушняк. А сейчас он стоял перед ней, хлопал глазами, и в груди у него саднило.
      - Я с утра уж думаю, что без меня тут ничего не будет, - сказала она, безнадежно махнув рукой. - Думаю, залезет еще раз в бучило. Пойти помочь, думаю-у-у?
      Родион остервенело бросил в воду недокуренную папиросу, взялся за лесину. Она вдруг подалась, а тут еще Пина подскочила, помогла, и они вдвоем перекатили бревно, которое тяжко плюхнуло в ручей. Потом они разобрали еще несколько завалов, начали зажигать лес вдоль ручья. Кромка огня, медленно раздымливаясь, поползла навстречу главному пожару. Родион носился на Буране вдоль ручья, спешивался в тех местах, где заломы не удалось разобрать, заплескивал ползущий куда не надо огонь. Злость прошла от работы. К тому же спасительница Родиона молчала. Она бегала по горящему берегу и топтала огонь сапогами.
      2
      Следователь. Свидетель Бирюзов, в ваших показаниях есть такое выражение - "пропадать по первому разряду". Что это такое?
      - А это, товарищ следователь, у нас градация ведется, у пожарников. Незаконная, конечно, градация, в инструкциях ничего такого нет, а просто меж собой мы так считаем. Это случаи разные, когда не повезет. У нас ведь работенка веселая - то одно случится, то другое...
      Следователь. Первый разряд - что это?
      - Все воздушное сюда идет, и встреча с землей, главное. Я в армии десантником был, однако там, можно сказать, шутки шутили, а не прыгали. Тут тайга. Кроме леса, бывает некуда. Ныряешь в него и думаешь - лишь бы глаза сучьями не выковырнуло, остальное ерунда. А Гуляев - тот вечно поближе к огню норовит...
      Следователь. Почему?
      - Кому потом охота тащиться по чертолому? Кроме того, за нормальный прыжок десятку платят, а на лес если - семнадцать рубликов...
      Следователь. Понятно. А второй разряд?
      - Это все, что с огнем связано. Плюс взрывчатка. Мы же ее, бывает, центнерами берем с собой. Надо уметь с ней обойтись, особенно с запалами. В Улан-Удэ был случай. Двое парашютистов рвали остаток запалов - их из тайги вывозить нельзя, - и вот капсюли-детонаторы открытыми дульцами вверх приладили. Искра от затравки попала - и с приветом.
      Следователь. Что?
      - Вся любовь. Обоих.
      Следователь. И еще разряды есть?
      - А как же? Третий - это случаи, когда ноги из тайги уносишь. Бывает, сбросят черт те куда, километров за двести от жилы, вот и выбирайся. Помню, Гуляев нас выводил рекой. Чистый третий разряд. Уж и не знаю, как вылезли. Вертолетов тогда еще не было...
      Следователь. А сейчас?
      - В случае чего, ясно, вертолет - _по последнему слову в технике_. Гуляев-то у нас невезучий. И нынешний сезон у него начался с кувырка. Вертолетом вытаскивали...
      Весной Родиону и вправду крепко не повезло, с первого же прыжка. Когда его выгружали на аэродроме, многие думали, что пропащее дело, однако Родион, увидев у вертолета врача, оживел. Он отказался в больницу - не переваривал это дело с детства. Отлеживался на квартире, хотя ничего хорошего тут не было. Хозяйка не больно-то жаловала постояльцев, но Родион с Санькой давно притерпелись и зря не тратили нервы, убедившись на горьком опыте, что все квартирные хозяйки в городе вроде этой - на словах рассыпаются колокольчиком-бубенчиком, а в натуре норовят шкуру содрать.
      Колени распухли, и в позвоночнике не отпускала какая-то странная пульсирующая боль. Она портила Родиону настроение. И еще паршиво, что с аэродрома никто не заходил уже сколько дней, - должно быть, и парашютистов и рабочих бросили на север, в Жигановский район, где вечно горело.
      Родион не любил летать в те далекие леса. Пожары там засекались поздно, раскочегаривало их, только держись, и работы-заботы с ними хватало: уж лучше три раза где-нибудь поближе соскочить, чем туда тащиться да неделю-другую топтаться у одного очага. Правда, раз на раз не приходится. Последний в том сезоне пожар, у кордона-то, парашютисты задавили скоро и хорошо, без приключений. Одно только было, Санька потом рассказал. Он раскидывал рядом с Пиной землю на полосе, надумал пошутить. Подкрался к ней да схватил сзади. Она вывернулась, махнула лопатой и угодила парню по голове. Друг пролежал тогда до вечера на стане, сказав, что наглотался дыму и башка раскалывается. Ему поверили, и всю обратную дорогу, пока тянулись на барже, сочувствовали, потому что он то и дело хватался за голову.
      Санька сознался зимой, но Пина не подтвердила в письме этого случая, отговорилась как-то незаметно. Ее письма, нечастые и нерегулярные, вообще надо было понимать. О серьезном она писала шутливо и коротко, а про пустяки развозила. Например, как заметелило кордон и почта месяц не ходит, а она совсем заспалась. Встает днем, открывает один глаз и так шатается от окна к окну. Отец ругается почем зря, она отвечает, что другой глаз ей пока не нужен, а мать только вздыхает. В одном из писем выяснилась интересная для Родиона подробность: оказывается, никто тогда, на пожаре-то, Пине насчет него не врал и он зря грешил на пожарников. Пина все это придумала, только зачем, сама не знает.
      Зима тянулась долго. Родион занимался с парашютистами, ездил в техникум на экзамены, у матери в деревне потом пожил, и все ладом выходило. Если б не этот случай по первому разряду! А то ребята теперь где-то одни шуруют, а ты тут лежи да загибайся...
      В комнатушке застоялся тяжелый запах. Под койкой Родиона лежал бывший в употреблении парашютный ранец с червивой картошкой, и друзья забыли про него. В углу, жирно блестя стволами, стояла Санькина тулка-бескурковка. Несло зверем от старого, плохо выделанного медведя, что разлегся по всему полу; в густую шерсть забились всякий сор и старые окурки. На стенках висели пустые птичьи клетки. Родион каждую зиму занимался щеглами и чечетками, отпуская их на волю к первому своему вылету. В этот рейс он собирался наспех, пичуг выпустил, а клетки не успел почистить.
      Родион-то принюхался и ничего не чуял, а хозяйке было наплевать. Правда, она сразу ласковела, когда заходили ребята: "Пожалте, гости дорогие, пожалте!" Родион не знал, что парашютисты из его команды в складчину купили ей кусок штапеля, чтоб она получше ходила за ним. Чуть свет хозяйка начинала бродить по дому. Зачем это она бесконечно топала за стенкой? Дышала со свистом, и шаги ее были тяжелыми, будто она таскала на плечах воз.
      Утром принесли "Лесное хозяйство". Родион перелистал его, однако про пожары там снова ничего не было, и он закинул журнал под кровать. Тоска! В окно был виден кусок неба, безрадостно яркого и чистого. И что это за весна такая сухменная, пропади она пропадом совсем! Видать, никто не придет и сегодня.
      Около полудня, однако, послышался с крыльца умильный голос хозяйки:
      - Проходите, дорогие гости, проходите!
      Никак, рабочие? Они! Входят по одному, цепочкой, будто по тропе. И дядя Федя впереди, Неелов. Несет свою драгоценную кудрявую бороду, только губы да нос из нее. Родион заскрипел койкой.
      - Да лежи ты! - сказал дядя Федя.
      Славно. Остальные тоже, должно быть, прямо из тайги. Потискали ему руку, расселись кто где.
      - Проветрить бы, Родя. Берлогой у тебя прет.
      - Проветривай не проветривай, - махнул рукой Родион, разглядывая мужиков.
      Ты скажи, все прошлогодние опять подобрались! Ну, с этими-то можно дела делать. Каждую весну летнаб Гуцких нанимал сезонников. В другое время все они таежничали - соболя и белку били, шишковали, вывозили к рекам лес для самозаготовителей, сплавляли его полой водой, а как сгоняло снега, из разных мест собирались на лесные пожары. Просились непременно под команду Родьки Гуляева, потому что парень он был грамотный, оборотистый и огонь его слушался. Родион ими тоже дорожил. Новый человек неизвестно чего стоит, и в тайге лучше нет с теми, кого ты видел во всяких видах. А этих людей, разных по возрасту и характерам, но в чем-то очень сходных меж собой и с ним самим, он даже как бы любил - ему не скучно было слушать их обыкновенные разговоры о бедах-заботах, знал семейные дела каждого, грехи и слабости, без каких человек не живет на земле.
      Рабочие принесли с собой, конечно. Дядя Федя сполоснул из бутылки стакан, стоящий на столе, налил Родиону.
      - Шуруй, старшой.
      - Отрава, - скосоротился тот, жалостливо поглядывая на дядю Федю, во всяком деле бригадира. - Как только вы ее, стерву, пьете?
      - Да как? Так уж. К трудностям нам не привыкать, сам знаешь.
      Сдержанно заулыбались, и было понятно, что дело вовсе не в этой старой немудрящей шутке, а просто всем было хорошо - вот так вот собрались и зашли. И Родион радовался, потому что бригада в порядке и зашла полным составом.
      - Тебя хоть просвечивали, Родя?
      - А вы думаете, эти доктора меня живьем отпустили бы, если б кости потрескались?
      - Стал быть, в порядке?
      - Как видите! - Родион закурил, затянулся. - Вы сегодня из лесу? А Санька Бирюзов где?
      - Уже на север кинули.
      - Вертолетом?
      - Им.
      Дядя Федя обнес всех за здоровье старшого и себя не забыл. Пожарники закусывали кое-чем, молча наслаждаясь законным в начале сезона причастием.
      - Вот проклятая погодка! - сказал Родион. - Раскочегарило?
      - Кой-куда уже не пролетишь - дымно... Да это ладно, как у тебя-то вышло все?
      - Подсобите-ка, - сморщился Родион.
      Его приподняли, подивившись, что он нисколько не усох. И даже пошутили: мол, больно уж много в тебе, паря, требухи. Родион бережно опустил ноги с кровати и сел. Лохматый и лобастый, он будто поширел в плечах, когда поднялся, покрепчал с виду. Лицо у него было в синих пороховых конопушках, но совсем молодое, живое и свежее, а руки - как у матерого рабочего. Посетители переглядывались: в порядке, значит, наш старшой - шевелится. И не ослаб, видать, ни капельки, все такой же сбитый, как свитух березовый.
      - Что было-то, Родя?
      - Идем! - показывая, как низко они летели над первым весенним пожаром, Родион повел над столом левой рукой; указательного пальца на ней не было. - Идем. Санька Бирюзов, я и Гуцких...
      Подвыпившие пожарники начали уже перекидываться своими словами и сейчас поталкивали друг друга, чтоб не мешать Родиону, однако тот внезапно оборвал себя:
      - Да что рассказывать-то? Живой! Вы лучше меж собой поговорите, а я с вами посижу...
      Рабочие замолкли, а чуток захмелевший дядя Федя невнятно сказал:
      - Это, я помню, меня подо Ржевом тоже...
      Потом заговорили все вместе, плохо слушая друг друга, и Родион засекал только обрывки слов и фраз.
      - Я им говорю: вы же все знаете, начальство, в зубах карандаши держите...
      - А помните, я еще осенью толковал: тяже-е-елый год будет! Одно дело високосный, а потом лист облетал трудно. Вершинный, считай, до снега держался... Уж эту примету я знаю.
      - А нас подо Ржевом полегло, мужики, никто не считал, сколько полегло...
      - Ну и что же ты этому начальству?
      - Да что? До свиданьица, говорю...
      Родион смутно слышал негромкий этот говор и вспоминал первый свой в сезоне вылет, перебирал подробности его, которые никогда не обскажешь так, чтобы в точности передать все.
      Платоныч заехал за ними тогда чуть свет, даже выспаться не удалось. Санька дремал в пикапе, а Родиону холодно было от свежего утра. На аэродроме он перетаскал к самолету парашюты и груз, немного согрелся, однако сон еще вязал его тягучими путами.
      Лесопатрульный Як воробьишкой попрыгал по летному полю, оторвался от него неприметно и поплыл к Саянским угорьям, что выступали на пустом горизонте прямо из плоской земли. Их уже вызолотило солнце, а равнина еще спала. Под сизой утренней дымкой неровности ее были сглажены, краски притушены. И самолет шел пока в земной тени. Но вот он поднялся до уровня далеких гор, и его облило светом. Родион смотрел через окошко на мокрые еще крылья самолета, на смурую землю и слепящее солнце, чувствуя, что вот-вот оно зальет долину и теплый дух от земли рассеет утреннюю марь.
      Внизу потянулась тайга, в ней запетляли речки. Полые воды кое-где еще стояли в луговинах и спрямляли излучины, однако сила их прежняя уже сошла в Енисей. Щетинились голые редкостойные леса, в них пестрел снег, но белого оставалось совсем мало.
      Прежние годы Родион соскакивал, когда тайгу уже окидывало зеленым дымом и она дышать начинала. А в такую, полумертвую, не приходилось давно. И не шибко-то манило. Но Родион знал, что стоит ему увидеть пожар, и он сам весь займется.
      В кабине было тепло и по-домашнему звякала какая-то железка, не то пряжка на парашютных ремнях, не то еще что. Иногда самолет содрогался, однако Родион совсем не думал о его немощности и хрупкости. Чувствовал, как текут мимо окна упругие струи от мотора, будто бы держат и зыблют самолет...
      Помнится, об одном только беспокоился - насчет ветра. Весняк гулевой дерева мотает и совсем иссушает тайгу. Летом-то подлесок да кусты зеленые пружинят, не дают ветру ходу, а пока некому его усмирить, и он рвет насквозь, шумит по сухой траве да неперепревшему листу. Выйдешь на такое продувное место - держись цепче, сбивает, будто с крыла.
      От ветра все зависит. Первым делом засечь, куда пристрелочный парашют потащит, а то в прошлом году на севере спустили на нем капсюли и полдня шуровали в заломах, ободрались все на поторчинах, будто козы. Продукты-то Гуцких сбросит просто так. Родион загодя накупил еды и упаковал все в двойной мешок, чтоб не рассыпалось, когда внутренний прорвется от удара.
      А потом, если сядут без приключений, надо стаскать все в хорошее место и ручей найти. Без воды пропадешь у огня, запалишься. Тропу было бы славно еще разыскать, да поторней. Платоныч говорил, что там деревенька недалеко. Это хорошо, подмога будет. Кто-то из местных поджег, не иначе. "Ну, мы их за это с Санькой погоняем, елки-моталки!"
      Ближе к горам пошли старые вырубки, а на гребнях стояли не тронутые топором кедрачи. Ага, вот и деревня. Она сейчас отрезана, потому что зимники пали, а весенние дороги так раскиселило, что тракторы захлебываются.
      Дым показался. Горели прошлогодние лесосеки, и пожар не успел еще набрать силы. Не пожар, можно сказать, а пожаришко. Он шел снизу по распадку, и было самое время пересечь ему путь к гриве, от которой начиналась живая тайга. Она захватывала все водораздельные места, опускалась темными клубами в далекие и глубокие урочища. Если огонь подкатит к вершинным кедрачам - пиши пропало. А так на денек всей работы, если взяться по-доброму, деревней.
      Платоныч тронул плечо пилота, и тот понял сразу, завалил самолет на крыло. В деревушке забегали люди и собаки, когда пожарники сделали над ней "коробочку". Вот дом лесника с белыми номерами на крыше. Гуцких заполнил под копирку донесение о пожаре, приготовил записку. Он сообщил, что в Черный Лог сбросят двух парашютистов. Туда надо срочно послать связного на лошади, а мужики с топорами и лопатами должны быть там сегодня к вечеру.
      Развернулись, скинули вымпел с бреющего, и Родион успел увидеть в окно, что внизу махнули белым флагом. Все в порядке, скорее на пожар! Деревенские помогут охлопать, отоптать очаг, им только скажи, что и как. Это Санька умеет. Родион уже думал о том, как задавит огонь, как пройдет после через пепелище, расфутболивая головешки, приплясывая в тлеющем лесном хламе, как снимет спецовку, свитер и рубаху у ручья и всласть поплещется в ледяной воде.
      Да только вряд ли все будет по хотенью! Связного раньше вечера не жди. Приедет, побожится, что мужики обуваются, а потом начнет врать, будто все они в работах. Санька Бирюзов, конечно, рванет у него узду и одним швырком в седло. Всю дорогу он будет копить злость и к месту подъедет горячий, совсем готовенький.
      Сейчас долго не темнеет, и Санька еще успеет расшебутить деревню. На рассвете он, конечно, примчит с народом. Баб будет половина, это уж как всегда. А одну, какая попокладистей, Санька еще в деревне заприметит...
      Если есть дорога. Бирюзов может и ночью людей притащить. Скажет, что места, мол, у вас хорошие, не скальные, ночью не жарко тушить и пить не так хочется, как днем, и видно каждую искринку. Кроме того, скажет Санька, по ночам огонь притухает, а ветер слабнет. А если уж все будет бесполезно, сошлется на закон, который будто бы требует ночной работы. Тут же придумает статью и даже номер параграфа назовет без запинки, ох и трепло!
      - Ох и трепло! - сказал Родион невзначай и вздрогнул.
      - Кого это ты так честишь? - нагнулся к нему Неелов и, обернувшись, прикрикнул: - Тихо вы!
      - Да это я забылся, - сказал Родион. - Про Бирюзова вспомнил. Пускай, пускай поговорят...
      Пожарники сидели разомлевшие - было жарко и дымно в комнате, и на столе неизвестно откуда взялись еще две светлые бутылки. Дядя Федя смотрел на хозяина виноватыми глазами, однако Родион будто не замечал ничего - он понимал, что после тяжелых первых пожаров и перед долгим сезоном положено, тут уж никуда не денешься. В деле-то мужики эти трезвые и сами держат в бригаде порядок, а по такому случаю пускай разливают. У Родиона душа больше не принимала. Он сидел, курил, прислушивался к притихшему было разговору, в котором ни направленья, ни темы совсем уж не улавливалось.
      - Нет, моя ничего! Конечно, не без этого, бывает, однако живем...
      - А моя - не говори! Как самая гремучая змея...
      (Это они о женах, что ли?)
      - Да нет, обидно! Ведь пятнадцать лет я в этом сельпе возчиком, а тут на тебе! Сказал: воровать с вами не буду, и до свиданьица! А что? Жить-жить, да ни разу не крикнуть "туды вашу растуды!", зачем жить?
      (Скажи, какой мужик, оказывается! А весь прошлый сезон рта не раскрыл.)
      - Красавец из сказки был! Прямо под роги я ему выцелил, меж глаз, а кость там у него слабая, хрусткая. А-а-ах! Пал он на колени передо мной и тянет ко мне морду, тянет, вроде сказать чего хочет, а роги гнут ее к земле, гнут. И так мне его жалко стало, мужики, так жалко - не могу!
      (Видать, марала недавно завалил и переживает.)
      - В наших частях тоже порядку не было. Как привал, снаряды тут, смазка, и тут же мука и крупы. Кухня неизвестно где, и вот мы давай блины на шанцевом инструменте...
      - Нет, у нас старшина был - ух, ходовой! Раз обменял брезент на поросенка...
      (Фронтовики. Сидят вокруг Неелова, вспоминают.)
      - Говорю ему: я человек _загербованный_...
      (Вот пересобачил слово! Так даже Санька, наверно, не может.)
      Родион незаметно вернулся мыслями к Саньке Бирюзову и к тому пожару в Саянах. До земли-то Родион все помнил хорошо, словно только что все было.
      ...Они облетали пожар с флангов и совсем рядом с горами прошли, по фронту. Огонь расползался во все стороны, однако неравномерно. Пожарище тянулось вдоль распадка, и главный огонь шел вверх, к живому лесу, должно быть, туда дул ветер. Гуцких оглядывался, чертил в воздухе пальцем, как бы отбивая гривастые отроги, а Родион кивал головой - понятно, мол, чего тут: отобьем! И куда сесть, тоже знаю. На лесосеку, конечно, нельзя пнисто и сорно там, вырубки не чистили, ноги поломаешь. Придется на гриву, в кедрач. Сядем, чего там...
      Опять пролетели над фронтом. Низко, даже потянуло дымом будто. Хватит бензин-то переводить! Все одно за дымом много чего не рассмотришь. Странно, глядя на дым и огонь, Родион ясно слышал пожар. Будто шуршало и хлопало пламя, тяжко вздыхали, испуская дух, старые колоды, в камнях свиристела, вскипая, вода. Родион понимал, что это обман слуха, но, видно, слишком часто глаза ему на прежних пожарах выедало дымом и звуки увязали в памяти и жили...
      Пора, что ли? Родионом овладело знакомое горячечное нетерпенье, и он почуял силу.
      Платоныч не смотрел уже на землю. Самолет набирал высоту, а летнаб, отложив навигационную карту, наклеенную на круглую фанеру, привычным жестом обдернул китель, распрямился рядом с пилотом. Родион знал, что сейчас Гуцких снимет форменную фуражку, достанет прозрачную расческу и начнет оглаживать свои жидкие белые волосы, стараясь прикрыть лысину. Не прикроет - спрячет расческу в тот же кармашек и плотно натянет фуражку.
      Пора! Гуцких протянул ему схему пожара. Родион поднялся, чтоб поскорей ощутить на плечах вес тугих ранцев, крепкие льняные лямки парашютной сбруи. Эти минуты перед прыжком были для Родиона, пожалуй, самыми приятными во всей его огневой работе. И у земли был один интересный момент. Скорый, муха моргнуть не успеет. Когда лес был готов принять Родиона и обдавал уже смоляным духом вершин, тут только лови, не зевай. Это с земли сучья кажутся гибкими да податливыми, а когда ухнешь на них, начнут они трещать, да ломаться, да колотить по чем ни попадя, и говори спасибо, если они тебе живот, елки-моталки, не пропорют. И тут как кинет на крону, глаза да руки уж должны сработать сами. Хуже всего, что надо прикрывать глаза руками, чтобы не выстегало, а чем смотреть? Прилепишь руки к глазам - цепляться нечем. Интересный момент.
      Но впереди всего на свете у Родиона шел прыжок. Не отделение от самолета - тоже, если так говорить, момент, - а те ослепительные секунды, что промелькивали за ним. Подготовка была потому и приятна в самых малых пустяках, что за ней наступало невыразимое. Он даже думал иногда, что, кроме него, никто на всей земле не выделяет так эти секунды, и дорожил своим чувством, никому не болтал о нем, чтоб ребята не назвали его психом.
      Гуцких давно сбросил пристрелочный парашют, сделал расчет прыжка. Санька тоже был готов. В отличие от Гуляева, который перед высадкой весь уходил в себя, Бирюзов часто и беспричинно заглядывал в окно, то и дело прилаживался к красному вытяжному кольцу, хотя губы легкомысленно держал трубочкой, будто ему сам черт не брат.
      - Ну, я пошел! - крикнул Родион.
      С Яка, хоть и специально приспособленного, прыгать хуже, чем с "антона". В том просторно, даже парашюты можно спокойно надевать, а тут надо запрягаться еще на аэродроме - тесно в кабине, как в гробу. Вот Платоныч подвинул сиденье к приборной доске и открыл дверцу. Родион натянул кожаные перчатки, подмигнул Бирюзову, кое-как протиснулся мимо летнаба. Цепляясь руками за дужку сиденья и дверную скобу, выбрался и косо повис на подножке. Сердце тяжко ворохнулось, будто кровь загустела вдруг, и парашюты потяжелели. Ветром рвануло, как крючьями. Он отворачивал лицо к хвосту, мертво сжимая руками скобу на подкосе крыла. Ну?
      - Давай! - закричал Платоныч ломким голосом.
      Родион хватанул полную грудь плотного воздуха, отвалился, пошел. Необыкновенная легкость в то же мгновенье сменилась острым ощущением свободы, которое так хотелось растянуть до бесконечности...
      Родиону не понравилось, что оторвало вытяжной парашютик. Такое случалось не раз, и ничего в этом страшного не было, но не хотелось, чтобы первый в сезоне прыжок хоть чем-нибудь отклонился от нормы. Однако думать уже было некогда, начиналась работа. Зыркнул вверх - самолет пошел на второй заход, чтоб скинуть Бирюзова, потом вниз, на землю: ух ты, ветер-то какой! Пожарище уплывало в сторону, а это было ни к чему. Придется потом лезть через перевал, а там, видно, был крутяк. Да еще тот! Родион потянул стропы.
      Ему надо было быстрее соскользнуть вниз, срезав угол приземления. Пошел! Родион выше перехватил стропы, действуя обеими руками, и скорость увеличилась. Из глаз выбивало слезу, и она сохла тут же. Еще потянем! Убирая высоту, он почти падал - косо к земле. А самолет-то уже далеко. Ага, разворачивается. Родион совсем скособочил купол, и грива рванулась навстречу. Вот она, все зеленей и больше. Угодить бы меж вершин! Пора бросать стропы. Мелькнуло: дураки, надо было у деревни спрыгнуть...
      Над гривой месило ветер, и Родиона кинуло на крону высокого кедра. Успел только втянуть голову в плечи, закрыть глаза рукой. Сучья захрустели, ломаясь о ранец запасного парашюта, и хорошо спружинили. Родион попытался зацепиться тут, хотел поймать глазом купол, но тут резко рвануло за плечи, бросило на высокий, голый до половины кедр. Едва Родион развернулся лицом к нему, как почувствовал, что падает свободно - купол погас где-то вверху, должно быть, уже ниже вершин. Ветер! Родион ударился о гладкий ствол коленями, руками, головой и будто провалился в черную яму.
      3
      Следователь. Что-то не пойму я вас, товарищ Неелов.
      - А чего не понять-то?
      Следователь. Будто нарочно вы хотите запутать следствие. Так, знаете, трудно работать.
      - Трудно? Вот, помню, я...
      Следователь. Нет уж, воспоминания свои вы, пожалуйста, оставьте. Что можете добавить к своим последним показаниям?
      - Добавляй не добавляй, а готовите вы Гуляеву небо в крупную клетку. Однако знай, детка, жизнь в статью не вгонишь...
      Следователь. Закон, товарищ Неелов, для всех один.
      - Для всех, да не для всех! Если жулик, он и лазейку законную найдет, а Гуляев другой.
      Скоро две недели, как лежит Родион, а вернее, ровно двенадцать дней. В комнатушке было уже чисто и свежо. Хозяйку посещение бригады Неелова будто подменило, она стала предупредительной, заботливой и даже надоедала Родиону - каждое утро вваливалась к нему с тазом и мокрой тряпкой. В тот раз пожарники принесли ей бутылочку портвейна и пообещали полушалок, если старшой будет всем доволен.
      Родион совсем не закрывал окна, и спать стало хорошо, как после пожара или экзаменов, и сон этот очищал голову. Ночью забывалось и про ноги, только вот днем они еще беспокоили, особенно если утром походить. Просыпался Родион рано, с солнцем вместе, и день тянулся долго-долго. Вечерами заезжал сыграть в шахматы Гуцких. В темпе гоняли несколько партий. Платоныч проигрывал. Елозил на табуретке, вздрагивал, когда Родион стукал фигурами по доске, царапал подбородок в серой щетине.
      - Ну, последнюю! - решительно говорил он.
      - Можно, - соглашался Родион.
      За игрой они почти не разговаривали.
      - Сильно? - допытывался Родион, хотя и так знал, что тайга горит этой весной яро, в обхват.
      - Жуть, - отвечал Алексей Платонович. - Гарде королеве!
      - Как Санька? - интересовался на всякий случай Родион, и это был тоже лишний вопрос: Гуцких сразу бы сказал, если бы с пожаров пришли известия.
      - От Бирюзова пока ничего. - Гуцких крепко тер лицо ладонями.
      Очередная партия заканчивалась, Платоныч валил на бок своего короля и, устало смаргивая, просил контровую, самую последнюю. Потом игралась заключительная.
      - А дядя Федя где? - спрашивал Родион перед первым ходом, чтобы потом не мешать летнабу.
      - Неелов в порядке. Сегодня я их с пожара на пожар перекинул. Подарок они тебе сообразили, велели передать... Ты белыми? Ходи.
      Зимами-то они сражались на равных, а тут Гуцких пасовал, и Родион не замечал, чтобы он где-то хитрил, - не настолько Платоныч хорошо играл, чтоб незаметно, из вежливости, проигрывать, к тому же летнаб так натурально страдал от поражения, что Родиону делалось смешно. Тут другое. Видно, не до шахмат было в эти дни летнабу. Случалось, что в финальной, распоследней партии Гуцких поднимал глаза от доски и вопросительно смотрел на партнера.
      - Что? - спрашивал Родион.
      - А какими я играю?
      Родион решительно перевертывал доску, а когда Гуцких был уже в дверях, спрашивал:
      - Алексей Платоныч! Не скоро, думаешь, команда в городе будет?
      - Трудно сказать, а что? Соскучился?
      - Партвзносы надо Копытину заплатить.
      - Мне заплати, он ведомость оставил.
      - Ну, тогда ладно.
      Гуцких уходил, грозясь непременно зайти завтра и сквитаться. Платонычу было уже около шестидесяти, и ему трудновато становилось работать летчиком-наблюдателем. Однако бросать эту работу он не торопился. То, что привык, - одно дело. На том конце города, у аэродрома, стоял его дом-пятистенок, до отказа набитый ребятишками, и летнаб хотел бы тянуть на этом месте, "пока не погонят". Это он так только говорил, хорошо зная, что центральная база держится за него зубами: у Гуцких был большой опыт, да и замены ему на такой огромный лесной район пока не находилось. Он сильно надеялся на Родиона, натаскивал его уже не первый год, заставил даже поступить в заочный лесной техникум, потому что по новому хорошему в общем-то закону летчиков-наблюдателей без дипломов и дополнительной специальной подготовки не утверждали.
      Сейчас, когда рабочие и парашютисты были в тайге, Родион несказанно дорожил посещениями своего начальника, но вот уже три вечера подряд он не приходил. Родион дожидался звезд в окне, засыпал под мерный топот хозяйки, а ранним утром, открывая глаза, сразу же смотрел в окно - не закрыло ли тучами небо? Однако было оно безоблачным, чистым. Временами доносило отдаленный рокот, и Родион впивался взглядом в окно, надеясь увидеть силуэт самолета. Туда бы сейчас, да повыше! Да пролететь в затяжном прыжке секунду, заменяющую часы и дни! Чтоб небо твое было все - большое, с волнистым зеленым дном...
      Птиц-то он, пожалуй, зря выпустил. Подсвистывал бы сейчас щеглу-корольку, перечачакивал бы чечета, все повеселей. Был у него еще зяблик, которого Родион купил на рынке из-под полы, - этой пичужкой торговать не разрешают. А птица-то знатная! Соловью до зяблика далеко. Раззвонили - соловей, соловей, а что соловей? Поет всего два месяца в году, да и то с перерывами. Кто понимает в голосах, непременно зяблика выделяет. Как подымет он кверху клювик да раздует пузыриком свое горлышко, вольным лесом и ветром тебя окружит - с места не сойдешь! Нет, правильно Родион сделал, что освободил клетки. Наверно, птицы уже пароваться начали...
      Неужели и завтра Платоныч опять не придет? От Пины тоже давно ничего нет. Родион доставал из чемодана ее зимние письма и, пока совсем не затемнивало, перечитывал их.
      Наступило утро, когда он не выдержал - поднялся, цепляясь за что попало, вылез на крыльцо. Долго отдыхал на нижней ступеньке, потом выломил палку из частокола, поковылял на почту. Пока он лежал, скверы зазеленели, однако на свежую траву еще не села городская пыль. Родион, запьяневший от воздуха, тихо брел вдоль домов, чтоб в случае чего опереться о стену. Лоб у него стал мокрый. Люди оглядывались.
      На большой улице, у почты, позвонил Платонычу. Тот сказал, что не мог зайти: полсотни очагов по тайге, такого много лет уже не было, - и он даже бриться перестал.
      - Осколок твой как? - спросил Родион. - Барометр-то?
      - Не болит, проклятый! Да нет, дождей, пожалуй, ждать нечего...
      - Какие еще дела?
      - Тунеядцев к нам пригнали.
      - Кого? Кого?
      - Тунеядцев из Москвы и Краснодара.
      Так и не разобрав, о чем толкует летнаб, Родион замолчал.
      - А как ты? - послышалось в трубке.
      - Да хожу...
      - Ходишь или доходишь?
      - Хожу. У меня к тебе дело, Алексей Платоныч.
      - Говори.
      - Возьми полетать.
      - Когда? - через паузу спросил Гуцких.
      - Сейчас.
      - Полежи, полежи еще! Полежишь? Алло! Ну чего ты молчишь, Родион? А? Алло! Поправиться тебе надо. Ноги-то опали? Ты что не отвечаешь?
      Родион молчал, часто дыша в трубку.
      - Ну ладно, - сдался Гуцких. - Послезавтра у меня облет малым маршрутом. Прислать пикап?
      - Доберусь, - сказал Родион и повесил трубку.
      На почте его ждало письмо от Пины. Родион не стал там его читать. Вот доберется и ляжет - тогда. На обратном пути он то и дело щупал карман пиджака, и письмо хрустело. Родион ничего не замечал на улице и совсем не останавливался отдыхать. Ничего, дошел. Дома прислонил письмо к стакану, поправил его, чтоб виднее было, потом охнул, повалился на койку и замер, ожидая, когда отпустит...
      Задребезжали стекла в окне, и, грузно ступая, вошла хозяйка. Спросила тающим голосом:
      - Кушать будете, Родион Иванович?
      - Нет. - Он досадливо поморщился, шевельнулся. - Нет, попозже...
      Интересно, о чем Пина в этом письме? Как-то сообщила, что собирается в город, но нельзя было понять, шутит она или всерьез. Он бы сам, конечно, съездил к ней зимой, да дорога туда самолетом двадцать рублей в один конец, а там еще семьдесят верст неизвестно как. Но вообще-то дело не в дороге, уж как-нибудь бы. В каком качестве он заявится, вот что было главным. Родион послал ей батареи для приемника, а потом на кордон пошли книги по заказу, однако он не все, что она просила, мог найти и одну даже "зачитал" для нее из городской библиотеки.
      Медленно, сдерживая нетерпенье, он надорвал конверт, аккуратно достал письмо и засмеялся, - как всегда, странички исписаны маленькими буковками, значит, читать можно будет долго. Опять засмеялся - начинала Пина действительно смешно. Она писала, что хочет работать пожарником. Дальше пошло длинное описание весны вокруг кордона, начались шутки-прибаутки и среди них одна нехорошая - Пина собиралась поджечь лес, но не для того, чтобы кто-то прилетел его тушить, а для практики. В конце она сообщала, что вместе с письмом села на пароход, плывет, но письмо дойдет раньше, потому что в Гиренске оно пересядет на самолет, а "ваша знакомая, ныне бесправная безработная, но через несколько дней лесной пожарник Агриппина Чередовая, прибудет следом".
      Родион отложил письмо, обалдело посмотрел в потолок и снова рассмеялся. Вот это номер!
      После завтрака он, посвистывая, вылез на крыльцо. Надо было топор ладить, потому что на том разнесчастном пожаре Бирюзов не углядел дорогой инструмент Родиона, - наверно, кто-нибудь из деревенских приголубил его любимый "звонарик". С ним Родион не расставался много лет ни на земле, ни в воздухе, и они не раз выручали друг дружку.
      Дядя Федя, которому Санька, видно, рассказал о пропаже, передал с Гуцких подарок - черную, грубо сработанную поковку и кривое увесистое полено. Санька наверняка участвовал в этом деле, потому как знал, что другу надо. Ведь топор, купленный в сельпо или хозяйственном магазине, это вовсе не топор - смотря что, знаете, сунет вам продавец. Это раз. Потом, топорище. Вроде бы чего проще - насади поковку на деревяшку, поточи малость да и руби себе на здоровье. Но Родион-то понимал в топорах.
      Он сидел на теплом крыльце, щурился от солнца, дотошно осматривал подарок. Вроде подходящая поковка. Проем обуха правильный, на конус, щечки в норме, одинаковой толщины и хорошо сливают на утоненье. А закалка? От щелчка поковка пела. Напильник брал лезвие не очень, но все-таки брал. От дерева настоящий топор не тупится, но и крошиться на случайном камне он не должен. А тут, видно, та самая середина, которую по цветам побежалости, а больше, должно быть, по наитию нашел в какой-то деревенской кузне мастер. Нет, ничего себе поковка. Родион, пожалуй, тоже выбрал бы эту.
      Он долго вертел в руках тяжелое уродливое полено. Примерял, обстукивал и даже понюхал. Полено, видать, выдержало сроки - не пахло древесиной. Топорище ведь тоже не может быть из какого попало дерева. Все хвойные не годятся - мягки, лохматятся быстро. Крепче дуба нет, однако тут и он не идет - жестковат, отбивает, сушит руки, да и проколоться может при работе. Из чего бы делали в Сибири топорища, думал Родион, если б не росла по тайге там и сям веселая береза? Дядя Федя передал то, что надо было, сходное по длине, сухое комлевое полено, сколок старой березовой чурки. К тому же это был свитух - волокна плелись в нем клубками, раздирали кору, бугрили заболонь. Славно. Крепкое и упругое будет топорище. Вот это подарок! Всем подаркам подарок!
      Хозяйкиным топором Родион обсек с полена неровности, одним ударом снял толстую щепу и отложил для клина. Приступил, обдумывая каждый взмах. Свитух был с желтизной, твердым, как кость, и подавался, когда топор брал помалу. Полено легчало, и форма из него постепенно проступала. Вот еще шейку взять поглубже, чтоб рука в нее влегала, и выгиб надо наметить крутой. А конец приспустить и утолщить чуток - топор не будет выскальзывать, если замахнешься от души.
      Родион знал, что не повторит того, пропавшего на пожаре топора, но этот хотел сделать не хуже. После обеда он насобирал в крапиве у частокола стекляшек и долго доводил форму. Финка тоже пошла в дело. Нежная стружка стекала, и руки Родиона совсем легкие сделались, но тут надо было их сдержать вовремя, остановить, чтоб уж потом, после насадки, еще поласкать топорище стеклышком.
      А насадка - не простое дело; не умеешь - не берись. Лезвие должно точно идти по оси топорища, и его клином направить можно, если скосит. Нет, поковка села хорошо, как тут и была. Родион ставил топор на лезвие, и от хвостовика до крылечной доски помещалось как раз два пальца.
      Назавтра он еще полдня провозился с топором. Вытащил на крыльцо свой барахольный ящик. В нем навалом лежали войлочные подметки, сапожная нога, дратва, шило, кусок вару, изоляционная лента, гвозди, старые электрофонарики, молоток и много чего другого. Даже ржавая машинка для стрижки волос. Родион брал ее на затяжные пожары и там стриг мужиков под "гуляевку" - единственную прическу, какую он знал: нечто среднее между "боксом" и "полькой".
      Он выудил со дна ящика и забил под обух "подушечку" - железную пластинку с загибом и дырочками, пришурупил ее к топорищу. Топор потяжелеет чуток, а главное, уж не соскочит ни при какой работе. Вырубил клин из щепы, поплевал на него, чтобы плотней вошел, загнал. Вот это был топор!
      Конечно, не совсем еще. Черноту с лезвия Родион снял напильником и больше часу доводил жало на бруске. Теперь-то уж дело к концу шло. Попробовать? Настоящий топор должен гвоздь тесать. Он и тесал, снимая тонкую стружку, а сам не подавался. Еще стеклышком по топорищу пройтись, уже окончательно, и потом шкуркой залоснить все. Шкурка снимала мелкую пыль, делала плавней все линии, и вот проступили уже хитрые узоры свитуха. Топор получился. Он не уступал, пожалуй, старому, потерянному, только с ним не вспоминалось ничего, как с тем. Любуясь топором, Родион шил из брезента чехол, крепкий чехол с пряжкой и петлями для ремня. К вечеру уже, заканчивая работу, примерил инструмент. Пояс приятно оттягивало, топорище льнуло к бедру и просилось в руки. Даже колени перестали ныть - до чего славный топор получился.
      На другой день проснулся он ни свет ни заря. Пробежал глазами письмо Пины и покрутил головой. Потом крикнул хозяйке, чтоб та наварила побольше картошки, сел к окну бриться. Сегодня он полетит. Погоде и налаживаться не надо было, на дворе за ночь не похолодало даже - вчерашнее солнце так нагрело землю, что уже с рассвета в открытое окно теплом дышал двор, а воробьи на заборе томились с раскрытыми клювиками.
      Родион выпил полкружки воды, а остальное вылил в тарелку на подоконнике - воробьям.
      Надо было торопиться, как бы Платоныч не улетел без него. Палку свою Родион все же захватил на всякий случай, хотя опухоль за эту ночь совсем сошла. На главной улице он остановил такси. Машина под ним осела.
      - На аэродром, - сказал Родион и, увидев, что шофер начал разворачиваться, поморщился. - Да не на тот! На травяной. Прямо...
      4
      Следователь. Это мое первое дело, Алексей Платонович, и я прошу вас помочь мне.
      - В чем?
      Следователь. Понять его.
      - Пожалуйста, товарищ следователь, если смогу.
      Следователь. Вы присутствовали при первой их встрече?
      - Они при мне встретились.
      Следователь. Когда это было?
      - Числа я точно не помню, но можно установить. В бортовой журнал Гуляев записан - я его брал с собой в облет, хотя он еще и не оправился после травмы.
      Следователь. Что вы можете сказать об их отношениях?
      - Ничего не могу.
      Следователь. Скажите, они при вас никогда не ссорились?
      - Было.
      Следователь. Из-за чего?
      - Из-за меня.
      Зеленое поле аэродрома было пусто. У ангара стоял вертолет с зачехленными лопастями, престарелый "антон" на якорях, который ремонтировался с самой зимы, да знакомый авиапатрульный Як. "Не улетел, подумал Родион про Гуцких. - Молодца!"
      Просторный двор был полон какого-то народу. На крыльце конторы, где обычно отдыхали парашютисты, у склада и вдоль забора сидели и лежали неизвестные люди, одетые в разное - в чистое и не очень, мятые и свеженькие, в галстуках и без них. Жевали травинки, дремали. Родион проковылял по двору, разглядывая чужаков, а на него никто не глядел.
      Гуцких сидел в комнате летчиков-наблюдателей и что-то втолковывал неспокойному человеку с длинной спиной. Сзади на пиджаке у незнакомца был разрез; Родион даже не знал, что мужчины такие разрезы делают. Платоныч обрадованно поднялся навстречу Родиону.
      - Привет, Гуляев! Ходишь?
      Незнакомец обернулся. Лицо у него было бледное. И еще Родион засек тоненький захватанный галстук.
      - А что это за люди, Платоныч? Во дворе-то?
      - Я же тебе говорил по телефону.
      - Не помню.
      - Мы - тунеядцы, - ухмыльнулся незнакомец.
      - Верно, - подтвердил Гуцких.
      - В смысле? - спросил Родион.
      - Ты что, Гуляев, газет не читаешь? Ну, которые не хотят работать.
      - Вон оно что! Так. А нам они зачем?
      - Приказ прислали, понимаешь? - сказал Гуцких. - Бирюзову мы двоих сегодня уже подкинули.
      - Что он там с ними делать будет?
      - Воспитывать, товарищ Гуляев. - Голос незнакомца был с расстановочкой, будто его принуждали говорить, и слова он пускал через губу. - Трудовые навыки приобретем, перекуемся!
      Он поглядел с усмешкой на Родиона, нагло и снисходительно поглядел, будто на несмышленыша, хотя был с ним, видать, одних лет, потом внезапно убрал улыбку, а глядел все так же плохо.
      - Так. - Родион сел на скамейку. - Ладно.
      - Вот и я считаю, что ладно, - вздернул плечами незнакомец и хохотнул. - Перекуемся... И вам хорошо, и нам хорошо!
      - Хорошо ли, нет - поглядим. - Родион проводил чужака взглядом до двери, обернулся к летнабу. - Горит, Платоныч?
      - Кругом. А тут еще это добро на нашу шею! Лекцию вот им читать надо...
      - К обеду вылетим? - Родион шагнул к выходу.
      - Да надо бы. - Гуцких сорвал трубку зазвонившего телефона. - Что? Сводку? Есть, вот она лежит. А вы кто такой? Из облисполкома? Тогда пожалуйста. На сегодня семьдесят три очага. Общая площадь? Почти сто тысяч гектаров... Что вы такое говорите? Слушайте! Я это понимаю, но сводки легче собирать, чем тушить тайгу...
      Гуцких бросил трубку.
      - Я подожду тебя, Платоныч, - обернулся Родион у самой двери.
      Он вышел, сел в холодке на завалинку, закурил. Да, пластает, видать, тайга, а тут лишь сводки собирают в десять мест каждый день. И еще это добро на голову.
      - Не найдется ли сигаретки? - послышался тот же, с расстановочкой, голос, только он был сейчас приторно-вежливым. - А, товарищ Гуляев? С отдачей.
      - С отдачей? - Родион достал пачку "Памира".
      - Благодарю. - Незнакомец манерно поклонился в пояс.
      - Вы что, из артистов? - поинтересовался Родион.
      - Было и такое дело, товарищ Гуляев.
      Он уселся рядом, затянулся, щуря глаза. Принялся рассматривать свои ногти, чистить их спичкой. Ну и чудик! Отставляет руки далеко, вертит их перед собой, будто в зеркало смотрится.
      - Вот вы величаете меня. - Родион не смотрел на соседа. - А как вас прикажете?
      - У меня трудная фамилия.
      - Ничего, выговорим.
      - Евксентьевский.
      - Ну и ладно, если так.
      - Что ладно?
      Родион промолчал. Он не мог приспособиться к этому человеку. Очень уж чуждыми были его манеры, и эта бабская привычка на ногти любоваться, и снисходительный тон. Есть же типы! Их, наверно, будут на вертолетах возить, как подсобников. Конечно, когда огонь подступает, лишний человек не плохо, но в лесу вообще-то лучше со своими.
      - Вас на пожары, что ли? - спросил Родион. - Ну-ну!
      - Что "ну-ну"?
      - Ничего.
      - Опасно?
      - Почему?
      - Вот и я спрашиваю - почему? - Евксентьевский засмеялся.
      - Что "почему"?
      - Почему опасно?
      - Слушайте, - совсем запутался в разговоре Родион. - Я же не говорил, что опасно.
      - А что же ты сказал?
      - Ничего.
      - Как это ничего, если мы так долго разговариваем? Что же ты все-таки сказал, товарищ Гуляев?
      - Тьфу! - плюнул в траву Родион и поднялся.
      Он заковылял, не оглядываясь, к ангару. Потоптался у самолетов, обвел глазами безоблачное небо. Захотелось курить, и он вернулся в тень конторы. Евксентьевский полулежал на завалинке, лениво озирался с кислой миной на лице. Родион сел подальше от него и решил не разговаривать.
      - Ты на меня не сердись, товарищ Гуляев, - подвинулся к нему Евксентьевский.
      Родион промолчал.
      - Возьмешь меня в свою команду?
      - Мешаться? - спросил Родион. - И почему именно ко мне?
      - Физиономия твоя понравилась.
      - А чего в ней такого? - насупился Родион.
      - А вот эта синяя сыпь. Болел чем?
      - Порох. - Родион подосадовал, что дал втянуть себя в этот пустой разговор. - Самопал разворотило в руках, вот и набилось под кожу.
      - И палец оторвало?
      - Его на другом деле.
      Какой-то парень, что недвижимо лежал ничком на траве, поднял голову и стал прислушиваться к разговору. Родион посмотрел на него внимательно, парень подмигнул ему, подполз поближе. На нем были выцветшая рубаха с закатанными рукавами, вконец измятые штаны, тапочки на босу ногу. Смотрел он весело, даже с какой-то лихостью.
      - Так когда на пожар, товарищ Гуляев? - не отставал Евксентьевский.
      - А я еще на больничном.
      - Отчего так?
      - Свалился.
      - Куда?
      - Как куда? На лес.
      - Ну и что?
      - Покалечило малость.
      - Страшно прыгать?
      - Кому как.
      - Значит, берешь?
      Родион понял, что Евксентьевский просто издевается над ним, только непонятно зачем.
      - Я же говорю - видно будет!
      - Ты этого не говорил! Ну да ладно, не будем спорить! Что? Что ты сказал?
      - Надо мне, говорю, спорить с вами, - равнодушно произнес Родион.
      - Может, ты мне еще одну сигарету дашь? - спросил Евксентьевский. Взаймы.
      - Почему взаймы? Так берите...
      Парень в выцветшей рубахе заполз уже в тень конторы и тоже протянул руку к сигаретам.
      - А мне вы не можете рубль подарить? - вдруг спросил он и посмотрел на Родиона молящими светлыми глазами.
      Родион достал из кармана новенькую рублевку, сунул ее парню и направился к Гуцких, чтобы не видеть и не слышать этих прилипчивых людей.
      А у крыльца уже собирались. Заняли ступеньки, подкатили от забора бревно и уселись на нем рядком. Гуцких приколол к двери карту лесов, приготовился. Родион оглядывал чужаков и не видел ни одного лица, на котором бы выражался хоть какой-нибудь интерес.
      - Прошлый раз, - тихим своим голосом начал Гуцких, - мы с вами говорили о технике безопасности на лесных пожарах. Продолжим...
      - Разрешите вопрос? - послышался знакомый Родиону неприятный голос. Евксентьевский лежал на траве позади всех и даже головы не приподнял.
      - Пожалуйста, - Гуцких разыскал его глазами. - Только надо встать.
      - Не беспокойтесь, мне так удобней.
      - Но я же стою перед вами! - сказал Гуцких, и лицо у него дернулось.
      - А вы тоже ляжьте, - ехидно посоветовал Евксентьевский, и кругом сдавленно хохотнули.
      Родион торопливо поднялся, хроманул к Евксентьевскому, не сознавая, зачем он это делает. Тот глядел с издевкой на него, будто говоря: "Давай, товарищ Гуляев! Воспитывай!" Родион схватил его за шиворот и за брюки, легко, как котенка, поднял в воздух, и Евксентьевский беспомощно и смешно затрепыхался.
      - Эй, ты рукам воли не давай! - закричал он, пытаясь вырваться. - А то...
      - Что? - спросил Родион. - А то что?
      Наверное, все с утра изнывали во дворе от безделья и потому смеялись сейчас над Евксентьевским, который нелепо дрыгал ногами в воздухе. Их окружили. Родион, заглядывая поочередно тому и другому в лицо, проговорил с нажимом на каждое слово:
      - Вы, паразиты, перед нашим Платонычем ползать должны!
      Чужаки загалдели. В середину круга пробился Гуцких. Он уже успокоился.
      - Отпусти его, Гуляев.
      - Чесотка, - брезгливо сказал Родион, поставив Евксентьевского на землю.
      - Спасибо, - засмеялся тот. - Я уж думал, что повис до обеда...
      Колени у Родиона заныли. Он ушел к самолетам, лег под крыло Яка. Ветерок, разгоняясь по летному полю, ровно и скоро тек под крылья, нес запахи свежей травы и сохнувшей уже земли. Работная, видать, весна подступает. Хоть бы кто-нибудь из ребят подлетел! Потолковать о делах, о спецовке из фибры и пластмассы для прыжков на лес, о новых створчатых парашютах, что будут раскрываться вытяжной веревкой. С самой весны разговоры идут про эти новинки, однако они еще не испытаны. Хорошо бы самим все проверить, а то перешлют в Улан-Удэ или Хабаровск. Родион был уверен, что нигде по всей Сибири нет таких парашютистов, и кому еще, как не его чертям, доверить испытания?
      В здешнем оперативном отделении никто больше парашютиста-инструктора Гуляева не напрыгал. Поначалу он вел счет, но где-то на третьей сотне сбился и плюнул. Родион тут вышколил порядочно добрых пожарников, но вот уже второй год отсортировался у него постоянный состав, и он решил: от этих ребят - никуда. Один к одному парни, а Санька Бирюзов, тот троих у огня заменит. И всякую деревню он подымет - и сонную, и пьяную, и баптистов даже выгонял, бывало, на тушение. Его бы на этого дармоеда московского спустить, на чесотку эту! Вот еще ботало приблудило...
      Ветер струил едва слышно к траве и ласковел, теплел с каждой минутой дело шло к полудню. Родион совсем задремывал уже, когда послышался голос Гуцких:
      - Ты бы полегче с ними, Гуляев!
      - А? - очнулся Родион. - Что?
      - Да с захребетниками-то этими. Полегче, говорю, надо бы с ними.
      - А ну их!
      - Я почему-то всегда думал, что выдержки у тебя побольше...
      Родион сел, поворочал плечами, стряхивая дремоту. Гуцких подлез под крыло, распахнул китель.
      - Нет, ты послушай, Родя. Если уж прислали - будем делать, что можем. Без тебя собрание у нас состоялось. Так решили.
      - А я что - против разве? Надо так надо.
      - Гляди, а то невзначай забудешь про свою силу.
      Летнаб ткнул Родиона в плечо. Они помолчали, разглядывая аэродром. Ветер шевелил траву перед ними, перебирал жидкие волосы летнаба, а Родион искоса поглядывал на него, и ему было хорошо оттого, что вот есть у них на отделении такой Платоныч.
      - Боковик, - кивнул в сторону летного поля Родион.
      - Взлетим, - сказал Гуцких.
      - Разговор есть, Платоныч, - проговорил Родион.
      - Давай.
      - Письмо я получил от одной девахи.
      Родион достал из кармана конверт.
      - Так! - оживился летнаб. - Женишься?
      - Да нет. Другое. Девка лесовая, привычная...
      - Так-так...
      - Агриппина Чередовая. На кордоне живет в Жиганевском районе?
      - Это где последний в прошлом году пожар тушили?
      - Там. В болото я еще ухнул. Помнишь, рассказывал...
      - Помню. Конем тебя там вытащили?
      - Вот-вот... Просится.
      - Куда?
      - К нам. - Родион вздохнул. - На работу.
      - Пожарником?
      - Вот и я тоже думаю. Однако девка огневая. Тушила с нами тогда. Ну, кашеварить будет. А что?
      - Да ничего. После войны служили девки на базе. Некоторые даже прыгали. Ничего! Лето, видать, у нас будет...
      - К нам не больно люди рвутся, Платоныч, а эта не то чтобы просится, а пишет: "Еду".
      - Да пускай едет.
      - Спасибо, Платоныч. Я уж глядеть за ней буду.
      - А у тебя с ней что-нибудь есть?
      - Да как сказать? Пожалуй, что нет ничего... Где же пилот? Ты звонил ему, Платоныч?
      Через полчаса они уже летели над тайгой, по-весеннему одетой первородной зеленью. Родион соскучился по высоте, по земле, большой и нетесной, отуманенной далеким горизонтом. Неясная граница тверди с небом была подвижной. Земля вздымалась, росла немыслимой горой, когда самолет заваливал на крыло, а крен в другую сторону убирал ее совсем, топил в пустоте. Было приятно, когда зыбило самолет и он припадал вниз - сердце будто приостанавливалось, мерло, напоминая Родиону, что он наконец летит.
      Внизу кое-где серели широкие прогалины - вырубки плохо зарастали. А вот черное пожарище наплыло.
      - Помнишь? - крикнул Гуцких, обернувшись.
      - Как же! - отозвался Родион.
      Он этот очаг, правда, не гасил, выбирался в то время с верховьев Уды, но шуму тогда от этого позорища было на всю область. Недотепы-лесорубы жгли сучья и недоглядели, а потушить враз не смогли. Ветра тогда дули перед непогодой. Как не помнить... Лес отдали огню по самую квартальную грань, лесопилка сгорела, стлань на десяток, а то и больше километров, взорвался склад с бензином и соляркой, человек погиб, леспромхозовский тракторист. Жалко парня... И вот подумать - один только человек в общем количестве, а народ без него бедней. Еще дальше подумать - от него бы дети пошли, от них новые люди. Один человек, но какая в народе широкая просека образуется! Чем дальше, тем шире...
      Снова пошла живая тайга. Стояла она плотно, во всю силу. (Ах, хороши места! Живые. Зверя, должно быть, в этом буйном разнолесье! И птиц тоже. Зяблик, наверно, вьет уже свою кудрявую песенку, перебивает себя, оттягивает и захлебывается, подымает все выше и выше. Ну и силища в его крохотном горлышке! И дятлы кричат скрипучими своими голосами. Кричат изредка, потому что им некогда - работают. И кукушке по времени пора. Грудной ее голос под небесным сводом полней, круглей и печальней, чем тот, что живет в памяти...)
      Вот снова старая гарь, мертвый остров. Должно быть, гниль уже вошла под кору, мягко пробирается в сердцевину. И зверь ушел отсюда, и птица улетела, и даже муравьи не скоро заселят это гиблое место. Лес может и совсем не отрасти. По редине ветер начнет разгоняться, валить раменные сторожевые дерева. И смотря какое место тут, а то вода подступит, заболотит все, и конец лесу на веки вечные.
      (Нет, подходящая у меня работенка! Что же тогда делать в родном краю, если не отводить главную здешнюю беду? А юг если взять, угорья, там беда эта и того плоше - после огня по скатам всю землю стащит дождями, и какой уж тогда лес, на камнях-то? Что останется - жуки доточат, в труху пережуют. А если сгорит сухолесье на песках - смоет и сдует все подчистую, где уж там прижиться семени! И не дай бог второй пожар по гари - все перепылит в летучую золу. С веками, конечно, через траву и кустарники лес может подняться снова, да только очень уж долго ждать...)
      Пилот повернул к дому, замыкая кольцо облета, а Руцких с Родионом все глядели да глядели на горизонт: не покажется ли тревожный дым. Но нет, в этих лесах первой ценности ничего подозрительного не было. Славно! (А пора, пожалуй, проситься на дело. Вот вернется Бирюзов - надо лететь с ним. Какого дьявола в городе сидеть? Хоть чем-нибудь подмогу.) Родион мысленно благодарил Платоныча за полет, теперь легче ждать будет.
      Прошло часа два, как они поднялись. Вот уже показался город и на окраине его "пятачок" родного аэродрома. На базе шумела какая-то команда, - наверно, перебросили ее с другого отделения, где не так горело. Пожарники разбирали парашюты, грузились в горячий, видать, только что прилетевший самолет. Родион завидущими глазами поглядывал на парашютистов, узнавал кое-кого, нетерпеливо ждал, когда Як подрулит поближе к ангару.
      - Вот что, Платоныч, - решительно сказал он. - Бирюзов вернется, я лечу с ним.
      - Дудки, Гуляев! - возразил Гуцких. - Сам гробанешься и меня подведешь под монастырь.
      - Что ты, Платоныч! - Родион сделал ход конем. - Прыгать я пока не рискну. На вертолете подкинешь, как дармоеда.
      - Это другое дело.
      Родион вылез из самолета, подошел к парашютистам. Многие знали Родиона и слышали, что сезон открыл он бедой первого разряда. Ощупывали его, совали в бока кулаками - жив, мол? А на дворе маячили, по-прежнему томились без дела несколько чужаков. Даже не посмотрев на них, Родион поковылял мимо забора на выход.
      У калитки сидел светлоглазый парень, что утром выпросил рубль. Он вскочил, будто ждал Родиона, встал поперек дороги, заулыбался неясной, какой-то беглой улыбкой. Ладный парень. Разворот плеч - дай бог, такому только и работать.
      - Ра! А ра-зрешите опять же закурить!
      - Пожалуйста, - сказал Родион.
      - Пра-шу! - сказал парень, но тут же поправился: - То есть спасибо!.. Ловко вы этого пижона!
      Родион не отозвался, смотрел, как у парня мелко дрожат руки.
      - А Гришку Колотилина, пьяницу и алкоголика, вы не знаете?
      - Это вы будете? - Родион рассмеялся.
      - Я, - гордо сказал парень. - Употребляю! Вусмерть. Можно с вами по стопарю выпить?
      - Я не пью, - нахмурился Родион, заметив, что парень чуть навеселе. Добавил: - С кем попало.
      Гришка растерялся, бормотнул:
      - А я не кто попало.
      - Кто же вы?
      - Я на стройке работал, - сказал Гришка. - По шестому разряду.
      - И что?
      - Выгнали, - простодушно объяснил Гришка. - Можно, расскажу по порядку?
      - Валяй! - Родион присел на бревно. Ему все равно сегодня делать было нечего, и парень чем-то его заинтересовал. Пусть поговорит, а что?
      - Взялось все с одного случая, - обстоятельно начал Гришка. - Захожу в закусочную. Спрашиваю: "Напитки у вас бывают?" - "Коньяк", - говорят. А у меня уже характер слабый выработался. Через полчаса я захорошел. Чувствую только, вторую бутылку давлю. В углу стоят трое. "Идите спать", - говорю. Они меня пригласили на улицу и уделали. Выхожу утром на работу - весь в синяках. Мастер спрашивает: "Что это с тобой, Колотилин?" - "Родимые пятна", - говорю. "Раньше не было". - "А они, отвечаю, у меня особые, блуждающие. Сегодня здесь, завтра там". И тут он меня обидел. "Это родимые пятна капитализма", - говорит. Я ему тоже врезал. Как он молодых ребят опивает и что у них с прорабом одна лавочка. Ну, перевели в подсобники. Это меня-то, плотника первой руки!
      В голосе Гришки Колотилина послышалась обида.
      - Ну-ну? - сказал Родион.
      - Повело совсем. С утра уж я не мог без этого. Олифу начал потаскивать, белила, рубероид. Товарищеский суд был и много другого. Потом работу совсем забросил, ни за что пятнадцать суток получил. Выселили, паспорт в милицию забрали - и сюда...
      - Хорош, - сказал Родион и поднялся.
      - А ловко вы сегодня этого хмыря! - восхитился Гришка. - Будто краном... Можно у тебя спросить?
      - Еще рубль? - Родион глянул в те же умоляющие глаза. - Не дам.
      - Да нет, - сказал Гришка. - Не то. В работу бы меня скорей взяли, а то я тут чего-нибудь сопру по мелочи.
      - Давай ко мне тогда, елки-моталки.
      Родион поднялся, пошел было, но такой уж день, видно, выдался - его догнал Евксентьевский, тронул за рукав.
      - Ты на меня только не рычи, товарищ Гуляев, - сказал он и засмеялся как ни в чем не бывало. - Можно один вопрос задать?
      - Спрашивайте, - сказал Родион равнодушно.
      - У меня такой вопрос, товарищ Гуляев. Почему мы должны перед этим товарищем Гуцких ползать?
      - Вам не понять.
      - Да? Это почему же?
      - Да так уж.
      - А все-таки?
      - Да за одно то, что он весь осколками порван! И под сердцем у него сидит кусок немецкого железа, а он на вас, сволочей, еще нервы мотает!
      - Значит, берешь меня в свою команду?
      - А идите вы к едрене-фене! - Родион затоптал окурок и пошел прочь, сплевывая с губ табачную горечь.
      5
      Следователь. Свидетельница Чередовая, вы первый раз увидели Евксентьевского на пожаре?
      - Нет, в вертолете еще обратила внимание.
      Следователь. Обратили внимание? А он на вас тоже обратил внимание?
      - Ну, все в одной кабине были...
      Следователь. И Гуляев?
      - Рядом сидел.
      Следователь. А он ухаживал за вами?
      - Зачем вам нужно знать такие вещи? Ну, ухаживал, если в вашем понимании...
      Следователь. Я спрашиваю, этот Евксентьевский-то не ухаживал за вами?
      - Вы считаете, я бы позволила?
      Следователь. Значит, вы не думаете, свидетельница Чередовая, что причиной преступления была ревность?
      - Я даже не думаю, что и преступление-то было.
      Следователь. Ваше особое мнение мы знаем. Но учтите, за ложные показания вы несете уголовную ответственность по статье сто восемьдесят первой.
      - Не боюсь я ваших статей. Я правду сказала.
      В субботу после обеда Родион позвонил на базу.
      - Какие пироги, Платоныч?
      - Горячие, - донесся голос Гуцких. - Это ты, Гуляев? Горячие пироги. Горимость высшая, пять баллов. Пластает тайга.
      - Ясно. Бирюзов не прилетал?
      - Хватился! Утром еще. Про тебя спрашивал.
      - Ты сказал, что я в порядке?
      - Сказал. А он группу-то отправил поездом, а сам пробился на гражданских самолетах. У него целая история была на пожаре...
      - Что за история? Где он сейчас?
      - А я его тут же на самолет и скинул в одно интересное место. Народу, понимаешь, не хватает.
      - Куда же это его?
      - В район Атаманки. Одного. Там здоровый пожар, надо срочно готовить вертолетную площадку. За день, думаю, сделает...
      - Платоныч. - Родион сильно прижал трубку к уху. - Ты как хочешь, Платоныч, а я к нему. Когда туда вертолет?
      - Послезавтра. Бригаду Неелова повезу. Ну хорошо, хорошо, Гуляев. Бюллетень ты закрыл?
      - Да.
      - Погоди, не бросай трубку! Еще новость. Твоя подопечная уже тут. Оформляется. Она, оказывается, с десятилеткой. Что? Придешь?
      Родион слушал и не слушал - ловил краешком глаза такси, переминался в телефонной будке, и вся она ходила и скрипела...
      Они встретились во дворе конторы. Родион боялся этих первых минут, думал всю дорогу, что он ей скажет, как поздоровается, и никак не мог придумать. А получилось, что они даже не поздоровались, вроде бы забыли.
      - Приняли! - радостно крикнула Пина с крыльца, заметив его у ворот.
      - Ух ты, елки-моталки!
      Он рассматривал ее, словно увидел впервые в жизни. Да на то оно выходило, потому что Пина представлялась издалека другой. Платье на ней легкое было сейчас и чулки такого цвета, будто их не было совсем. А от туфель Пина длинноногая сделалась, точно городская студентка, к которым Родион всегда боялся подходить. И вся она ничем не напоминала ту бабу-растрясуху, с которой он встретился на Чертовом бучиле, только в глазах те же бесенята. Пина приблизилась.
      - Ты не хлопотал тут за меня, дяденька?
      - Что ты, тетенька!
      - Смотри, а то я не люблю, если что-нибудь по знакомству. И ноты отца не приходило?
      - Какой ноты?
      - Видно, я ее опередила. Написал, что, мол, мою дочь Агриппину Петровну Чередовую, когда она приедет, прогоните назад, если сможете.
      Они рассмеялись. Пина весело, от души, а Родион сдержанно, как бы не решаясь, потому что он не мог освободиться от волненья и не знал, как поддержать разговор.
      - Мне еще надо паспорт из гостиницы выцарапать и сдать сюда, - сказала Пина.
      - Может, завтра?
      - В воскресенье-то?
      - А мы дней не разбираем, когда горит.
      - Тогда в кино, - предложила Пина.
      - А что? Можно и в кино, - обрадовался Родион. - Поехали.
      В городе было людно. Билеты, оказалось, порасхватали на все сеансы, и это огорчило Родиона, потому что теперь надо было придумывать разговоры с Пиной.
      - Как здоровье отца? - спросил он.
      - Ничего. Я же писала.
      - Хотя верно.
      Они шли по большой улице. Пина разглядывала толпу, нет-нет да окидывала Родиона быстрыми глазами, улыбалась, а он страдал, не зная, чему она улыбается.
      - Ты мои книги получала?
      - Все получила. Я же писала тебе.
      - Хотя верно, - согласился он.
      - Еще раз спасибо.
      Родион молчал. Как всегда, слова приходили потом, когда нужды в них уже не было. Если б билеты они достали! Он бы просто сидел рядом с ней, а кино бы работало за него.
      - За что спасибо-то? - с запозданием сказал он. - Я сам сначала читал, а потом уже посылал.
      - Видишь, я говорю, что ты хитрый человек! - засмеялась Пина. - Все до одной прочел?
      - Все.
      - Ну и как?
      - Разные они, - осторожно сказал Родион.
      - Ремарк, например? "Три товарища"...
      - Да, да, помню. Немец, у которого два имени? Эрих и зачем-то еще Мария.
      Пина снисходительно заулыбалась:
      - Ну и как тебе он?
      - Пишет крепко, но смотря что взять из него, - неуверенно протянул Родион.
      - А что бы ты, например, взял?
      - Что это парни у него не поддаются, хотя их жизнь всяко ломает.
      - Еще?
      - Словам цену знают. И товариществу у них можно поучиться. Без этого они бы там пропали.
      Пина удивленно заглянула сбоку в лицо Родиона, осторожно взяла его под руку, а он покраснел, и ему стало жарко вдруг от этого непривычного прикосновения. Когда раньше он гулял с девчатами - сам брать больше старался, а так, оказывается, все по-другому, и даже сердцу горячо, и легко идти.
      - Знаешь, а я одну твою книгу привезла. Она же с печатями! Зачем ты ее из библиотеки?
      - А что было делать? - отозвался Родион. - Искал, искал - нет нигде. Деньги внес, да и только.
      - Нет, надо сдать.
      - Можно и сдать, - согласился Родион.
      К вечеру толпа стала гуще. Пина уже насмотрелась на нее, а Родион вообще не любил толочься среди праздных людей. Его не толкали, но само это многолюдье Родиона угнетало.
      - Посидим? - предложила Пина.
      От пестроты и тесноты они забились в крохотный сквер на главной улице, нашли краешек скамейки. Родион с наслаждением вытянул ноги, погладил колени. И вдруг вспомнил о том, что забылось на часок. Как там Санька сейчас? Распалил небось костер, кусты рубит, таскает колодины. А может, уже наворочался, спать лег?
      - Ты о чем задумался?
      - Знаешь, - помедлив, ответил Родион. - Летом да осенью толпа у нас пожиже, а вот весной откуда только берется народ!
      - И ты об этом задумался? - засмеялась она.
      - Да нет, как бы тебе объяснить? - Родион торопливо закурил. - Мы весной в городе почти не бываем. Горит сильно.
      - Весной? Почему?
      - Прошлогодняя трава. Одна искра - и пошло. Еще снега по низам, а в суходольных местах и на солнцепеках все звенит. Да и хвоя самая сухая в году, и лесорубы сучья дожигают, и в воздухе влаги нет - весняк ее выпивает. Скучно тебе все это?
      - Говори, говори! - сказала Пина, рассматривая в сумерках его профиль.
      - Да причин-то много. Леспромхозы вырубки плохо чистят. Земля холодна и не отдает пока воду. Что отпустит - дерева сосут, им сейчас только дай. Да не в этом дело...
      - А в чем?
      - Санька Бирюзов там один сейчас. Конечно, не впервой... Но у него какая-то история вышла, а он один, понимаешь?
      Зажглись фонари, посвежело, и Родион отдал Пине свой пиджак. Она влезла в него, скинув туфли, а гуляющие оглядывались на них и улыбались. Действительно, какая уйма людей в этом городе!
      - Понимаю, - сказала Пина.
      - В понедельник я лечу к нему.
      - И я тоже.
      - Вообще не женское это дело, Пина.
      - Ну, знаешь!
      - Да я-то знаю. Не пора тебе?
      Гостиница была недалеко от сквера. Пошли по затихающим улицам, и Родион, будто воробья, держал ее кулачок в своих широких и грубых ладонях. Она зашевелила пальцами, потрогала его мозоли.
      - Ого!
      - Что? - спросил Родион.
      - Бобы.
      - Прошлогодние, - сказал Родион, пытаясь высвободить руку. - За зиму не сошли.
      - Родион, а почему у тебя здесь пальца нет?
      Он отдернул руку.
      - Отстрелил?
      - Да нет...
      Родион стеснялся своего недостатка, однако Пина спрашивала как-то очень участливо, просто, он почувствовал себя с ней свободно и легко, почти как с Санькой Бирюзовым. Но вдруг забоялся, что может каким-нибудь неловким словом все испортить, хотя история, которую он мог бы сейчас рассказать, была всем историям история.
      - Расскажи, Родион, - попросила Пина.
      - Знаешь, не к месту. Это целое дело...
      - Ну хорошо, - сразу согласилась она.
      Родион шагал домой темными городскими улицами, курил одну папироску за другой, не замечая, что курит, что не видит города, ровно глаза притупились и уши заложило.
      А в воскресенье он рывком вскочил с кровати. Сон не просто сил прибавил, а как бы омолодил его, и ноги не болели совсем. Примчался на базу пораньше, чтоб приготовить все - взрывчатку, инструмент, палатку еще надо было выбрать, продукты закупить, принять людей, что полетят с ним.
      - Видишь, я в твою команду попал, - сказал Евксентьевский. Он сидел на крыльце и победно смеялся. - Вместе будем помогать стране бороться со стихийными бедствиями. Правильно я говорю, товарищ Гуляев?
      Родион не хотел портить себе настроения - промолчал, пошел к складу. Там уже хлопотал Гуцких. Родион пожал ему руку, спросил:
      - Тунеядцев ты мне много отвалил?
      - Троих. Мы их рассыпаем среди наших. А что ты улыбаешься?
      - Да так... Спецовку сейчас им выдадим?
      - Нет, к отлету.
      - Каб не пропили?
      - Ясное дело.
      - Платоныч, пускай Чередовая летит с нами?
      - Да мне-то что? Гляди только.
      - Ладно.
      - Вот эти лопаты забирай... А интересная девчонка! Откровенная. Я спрашиваю - зачем, мол, тебе в наше пекло? А она смеется. Справку-то, говорит, для института надо зарабатывать. Как у тебя ноги?
      - В порядке. - Родион собрал топоры, пилы, подтащил к двери прокопченный котел. - Да пускай летит! Варить будет, а то я ведь всегда сам кашеварю. Пускай!
      - Уже решили об этом.
      - Да я так просто... Там низовой?
      - Низовой.
      - Беглый?
      - Нет, стеной идет. Капитальный пожар.
      - Ладно.
      - Бригада Неелова уж в городе, а твои черти подъедут, я их сразу же туда.
      - Идет. Как со взрывчаткой?
      - Скинул я ее Бирюзову. Можно и еще захватить.
      - Платоныч, а что это у него случилось?
      - Тунеядец один отравился.
      - Консервой?
      - Да нет. Сам.
      - Как сам?
      - Да так.
      - Тьфу! - сплюнул Родион. - Жив?
      - Живой. А что ты сегодня такой улыбчивый?
      - Да так...
      Они стояли в дверях склада, подпирая косяки, тихо разговаривали, а на дворе сидели и лежали вразброс чужаки. Странно, они не собирались вместе, а каждый был сам по себе.
      - Не могу привыкнуть, Платоныч! - сказал Родион.
      - Что же поделаешь? Мы тут много про них без тебя говорили. Надо...
      - Понятно. Как ты, Платоныч, думаешь - откуда такое добро?
      - Вообще? - глянул на него Гуцких. - Пережитки капитализма...
      - Может, и так...
      - А может, и не так?
      - Может, и не так.
      - Что ты имеешь в виду?
      - Как бы это сказать? - заволновался Родион. - Понимаешь, если есть возможность жить и не работать - такие будут долго еще.
      - А от кого это зависит?
      - Не знаю, - помедлив, проговорил Родион. - Наверно, от каждого из нас. Ты вот. Платоныч, допустишь, чтоб твои сыновья стали такими? А есть папы, что держат детей в достатке да в безделье, от которого подохнуть можно, не только что. А другой - совсем другой, но видит красивую жизнь и тоже тянется, на все идет...
      - Это правда, Родион, они разные. Даже из рабочих один есть. Пьяница запойный, и через это попал. С тобой просится, изнылся весь.
      - Знаю.
      - И еще один говорит, что будет работать честно.
      - А почему он там не работал?
      - У него другое. Он к нам на поселение. Срок отбыл.
      - За что?
      - От армии уклонялся.
      - То есть?
      - По религиозным соображениям.
      - Ну и! - сказал Родион, мотнув головой, и тут же радостно воскликнул: - А вот и она!
      Он махнул рукой, Пина заулыбалась и пошла к складу. Чужаки лениво подымали головы, когда она проходила мимо. Вот подсвистнул кто-то. Пина быстро оглянулась и показала язык, а Родион и Гуцких засмеялись.
      - Паспорт принесла! - доложила Пина, чему-то радуясь.
      Гуцких пошел с ней в здание конторы, а у склада замаячил Евксентьевский. Он с любопытством заглянул в дверь, громыхнул лопатой.
      - Весит!
      Родион промолчал.
      - Клевая? - спросил Евксентьевский, подмигнув.
      - Что-что?
      - Девочка была тут сейчас. Клевая?
      - Как это?
      - Не понимаешь?
      - И понимать не хочу, - внятно произнес Родион, тяжело посмотрев ему в глаза.
      Ничто, однако, не могло испортить Родиону этого хорошего дня. Не обращая внимания на Евксентьевского, он загремел посудой. Отсчитал чашки-ложки, потом выбрал палатку поцелей и пошел в контору: надо было выписать капсюли и бикфордов шнур.
      К обеду они с Пиной уехали на такси в город. Радость, что жила в Родионе с самого утра, передалась Пине, а может, ей и не надо было занимать этого - она сама с кем хочешь готова была поделиться своей беспричинной радостью. Когда машина с моста плавно взяла в гору, Пина склонилась к Родиону и негромко, чтоб не слышал таксист, проговорила:
      - Знаешь, будто я не по дороге еду, а по земному шару...
      Обедали в главном городском ресторане, и Пина улыбалась все время, и Родион тоже, хотя ничего смешного не видел в том, что это не ресторан, а настоящая обдираловка, что прислуживают в нем молодые неслышные парни, которые делают все с хамской вежливостью.
      - За версту чуют, - сказал Родион.
      - Что?
      - Что мы не ресторанная парочка... А знаешь, Санька Бирюзов одного такого в прошлом году допек.
      - Как?
      - На углу у нас в галантерейной палатке торговал. Здоровый лоб, ему бы землю пахать! А Санька всякий раз, как проходит мимо, останавливается и спрашивает: "Почем соски?" Допек - куда-то делся этот торгаш...
      - А ну их! - махнула рукой Пина. - Давай и сегодня не пойдем в кино?
      - Давай! - охотно согласился Родион.
      - Знаешь, мне еще надо чемодан сдать.
      - Куда?
      - На вокзал, в камеру хранения.
      - Зачем?
      - А куда я его дену?
      - Ко мне.
      - Нехорошо, - задумалась Пина.
      - Почему? - удивился Родион.
      - Так.
      - Ерунда. Сейчас прямо и отвезем. А потом погуляем.
      - Пойдем к реке, - предложила Пина. - Вечером она густая и черная.
      - А ты откуда знаешь?
      - Ты вчера ушел, а я не хотела спать. Схватила свитер и на речку.
      - Дурак я, - сказал Родион.
      Пина рассмеялась, а Родион совсем забыл то мучительное состояние, когда не шли слова и он отворачивал щеку в пороховых конопушках, засовывал поглубже в карман беспалую руку, чувствуя себя перед Пиной тупицей и уродом.
      Народу на улицах гуляло еще больше, чем вчера. На" бережная отделялась от реки старинной чугунной решеткой с горбатыми лупоглазыми орлами, совсем не грозными, а скорей смешными в своей немощности. Родиону с Пиной сегодня все казалось смешным. Они то и дело переглядывались, улыбаясь, и совсем не смотрели на толпу.
      В приречных скверах было тепло и сухо, а от реки тянуло сыростью. Вода внизу и вправду чернела с каждой минутой, уже не отражала ни парковых лиственниц по берегам, ни темных громоздких зданий, ни медленных заводских дымов, застилающих закат. За рекой было тихо, а с этой стороны городские шумы пригашивал сквер. Все готовилось к ночи, к покою, а Родион снова вдруг представил себе Саньку в этот поздний час, и отлаженная неторопливая жизнь этого старого сибирского города показалась Родиону совсем другим миром. Как-то не верилось, что не так далеко, в двух часах лету отсюда, ревет в продымленной тайге огонь, обагряя небо, гулко трескаются в этом содоме дерева, а Санька заканчивает площадку. Костер, должно быть, развел, чтоб посветлей, рубит молодняк, растаскивает коряги.
      - Опять о чем-то задумался? - Пина потянула его к скамейке, что стояла у самой решетки. - Может, расскажешь?
      - Да что рассказывать-то? - встряхнулся Родион. - Все о том же. Скорей бы отсюда.
      - Ночь пройдет быстро, - протянула Пина, и Родион уловил чистый запах ее легких волос. - А ты на вертолете летал?
      - На вертолете хорошо-о-о! - успокоил ее Родион. - Только нам век бы его не видать.
      - Почему?
      - На этой трещалке всегда беда летит.
      - Что-то я не пойму, Родион.
      - Ты же знаешь - я уже раз пользовался этой машинкой...
      - Хорошо еще, что спасли!
      - Я не помню ничего, это Санька все.
      - А что он рассказывает?
      - Говорит, качался тогда я на стропах, как паук, и голова откинута. Он кричит мне снизу, а я ни бе, ни ме, ни кукареку. Прыгнул, говорит, на дерево - он ведь ловкий, как кошка, - выпустил мой запасной парашют и по нему меня кой-как на землю. Потом выложил для Платоныча знак срочной помощи и стал вертолета ждать...
      - А у других тоже такие случаи бывали?
      - По первому разряду-то? А как же! Санька один раз вырулил на мелколесье и угодил в порубочные остатки. Вскочил сгоряча и пошел. "Потом, - говорит, - чувствую, что-то не то". И тут же с катушек долой. Стаскивает штаны, а там сучок сантиметров на пять вошел, извини меня, в самую мякоть. А дальше - смех один! Прибегают бабы-сучкорубы, плачут в голос, будто на похоронах, а Санька как рявкнет на них: "Дуры! Тащите из меня дерево-то!" А они подталкивают друг друга, платками закрываются, боятся к кровище подойти...
      - Смешно, - сказала Пина.
      - И у меня был один смешной случай. Тоже недалеко от деревни. Я тогда еще в "голубой дивизии", особом пожарном отряде, числился. Нас кидали на самые красивые пожары по всей Сибири. Ну вот. Спускаюсь на покос, что поровней. Хорошо сел, погасил парашют и тут гляжу, - елки-моталки! - бабы бегут с вилами наперевес. Бурятки и русские. Уперли в меня вилы со всех сторон, кричат: "Мериканец?" А я скорей достаю свою красную пожарную книжку и говорю: "Какой же я американец?" Они вилы повтыкали в землю, извиняться начали. Говорят: "У нас вчера кино казали - вот так же одна гадина спрыгнула".
      - Тоже смешно. - Пина смотрела остановившимися глазами в темноту.
      6
      Следователь. Свидетель Бирюзов, никакого я срока вашему дружку не шью, а хочу помочь суду найти причину преступления.
      - Из-за чего, значит, _весь сыр загорелся_? А можно, я вам случай расскажу один, вроде анекдота?
      Следователь. Что за случай?
      - Человек увязил в грязи калошу, дошел до фонаря и давай там искать потерю.
      Следователь. Вы считаете, что...
      - Вот вы человек _высшего образования_, а можете сказать, зачем этих "туников" нам сюда посылают?
      Следователь. Воспитывать в труде.
      - Что ж их не воспитывают в труде там? Хлопотно с ними возиться? А нам, выходит, в радость чужое дерьмо подбирать? Кроме того, чтобы воспитывать, надо время...
      Следователь. Ну, у пожарников-то времени порядочно.
      - Зря вы так смеетесь!
      Следователь. Извините, пожалуйста.
      - Да ладно, чего там. Только обидно! Понимаете, если б нам еще техника помогала, а то вот она, вся техника, - руки да ноги.
      Следователь. Ну все же кой-какие машины можно придумать!
      - И я так считаю, однако пока ничего. Видно, где-то деньги нужней.
      Следователь. Так никаких машин и нет у вас?
      - Нету. Тяжелая это штука. Вот как быть с пожаром, что горит в ста километрах от жилья? Трактора и помпы через болота и горы тащить? Пробовали с воздуха заливать - дорого. Химия тоже пока ничего не подсказывает. Гуляев мне говорил, что в большом пожаре энергии - как в атомной бомбе, а мы против такой силы с топором да лопатой. Не знаю, чего бы делали, если б не взрывчатка...
      Вертолет тянул над лесом низко и неспешно. Он был перегружен, оглушительно трещал и выл, будто в звуке была главная его сила. Пина то и дело взглядывала на Родиона. Он сидел рядом, время от времени оборачивался, всматриваясь в палевые дали, в тайгу, что плыла внизу. Она густела, уплотнялась и темнела к горизонту, а под вертолетом делалась пожиже, редела, будто ее расшевеливало отбойной волной.
      Рабочие безмятежно дремали: им вертолет был не впервой, и к шуму его дикому они, видать, привыкли. Но неужели и вправду можно спать под этот визг и скрежет?
      А это, наверно, тунеядцы? Родион успел кое-чего рассказать Пине про них. Они расположились вдоль другого борта, вперемежку с грузом, и Пина с любопытством их разглядывала. Какой-то смиренного вида мужичок вздрагивал ни с того ни с сего, странно и неприятно вертел заросшей волосом шеей, словно в петлю ее закладывал. Когда грузились, тунеядцы окликали его Баптистом, и он послушно отзывался. А этого парня, алкоголика-то, мутило, видать. Он сглатывал часто, прятал страдающие светлые глаза.
      Третий, о котором Родион буркнул на земле что-то неразборчивое, нехорошо пялился на Пину, и ей сделалось неловко. Она попробовала пресечь этот взгляд своим, но ничего не получилось - отвела глаза и потупилась, потому что он смотрел с тонкой усмешкой и прямо ей в губы, не мигая, как смотреть нельзя. Жестом она попросила у Родиона карандаш и блокнот. Вырвала листочек, написала: "Есть такая болезнь - пучеглазие. У вас, наверно, обострение?" Она хотела, чтобы Родион увидел записку, однако он отвернулся в этот момент, а Евксентьевский прочел, спрятал листочек в нагрудный карман комбинезона и похлопал по нему ладонью. Потом, не спуская с Пины черных и каких-то влажных глаз, достал сигарету. Тут завозился впереди Гуцких, засверкал добрыми своими глазами, и по его губам Пина поняла: "Жить надоело?!"
      Евксентьевский, слюнявивший в губах незажженную сигарету, с достоинством вынул ее изо рта, показав, что она не горит. Рабочие осуждающе смотрели на шкодника, а он подмигивал во все стороны, улыбался победно, как бы говоря, что он и вправду может испытать судьбу, закурить тут, у бензина и взрывчатки. Дядя Федя погрозил ему кулаком, а Пина повертела у виска пальцем.
      Серый столб возник впереди. Он поднимался от земли ровно, колонной будто, а в вышине уширялся раструбом, и тут дым растаскивало пеленой вполнеба, затеняло землю так, что солнце до нее не пробивало - внизу горело, видать, как следует, подчистую. Сделали полукруг над пожаром, в дым не полезли, потому что Родиону и так было все ясно. Фронт придется охватить взрывной полосой, а остальное, когда Платоныч подбросит команду, сапогами да ветками. (Где же там Санька? Ага, вот он как будто. Он! В костер, знать, сырых веток подбросил, чтоб подымней было, да только рядом с таким пожаром его костер все равно вроде папиросного дымка. Давай, давай, дружище, шуруй! А хорошо ты стан выбрал, не очень далеко и не так близко к огню. Дымы отдувает, не угоришь во сне. А воду разыскал? Без нее не работа, сам знаешь...)
      Вертолет косо пошел на посадку, чуток повисел над костром Бирюзова, примерился к площадке, расчищенной неподалеку, в мелколесье, подвинулся к ней, качнув своим зеленым брюхом, и медленно, ощупкой, сел. Стало тихо. Родион открыл дверцу кабины и свалился на руки Саньки Бирюзова.
      - Родя! - закричал Санька, стискивая его. - Ты? Черт! Не может быть!
      - Может. А смотри-ка, что еще может быть.
      Бирюзов дико вытаращил глаза, увидев Пину в дверцах вертолета, потом сильно заморгал. Ухватистый, расторопный Санька, каким его Пина помнила с осени, сейчас не походил на себя. Он потерялся совсем и даже вспотел курносое лицо его забисерилось капельками. Вот он беспомощно глянул на Родиона и опять уставился на девушку.
      - Сыч! - Пина засмеялась по-своему - хорошо, необидно.
      - Привет, Бирюзов! - крикнул из-за ее спины Гуцких. - Идите, мы разгрузим. Давайте, товарищи, сначала "сосиски" на место...
      - У нас есть сосиски? - послышался из вертолета голос Евксентьевского. - А пивка нет?
      - Нашими сосисками подавишься, - буркнул Бирюзов, с трудом отводя взгляд от Пины. - Верно, Родя?
      Санька в упор рассматривал Евксентьевского, который уже спрыгнул на землю и с видом курортника оглядывался вокруг, подымал голову к вершинам сосен, снисходительно улыбался солнцу.
      - Ишь ты, чистый турист! - восхитился Санька и добавил: - _На природе-лоне_. Пошли, Родя?
      - Идите, идите, - послышался голос Гуцких. - И вы, Чередовая, тоже...
      Они двинулись к стану меж кустов и деревьев. Родион тихо смеялся над Санькой, который шел впереди в ладном своем, хорошо подогнанном комбинезоне, придерживал ветки и говорил, говорил, стараясь сгладить неловкость:
      - Пожар ничего, Родя, задавим. А ты молоток! Ноги в порядке? А вы, Агриппина, на меня уж не того, я ведь сдуру тогда... Родя, а наши ребята не выбрались еще из тайги? А как там самоубийца-то мой? Не знаешь еще? Вы уж, Агриппина, чтоб сразу стало ясно, извините меня за прошлогоднее... Ты картошки привез, Родя? Молоток! А я тут начал уже просеку делать с утра. Земля задернелая, тяжелая... Скажи, какая встреча! Вы уж, Агриппина, меня...
      - Вы уж тоже меня, - весело перебила его Пина. - Не рассчитала я в тот раз, лопатой-то...
      Санька остановился и протянул Пине руку. Девушка пожала ее, и они пошли тем же чередом по тропе.
      - А я тебе этих "туников" привез, - сообщил Родион, когда они уселись у костра.
      - Догадываюсь, видел уже одного. - Санька постепенно обретал свой обычный вид: задиристый, ершистый парень, которому все на свете ясно. Сколько всего?
      - Троих. Двое из Москвы.
      - Попьют комарики московской кровушки, - отмахиваясь от комаров, зудящих над головой, сказал Бирюзов. - Как они?
      - Экземпляры! А что у тебя вышло с ними?
      - Какой-то чокнутый один попался, _не от мира всего_, - махнул рукой Бирюзов.
      - А что вышло-то?
      - Да что? День проработал ничего. Только все о чем-то думает про себя, ни с кем не говорит. А назавтра бросил лопату и пошел к стану: "Ты куда, в Москву?" - кричим. Молчит, только сгорбился, а тут огонь подползает к полосе, вот-вот подпекать начнет. Пролежал этот филон до ночи в холодке... А ну его, Родя! Давай о другом поговорим.
      - Нет, я должен знать.
      - Ну ладно. Пришли мы на стан перекусить. Я толкую ему, что у нас, на пожарах, _построение полного социализма_ - кто не работает, тому жрать не даем. Он молчит. Убежали мы в ночь фланги отаптывать. До утра огонь обшибали, нанюхались, приползли еле живые, а он лежит без памяти и слюни зеленые распустил. Хватились, оказывается, он аптечку съел! Мази от ожогов, ихтиолку, все таблетки сжевал - и антибиотики и от простуды. Йод выпил. А мы на ногах не стоим. Что делать? Посоветовались с Копытиным, перекинули его через коня да в деревню - молоком отпаивать...
      Родион оглядел стан. Умеет жить Бирюзов! К нижнему суку елки привалил плотно веток, и славный шалаш получился. Как в кармане, костерное тепло там собирается, а дым тянет мимо. Интересно, воду нашел он?
      Светлохвойный разнолес охорашивался, неслышно дыша, млея в весеннем тепле. Не зная, что скоро погибнет, он продолжал извечную эту работу ловил солнце в частые зеленые сети, всасывал, пил воздух, незримо гнал соки к ростовым точкам, жил изо всех своих первозданных сил. К нему медленно приближалась смерть, а он стремил всего себя в завязь, в цвет и семя и еще удерживал видимо-невидимо всякой живности, без которой он, должно быть, не мог. Только не успевшие пригнездиться птицы, видать, отлетели от этих мест, а бурундучишки в глубине леса еще турчали и свистели, и кроты сплошь понаделали свежих копанок на тропе, и всякая ползучая и летучая тварь совсем не чуяла беды - мурашата порошинками рассыпались вокруг костра, какие-то гусеницы качались на паутинках, комарье звенело, и Родион в этом живом, веселом лесу почувствовал себя покойно и просто.
      - Сань! - очнулся он. - Огонь-то шалый?
      - Метров тридцать в час.
      - А воду ты нашел?
      - Стоячую, в бочаге. Но ничего водица.
      - По какую сторону?
      Санька неопределенно махнул рукой.
      - Найдем. - Родион поднялся.
      - Походи, походи, - посочувствовал Бирюзов, видя, как Родион жадно оглядывает лес.
      Родион с Пиной ушли, а по тропе, что вела к посадочной площадке, начали таскать инструмент, продукты, ящики с аммонитом. Надо было сразу же взять темп - в огневой работе он может выручить, когда уже ничего не помогает. Санька заторопился под ель укладывать взрывчатку. Ступая, как слепец, принес на спине ящик Евксентьевский, остановился, и Бирюзов заметил, что лицо у него застыло.
      - Кидай! - крикнул Бирюзов, но Евксентьевский попятился, съежился весь под нетяжелым своим грузом. Потом попытался снять ящик, перехватил его осторожно, будто там был хрусталь, и замер.
      - Быстрей!
      Еще поднесли аммонит. Санька шагнул к Евксентьевскому, смахнул груз с его плеч и швырнул ящик под ель. Евксентьевский присел, челюсть у него отвисла. Вокруг засмеялись, и Евксентьевский тоже меленько захихикал, пряча глаза.
      Санька закурил, дожидаясь новой партии взрывчатки. Евксентьевский уже осмелел и, когда подошла цепочка рабочих, лихо взялся помогать Бирюзову, перехватывая груз у пожарников. Один ящик развалился от удара, "сосиска" прорвалась, и наружу потек ядовито-желтый порошок. Евксентьевский боязливо потрогал его пальцем, и тут же Бирюзов сунул в этот порошок недокуренную, дымящуюся сигарету. Евксентьевский отпрянул в ужасе. Рабочие, обступившие склад взрывчатки, рассматривали побелевшее лицо чужака и, будто его тут не было, тихо переговаривались:
      - Спектакль.
      - Зря, пожалуй, Санька так...
      - Не дай бог, разрыв сердца - отвечать придется.
      - Ничего, пусть привыкают!
      - А ты, видать, храбрец! - обратился Санька к Евксентьевскому. - А? Ведь эта штука удара не боится и вроде опилок - нарочно не подожгешь. Вот уж к захоронке воспламенительных трубок не подходи, я тебя умоляю. Гремучая ртуть!
      - А где она? - спросил Евксентьевский, озираясь. Он уже оправился от испуга, посматривал на Баптиста и улыбающегося Гришку так, будто бы насмехался над ними. - Залетели, соколики!
      - Иголку сунешь в капсюль, - продолжал свое Бирюзов. - И поделит тебя на молекулы, а может, и тоньше. Ясно?
      - А где они, эти капсюли-то? - робко подал голос Баптист.
      - Покажу, как разгрузимся, - ответил Санька. - А пока ходите по тропе и ни шагу в сторону, ясно?
      - Господи боже мой! - быстренько проговорил Баптист. - Куда уж ясней!
      - Если ясно, так давай! - Санька засмеялся, сморщив нос.
      Гуськом, след в след, затрусили Евксентьевский и Баптист, рабочие пошли за ними, осуждающе оглядываясь на Саньку, а он смеялся и кивал им головой, будто говоря: ничего, попугать этих дармоедов малость не мешает. Крикнул:
      - Главное, мужики, темпа не терять, а то протелишься тут неделю!
      На стан пришел Гуцких, и Родион с Пиной вернулись - воду принесли, а Бирюзов заспешил к вертолету, чтобы помочь с разгрузкой.
      - Тут сырьевая база двух леспромхозов. - Гуцких взглянул на толстые стволы сосен и елей, на поднебесные их вершины.
      - Чего же они сами не тушат? - спросил Родион.
      - Плачутся - людей нет. Может, все-таки подброшу оттуда.
      - Ты мне, Платоныч, моих ребят скорей.
      - Сегодня они должны подъехать. Как появятся - сразу. А если не отобьем эти леса, закрывать тут заготовки придется.
      - Отобьем, - успокоил Родион. - Еще не бывало, чтобы не отбили.
      - Ну, я поплетусь. - Гуцких протянул руку.
      - Чайку не попьешь, Платоныч?
      - Нет, полечу. До завтра!
      - Я провожу. А ты, Пина, давай обед налаживай. Картошку тебе сейчас доставим.
      - Есть обед! - козырнула Пина.
      Родион и Гуцких пошли к площадке, прислушиваясь, как кричит за кустами Бирюзов:
      - А ну, кто поздоровше, бери этот мешок! Палатку кинь - потом поставим. Лопаты, лопаты тащите, мужики! И топоры. Мы сейчас займемся с вами до обеда, чтоб аппетиту прибыло. Тут ведь минуты решают! А то ветер подгонит огонь, шашлыков из нас понаделает - и вся любовь! Быстрей, мужики!
      - Забегали! - обернулся Гуцких.
      - У него кто хочешь забегает, - отозвался Родион. - Агитатор!
      - Старшой из него получится, - сказал Гуцких. - Только б грамотешки еще ему да выдержки побольше... А ты что задумался, Родион?
      - Сгорит это все, - Родион широко повел рукой. - Какой лес! Жалко...
      - Конечно, жалко...
      - Читал я в книге, Платоныч, все товары на земле дешевеют. И руды, и само золото. Один только лес дорожает.
      - Верно.
      - Год от года! По всему миру!.. Один лес! А мы, значит, коренное это народное богатство - в дым?
      - Не говори...
      - Ну ладно, Платоныч, пока!
      Отбойной волной вертолет положил на площадке траву, нагнул молодняк, обеспокоил вершины деревьев, поднялся круто и ушел в сторону пожара; треск его скоро помягчел, затих в вышине и дали. Родион не стал дожидаться, когда он растает совсем, двинулся напрямик туда, где уже вступили топоры. Тайга была не молодая, но и в силу пока не вошла. Лес только начал смыкаться поверху, а уж кое-какие деревца теряли кору и хвою, прибаливали у земли, чахли, засоряли все под пологом, изготовившись уже гибелью своей помочь лесу набрать ту мощь, что определена ему природой.
      Как раз в этом-то замшелом подлеске и жил огонь, которым держался пожар. Беда еще, что долгими здешними зимами снежные подушки нагружали, калечили молодняк, и некоторые деревца, согнутые еще в раннем детстве, так и не распрямились - стволики вышли слабосильными и льнули к земле. Весь этот нижний ярус леса сжирало огнем. Хорошо хоть, трава уже зеленая пробила, упутала старую, сухую и ломкую, а то бы тут не прошуровать. Надо скорей чистить полосу для взрывчатки.
      - Куда? Куда ты швыряешь? - услышал Родион надсадный голос Бирюзова. Срубил - в сторону пожара кидай, понял? Да под корень ее руби, под корень, она у тебя пружинить не будет. Гляди - укоротишь руку! Эх, японский городовой, пропаду я тут с вами! Ты что, сроду топора в руках не держал? А как же ты жил?
      Родион вышел из-за кустов. Евксентьевский двумя руками, по-бабьи держал топор.
      - Ну-к, я разомнусь. - Родион скинул куртку. - Посторонись-ка!
      - Эй, сюда! - закричал Бирюзов на весь лес. - Все с топорами - сюда! Живо!
      Родион, не торопясь, отстегнул пряжку чехла, достал топор, и он у него заиграл на солнце. Ну! Шагнул вперед, занес топор высоко за голову, а левую руку, ту самую, на которой не было указательного, пустил вперед и в сторону, изготовился. Впереди рос мелкий ельник, редкие березки и осинки, какой-то кустарник плелся. Все это надо было убрать, просечь полосой. Родион пошел. Топор заблестел, зазвенел, описывая кривые круги и для своей секундной работы почти не задерживаясь у земли, где мелькала под лезвием беспалая Родионова рука, что жила будто бы своим отдельным движением, прибирая и отшвыривая в сторону все отсеченное от корней. Славно!
      - Комбайн, - проговорил кто-то из рабочих, а Гришка Колотилин, ступая, как на привязи, следом, молча ловил глазами топор Родиона и легонько отталкивал Саньку, который тоже ступал по просеке, любовно оглядывал бугристую спину друга, бритый его затылок, ноги в крепких сапогах и поборматывал: "Во так вот! Во так вот!" (Ах, славно! Санька-то понимает, а эти пусть поглядят, пусть. И, между прочим, интересно, что в разной работе находишь разное. Когда делал топорище, вроде тихой радости что-то было, а тут захмелел ровно, и сила идет, и руки друг с другом будто переговариваются, и ноги - словно бы на пружинах. Вот эту рябину еще убрать. Квелая, наподобие капустной кочерыжки...)
      - Так и руку недолго, - услышал он брюзгливый голос Евксентьевского.
      - Она у него дело знает, - возразил Бирюзов.
      - Палец-то он отхватил.
      - Это дело совсем другое. - Родион приостановился и тут же вскрикнул: Ты это чего, паря!
      Гришка Колотилин вырвал у Гуляева топор, завертел перед глазами и будто забыл про все. Он пробовал ногтем жало, примерял топорище к ноге и плечам, прицеливался им в солнце. Родион понял, но повторил на всякий случай:
      - Ты чего?
      - Кто делал? - спросил Гришка.
      - А что?
      - Кто этот "звонарик" делал?
      - Да зачем тебе? - улыбнулся Родион.
      - Признаю. Скрипочка!
      Санька уже скомандовал по местам, и рабочие пошли, но Гришка все оглядывался из-за плеча, а Родион смотрел на парня и смеялся.
      - А вам надо другое дело дать, - обернулся он к Евксентьевскому, когда рабочие ушли.
      - Я тоже хотел бы новую работу, - сникшим голосом попросил Евксентьевский.
      - Может, ямки копать?
      - Ро-дя! - предостерег Санька.
      - Ладно, ладно тебе, Саня, - примирительно сказал Родион.
      - Ну хорошо - я подчиняюсь... Давай-ка ты! - Бирюзов потянул Евксентьевского за рукав, и они пошли к вертолетной площадке. - Тебя как звать-то? Виталий? Слушай, Виталь, я б тебя заставил делать то, что сейчас надо. Из-за Гуляева согласился, он у нас шибко добрый. А копать, учти, тоже не мед, тут легких работ нет.
      Солнце еще подымалось и подходило, верно, к полуденной точке. Родион косил и косил мелколесье, дорубился до полянки, перешел ее медленно, враскачку, повел полосу дальше. Он рушил трухлявые пни, разбирал завалы из гнилых колод и все, что могло гореть, бросал и сдвигал с полосы туда, к огню, который медленно и неостановимо шел сюда. И правда, надо было спешить, - должно быть, километра полтора, не больше, осталось огню, и, чтоб за двое суток управиться, придется тут поворочать. Да не как-нибудь, а как надо. Славно, что колени совсем в порядке. Если бы им заболеть, то уже дали бы знать. А этот, ботало-то, совсем присмирел у Саньки...
      Родион распрямился, лизнул губы, закричал на весь лес:
      - Пин-а-а-а!
      - А-а-а-а! - донеслось будто из глубокого колодца.
      - Пи-и-ить! Принеси воды-ы!
      Когда Пина шла со жбаном по просеке, ее перехватил Евксентьевский. Он один копался на полосе и, увидев девушку, заулыбался любезно.
      - Можно? - спросил он, бросив лопату.
      - Пожалуйста. - Она отвела взгляд, потому что он не спускал с нее настойчивых глаз. И когда пил, тоже. Лил воду мимо рта, ловил струю губами, и видно было, что пить ему не особенно хочется, а хочется смотреть на нее вот так.
      - Будет лить-то! - не очень вежливо сказала Пина и потянула у него жбан.
      - Не надо со мной так строго, - попросил он и вроде бы смутился. - Вы, может быть, одна тут поймете меня...
      Пина пожала плечами, пошла по вырубке. Вот он. Рубит сильно, с большого кругового замаха. Спина у него вся мокрая. При такой работе и комару некуда подступиться. А рука шурует под быстрым топором, копошится там, в траве, и Пина даже ойкнула, когда блескучее лезвие чуть ли не меж пальцев Родиона мягко ушло в стволик молодой елочки.
      - А, это ты! - обернулся он. - Давай.
      Родион пил большими глотками, запрокинув голову. Крупное тело его дышало теплом.
      - Подходящая водица, хоть и бочажная, - сказал он, тряхнув пустым жбаном.
      - Не рассчитала, - виновато поправилась Пина. - По пути выдули...
      - Не важно, еще притащишь. - Он скапал остаток воды на лицо. Притащишь?
      - Ладно... Ну, я побегу, у меня там все кипит.
      Пина пошла прямиком через лес, по зеленому мху и брусничнику. Хорошо! На прогалинах теплом поддавало от земли и пахло смолой, а в тени стояла мягкая прохлада, будто только что стаял тут снег. Уже недалеко от стана, где начиналась полоса, услышала вдруг за кустами голос дяди Феди, бригадира. Он что-то втолковывал Баптисту, и Пина, чтобы не помешать им, остановилась.
      - Нет, милый человек, - негромко говорил Неелов. - Ты свою пропаганду тут забудь, мы народ тертый. Ну и что ж с того, что ты под командой коммуниста? Все мы подчиняемся без звука, потому что он дело наше знает во всяком его виде. И, кроме того, Гуляев - человек! А насчет бога... продолжал дядя Федя. - Я тебе прямо говорю - ты уж тут молчи! Ты вот толкуешь - бог, дескать, един и для всех один. А я тебе другое скажу. Помню, в сорок первом мы шли по горелым деревням к передовой. У голых печей бабы да ребятишки. Горю весь - иду. И скоро тут я своего первого немца убил. Нет, я его не жалел, а вроде не верю: вот сейчас только он живой был - и нет его. Оглядел я его близко и вижу - на пряжке что-то написано по-ихнему. Спрашиваю командира, а он мне говорит, что это вроде молитвы: с нами бог, мол, с немцами-то...
      - Так ведь бог... - робко начал Баптист, но Неелов перебил:
      - Нет, уж ты дослушай! Дальше я иду, гляжу. От других деревень званья не осталось, а в одной увидел - мужчина висит и рядом девчоночка, тоненькая такая былинка, на электрическом шнуре. Нет, милый ты человек, если б ты увидел, сколько я, у тебя б глаза омертвели. Сиди тихо, не перебивай!.. А в Берлине-то они своих же стариков и детей, что от бомб под землей прятались, водой затопили. А? И там, в Берлине, видал я эти пряжки - "бог с нами". А? Молчишь? Так что бога тут ты оставь...
      Пина ушла осторожно, и ей вдруг стало страшно почему-то в лесу. Она побежала к стану и только тут, у котелков, успокоилась. А перед обедом у костра появился Евксентьевский.
      - Извините, скоро?
      - Все готово.
      - Замечательно! - сказал он, прикурил, слабо помотал потухшей спичкой, с гримасой втянул дым. - Но вы! Вы-то как тут оказались?
      - А я тоже тунеядка, - ответила Пина. - Прожженная.
      - Не смейтесь! Каждый из нас человек.
      - Как же вы докатились до такого, человек?
      Он усмехнулся, глубоко затянулся дымом.
      - Сложный вопрос.
      - Семья-то хоть у вас есть?
      - Родители? Есть, но я с ними не жил.
      - Почему?
      - Воспитывали, - опять усмехнулся он.
      - И больше никого?
      - Было... Жена, можно считать.
      - Что же она не поехала с вами?
      - Она? Вы что? Это раньше в Сибирь ехали за своими...
      - Но раньше, простите меня, было за кем ехать!
      - Вот вы культурный человек, - сказал Евксентьевский и сощурил глаза на огонь. - Хотите, я расскажу вам про нее такие вещи...
      - Наверно, это любопытно, только надо уже обедать.
      - Давайте, - обрадовался он.
      - Нет уж, зовите остальных.
      Евксентьевский исчез, и скоро к стану сошлись все. Не было только Родиона - он решил просечь еще десяток метров, пока собираются. Начали есть без него - хлеб, консервы, картошку, хрупать редиской.
      - Проголодались? - спросил Бирюзов, схлебывая с ложки суп. - Это хорошо, мужики, только вот ты, Виталь, сколько ямок выкопал?
      - Плохо копается. - Евксентьевский торопливо сглотнул. - Корни.
      - Сколько ямок сделал?
      - Три.
      - Три?! А еще хочешь стать _полнокровным гражданином_! Знаешь, сколько надо?
      - Нет.
      - Пятьдесят.
      - Всего?
      - Да, каждому. И тебе тоже. Ты ведь тут стоять будешь, когда огонь подойдет. И еще одно. Любое дело тут надо начинать с Гуляева, понял?
      - Не понял я что-то, - сказал Евксентьевский. - Извините.
      - А что непонятного-то? Гуляев тут царь и бог, папа и мама, ясно? Он может, если надо, и обед отменить, и спать сутки не разрешит. А куда поставит - делай свое дело до конца. Это же пожар, мужики. Слово Родиона тут высший закон. Теперь ясно?
      Евксентьевский оглядывал пожарников, которые молча ели, всем своим видом показывая, что это все понятно, не впервой, а как же иначе может быть? Евксентьевский заулыбался:
      - А если он мне прикажет в огонь прыгнуть?
      - Ну так что? Прыгнешь! - сразу ответил Бирюзов. - За Гуляевым. Потому что, если надо, он первый туда. Как уже было не раз...
      - Да, всяко бывало, - сказал кто-то из рабочих.
      - Прыгали и в огонь...
      - Не самое страшное...
      Пришел Родион. Часто дыша, сполоснул из ведра руки, намазал кусок хлеба кабачковой икрой.
      - Саня! - Родион не садился. - Я, пожалуй, сбегаю к пожару.
      - Да я же был там с утра. Пожуй сначала.
      - Нет, надо глянуть.
      Родион ушел, легко ступая, скрылся за кустами.
      - Видали? - спросил Бирюзов и поднялся. - Кончай пировать, мужики, идем.
      - И я, - сказала Пина.
      - Ну что ж, - разрешил Санька. - Просеку надо сегодня добить, мужики. Дотемна работать будем.
      Пина тоже пошла с топором на просеку, которая далеко уже врезалась в лес. Бирюзов хорошо наметил трассу - она шла через еланьки, лиственные куртины и молодняк, сторонилась густых зарослей, а Родион, видать, ее еще выправлял, так что рубить и пилить пришлось мало. Пина добралась до чистой делянки Родиона, увидела его топор, глубоко всаженный в ствол сосны. Она дотянулась до него, однако он сидел мертво. "Медведь", - подумала Пина. Она повела полосу дальше, думая о нем, о том, как он рубит. Ноги стоят широко. Плавный круговой замах. Темная сырая спина вся живет и двигается, а быстрая левая рука мелькает, чистит просеку. Так, наверно, никто не работает. По крайней мере, Пина не видела, чтоб кто-нибудь в ее лесном краю так управлялся с топором. И еще она с удовольствием думала о том, в какое интересное положение попали эти дармоеды. Отлынивать от работы тут нельзя, потому что на каждого своя доля. И сбежать некуда, в тайге любой из них пропадет. У них один выход: скорей тушить. А для этого они должны во всем слушаться Родиона.
      Пина срубала мелкие деревца и кусты, собирала и откидывала их, снова бралась за топор.
      - Думаю, кто это тут тюкает? - Родион шел по просеке, улыбался.
      - Нечего подглядывать! - Пина опустила топор.
      - Выходит, только тебе можно?
      - Стой-ка! Стой! - крикнула она, быстро приблизилась к Родиону, подпрыгнула и звонко шлепнула его ладонью по лбу. - Комар, - пояснила Пина и расхохоталась, увидев, что Родион стоит столбом и оторопело глядит на нее. Она протянула ему руку. - Ну ладно, не обижайся! Ну на, откуси! Откуси!
      Родион, не отрывая взгляда от ее глаз, в которых прыгали веселые чертенята, схватил ее пальцы и прижал к губам. У Пины перехватило дыхание. Она вырвала руку, отвернулась, покраснев густо, будто ее обстрекало крапивой, а он одним движением выклинил свой топор из лесины и ушел по просеке в кусты. Скоро оттуда донеслись удары топора и треск сучьев.
      Пина глубоко, с наслаждением вздохнула, засмеялась счастливо и огляделась. В глубине леса шумели пожарники, слышались треск и удары, и Родион вблизи ворочал какие-то коряги. А лес уже остывал, готовился к ночи. Солнце склонилось за деревья, и сюда пробивались редкие его лучи, но уже ничего не могли согреть, только больше оттеняли густой лапник, что печально, обреченно вис к земле. Потянуло прохладой по земле. Пина задумчиво подобрала топор, взялась рубить.
      Комары к вечеру осатанели. Они гудели зыбким облаком над головой, лезли в уши, глаза. Пина отмахивалась от них, а они еще больше свирепели. Ничего, пускай едят, не съедят...
      Темнело, когда с дальнего конца просеки прибежал Бирюзов.
      - Шабаш! - кричал он. - Не видно уже, по ногам можно секануть. Бросайте! Родя, хватит!
      Когда собрались все у костра и Пина начала разогревать варево, Родион накинулся на еду. Он ел сосредоточенно и углубленно, жевал всухомятку что ни попадя, иногда оглядывал небо, уже проступившие меж крон звезды, рабочих, что вповалку лежали вокруг костра, и - мельком - Пину, хлопочущую с посудой. Уже в кромешной тьме Бирюзов принес ведро с водой, палатку с вертолетной площадки, поднял людей ее разбивать.
      - Давай, мужики, давай! - приговаривал он. - Шевелитесь, а то комарье вас высосет до костей.
      - На комаров-то нас хватит. Прокормим, Саня.
      - И ты нас зазря не погоняй!
      - Да он не нас, робя. Понимать надо...
      Санька и Евксентьевского заставил расстилать на траве палатку, и Гришку, и Баптиста. Все в одинаковых комбинезонах, они уже плохо различались в неверном свете костра, только Евксентьевский давал знать о себе - постанывал тихонько, озирался, вглядывался в темноту, прислушивался к лесным шорохам.
      - Помочь бы вам, - сказал Родион. - Однако я еще долго есть буду...
      В темноте сдержанно засмеялись:
      - Да мы уж сами! Рубай, старшой.
      Палатку натянули, уселись ужинать. Меж деревьев трепетал багровый свет. Там то вспыхивало, озаряя небо, то затихало, и огонь казался совсем близким. Евксентьевский ел неохотно, кидал тревожные взгляды в сторону пожара. Пина заходила к Родиону то с одной, то с другой стороны, подливая в его чашку супу. Он же, избегая глядеть на нее, долго хлебал, потом ел толченую картошку, а под конец соорудил свое фирменное блюдо - налил в кружку кипятку, темной заварки добавил, опустил кусок масла, насыпал сахару, соли. Привалившись к какому-то мешку, он пил эту смесь мелкими глотками.
      Первая, оглушающая усталость уже сошла со всех. Пожарники курили у костра, наслаждаясь отдыхом и тишиной. Переговаривались, но Пина слушала плохо. Вот Родион перестал вздыхать над чаем, улыбается чему-то, и Пина тоже прислушалась. Говорил Гришка:
      - Такую халтуру как было не спрыснуть? Заходим, рассаживаемся, я кричу: "Смертельную дозу!" А официантка уже знает. Несет. "Да нет, - говорю я, на каждого смертельную дозу". Несет еще.
      - Постой, постой, Гриня! - перебил его чей-то заинтересованный голос. Это сколько, доза-то?
      - А это в одной медицинской книге было написано, - с готовностью ответил Колотилин. - Будто бы смертельная доза для человека - кило двести. А я врачам сроду не верил... Ну вот. Правда, свою норму я знал. Чувствую, что сейчас упаду, - все, как отрубил!
      - Орел! - с притворным восхищением проговорил в темноте Неелов. - Ух и орел...
      Из холодеющего леса трепетно и мягко летели прямо на костер бестолковые ночные бабочки и сгорали. Меж черных вершин сосен объявилась луна, светлая, большая и близкая. Она была в туманно-зеленом обводе. (Славно! Дымы, значит, не поднялись еще, не затянули небо совсем. А этот Евксентьевский-то - штучка! Ногти щепочкой опять чистит, дует на ладони. Мозоли набил, что ли? Что за человек? Весь издерганный, и характер не разбери-пойми... Где же Пина? Ага, устраивается в балагане. Ну спи, спи спокойно, Пина! Прошлую ночь, в городе-то, просидели у реки, пока не замерзли совсем, а гостиница оказалась запертой, и пришлось стучать. Эх, Пина! Так ничего я тебе и не сказал, хотя говорили все время. И тут ничего. Да зачем слова, если словами не обскажешь всего?..)
      - Как ноги, Родя? - прервал Санька мысли Родиона, но тот не ответил задумчиво допивал остывший чай.
      - Умаялся наш старшой, - посочувствовал кто-то из рабочих.
      - Устал, товарищ Гуляев? - осведомился Евксентьевский, и Родиону послышалась в интонации его голоса прежняя издевка. - А? Устал?
      Родион промолчал. Отставил кружку, откинувшись назад, нащупал в темноте сырую картофелину. Подбросил ее, поймал, и лицо у него стало совсем мальчишеское. Все выжидательно смотрели на него, а Санька растянул губы в обещающую улыбку:
      - Такую штуку никто, кроме него, в городе не делает.
      Родион протянул правую руку к свету и сжал пальцы. Кулак его задрожал, жилы в запястье проступили проволокой, и на пепел закапал картофельный сок.
      7
      Следователь. Алексей Платонович, вы больше ничего не можете добавить об отношениях обвиняемого с Евксентьевским?
      - Нет. Одно только: Гуляев - настоящий парень.
      Следователь. Вы будто оправдываете его.
      - Я его знаю.
      Следователь. А знаете, что ему грозит по закону?
      - Но закон - это еще не все.
      Следователь. Что вы хотите этим сказать, Алексей Платонович?
      - Вы вот тоже который уже раз вызываете меня по закону, а там тайга горит. Пожаров день ото дня больше.
      Следователь. А почему больше? Вы извините меня за вопрос не по существу.
      - Почему не по существу? По существу! И я отвечу. Обычно говорят: "Стихийное бедствие".
      Следователь. А разве не так?
      - Не так. Конечно, жара способствует, но если б солнце само зажигало, оно бы давно всю землю опалило. Больше пожаров потому, что людей в тайге больше. Лес под гребенку стригут, а лесосеки не чистят. Кроме того, вы знаете, что за народ эти шатущие туристы? Или наложите сетки пожаров на маршруты поисковых партий. Интересная картина получится!
      Следователь. Что они, нарочно поджигают, что ли?
      - Бывает. К геологам, таксаторам, топографам много дряни нанимается калымщики, алиментщики, жулье разное. По-моему, и недобитые гады бродят еще по тайге экспедициями; может, власовцы закоренелые есть или какая-нибудь новая сволочь появилась, из сектантов.
      Следователь. Ну уж это вы слишком!
      - Нисколько. Ловили явных поджигателей, да только отпускали.
      Следователь. Почему?
      - Закона нет.
      Следователь. Как это нет?
      - Так и нет. Невзначай ты запалил тайгу или нарочно - нельзя тебя осудить, потому что закона нет. Вы молодой, это ваше первое дело в Сибири, говорите, а мы-то знаем. Сорок лет уже бьются лесники за такой закон. Говорят, что скоро примут его...
      Следователь. Есть уже такой закон, Алексей Платонович! Недавно утвержден на сессии...
      - Ага! Это хорошо. Надо так: поджег лес - получай круглую десятку. Худо еще, что цены лесу никто не знает. А он такое же имущество, как завод или мост, если не подороже. Мост можно быстро отстроить, а тайгу попробуй! И гасить ее - такая работа, каких нигде нет. Если любопытно вам, могу свозить. Никому не мешает узнать, какими людьми мы держимся.
      Родион проснулся вдруг. Какой-то неуловимый внутренний толчок подымал его по утрам на пожарах и обрубал сон. Должно быть, заботы грядущего дня собирались и затаивались с вечера в некой тайной клеточке, чтоб едва видным утром враз пронзить и оживить все его большое, одеревеневшее за ночь тело.
      Он вскочил, стянул с головы Бирюзова телогрейку, и ресницы друга ожили, задрожали, однако не раскрывались, будто никак не могли расклеиться. Родион знал, что Санька сейчас сильно втянет носом, чуть приоткроет веки и начнет подымать и ронять голову, жмуриться к потягиваться, пока не получит пинка. Он уже, конечно, собрался весь, ждет, чтоб тут же увернуться и, рыча по-звериному, прыгнуть Родиону на плечи. Его потом надо как следует мотать, иначе не сбросишь. Все так и вышло, только Санька цепче обычного оплел его.
      - Эй! Эй! - послышался испуганный голос Пины. - Вы чего? А? Вы это что, ребята?..
      Родион не хотел было ее будить, однако она проснулась сама, откинула клапан мешка и выбралась, чтоб разнять их, но Санька сам отцепился, а Родион проворчал:
      - Я эту тигру когда-нибудь о дерево расшибу.
      - Черти, - сказала Пина. - Так можно человека заикой сделать. Родион, тебе надо в команде заику?
      Родион засмеялся, шагнул к палатке, отстегнул полог и расшевелил крайнего:
      - Подымайтесь, однако, ребята...
      Потом он собрал пустую посуду и пошел к бочаге. А тайга еще спала, вся в сизой росе, в паутинной зыбкости сумеречного рассвета, непахнущая. Блеклая зелень источала прохладную свежесть с такой щедростью, будто это было ее вечное и неизменное свойство. Родион скоро шел меж кустов, осыпая дробную росу. Дышал он глубоко, упоенно, как дышится только утрами. Мускулы у него сладко ныли.
      В вышине, меж крон, смутно белели рваные проемы, они пока не начали голубеть. Ветра не было - это Родион засек еще на стане, когда проснулся. Славно. Всю ночь пожар вбирал в себя влагу из воздуха, и роса в безветрии теперь будет долго придерживать огонь. Однако все равно нажимать надо, работы на полосе еще порядком.
      На самом дне сырой низины лежала добрая матичная ель, еще зеленая. Лет полтораста ветвила она себя, с каждым годом хватая в лапы все больше ветра, но, должно быть, корни ее плохо углубились и мало оплели землю, а этой весной, когда почва оттаяла и размякла, ель рухнула. Под свежим плоским выворотом стояла черно-зеркальная вода, в ней на редких травинках серебрились пузырьки. Ленивые утренние комары обсели Родиона, прожгли рубаху на плечах. Он ополоснул лицо, глотнул холодной, чуть пресноватой воды, наполнил посуду и пошел назад.
      Встретилась Пина. Он посторонился, пропуская ее по тропе, а она неожиданно толкнула его в мокрый куст, побежала в низину, к бочаге.
      - Вот мать честна! - отряхнулся Родион.
      Когда он вернулся к стану, на сером кострище уже пыхал огонек. Санька остервенело точил драчовым напильником лопату и приговаривал, задавая с утра темп:
      - Тащите его, мужики, тащите за ноги. Или за другие места! Отойдет, ничего! Тут есть секрет - надо в первый час переломить себя, а то весь день будешь киснуть.
      Рабочие сидели у костерка, тянулись руками к огню и зябко вздрагивали.
      - Сейчас копать, пока росно, - проговорил Родион. - А там что за лихо?
      В палатке кто-то возился, оттуда слышались ругань и жалостливые стоны. Вот вытащили наружу Евксентьевского, он охал и не поднимался, глядел затравленно. Руки его со скрюченными пальцами лежали бессильно, и ноги были раскинуты носками врозь.
      - Не хочет вставать, - сказал Гришка, который вытащил его из палатки.
      - Я хочу, но не могу, - простонал Евксентьевский.
      - Шевелиться надо, - посоветовал Родион. - Пройдет.
      - Ты что это? Виталь? - спросил Санька. - А? Вид у тебя натурального утопленника. Подымайся, ничего! Посгинайте его, мужики! Гриша, подшевели-ка его!
      - Не надо, - возразил Родион.
      - Вот ты как с ними, Родя?! - Санька отвернулся. - Ну, тогда я отступаюсь, _чаша моего терпения лопнула_! Только на собрании мы решали не так. Копытин прилетит - поговори с ним...
      - Руки сбили небось, а? - не слушая его, спросил Родион Евксентьевского.
      Тот даже не посмотрел на Родиона, дрожа, пополз к костру.
      - Ишь ты! Шевелится! - восхитился кто-то из рабочих. - Приспособчивый парень, однако!
      - Слушайте, - опять обратился Родион к Евксентьевскому. - Пина вернется, попросите ее бинты найти...
      Тот не отозвался. Сидел потерянный и жалкий, время от времени осторожно дул на ладони. У него горели руки, сухожилия тянуло острой болью и спина гнулась плохо. Не верилось, что к этому можно привыкнуть. Как о несбыточном счастье, он думал о городе, где нет леса, пожаров и таких примитивных людей.
      Пожарники ушли на полосу, захватив топоры и лопаты. Евксентьевский огляделся. Сырой утренний лес, обступивший лагерь, сужал небо, отгораживал огромный шумный город, все знакомое и привычное. А тут непонятная пугающая тишина - то ли неслышно, тая дыхание, шевелится кто-то большой, то ли медленно валится лес. Хорошо еще, что костер горит, полощет огнем. Можно закрыть глаза и представить себе, как на городских улицах шуршат шины и толпа, не знающая тебя, шаркает подошвами...
      - А вы почему здесь?
      Евксентьевский вздрогнул.
      - Оставили.
      - Зачем? - удивилась Пина.
      Он вывернул перед ней ладони в белых пузырях.
      - Подумаешь, - фыркнула она.
      - Вы безжалостны.
      Пина вскинула на плечо лопату.
      - А вас не унизила бы жалость?
      Не дожидаясь ответа, она ушла в лес. Пожарники на полосе сосредоточенно копали, растянувшись цепочкой, и Пина встала в ряд. Она взяла дистанцию от крайнего, обсекла и вынула дерн, отвалила в сторону первую лопату, потом другую, перерубила какие-то скользкие корни. Земля как земля. Правда, у родного кордона лес был почище, пореже и там полосу легче было бить, однако и тут ничего, можно, лишь бы с Родионом.
      Вот все прошли мимо нее дальше, она осталась последней и торопилась, думая только о том, чтобы закончить яму не позже Родиона, который первым продлил цепочку, встав рядом с ней. Если он докопает раньше, то уйдет один по полосе, а ей хотелось вместе.
      Нет, ушел. Она заспешила, чтоб, может, успеть и снова оказаться рядом с ним, но кто-то впереди уже закончил свою яму и шагал за Родионом. Огорченная, Пина минутой позже передвинулась в начало цепочки, и меж нею и Родионом было уже трое. Еще несколько копанок сделала и почувствовала, что лопата затупилась, да и потяжелела будто, однако Пина ни за что бы не созналась в этом сейчас, на людях.
      - Может, завтрак сготовишь, Пина! - крикнул ей издали Родион.
      "Тоже мне миленок! - подумала она. - Трудно ему было подойти, что ли?" Пина воткнула лопату в землю, направилась к стану. Ямы уже заметно продвинулись в лес, разметили зеленую полосу черным пунктиром. Пина шла и шла, а копанки все тянулись, прерывисто деля тайгу на две части. Одна погибнет, а другой Родион с товарищами собирался подарить жизнь, вернее, отстоять ее в тяжелой работе. А пока обе половины леса стояли совсем одинаковые, живые, и невысокое еще солнце, косо прорываясь сквозь чащу, богато расцветило росу - капли лучились, искрились, но тепло спускалось уже с присохших вершин, и омытый лес начал тонко пахнуть пыльцой и смолами.
      Свернувшись у холодного пепелища, Евксентьевский спал. Пина загремела посудой, и он зашевелился. Сдерживая охи, приподнялся, оглядел ее дурным взглядом.
      - Вы хоть бы картошку почистили?
      - Я? Картошку?
      - Вы. Картошку.
      - А мне хочется посмотреть, как ее чистите вы. - Он чуть заметно нажал на слово "вы", только Пина не поняла, издеваться он надумал или хочет дать понять, что она ему нравится. Что это он делает? Потянулся к ее коленке рукой, заискивающе смотрит.
      - Слушайте, вы. - Она неприязненно отодвинулась. - Оставьте это. А не то валяйте в кустики!
      - Но, но! - проговорил он, закуривая. - Не будем ссориться. Хотите, я вам лучше стихи почитаю?
      - Читайте.
      - Свои или чужие?
      - Вы стихи пишете? - В голосе Пины послышалась ирония.
      - Когда-то писал. Для формы.
      - Для какой формы?
      - Ну, на букву "л" или "б".
      - Не понимаю.
      - На букву "ч", например, хотите?
      - Пожалуйста, - недоумевающе пожала плечами Пина.
      Евксентьевский, поматывая сигаретой, начал читать нараспев и зачем-то в нос:
      Я не чаю
      Выпить чаю,
      Я отчаялся почти.
      Чую - чайная
      Случайная
      Маячит на пути.
      Но я чудо замечаю:
      Чашечки
      И чайнички!
      Что за черт?
      Я опечален чрезвычайненько...
      - Ну и дальше в том духе, - прервал себя он. - Или, скажем, про суп-пити.
      - А это что такое?
      - Так называется кавказский суп. А я стихи писал о том, что суп-пити до пяти, и у кого аппетит на пити, и кто хочет зайти съесть пити...
      - Не надо, - перебила его Пина, с силой швырнув картофелину в котел. Там звонко булькнуло. - Чушь собачья!
      - Так ли уж чушь? - Он покровительственно глядел на нее. - А вы что-нибудь смыслите в поэзии?
      Пина помолчала, не зная, как ответить. Ей вообще не хотелось говорить с этим неясным человеком, что сидит напротив, рассматривает ее и кривит губы в любезной усмешке. Сказала все же:
      - Что это за стихи - на одну букву? И как-то все неинтересно, про какие-то мелочи жизни...
      - А может быть, в мелочах заложен глубочайший смысл! - оживился он. Всей жизни реальнейшая реальность! Нас только не хватает, чтоб это ощутить. Тут надо расслабить мозг и дать волю чувствам...
      Пина вскинула на него глаза, смотрела, удивляясь, что он заговорил так вот, по-книжному.
      - Нет, вам этого, пожалуй, не понять, - усмехаясь, сказал Евксентьевский, и Пине стало неприятно, потому что всякий раз под губой у него обнажался синий зуб. - Не понять!
      - А вы говорите так, будто я все понимаю, - улыбнулась Пина чему-то своему, однако он, должно быть, подумал, что она отвечает на его усмешку. - Говорите! Чего-нибудь да пойму!
      - О чем говорить прикажете? - Он смотрел на нее так же нахально, как вчера в вертолете.
      - Ну. - Пина подумала секунду. - Что вы за человек вообще-то?
      - Вы читали Бунина? - задал он неожиданный вопрос.
      - Читала-а-а, - протянула она, почему-то вспомнив вдруг бунинскую Лику.
      - А помните, как у него на пустом осеннем поле мужик лежит и кричит в землю: "Ах, грустно-о! Ах, улетели журавли, барин!" Помните?
      - Не помню, но это хорошо!
      - А в школе вам внушали, что Бунин бяка?
      Пина почувствовала, что ее собеседник рисуется сейчас, чтоб лучше преподнести себя, только зачем? Она повесила котел над костром, подсунула дров. Нет, надо, чтоб она спрашивала, а он отвечал.
      - Не внушали, - сказала Пина. - Однако я жду! Что вы за человек?
      Евксентьевский закинул руки за голову, прилег в тепле, глядя на вершины сосен. Сказал с выражением:
      - Каждый человек - вселенная!
      - Вы тоже вселенная? - спросила Пина и засмеялась. - Ну говорите, говорите...
      - Надо считаться с тем, что в человеке есть! - воскликнул Евксентьевский, и Пина заметила, что он начал будто бы злиться. Считаться с его правом на грусть, на несогласие! У меня свой мир, и в нем хозяин я. Один! И там, в Москве, и здесь, в этом таборе. Я живу, думаю, и мои мысли - мои!
      - Знаете, я пока что-то не услышала ни одной вашей мысли, - сказала она, а Евксентьевский дернулся у костра. - Что же вы? Ну? Что вы за человек все-таки, а?
      Но Евксентьевский замолчал, поняв, должно быть, что с этой так не пройдет, надо что-то другое, а Пина с удовольствием отметила, что он совсем упустил момент, когда в разговоре взяла руль она.
      - Слушайте. - Пина быстро чистила картошку и не смотрела на него. - Я вижу, вам действительно нечего сказать о себе. Но вот вы говорите, что вы один. И тут и там. А там у вас никаких друзей не было?
      - Были, - ответил он, садясь и стараясь встретить ее взгляд. - Но я их ненавидел!
      - Друзей ненавидели? - уже не удивилась она. - За что?
      - Они не принимали меня за своего. Сытые, надушенные, с перхотью на черных пиджаках. Но меня к ним тянуло. Они тоже считали, что Володя Сафонов у Эренбурга был прав - кисточки для бритья и мысли подвергаются дезинфекции. О-о-о, эти наши вечера и ночи!..
      - Говорите, говорите, только не выпендривайтесь! - Пина специально подобрала это грубое слово, еще один уголек ему за шиворот, - может, он забудет позу свою фальшивую и скажет все про себя? - А вот такой дружбы у вас не было, как, например, у Гуляева с Бирюзовым?
      - Милая моя девочка! - с пафосом вскричал вдруг он. - Вы даже не замечаете, насколько ограниченны и вульгарны эти люди!
      - А вы разве на себе не убедились, что Родион чуткий и деликатный человек? - возразила она, сдерживая возмущение.
      - Скажете, он проявил благородство, оставив меня здесь отдохнуть? Не верю! Это он из своих соображений.
      - Что-о?
      Но Евксентьевский не ответил - сосредоточенно рассматривал ногти. Пина покидала грязную посуду в ведро, собралась идти к бочаге. "Какая все-таки неблагодарная скотина!"
      - Из каких соображений? - повременив, зло спросила она.
      - Вот я и думаю над этим.
      Пина фыркнула и ушла. Лес обсох уже донизу, лишь у земли, под травой, было влажно, и сапоги, обсохшие у костра, на первых же шагах омылись, заблестели. Она подошла к низине и остановилась, пораженная, - там уже затягивало дымом. Он был прозрачным еще, синим. Про пожар как-то забылось этим утром, а он подступал, - видать, потянуло слегка в эту сторону, к стану, иначе бы дым не попал сюда. У костра-то, за разговором, ничего не было заметно, а тут едва уловимо пахло гарью - не то тлеющей сырой гнилушкой, не то прошлогодним листом, из которого пробивает густой кислый дым. В бочаге дым был плотней и мешал дышать, но почему-то он отслаивался от воды и не портил ее. Знает Родион, что тут задымливает?..
      Она вымыла посуду, воротилась к стану. Евксентьевский сидел у костра и все так же, на расстоянии, рассматривал ногти. Пина не могла удержаться от улыбки.
      - Вам весело? - скривился он.
      - Нет. Мне смешно.
      - А мне грустно. И там тоже так было, хотя читал я запоем, разыскивая книги, которых никто не знал: Габриеля д'Аннунцио, Отто Вейнингера...
      Он как-то сладко произносил эти незнакомые Пине имена, и очень странно было слышать их тут, в тайге, у костра.
      - Продолжайте, я слушаю...
      - Читал запоем, в кино снимался - среди толпы, конечно. Стихи писал, на гитаре по цифровке учился...
      - А кормил вас кто? Отец? - быстро спросила Пина.
      - Разве это так важно, если речь идет о том, чтобы человек узнал человека? - сказал он, прищурясь.
      - По-моему, это очень важно!
      - Я думаю, что вы понимаете меня, если...
      - А вы сами-то себя понимаете? - перебила Пина, которой уже надоела эта игра.
      - Простодушное деревенское дитя! - воскликнул Евксентьевский, и Пину взяло зло оттого, что он так ее назвал. - Разве можно это понять?
      - Можно! - окончательно рассердилась Пина; чувствуя, что победа за ней, она искала какие-то главные слова и не могла найти. - Я поняла, что вы пустой и скользкий человек, - вот что я поняла! И какое счастье, что есть другие люди! И настоящая жизнь тоже есть! Есть! Со всей ее правдой!
      - С правдой?! - взбеленился Евксентьевский. - А что вы знаете о ней? Как вас всех газеты равняют! Ну, слушайте тогда, какой я, я - другой! Я ненавижу правду жизни!
      Пина испугалась, потому что никогда не слышала, чтобы человек так говорил, но тут же взяла себя в руки. А он, ломаясь, продолжал истерично выкрикивать:
      - Да, я обирал отца! Я "туник" и не хочу быть другим! Да, я маклерничал на абстрактных картинах домашней выделки! Да, я был сутенером! Вот она, правда жизни! Эх вы, серые! Правду жизни нельзя знать, ее надо впрыскивать человеку перед смертью, как яд!..
      Евксентьевский замолк, как-то сразу сник, потом жалко улыбнулся, но тут же поджал губы. Пина хотела сейчас, чтобы он исчез куда-нибудь. И еще хорошо бы последнее слово оставить за собой. Поднялась, чтоб поскорей на полосу, поближе к людям, и уже спокойно сказала:
      - Вы не умеете себя вести. Нельзя публично давить на себе чирьи...
      Он дернулся было к ней, но тут послышался говор за кустами. Пожарники. Явились без лопат и топоров, разгоряченные работой. Ели быстро, Пина даже не успевала резать хлеб. Она сидела напротив Родиона, то и дело взглядывала на него, а он уткнулся в чашку, ел сосредоточенно, ровно ничего не замечая. Евксентьевский тоже не отставал от других, и Бирюзов заметил это.
      - Может, его варить оставим? - спросил он, ни к кому не обращаясь.
      - Нет, - боязливо оглянулся на Пину Евксентьевский.
      - Это как Родион, - вставила она.
      - Я никогда не готовил, - признался Евксентьевский.
      - Только ел, да? - Бирюзов не смотрел на него и обращался почему-то к Гришке. - Интересно, совесть у него есть?
      - Рудиментарные остатки, - зло отозвался Евксентьевский.
      - Ах, остатки?! Тогда...
      - Брось, Саня! - остановил друга Родион. - Однако вам, товарищ, на самом деле чем-то заняться надо. Хоть бы мурашей по лесу собрали, что ли?
      - И комаров переловить? - Всем своим видом Евксентьевский старался показать, что понял шутку, осклабился, однако пожарники были серьезны.
      - Комаров-то не надо, - посмотрел на него Родион.
      Плохой завтрак вышел, с неприятным разговором, а Родион этого не любил. Даже как-то аппетит отшибало. Вот в бригаде Неелова дисциплинка! Рабочие все видят и понимают, посматривают на дядю Федю изредка и молчат, потому что он молчит.
      - А в бочаге дым уже стоит, - сменила тему разговора Пина. - Ветер, что ли, меняется?
      - Угу, - подтвердил Родион, поднимаясь. Есть больше не хотелось. Саня! Взрывать не начнем?
      - Давай. Сейчас, мужики, каждый берет по ящику - и на полосу.
      - А вы со мной на минутку, - поманил пальцем Родион, и Евксентьевский вскочил. Пине было досадно, что Родион совсем не смотрел в ее сторону. Может, она что не так сделала? Украдкой следила, как Родион дернул и опорожнил мешок, взял лопату, широко шагнул в сторону пожара. Он исчез за кустами, так и не оглянувшись. Евксентьевский заторопился следом.
      Роса уже сошла, и Родион знал, что теперь огонь ускорится. А какая все же добрая тайга пропадает! Этот лесок не знал ни людей, ни скота, и потому на стволах затесок не было, сухобочин и ошмыгов; и нижние сучья елей никто не обламывал, они рогатинами упирались в землю; и землю тут же топтали меж корней, что лежали сейчас, отдыхая будто, спеленатые мхом. Хорошо еще, эти мхи да хлам не сплошняком и подрост негустой, а то при ветре на верховой бы перекинуло, неостановимый. Неужто раздует ветерок, что неприметно потянул со стороны огня?..
      - Понимаете, какое дело, - обратился к Евксентьевскому Родион, когда они уже порядочно удалились от лагеря. - На пожаре ни один человек, если он шевелится, не должен сидеть так. Как бы вам объяснить? Это у нас закон.
      - Я понимаю.
      - Тем более что пожар этот...
      - Что?
      - Идемте-ка глянем.
      Они ускорили шаги. У стана дым едва угадывался, а здесь сделался виден. Высокие вершины сосен в лесных просветах затуманились, и небо вдруг изменилось - утратило глубину, посерело. Солнце потеряло свой блеск, будто вобрало в себя лучи и стояло в зыбком желтом круге. Ближе к фронту пожара дым висел поверху, тек и колыхался синими гладкими слоями, то высвечивая золотые стволы сосен, то будто перерезая их. Сосны тут было порядочно. Родион был уверен, что эти высоко поднятые кроны не хватит огнем и биться на полосе будет легче. (В нашей работе надо каждого знать хорошо. А такого узнаешь черта с два! Понять человека можно, если поставить себя на его место и попробовать его глазами на все глянуть. Да что-то с этим так не получается - он изменчивый и какой-то скользкий. Построже с ним надо или полегче? И кто он такой - просто пакостник или опасность в нем есть для тех, кто его сюда выслал? А вообще, если хорошо понять то, что вокруг тебя, можно понять остальное...)
      А дым все густел, и солнце приобрело нехороший красный цвет. Вот и пожар стал слышным - трещало впереди, на фоне беспрерывного, ровного и словно бы в тысячу раз усиленного шороха.
      - Дает! - проговорил Родион. - Пройдемте еще.
      Если б Евксентьевский не боялся отстать и заблудить невзначай в огонь, он бы не пошел дальше. Дышать уже было тяжело, и солнце стало совсем как луна в мутную городскую ночь. А Гуляев все осторожно подвигался к пожару, тянул голову поверх кустов, озирался. Зачем это он озирается? Не может же огонь кинуться на них сбоку. Вот Гуляев послюнил палец и поднял его над головой, чтоб узнать, с какой стороны кожу сушит и холодит.
      - Что? - спросил Евксентьевский и закашлялся.
      - Еще пройдем немного! - крикнул Родион.
      Стал слышней шум пожара, он, можно сказать, ревел - чудилось, что огонь жрет землю и лес совсем рядом. И вот дымовые клубы, что выкатывались из леса, осветило будто изнутри красным, и еще в одном месте, еще. Жаром пахнуло навстречу. От близости огня и пересушенного горячего воздуха живой лес на границе пожара быстро терял соки и бессильно опускал листья. Стало душно, и надо было срочно убираться.
      Попятились назад. Когда дым поредел и дышать уже можно было, Родион остановился у большой муравьиной кучи. Насекомые сновали, занимаясь своей кропотливой работой. В их бестолковой суете не углядеть было ни смысла, ни результата, но Родион веровал, что эти бесчисленные радетели леса знают, что делают... Хорошо бы, как в детстве, посидеть у муравьиного поселения, набросать в него каких-нибудь козявок, да только детство далеко ушло, теперь работа. Он для них мог сейчас сделать самое лучшее - разрушить этот большой и, может быть, много лет живущий город, чтобы спасти его жителей.
      Родион лапника наломал в мешок, лопатой начал быстро насыпать кишащую массу. Евксентьевский глядел на него во все глаза.
      - Вот так. - Родион взвалил мешок на плечи спутнику.
      - Они же щиплются! - взвизгнул тот.
      - Это не страшно. Даже полезно, говорят. И потом, мы же не в детсаде! Конечно, эта работа от безделья, но все же маленькая служба лесу будет...
      Евксентьевский шел впереди с мешком на плечах, муравьи заползали под одежду, кусались, и он подумал, что эту работу нашли специально для него, чтобы поиздеваться и унизить человека, который первый раз попал в тайгу. А Родион втолковывал ему сзади:
      - Таскайте за полосу, только к взрывам не подходите - мы там сейчас начнем. От огня тоже подальше. И не вздумайте прилечь! Невзначай уснете и задохнетесь. Еще одно. Покажите, где у вас правое ухо. Верно! Дерните его посильней. Вот так. Теперь запомните - к полосе идти если, солнце в правое ухо, поняли? В правое! Ну, я побегу...
      А Пина после завтрака все рвалась со стана, однако Бирюзов, который возился под елкой с капсюлями-детонаторами и шнурами, не пустил ее - со взрывчаткой он один управится, а на дальний конец полосы, к рабочим, уже далеко. Санька ушел, и одной как-то неуютно тут стало. И Родион повел куда-то этого подонка, не возвращается пока. Неужели он так и не заглянет? Хоть бы чаю попил...
      Она заварила ему отдельно, покруче, присолила, опустила в кружку сливочного масла. Чтобы чай не остыл, Пина завернула кружку в телогрейку. Как придет Родион, она молча поставит перед ним чай и уйдет к бочаге за водой. Пусть пьет.
      А Родион и не собирался заглядывать. Он завернул к Бирюзову, подождал взрывов первой закладки. Все получилось славно - аммонит рвало крепко, гулко, и землю раскидывало как надо.
      Зарядили еще десяток ям, подожгли одновременно шнуры, и опять все банки рванули нормально. Родион прислушался к далеким отзвукам взрывов и понял, что дождя ждать нечего - эхо не глохло.
      - Ладом раскупоривает! - сказал он. - Ну, шуруй, Саня! Я пойду полосу добивать...
      Пина так и не дождалась его. Достала из телогрейки и попробовала чай. Сплюнула - напиток был отвратительный. Хотела вылить, но потом передумала и мужественно допила до дна.
      В задумчивости она сходила за водой. Дым в бочаге все густел. Вернулась, взялась за обед. К гулким взрывам Пина уже привыкла. Они следовали через равные промежутки и постепенно удалялись. Полоса уходила глубже в лес, однако рычащее по-медвежьи эхо стало почему-то слышней.
      - Водица есть, Агриппина? - послышался голос, и она вздрогнула. Это был Бирюзов. Он запыхался, выпил много воды, прикурил от костра, спросил: Шуруем?
      - Шуруем. - Она громыхнула ведром.
      - Тоже надо, и еще как!
      - А Родион где?
      - На полосе.
      - Ты не знаешь, что с ним происходит?
      - А что? - спросил Бирюзов.
      - Вроде переменился, - помолчав, сказала Пина. - Не глядит даже... Я на него смотрю, а он нет.
      - Вон что! - внимательно глянул на нее Бирюзов, и Пина покраснела. Это ты, по-моему, напрасно. Знаешь, как он трясся над твоими письмами? В деревню и в Красноярск на экзамены с собой возил. А на это не обращай внимания - он за пожар переживает.
      - Почему?
      - Кабы ветер не переменился. Фронт развернет в другую сторону, и, значит, мы эту полосу зря бьем. Да и народ нужен срочно - фланги держать. Боюсь все же, что просеку уже сейчас придется тянуть сюда. - Он рубанул рукой куда-то мимо стана. - И вообще без команды мы не удержим его. Что-то Гуцких не летит. Вообще много всякого. Об этих еще беспокоится. Им-то _трын-трава не расти_, а Родион отвечай за каждого.
      - А рвать опасно?
      - Да нет! У нас давно никто не пропадал по второму разряду.
      - А у Родиона с рукой... не от взрывчатки?
      - Нет. Это совсем интересное дело было.
      - Какое дело?
      - Третий разряд. Без примеси.
      - Расскажи, Александр.
      - Ну, слушай. Затушили мы тогда пожар в верховьях Лены. Дождик еще помог. Стали выходить. А как? Вертолеты тогда только-только начинались, и нам их еще не давали. Долго пропадали, потому что там такое отбойное место: ни дорог, ни деревень. Горы! И жевать уже нечего. Один способ плотами. А река бешеная: заломы, шиверы да прижимы. И вот к вечеру, помню, по берегам каменные стены пошли, а нас несет. Пристать некуда совсем. Прет! Лаптем не затормозишь. Темнеть начало, а нас пуще разгоняет. Что делать? На смерть не поплывешь. Родион-то рисковей других. Когда надо, это не человек, а кусок черта! Взял он стропы связанные да в излучину одну сиганул. Слышим крик сильный, _раздирающий_. Мы туда-сюда на плоту, а Родьку сковырнуло, потащило по воде, по камням. Он уж и так и этак, да где там! Мочалит парня. А бросить трос он не может - крышка всем! И ему тоже, одному-то, оставаться там невозможно. Не знаю, как он уж зачалился, намотал стропы на встречный куст. Остановил нас, да только руку себе попортил. Два пальца вывихнуло, а один совсем переломило... Ты слушаешь, Агриппина?
      - Да, да, - торопливо сказала она.
      - Он, Родион-то, двухмакушечный, - пояснил Санька.
      - Что?
      - Волосы у него в два вихра собраны.
      - Ну и что? - недоуменно спросила Пина.
      - Невезучий, значит.
      - Да? - Какое-то непонятное волнение охватило ее. - И что дальше?
      - В тот раз-то? Выбираемся потихоньку, а палец у него, смотрим, пропадает, язви его совсем. Ну, Родион его и отрезал.
      - Сам?!
      - А то кто же? - засмеялся Санька, сморщив свой нос-коротышку. Доктор? Я знал, что Родион крови видеть не может, он не охотится никогда и не рыбачит. Мы-то в кусты попрятались, а он его по суставу финкой... Чего ты? А? Агриппина? Что ты?!
      Пина прижала к глазам ладони и рыдала взахлеб.
      8
      Следователь. Товарищ Неелов, а кто первый из вас увидел?
      - Колотилин. Запивошка-то. Да и другие туда бегали. Только я приказал, чтоб никто ничего не трогал до следствия. Он лежал под обрывом, так мы его там и оставили, а сами поплыли, чтоб у первой же избы сообщить, как положено... Кроме девчонки, считай, все видали, даже богомольный этот ходил...
      Следователь. Кстати, а почему он дал такие показания?
      - Показания? Баптист? Он же по своей вере ничего подписывать не может.
      Следователь. Подписал.
      - Ага! Значит, не весь он от бога, кой-чего от человека есть... Это когда мы выбирались из тайги, у мужиков разговор с ним интересный был, на плоту-то.
      Следователь. Что за разговор?
      - Слов-то я уж не помню...
      Следователь. А суть в чем?
      - Да, можно сказать, что и разговора-то особого не было. Баптист сказал, что можно людям врать, если богу правду говоришь. Но я этого ничего не слыхал. Может, и не было такого разговора.
      Следователь. Минуточку! Был или не был этот разговор?
      - А кто его знает?
      Следователь. Слушайте, зачем вы крутите?
      - Потому что Гуляев такой человек, что может сам на себя лишку наговорить.
      Пожарники били полосу, и Пина, прислушиваясь к взрывам, загадывала, когда же наконец они ее добьют. Просекой и копанками, наверно, уже давно прошли, потому что стали слышны перекатные, хорошего наполнения взрывы издалека. Это Родион, видно, взялся с того конца. Сейчас дело пойдет. Рррр! Рррр! Три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять. Отказ? Пина подняла голову, даже рот раскрыла, и сердце забилось редко. Ррр-ааа! Десятый. Конечно, с Родионом ничего такого не может произойти, но лучше же, когда все в порядке. Один шнур, должно быть, длинней был, или Родион с запозданием запалил его.
      В прошлом году на том самом пожаре, у отцовского кордона, Пина вволю насмотрелась из-за кустов, как Родион размеренно, в точности повторяя все движения, работал со взрывчаткой. Укладывал патроны в ямки, осторожно пристраивал детонаторы и шнуры, разлохмаченные с запального конца, быстро засыпал землей и притаптывал. Прямо на гремучей ртути топтался, на аммоните, и сердце у Пины останавливалось: она не знала, что так можно.
      Там был, конечно, один момент - надежно поджечь все шнуры и убраться вовремя. Нехитрое устройство срабатывало само. За кустами, совсем недалеко от нее, Родион, не торопясь, отрезал шнур, насекал его финкой. На полосе он метался средь "банок" с горящей затравкой в руке, и, когда пороховая мякоть вспыхивала в насечке, в эту секунду Родион поджигал очередной огнепроводный шнур. А в кустах-то он был спокоен, даже не вздрагивал от взрывов. Голову подымал как раз перед тем, когда земля над последней закладкой будто бы чуток приподымалась, а звука еще не было. И в ту же секунду - рррр-ааа! Родион удовлетворенно следил, как черный конус потревоженной земли вздымается над полосой и медленно опадает. Тут Родион скорым шагом шел к полосе, и все повторялось.
      Вот и сейчас он, должно быть, рвет землю так же основательно и деловито, как тогда, у кордона. А дым-то костерный так не пахнет, только большой пожар такой запах наносит. Дышалось еще свободно, дым сюда не дополз, едва угадывался глазом, но везде - у земли, в кустах, над лесным подростом и недвижными вершинами сосен - воздух густел будто, давил. А солнце, что перекатилось уже за полдень, тускнело неприметно и словно придерживать стало лес - ветки медленно стыли и мерли в мутнеющем воздухе.
      Обед был готов. Пина сварила кулеш и пшенной каши полведра. Оставалось только открыть и подогреть мясо: это было минутным делом. Она не знала, когда придут пожарники, решила пойти с лопатой на полосу, где взрывами уже проработало землю. Пине все казалось, что она тут бездельничает. Да так оно и было, если сравнить ее кашеварные дела с нагрузкой, что падала на остальных. Только этот, московский чужеспинник, побил ее рекорд. Куда, интересно, Родион его поставил? Неужели действительно собирать мурашей?
      А Евксентьевский тем временем бродил по лесу с мешком и лопатой. Он таскал муравьев через взрытую полосу, высыпал их там под елками, и, на удивленье, ему даже понравилось это пустяковое занятие.
      Муравейники попадались все реже. Разыскивая их, Евксентьевский забрел незаметно в густой дым, испуганно повернул назад и вдруг понял, что заблудился, - взрывы доносились совсем с другой стороны, чем раньше, а откуда идет огонь, он бы сейчас ни за что не определил. Посовался в разные стороны, и ему уже слышался в дыму треск пожара, совсем будто бы рядом, представилось, как он сейчас запнется, рухнет в огонь и его, словно муравьишку, накроет какой-нибудь пылающей колодой. И даже не найдут ничего потом. Бросил мешок и лопату, побежал на рык взрыва, что раскатился по лесу, но громыхнуло будто бы в самом дымище, за пожаром. Но там-то, где прогорело, не могут рвать? Остановился, затрясся весь, озираясь. Открыл рот, приготовился уже истошно кричать, но вдруг увидел перед глазами красное солнце. Непроизвольно дернул правое ухо, повернулся и пошел смело, гордясь своим самообладанием. Потом вспомнил про лопату и мешок, оглянулся, но вернуться не посмел. Дым начал светлеть, и дышать стало легче, вот совсем развиднелось. Евксентьевский побежал, дрожа от радости. Полоса!
      В самом начале ее Пина разбрасывала землю. Увидев Евксентьевского, она отпрянула: "туника" било, и неспокойные глаза его никак не могли ни на чем остановиться.
      - Что случилось?
      - Понимаете, там огонь, и дым, и некуда, - путано заговорил он. - Я раз в сторону! Дышать нечем. А тут огонь на меня, понимаете?..
      - Понимаю, - улыбнулась Пина своей потаенной улыбкой и взялась перекапывать перемычку. Он понаблюдал, как она швыряет взрытую землю на мертвую хвою, на кусты, сушняк, потоптался рядом, ушел к стану и скоро вернулся с лопатой. Копнул пару раз.
      - Не туда, - обернулась она. - Надо на живую сторону...
      Евксентьевский молча повернулся спиной к пожару. Полоса неприметно подавалась в лес - темно-рыжая, широкая, наверно, уже окончательного вида. Пине хорошо работалось и одной, а когда этот сейчас ее видел, то и вовсе хотелось подобрать побольше и подальше кинуть. А он совсем не кидал, зачем-то озираясь, подцеплял землю и носил ее к кустам на лопате. Ну и "туник"! Сказать? Но тут он бросил лопату, присел на землю, закурил.
      - А есть люди, - заметила Пина, - которые всю жизнь землю копают.
      - Ну и что?
      - Ничего. Копают, и все.
      - Может, они счастливее нас? - Он махнул рукой, как бы говоря, что Пина его все равно не поймет. - А я вообще-то даже не знал, что земля такая тяжелая...
      - Конечно, барахло у иностранцев легче клянчить! - участливо проговорила она.
      - К вашему сведению, я этим делом не занимался, - с достоинством сказал он. - Я презирал фарцовщиков. И не из-за гордости, как говорится, великоросса, а оттого, что примитивы они. Понимаете, в них нет никакой интеллигентности.
      - А в вас есть? - Пина оперлась на черенок лопаты, наивно раскрыла глаза. - А? Скажите, вы интеллигент?
      - Со стороны виднее, - опять явно рисуясь, сказал он.
      - А я всегда думала, - серьезно произнесла Пина, - что интеллигент это человек, который все для народа.
      - А разве я не народ? - усмехнулся он.
      - Вы - народ? - удивилась она, не заметив, что он запутывает разговор.
      - Все мы народ. Так интеллигент Чехов говорил.
      Пина не нашлась, что ответить, хотя чувствовала за собой какую-то очень большую правду. Взялась копать. Он тоже поднялся и, проходя мимо, зачем-то тронул ее плечо чуть слышно, а она резко распрямилась.
      - Эй, обожгешься!
      Этот невыносимо длинный день тянулся медленно, минутами, и конца ему не было видно. Пина принялась считать далекие взрывы, ясно представляя себе, как Родион запаливает шнуры, отбегает в кусты, режет затравку, потом бережно, нежно, будто бабочек, вытаскивает из коробки капсюли-детонаторы, делает закладку на полосе... А как пышет-то из леса перегретого - и без пожара жарко. Что они, на самом-то деле, неужели обедать не придут?
      Но вот из кустов вышли рабочие. Они несли пустую алюминиевую баклагу, лопаты и топоры - до конца, видать, полосу пробили. Евксентьевский с ними, и Баптист, и Колотилин, а Родиона с Санькой нет - вдали рвалось и рвалось, и эхо прогромыхивало по лесу.
      - Обедать, хозяйка?
      - У меня все готово.
      За едой они повеселели. Сдержанно хвалили кулеш, негромко переговаривались.
      - По стаканчику бы сейчас.
      - Что ты! Развезет с устатку...
      - А вот у меня, - на лету подхватил интересный разговор Гришка Колотилин, - хороший этот, как его? Ну, в голове! Который у космонавтов-то. Как его?
      - Вестибулярный аппарат? - подсказал кто-то.
      - Вот-вот! - обрадовался Гришка. - Он. Всегда, бывало, приду сам. Не помню как, в невесомости, а приду...
      - Орел! - похвалил его дядя Федя, но тему не поддержал и обратился к своим: - А ветер-то загинает, ребята!
      - Далеко еще, однако, загинает, верно.
      - А ну как совсем его загнет?
      - Испугал бабу шелками!
      - Чего гадать-то? Заветрит если, там увидим...
      Рабочие потянулись в палатку, довольные, словно бы гордые тем, что вот закончили вместе большую работу.
      - Мы часок поспим, дочка. Гуляев приказал. А ты ему воды снеси запалился парень.
      - Сейчас! - обрадовалась Пина.
      - Говорит, Байкал бы выпил.
      Пина торопливо собирала посуду, слушала невнятные голоса из палатки.
      - Полоса, почитай, готова...
      - Рвать ее надо еще долго.
      - А с боков не обоймем мы его, однако.
      - Да-а-а... Что-то команду Платоныч не везет.
      - Платоныч дело знает.
      - Знает-то знает, да делов теперь ему. Суша! Звон!
      - Хлебов да лесу, мужики, погори-ит!
      - И паук все кусты оплел - к жару.
      - Будет вам, поспим...
      - Нет, мужики, баба хорошо на пожаре, - никак не мог успокоиться кто-то. - Вспомните, мы ведь сроду укуской ели...
      - А какая согласится-то?
      - А эта-то хлопотли-и-ивая...
      - Да будет вам! - перебил чей-то голос. - Поспим...
      Пина покраснела от похвалы. Она собрала кое-чего поесть, побежала со жбаном к бочаге. Кусты там стояли в молочном дыму, будто кто срезал их вершины. И черный выворот с рваными краями торчал из белого, пугающе большой и неподвижный. А на воде по-прежнему лежал тонкий слой чистого воздуха - вода, значит, не только против огня, она и дым держит? Пина спешила. Жбан был полон, только ей показалось, что попал сор. Вылила, потом зачерпнула осторожно, не беспокоя воды.
      Солнце клонилось к вершинам сосен, когда она вышла на полосу. Ему еще долго катиться по небу, но навстречу подымался из обреченного леса дым, солнце стало приныривать в плотные серые волны, они пригашали его и сами освечивались желтым. А зелень вокруг притушило. На полосе, если она спрямлялась, туманились в синей дали кусты и трава - пожар подходил.
      Бирюзов обрадовался, завидев Пину, бросил все и побежал навстречу. Напился он быстро, начал есть хлеб, что принесла ему Пина, ломанул полкружка колбасы.
      - Ну и уважила, Агриппина! - восхитился он. - Тащи скорей воду Родьке он свой чай сегодня не пил, сгорел, наверно, совсем.
      Пина еще долго шла на взрывы Родиона, - должно быть, он взялся с другого конца полосы. Она почти бежала. Стало мокро под спецовкой, душно, и ноги в сапогах совсем сопрели. Вот бухнуло недалеко. Рррр! Из-за кустов она увидела, как взметнуло землю, потревожило ветки на деревьях, и они закачались. Рррр! Ррр-ааа! Эхо на добрых басовых нотах рыкнуло рядом, прокатилось мимо, ушло куда-то к стану, и там его еще долго гоняло по лесу.
      Пина выскочила из кустов. Родион уже закладывал взрывчатку в новые ямки, Пина не знала, что скажет ему. Поставить воду и уйти? Вот он заметил ее. Смотрит, улыбаясь, как она идет, а шла-то она хорошо, высоко подняв голову, и независимо смотрела прямо перед собой.
      Поставила жбан на землю и вправду повернулась, сделала шаг назад.
      - Пина! - вскрикнул Родион, и она, помедлив, оглянулась.
      Бидон был уже у него. Родион пил, не спуская с нее взгляда.
      - Я тебе помогу? - спросила она, берясь за лопату.
      Он отрицательно замотал головой, не отрываясь от жбана.
      - "Сосиски" буду закапывать, - предложила она.
      - Нет, - решительно сказал Родион. - Я этим баловством всегда один занимаюсь.
      - Шнуры бы резала. - Голос у нее совсем сник.
      - Нет. У меня тут секунды рассчитаны. Посидим. Как там?
      - Спят, - сказала Пина.
      - Хорошо. Ночь веселая будет. А этот, ботало-то?
      - Работал.
      - Муравьев таскал? - Родион засмеялся.
      - Нет, землю раскидывал.
      - Ну?
      - Ага. Я ковыряюсь помаленьку недалеко от стана, а он выскочил на полосу, глаза - во! И руки трясутся. В огонь, говорит, залез. Как, говорит, опалило...
      - Врет, - засмеялся Родион. - А в руках у него ничего не было?
      - Ничего.
      - Ясно.
      - Что?
      - Бросил лопату и мешок. Ну ладно. На стане дымно?
      - Есть маленько.
      - Больше, чем здесь?
      - Да, побольше.
      - Ладно, Пина, иди.
      Время, что весь день тянулось так медленно, вдруг ускорилось. Пина поднялась, оглядела вечереющее небо, светло-восковые дымы против солнца. Родион тоже поднял голову к небу.
      - Не летят что-то мои черти...
      - Прилетят! - успокоила его Пина.
      - Очнусь вдруг и будто вертолет заслышу, а это Санька там шурует и по лесу отдает.
      - Прилетят еще.
      - Да должны бы...
      - Какой-то ты невеселый, Родион.
      - А что тут веселого? Смотри, какая благодать горит. Это не лес, а золото! Гложет...
      - А что поделаешь...
      - Вот думаю - прошли эти десять лет. Люди хлеб убирали, сталь варили, в космос летали... Танцевали, песни пели, речи говорили. Я пожары тушил. А знаешь, сколько за эти десять лет сгорело лесов?
      - Сколько?
      - Сорок миллионов гектаров.
      - Да неужто, Родион?
      - Угу.
      - Почему так, а?
      - Сам думаю... Может, потому, что лесу нет оценки в рублях? Он числится вроде бы даровым. Сгорит - и мы будто ничего не потеряли. Гложет!.. Ну ты иди, иди, Пина...
      - Посидим, может? - робко попросила она.
      - Нет, надо нажимать.
      - Вот тебе колбаса и хлеб.
      - Давай! А Саньке?
      - Тоже.
      - У тебя, оказывается, голова работает!
      - А ты думал? - засмеялась Пина.
      - Ну ступай, ступай, а то глаза я тебе здесь засорю.
      Она ушла. Обогнула лесом Бирюзова, чтобы не мешать ему, и, подходя к стану, услышала в небе далекий рокот. Эхо? Нет, вертолет. Должно быть, и Родион заприметил, ждет не дождется. И рабочие выползли из палатки. Неужели она час ходила? Да, не меньше, потому что солнце совсем опустилось в вершины, млело в желтом тумане. Иногда очищалось оно и обновленными своими лучами пробивалось меж крон, слоило и резало дымный воздух.
      Вертолет неожиданно вынырнул из-за леса, оглушил треском. Низко пролетел над полосой, ушел за дымы. Вот он появился с другой стороны, завис над площадкой, сел. Гуцких вышел из вертолета, поздоровался с рабочими, за ним высыпала вся команда Родиона. Пина смутно помнила некоторых по прошлогоднему пожару. Веселые, в грязных и опаленных комбинезонах, парашютисты прошли сквозь толпу рабочих и к ней. Они разглядывали девушку во все глаза, обходили вокруг, перемигивались, цокали языками, пока Гуцких не прикрикнул на них. Тогда они подступили к Пине знакомиться. Руку жали крепко, не жалеючи.
      - Сергей.
      - Иван.
      - Копытин.
      - Иван.
      У нее даже пальцы слиплись.
      - Митька Зубат.
      - Прутовых.
      - Иван.
      Пина запомнила только, что половина десантников Иваны, да на Копытина обратила внимание, потому что про него рассказывал Родион. Этот неулыбчивый, уже в годах парашютист один воспитывал сына, потому что жена у него оказалась плохой женщиной и Копытин дал зарок не связываться больше с бабами.
      - Все благополучно? - спросил Гуцких у рабочих.
      - Все.
      - Начальник огня и дыма на полосе?
      - Там. И Бирюзов тоже рвет. А мы, Платоныч, пообедали...
      - И?
      - Гуляев приказал.
      - Молодец! - одобрил Руцких. - Поспали? Ночка предстоит, чуете?
      - Да уж видно, что так.
      - Заворачивает его сюда.
      - Заметили... Платоныч, а что эти, прогнозеры-то, насчет дождичка?
      - А их не поймешь! Я остаюсь на ночь, мужики. Давайте засветло полосу добьем.
      Вертолет взревел, поднялся, и парашютисты двинулись в лес. Пина заметила, что шли они по-своему - след в след, и вышагивали широко, споро. Лопаты на плечах держали одинаково - так солдаты винтовки носят, а фляжки у них тоже были солдатские - плоские, белые.
      Рабочие уже поразобрали топоры: Гуцких распорядился продлить полосу мимо стана метров на пятьсот. Решили не рвать тут, а перекопать землю, раскидать ее по просеке и стоять всем стеной, когда он подойдет.
      Вдали, на главной заградительной полосе, началось. Должно быть, взялась вся команда. Вот это да! Прокатывалось мимо, и не успевал отзвук раствориться в лесных далях, чтоб возродиться там тихим рокотом, как опять рушилось на полосе, рождая новый отбой, что тут же гулко пророкатывал мимо. Однако скоро кончилось все, - наверно, перевели взрывчатку и теперь, орудуя лопатами, расширяли взрытую аммонитом просеку. А день этот, самый длинный день в жизни Пины, угасал совсем. Солнце кануло в густой дым и смешало, видно, свой свет с отблесками пожара - над гибнущим лесом тускло вспухали багровые, желтые и красные купола. Они подымались, размываясь, в вышине к ним с востока подливала темная краска - широко и властно надвигалась ночь.
      Пина сготовила ужин. Котел им заняла и ведро. Сходила за водой к бочаге. Там было дымно, сумеречно, и холодом уже тянуло из живого леса. Пина обрадовалась - ночная влага, как говорил Родион, придавит огонь, и тушить будет не так жарко.
      Стемнело, когда у костра появился Гуцких. Он обежал, видно, много, выглядел усталым. Собрал рабочих, поел с ними. Никто не шутил и не разговаривал за ужином. Когда закурили, Гуцких сказал:
      - Гуляев с ребятами с тыла прошуровал. Сейчас он его с левой стороны осаживает. А мы правый фланг возьмем. Вода у нас есть?
      - Целая баклага, - отозвалась Пина. - Еле дотащила.
      - А кто ей разрешил такую тяжесть поднимать? - строго спросил Гуцких, обводя всех глазами.
      - Нас не было, Платоныч...
      - Глядеть надо!.. Воду берем с собой. А вы, Чередовая, не очень-то. Понятно?
      - А я и так не очень. Может, парашютистам поесть отнести?
      - Сейчас они сами придут. Останешься тут за костерного, ясно?
      - Есть, - отозвалась она, сделав усилие, чтоб голос вышел покрепче.
      - Платоныч, у нас тут один руки попортил, - сказал пожилой рабочий.
      - Кто?
      - Я. - Евксентьевский приподнялся.
      - А, это вы... Покажите. Только-то? Я думал, что сжег или порубал. Ложку держать можете?
      - Слушайте! - взвизгнул Евксентьевский. - Я не прошусь остаться! Я, может, еще... Какое вы имеете право так? Я...
      - Ну вот и ладно, - обрубил разговор дядя Федя. - А то "я" да "я"! А что ты? Что?
      Все ушли. Пина осталась одна у костра. Хотела еще затеять кулеша, но его старой варки еще было порядочно, хватит всем. Она забралась в шалаш, прилегла на спальный мешок, и тут же ее мягко, как вертолетом, подняло и понесло. Пина открыла глаза. Черная тихая ночь. Она была еще черней оттого, что в этом глубоком лесу стояло раскаленное озеро. Из-под земли там выливалась пылающая лава. Она кипела, пузырилась и дымила, выбрасывала пламя и озаряла небо розовым и красным. А на дальнем берегу этого озера Родион со своими. Парашютисты топчут огонь сапогами, не дают ему растекаться по тайге, и это сияющее бесшумное озеро освещает их. Вот Родион захотел пить, а воды уже нет ни у кого. Он шагнул широко и вдруг оказался на стане, рядом. Воды и тут не было ни в одной посудине, и Родион уже собрался уходить, но увидел Пину в глубине шалаша, меж корней, а она поманила его рукой, будто бы у нее тут вода стоит. Родион наклонился над ее лицом. От него пахнуло дымом, и красные отсветы на его комбинезоне еще горели, и весь он был горячий, большой и тяжелый. Она испугалась, охватила его шею руками, закричала смятенно, невпопад:
      - Подожди, подожди!..
      Что это такое? Голова раскалывается и гудит. Горит костер, вокруг сидят черные пожарники, и сквозь звон в ушах слышатся их негромкие голоса:
      - Уходилась девчонка...
      - Мужики и те балдеют от этого дыма.
      - Тише. Пускай спит.
      - Ванюшка, может, и мы покемарим?
      - А то что же - песни играть?
      Где же Родион? Да вот он! Лежит на пихтовых ветках и руки раскинул, как младенец. И вправду красные отсветы на черном лице. А Бирюзов уткнулся ему головой в живот и тоже, видать, спит. Ну, значит, все в порядке. Пина снова забылась и очнулась от громкого говора. Пришел с рабочими Гуцких.
      - Тихо вы! Девчонка спит.
      - Дежурных вы там оставили? - шепотом спросил Гуцких.
      - Копытина с Ванькой.
      - Управятся?
      - Да теперь уж некуда ему деться - придавили с той стороны. Брусничник еще помог - держит.
      Очнулся Бирюзов. Не открывая глаз, попросил закурить, и Евксентьевский сунул ему в губы папироску. Пина видела из темноты, как Санька долго и слепо, будто пьяный, охлопывал всего себя, ища спички, не нашел и снова повалился головой на Родиона, а Евксентьевский совал ему коробок, гремел над ухом Бирюзова и возбужденно, торопливо говорил:
      - Я думал, товарищ Бирюзов, просто бить по огню, а на самом деле надо ветки потягивать, будто мести, тогда только и получается. Вот спички! Мне казалось, товарищ Бирюзов, что огонь идет не...
      - Ну что ты как вошь на гребешке?! - тоскливо взвыл Санька и даже лягнулся ногой. - Иди ты...
      Пина вскочила вдруг - горело совсем близко. Из шалаша-то были видны лишь тихий костерок да беспокойные красные блики на лице Родиона. А пожар, оказывается, уже подошел широко, в обхват. Деревья подсвечивались с той стороны, и будто вырезывало их контуры. За ними то ярче, то слабей вспыхивало, а то горело долго и трепетно, словно раздувало на ветру большие факелы.
      Дымовые шары над гибнущим лесом наполнялись красным газом, пухли на глазах, легчали словно, и быстро подымались в вышину. Там жил неверный, мятущийся свет - растекался, вскидывался выше и сюда, к черному живому лесу, однако не освещал его, а больше чернил. Слышался ровный отдаленный гуд, негромкий, но мощный, глубинный, будто шел сюда землей.
      - Отжигать не начнем потихоньку? - узнала Пина голос Гуцких.
      - Отдохнули малость, можно. Будить Родиона?
      - Давно спит?
      - С часик есть.
      - Буди.
      Пина сказала из шалаша:
      - И я пойду, Алексей Платонович!
      - Не советую вам, Чередовая.
      - Пойду.
      - Зря ты, Пина, - поднял голову Родион.
      - Пойду, - упрямо повторила она. - Вязать же вы меня не станете?
      Пошли. Родион шагал впереди уверенно, как днем, и топорище у него на бедре лоснилось тускло. Пина торопилась следом, оступалась в воронки, взмахивала руками, чтобы не упасть, запиналась. Ее еще морил сон, и голова болела.
      С полосы было видно, как длинные красные искры выстреливались снизу, быстро прочерчивали дымы и гасли над вершинами. А по земле полз огонь, змеился, а то вдруг срывался, вспрыгивал повыше и шарахался там, перелетал, сливая с себя огненные струи.
      Пина упала, и Родион поднял ее.
      - Не гляди на него, - сказал он.
      А почему не глядеть-то? Пина опустила глаза и скоро увидела дорогу. Полоса, оказывается, освещалась сбоку и сверху, и каждый комочек земли был хорошо виден. А как все-таки уже близко горит!
      - Не бойся, - обернулся Родион, голос его звучал неясно и глухо, будто это все было в том сне. - Ему еще час до полосы...
      Пожарники отставали, растягиваясь цепочкой, и сзади уже стало вспыхивать на просеке. Навстречу такому огню надо бы добрый отжиг, чтоб расширить мертвую зону, но это дело хлопотное, тяжелое, а тут все были уже на пределе. Да хоть бы кое-как отжечь, чтоб главный вал не стеной подошел, не перекинулся на живой лес.
      - Рукавицы взяла? - вдруг спросил Родион.
      - Какие рукавицы? Нет.
      - Голова! - сказал Санька. - На-ка мои.
      - Да нет, зачем же твои? - проговорила Пина.
      - Бери. Живо! - Санька сунул ей рукавицы, пошел назад, торжественно вскричал: - Я приступаю, _леди и гамильтоны_!
      - Запаливай, Саня, - отозвался Родион.
      Вот и конец полосы. Фронт пожара перекосило немного ветром, и тут огонь уже трепало совсем рядом. Даже земля горела, будто поддувало снизу сквозь мох и лесной хлам. Легкие желто-красные огоньки сновали из одного пылающего ручейка в другой, разбегались по сторонам. Трещало сильно, было светло, однако, на удивленье, не слишком чадно - воздух быстро грело, уносило вверх, а огонь подтягивал себе из живого леса свежий.
      Родион рубил длинные ветки с молодым листом, а Пина раскладывала их по полосе. Она совсем не волновалась, потому что работа началась, и Родион спокойно так, сноровисто и красиво снимал кору с гладких крепких березок. Он просекал бересту топором, и она будто сама сходила широким белым листом.
      Тушить пока было нечего. Наоборот, начали запаливать. Береста хорошо пошла в дело. Родион сгребал ногами лесной хлам под елочки, поджигал его, и скоро совсем стало светло. Пина помогала, как могла, растаскивая огонь вдоль полосы на берестяных факелах. Загоралось плохо. Все же дымно было, и пламя задыхалось. У Родиона как-то лучше выходило, его костры быстро пронзали дым искрой и огнем, сами начинали подсасывать воздух и шуметь, трещать, как там, за подлеском, на главном огневом рубеже.
      Пина все еще не могла освободиться от сна, войти в эту дымную, душную явь. Родион то и дело исчезал в горящем лесу, метался в зыбком, неспокойном дыму, и там тоже загоралось. Он выпрыгивал оттуда, прикладывался к земле, чтоб глотнуть воздуха посвежей, и тут же вскакивал, бежал по полосе, озаряемый красным огнем, а большая тень его на стене живого леса множилась, образуя целую толпу.
      Вал подошел буднично и страшно. Горели земля и лес, и в самом воздухе метался огонь. А когда хватало снизу кроны елей и несчетные хвоинки обращались вдруг в гудящее пламя, Пина невольно подавалась назад, в живые кусты. Счастье, что не было стороннего ветра, но пожар жил своим - дым взмешивало и крутило на полосе, а пламя рвалось вверх. Подсушенный со всех сторон остаток леса погибал под свирепеющим огнем трагично и просто.
      На полосе стало жарко, даже одежда жгла, и казалось, что она вот-вот вспыхнет. Огонь то в одном, то в другом месте уже перекидывало через полосу, и его надо было гасить. Родион обметывал ветками пламя, топтал сапогами искры, а то хватал руками какую-нибудь стрельнувшую в живой лес пылающую головешку и швырял ее назад, в огненное озеро. Отжиг, что успели сделать, все же помог: низом не могло пройти много огня, а занимающийся верх быстро погасал без поддержки.
      Пина тоже бегала и топталась в огне и дыму, хватала с полосы поникшие уже ветки, чтобы смахивать ими пламя.
      - Шуруем? - вдруг послышался рядом выкрик. - Не бойся! Это ж мы...
      Из дыма выскочили двое, должно быть, дежурные парашютисты, которые держали левый фланг, - Копытин, парторг отделения, и один из Иванов. Они были черны, только зубы блестели, и Пина обрадовалась поддержке.
      - Вода есть? - хрипло спросил Копытин, часто дыша и облизывая губы.
      - У Родиона! - Пина бросилась по полосе - метрах в двадцати перекинуло шапку огня.
      Сбила, затоптала, присела к земле вдохнуть поглубже воздуху, и у нее поплыло перед глазами красное пламя, а голову совсем разломило.
      - На мою территорию забралась, - послышался голос Бирюзова. Агриппина, слышь?
      Вот появился Родион подле, крепко взял Пину, повел. Пожарище дымило еще и потрескивало, но там, в черноте, вспыхивало уже немощно, слабо. Неужели остановили? Родионова рука обнимала ее всю, будто несла, а Пина, закрыв глаза, переставляла свои ватные ноги, и это все было снова как во сне...
      Она очнулась в зеленом прохладном лесу. Светало, воздух был упоительно свежим, только росы почему-то не видно на кустах и траве. Пожара тоже будто бы не было, лишь от комбинезона пахло дымом. Пина почувствовала, что не одна тут. Подняла голову и увидела две спины - Родиона и Саньки Бирюзова. Парни сидели на мшистой колодине, курили, оглядывали светлеющее небо, чуть слышно разговаривали.
      - А работный пожар достался, язви его совсем! - сказал Санька.
      - Один на один не похож, - послышался глуховатый голос Родиона.
      - Хоть бы дожди скорей! Платоныч толкует, что сегодня же надо на новое дело: долина где-то занялась...
      - Что ж, полетим, елки-моталки. Сесть можно?
      - Говорит, сядем. Река там, и он присмотрел отмель подходящую.
      - Кто-кто, а Платоныч-то уж присмотрит...
      - И "туников" тащить? - спросил Бирюзов.
      - Надо, Саня.
      - Да я ничего. Только это ботало. Однако на нем _свет с клином не сошелся_... Гришка-то парень с пользой, да и Баптист ничего, вкалывает.
      - Что там за долина, интересно? - протянул Родион.
      - Только так, Родя, - решительно сказал Санька. - Давай уж я.
      - А я?
      - Позже подскочишь. Подежуришь тут, в лесничестве все оформишь, а дома в баню сходи, отоспись - ты же с бюллетеня. Кроме того...
      - Что?
      - Видно, кончается, Родя, наша армейская и пожарная дружба...
      - Почему? - удивился Родион.
      - Слепой я, что ли?
      - Да погоди ты еще! И неужели, Саня, ты думаешь, что наша дружба так просто порушится?
      Санька оглянулся, увидел, что Пина уже смотрит, толкнул в бок Родиона. Они поднялись все, вышли на полосу, обезображенную огнем. Дымило еще, искрило пожарище, даже посверкивало пламя, но было видно, что делу конец. Слева лес почти не пострадал, лишь кое-где черные и рыжие подпалины вклинивались в него. По полосе, спотыкаясь, бродили дежурные десантники, затаптывая последние головешки.
      А на стане было сонное царство. Спали кого где свалило. Пина нашла еще в себе силы сходить с Родионом к бочаге и умыться. Потом Родион поставил на костер воду для варева, прилег рядом и заснул. Пина, улыбаясь, вытащила у него из пальцев дымящийся окурок, сняла в шалаше комбинезон и забралась в спальный мешок.
      Она не слышала, как наступил день, как пожарники поели и засобирались, как снимали палатку и считали инструмент. Не проснулась она и когда оглушительно затарахтел вертолет, подымая парашютистов. Часа через три, вторым рейсом, увезли остальных, но Пина спала беспробудно. Все еще не в силах стряхнуть с себя дремоту, она удивленно потом оглядывала опустевший стан, где не провела и трех суток, а будто целый месяц прошел.
      А Родион, оказывается, уже обед готовит! Сидит у костра, помешивает в котелке ложкой, рассматривает живой лес, в сторону пожарища иногда поглядывает, на солнце. Пина залюбовалась его лицом - то сосредоточенным, то спокойно-удовлетворенным, то веселым, и ей стало хорошо, что Родион вот такой, когда его никто не видит.
      - Ты что улыбаешься? - крикнула Пина из шалаша.
      - Проснулась? - вздрогнул Родион.
      - Нет еще. А что ты улыбаешься?
      - Да так, - протянул он, оглядывая лес.
      - Понятно.
      Они пошли в низинку с ведром. Родион разделся у бочаги до пояса, и Пина лила ему воду меж лопаток, на крепкую шею, в широкие ладони. Брызги летели, и Родион даже кряхтел от удовольствия. Пина тоже поплескала на лицо, однако утренней бодрости не пришло после умыванья. Неужто настолько она переутомилась?
      Зато Родион выглядел так, словно не было этой ночи, которую и не захочешь вспоминать, а она сама будет вспоминаться. Что с ним? Родион смеялся над пустяками, хлопотал у котелков, двигался все время и, казалось, вот-вот запоет. Пина улыбалась, наблюдая за парнем, и, как тогда, в городе, меж ними незаметно возникло то понимание, какое только и возникает незаметно. Вот Родион закурил, в который уже раз огляделся.
      - Отстояли! - улыбнулся он Пине, снова глянул в глубь тайги и, будто прислушиваясь к себе, произнес: - Русский лес...
      И вправду этот весенний лес хорошо назвать так! Сильные молодые сосны, легко и красиво стремившие себя в небо, несколько перестойных деревьев, дуплястых и грузных, которым пора бы уже - отжили свое; стройные строгие ели, трава-мурава, одевшая землю, весь в ярой зелени подлесок; он, этот безгласный лес, будто звучал под солнцем, утверждая нетленную жизнь, и Пина вдруг увидела его по-новому, как давний забытый сон или старую умную картину...
      - Ты читала "Русский лес" Леонова? - неожиданно спросил Родион.
      - Нет, - смутилась Пина. - Сколько раз думала - надо почитать...
      - Это же такая книга! - почему-то заволновался он.
      - О лесе многие пишут, я читала.
      - Как Леонов, никто не написал! - серьезно сказал Родион. - И он не о лесе...
      - А о чем?
      - Ну, о лесе тоже. Как леса разоряют - очень хорошо написано, и как земля страдает без них. Однако в этой могучей книге много другого есть. Сказать не могу, как много!
      - А что, например?
      - Кто что возьмет... Я тебе дам ее, Пина. Прочитаешь, тогда и поговорим, ладно?
      - Хорошо, - согласилась Пина, поняв, как еще мало она знает Родиона.
      А усталость все не покидала ее. Может, правду Родион сказал, что эта работа - не женское дело? И обедала Пина с каким-то тупым безразличием, и остатки посуды мыла, не помня себя. Помогла Родиону окончательно собрать лагерь, и долго они еще дежурили у пожарища, хотя это было, можно сказать, лишним - команда чисто сделала работу. Только назавтра, когда они летели в город, у Пины вдруг просветлело в голове пронзительной нашатырной ясностью - где же она будет ночевать? Родион сидел рядом, свесив голову, безучастный ко всему на свете.
      - А где я ночевать буду? - крикнула ему в ухо Пина.
      - Что? - не понял Родион, подняв на нее ничего не видящие глаза.
      - Где же я остановлюсь?
      - А у меня. - Родион снова уронил голову.
      - Нехорошо, - про себя сказала через минуту она, однако Родион ничего не услышал за ревом машины, а Пина решила его больше не тревожить, вскоре задремала сама, и вертолет будто смолк тут же.
      9
      - Садитесь, коллега. Курите... Я пригласил вас, чтобы еще раз предупредить.
      Следователь. О чем?
      - Надо заканчивать с этим делом.
      Следователь. Дайте же мне спокойно разобраться в нем!
      - Те-те-те! Без этого, пожалуйста! Слушайте. Я знаю, что у вас оно первое, но вы все-таки недопустимо его затянули. Поймите меня. Старшим следователем я уже пятнадцать лет, но этот год какой-то особенный, все лето наш брат нарасхват. Дела копятся, и есть куда похлеще вашего, а вы с этими пожарниками возитесь. Учтите, что, кроме нас, милицейских, существуют еще следователи прокуратуры. Зачем же мы будем у них хлеб отбивать? Хе-хе-хе! Надо свой зарабатывать. Может, поручим дело кому-нибудь поопытней?
      Следователь. Нет, я его сам доведу до конца.
      - А если я не позволю? Как говорится, ex officio? [по долгу службы (лат.)] Ну, ну, не горячитесь! Скажите, почему вы им так пристально заинтересовались.
      Следователь. Не знаю. Может, потому, что я еще не очерствел на работе.
      - Но-но-но! Не забывайтесь, молодой человек! Минутку! Факт установлен? Экспертиза есть? А? Экспертиза, спрашиваю, есть?
      Следователь. Запоздалая. Понимаете, какая тут сложность. Оставаться они не могли возле него. Брать с собой тоже нельзя. Закрыли брезентом, привалили камнями и поплыли. Трое суток на плоту, да пока сообщили, пока мы тут раскачались. Неделю вертолет не мог туда пробиться - дожди, грозы. Когда я прилетел, представьте себе...
      - Минуточку! Зачем так много слов? Преступник сознался? Статьи не можете подобрать? Вас что, собственно, затрудняет? Обстоятельства, свидетели?
      Следователь. Видите ли, я не знал, что все может быть так непросто. И что такие люди бывают.
      - Люди бывают всякие, молодой человек! Но вы, я вижу, просто расстроены. Больше эмоций, чем логики, а в нашей работе эмоции не нужны. Вот что, давайте-ка я помогу вам с этим делом. Пожалуйста, все материалы ко мне...
      Солнце стояло прямо по курсу и било через стеклянный нос вертолета мимо пилотов, сюда, в кабину. Гуцких глядел на далекие голые горы, на синие долинные дымы. Ну как, Платоныч, не видно сизого? Давай, давай, летнаб, ищи нам работенки, а себе на голову забот!
      Предгорья Родион оглядывал недружелюбно - где-то тут, за водоразделом, он чуть не пропал по первому разряду. (Нет, хорошо все же вертолеты, трещалки эти, придуманы - прыгать не надо. Тогда ветер сильно вихрило над лесом, и разве угадаешь всякий дурацкий случай? И нечего вспоминать о нем, есть другое, главное, что, наверно, и до конца дней не переживется. И она, Пина-то, чувствует, если думаешь не о ней. Вот повела глазами и склонила голову, смотрит вниз. Она в этих местах никогда не бывала. Тут другие темнохвойные, богатые, золотые леса... Верно, ни у кого нет таких лесов, последние они на земле - мачтовые, нетронутые, и как здорово, что я в них живу! А ведь тайга эта не только наша вообще-то. Говорят, и на Кубу сибирская сосна идет через Игарку. И золотишко, правда что, мы качаем этим лесом из чужих стран, которые свои древостой уже свели. А интересно оттого, что лесов так много видишь, будто сила в тебе прибывает. Почему это так?..)
      Давно уплыли назад серые весенние поля с клинышками зеленей, деревни в один, самое большее, в два порядка, ниточки дорог, плешины вырубок. Широкая в низовье и отмельная Учуга приметно сузилась, текла сквозь нехоженую тайгу, льнула к прижимам, и не очень-то здесь можно было сесть. Однако ее тут еще не сдавливало камнями. Все здешние реки шалеют повыше, к гольцам - ворочают каменья, шумят бестолково и прут вниз наперегонки, подбавляя сил батюшке-Енисею.
      А тайга-то какая! Мохнатой дохой лежали кедрачи на отрогах и, спускаясь, все густели и густели; они срослись бы, наверно, в одно, сплелись в стремленье все заполнить собой, если б долина была поглубже и Учуга не перерезала бы внезапно ее острым синим лезвием.
      (Вот только смоляные эти леса горят неостановимо. Правда, Гуцких сказал, что спокоен за пожар - на его пути ложе сухого ручья, что спускает с гольцов полые и ливневые воды. Славно! Снизу будет держать Учуга, сверху камень, а тылы пускай себе горят, пожару не разгуляться в кривом и чахлом редколесье, и он скоро умрет на гольцах. Главное - не пустить его в долину, в широкий развал, где лесам век не убыть, если не это лихо...)
      Гуцких достал расческу, и Родион насторожился. Ага, вот они! Скажи, какая удача! Может, последнее на реке такое место. Паводком ободрало кустарник на мыске, и образовалась удобная площадка. На ней палатка белела, едва заметно дымил костерок, а людей не было. Ручей. Он, должно быть, и натащил в реку этот мысок? На большом камне кто-то машет руками. Не Санька ли? Ох, и обрадуется же он, что я ему ружье захватил!
      А где же пожар? Да вот он раскочегаривает за прижимом. Конечно, ему еще ползти да ползти до ручья, и лесу тут дуриком погорит порядочно. Однако ничего другого не придумаешь: выше по реке ни площадки, ни ручья приметного, а в камнях да таком древостое полосу не пробьешь с ходу.
      Вертолет прошел над пожаром, поднялся до гольцов. Мрачноватое ущелье скоро перешло в плавный распадок. Где-то там, повыше, в лишайниках начиналась Учуга и сразу же принимала в себя несколько притоков из водораздельных подоблачных логов, в которых еще долеживали снега. (Кто это мог поджечь в таком отбойном месте? Туристских маршрутов тут не значилось, это уж я точно знаю. Да и рано туристам. Геологи еще тоже по городам рюкзаки утаптывают. И охотникам в тайге делать нечего - пушной промысел отошел, а боровой дичи не срок. Правда, медведь вылез давно и рогачи панты уже наращивают, однако на эту охоту кто попало не выйдет, а на зверовщиков зря грешить нечего - не подожгут. Скорее всего гроза. Тут, в горах-то, особый климат - не поймешь, чего ждать от погоды...)
      А горело знатно. За главным валом непроглядно дымило, - должно быть, заломистые и мшистые здесь были места. Сквозь серую пелену выбивало иногда пламя, и катились в небо черные пухнущие шары, будто взрывались и чадили бочки с нефтью. Родион знал, что это целиком вспыхивают пахучие, насквозь просмоленные кедры. Их долго потом дожигало жарким бездымным огнем. Но все это не так страшно, на безветрии-то. И фронт пожара был, в сущности, его флангом, потому что дымы не гнало по долине, а тянуло вверх, к гольцам, где гореть было нечему.
      (Славно, что взрывчатку не придется таскать на гору. Конечно, радости мало мотыжить каменистые берега ручья, но работа эта простая, и парашютистов нечего тут зря держать, можно обойтись рабочими. Капитальный отжиг сделаем, запалим остаток леса от реки - и вся любовь, как скажет Санька.
      А Платоныч, видно, нарочно сюда бросил команду, чтоб ребята оклемались да подкопили силенок для какого-нибудь особо тяжелого дела. Может, потом далеко на север всем прыгать придется, а назад своим ходом? Или где-нибудь огонь под землю ушел, и там каторги на неделю, а то и больше?..)
      Приземлились. Лопасти довертелись вхолостую, обвисли. Открыли дверцу вертолета, и в кабину ворвался ровный и мощный гул. Пина подумала, что это осталось в ушах от моторов, но шум шел извне. Она соскочила с подножки, огляделась. Вся долина звучала. Можно было различить шорохи, всплески и тонкий перезвон струй, ворчанье и взревыванье воды на камнях - и все эти близкие и далекие, низкие и высокие шумы Учуги не вязли в тайге, она лишь немного смягчала и подравнивала их.
      Вдруг по долине многоголосо раскатились крики. Кричали где-то вверху, но казалось, совсем рядом. И сзади, сбоку, и даже будто с больших камней на той стороне Учуги доносилось.
      - Чего это они орут? - спросил Гуцких.
      - Шалят, - ответил Родион. - Отоспались. Платоныч, тебе они очень нужны?
      - Да не сказал бы.
      - Не хитри, Платоныч, я сводку видел на аэродроме. Забирай их, Платоныч!
      - А ты?
      - Сладим рабочими. И вообще, Платоныч, ты думаешь, я не вижу?.
      - Что?
      - Ты же на курорт меня решил послать. Сюда-то. Нет, забирай моих чертей!
      - Спасибо, Родион. Вспыхнуло у меня в одном опасном месте, и надо быстро задавить...
      - Только Бирюзова бы мне.
      - Ладно.
      Родион вынес из вертолета ружье, ахнул из обоих стволов, и двойное призывное эхо ушло по долине к гольцам. Пина взялась за посуду, Родион выгрузил мотыги из вертолета, когда по ложу ручья посыпался камень и на площадке появились парашютисты - веселые, свежие, побритые все. Видать, отдохнули они хорошо. Вот Бирюзов мнет плечи Родиону, вот Копытин подошел, остальные "черти" уселись на теплые камни, закурили. Пина краем уха прислушалась к разговору.
      - По нашу душу, Платоныч?
      - Сообразили? - засмеялся Гуцких. - Даже топоры и лопаты захватили? Нет, ребята, если не отошли еще, оставайтесь. Завтра перетащу...
      - Машинку-то гонять денежек стоит, Платоныч.
      - Занялась вся тайга, ребята, - объяснил Родион. - А мы тут с бригадой Неелова его задавим. Оставьте мне на всякий пожарный случай только Саньку Бирюзова.
      - Забирай.
      - А у вас Копытин за старшого. Идет? Платоныч, ты их в город завезешь?
      - Хорошо бы прямо на сковородку.
      - Тогда я только маленький мешок с продуктами возьму.
      - Спасибо, - поблагодарил Гуцких. - Ребята потом с тобой рассчитаются. Когда за вами?
      - Послезавтра. Я снизу подпущу, от реки, чтоб прошуровало быстрей.
      - Правильно. - Гуцких торопился. - Готовы, ребята?
      Вертолет вскоре наполнил грохотом долину, вспучил воздушной волной палатку, пересыпал песок на мысу, мягко оторвался от земли.
      - Наверх, Родя? - спросил Бирюзов, проводив глазами вертолет, что уходил на север, лениво мотая лопастями.
      - Пошли. Вы уже пообедали?
      - Перекусили, - ответил Санька.
      - Тогда я с вами, - обрадовалась Пина.
      Бирюзов зачерпнул полную баклагу воды, Родион взвалил на плечо тяпки. Пина хотела взять у него несколько штук, однако Родион не дал.
      - Это не груз мне.
      - У нас ведь спины без хрусту, - поддержал друга Санька и вскинул на плечо баклагу.
      Склон брал круто, без разгона и приверхи. Он вздымал к небу вдруг и казался крышей какого-то огромного неземного храма, украшенного зелеными куполами. Кое-где в зелени темнели каменные лбы. Прозрачный воздух скрадывал расстояния, и глаз схватывал сразу так много в просторной долине, что кружилась голова.
      Родион осмотрел ложе ручья. Просто славно все получалось! За несчетные века сезонные воды развалили надвое лес, пропилив глубокую канаву в горе, выровняли и залоснили себе дорогу, кое-где только круглые камни-вертуны выработали ямки, и это было тоже кстати: стоять тут придется, держать огонь.
      Но по каменному этому корыту нельзя было подниматься - сверху мог лететь камень. Пошли стороной, по тропке, уже пробитой меж валунов. Родион останавливался иногда, прислушиваясь к лесным голосам. В этой веселой птичьей тайге, видно, пропасть было живности - теньковки пищали в кустах, дрались и теряли перо на лету, вездесущие бурундуки свистели и царапали где-то вверху стволы, бабочки грелись на камнях, летали.
      Родиона всегда по-новому поражала природа: птицы, реки, лес. Когда он видел живое дерево, его тряский лист либо тяжкую недвижимую хвою, то испытывал глубокую тайную радость. Лес тут стоял тенистый, плотный, верхний ярус его заняли старые кедры своими прохладными темными кронами. Приспевало, гнало себя ввысь и в толщу среднее поколение, а от земли тянулась уже таежная молодь. И по всем этим этажам бледными кистями высвечивался на концах ветвей весенний прирост, нежное продолжение леса. Откуда в такой каменистой земле столько сил, что вечно обновляются и не иссякают?
      Кое-где пришлось карабкаться, цепляясь за кусты. Решили отдохнуть на черном курумнике, что ссыпался, видать, давно и порос уже травой. Где-то вдали ныл канюк, и шум Учуги, что доносился сюда невнятным отраженным бормотаньем, не мог заглушить его жалобных просьб.
      - Саня, канюк плачет, - сказал Родион. - Не к дождю ли?
      - Вчера целый день они вопили. - Санька не хотел обольщаться напрасными надеждами.
      - А как тут эти захребетники?
      - Двое ничего, а этот, твой любимчик-то...
      - Что?
      - Я его терплю, _скрипя сердцем_, - неохотно отозвался Санька. Придурок он какой-то...
      - Да, это недостаток, - засмеялся Родион, и Пина тоже.
      - Слова, будто семечки, лузгает. В город просится...
      - А вы как считаете, ребята? - Пина оглядела друзей. - Откуда вот такие по городам?
      - Сами родятся, - махнул рукой Санька. - И думать даже не хочу об этом дерьме!
      - Нет, надо думать, - возразил Родион. - Не простое дело.
      - И до чего ты додумался? - засмеялась Пина.
      - Мы с Платонычем как-то говорили. - Родион был серьезен. - Вот, например, такой вопрос взять - детство. В деревне все на глазах - как отцы работают, как им достается кормить семью. А в городе другое видят - как отцы, вернувшись с работы, газеты читают, как телевизор смотрят, в домино режутся...
      - Интересно! - воскликнула Пина, вглядываясь в Родиона. - Я никогда об этом не думала...
      - Да бросьте вы эту философию! - Санька досадливо поморщился. - Пошли, что ли?..
      За кустами и деревьями прокатились камни, сухо щелкая по граниту. Рабочие, завидев воду, собрались в кучу. Они уважительно здоровались с Родионом и Пиной, разбирали мотыги, нетерпеливо поглядывали, когда освободится место у баклаги.
      Евксентьевский выпил две кружки, прополоскал рот, сплюнул в кусты.
      - Отдохнул, товарищ Гуляев? - Родион увидел, что смотрит он таким же вызывающим и снисходительным взглядом, как при первой встрече. - А когда мы в город?
      Родион пожал плечами, а все стояли вокруг, опершись на мотыги, и смотрели.
      - Нет, товарищ Гуляев, ты уж ответь! Когда мы?
      - А ты за всех не хлопочи, - встрял в разговор Колотилин. - Верно, Баптист?
      Санька Бирюзов, глядя мимо Евксентьевского прищуренными глазами, резко вскинул на плечо мотыгу, и Тот испуганно отшатнулся, потому что лезвие тяпки просвистело мимо его уха.
      - Делаю заявление! - взвизгнул Евксентьевский.
      - Что-о-о? - повернулся Санька к Колотилину. - Что он такое гундит, Гриня?
      - Делаю заявление, - повторил Евксентьевский.
      - Делайте, - разрешил Родион.
      - Вернемся - напишу в милицию.
      - Насчет чего?
      - Как он тут на меня замахивается! И вообще - милиция за нас отчитывается, а не вы...
      - Ты в милицию писать? - пошел на него Гришка Колотилин. - Я тебе сейчас заменю милицию!
      Евксентьевский попятился на край обрыва, присел, хватая руками куст, забормотал:
      - Только попробуй, посмей! Что ты хочешь, а?
      Дядя Федя шагнул к ним, положил Колотилину руку на плечо:
      - Не связывайся с ним, Григорий.
      - Я пошутил. - Колотилин все еще стоял над Евксентьевским. - Слышь, неужели ты шуток не понимаешь? Родион, правда ведь, что он совсем шуток не понимает?
      Родион пожал плечами, кивнул Пине, и они ушли наверх смотреть полосу. (Действительно, какая пиявка этот Евксентьевский! Наверно, после этого дела - на север. Прыгать придется, и туда уж чужаков не повезут, невыгодно в такую даль вертолет гонять. И оно лучше, со своими-то - все как меж людей. Хотя из Колотилина, видать, можно бы доброго пожарника сделать. К парашюту его приспособить, тренировочками нагрузить по самую завязку, чтоб про водку и вспомнить некогда было... Ах, жаль, что Пина не сможет попасть со мной на северные пожары!..)
      Ручей пожарники разработали до половины горы. Самый ярый низовой пал тут не пройдет, особенно если сделать капитальный отжиг. Санька это, видать, сразу сообразил, и ребята наворочали к фронту огня добрый Завал из сушняка. Бересту теперь надо драть, рубить побольше засохшей пихты.
      - Ой! - крикнула Пина, и Родион метнулся к ней.
      Серая змея скользила у ног Пины, извивалась и шипела. Родион прыгнул, наступил на нее, и тварь заколотилась о его сапоги, раскрыв узкую пасть, скручиваясь в кольца.
      - Ты иди, Пина. Иди.
      Вскоре он догнал ее, еще бледную от испуга, и Пина прижалась к нему, подлезла под руку и замерла, с опаской вглядываясь в камни.
      - Понимаешь. - Она виновато посмотрела на него. - В наших местах их нет.
      - В сапогах-то ничего.
      - А так я не трусиха!
      - Понимаю.
      - Ты все понимаешь, только помалкиваешь. Не понимаешь одного лишь...
      - А чего?
      - Какая я глупая.
      - Ты умная, Пина.
      - А я вот думаю все...
      - О чем?
      - Это случай или нет, что я тебя нашла?
      - Нет, не случай.
      - И я теперь всегда-всегда с тобой буду?
      - Всегда.
      Родиону показалось, что он слышит, как сильно бьется ее сердчишко, все никак не может успокоиться, все толкается под боком; на эту близость гулко и редко отозвалось у него в груди, и Родион, будто на подножке самолета перед прыжком, почувствовал тяжесть своей крови.
      Спускались они по другую сторону ручья. Родион хотел в последний раз поглядеть на лес, который завтра сгинет. Трав тут уже поднялось много. Кандык цвел вовсю, горицвет искрил меж камней, а медвежья дудка уж затянула Тугие узлы семенников. Да только не распуститься им теперь ажурными зонтами, не прикормить тяжелых добродушных шмелей-работяг, не осыпаться по осени с сухим шорохом. Все тут уничтожится: и зеленые еще семена, и птенцы, и бабочки, и бурундуки, и белки, какие не успеют убраться, и молодые корни, и даже микробы, что незримо, скромно помогают корням в лесной земле.
      - Ой! - снова вскрикнула Пина. Родион быстро обернулся, и она предостерегла его жестом. - Сюда! Тихо!
      Родион приблизился.
      - Смотри!
      Меж листьев кисличника Родион углядел черный клюв, красное пятнышко у живого немигающего глаза, и вот вся она, глухарка, - черно-бурая, с примесью желтых и серых перышек. Смотрит сквозь куст на людей, и в немигающем страстном глазу ее нет ничего, кроме зрачка.
      - Сидит, - прошептала Пина.
      - А ее в эту пору можно руками.
      - Не надо.
      - Ясно, не надо. Сейчас пойдем...
      Пина смотрела то на глухарку, то на Родиона. Парень замер в восхищении, совсем забыл себя и показался Пине совершенно незнакомым.
      - Ишь чем берет, елки-моталки! Мол, не боюсь я вас, и все тут!
      - А может, доверяет?
      - Может, и так. У них это бывает. Маралуха, знаешь, иногда приходит телиться поближе к людям...
      Они отступили тихонько. Чуть пониже был обрыв, и Родион с Пиной обошли его, направляясь к ручью.
      - Умница! - с чувством сказал Родион. - Сидит до последнего. И над обрывом устроилась - вдруг медведь или росомаха. Тут, знаешь, такие интересные птицы есть!
      - А какие?
      - Лезу раз в залом, в самую густоту малинника, тянусь к осыпной ветке, а под рукой вдруг - ш-ш-ш-ш! Думаю, гадюка на сухом пеньке греется. Раздвигаю ветки, а это она. Дети у нее уже оперились, однако она с ними, толкает их под себя лапками, вытягивает шею и шипит по-змеиному. Умница!
      - Кто?
      - Вертишейка. Серенькая такая и совсем безобидная. А еще поползень очень забавный. Он умеет и вниз головой, и по потолку, и как только выдумать можно. Космонавтам бы для невесомости такую подготовочку! А один раз я видел, как поползень на оконное стекло сел. Думаю, вот это коготки-алмазы! Однако гляжу - никаких царапин на стекле. Потом книжку взял про птиц и читаю, что у него на лапках воздушные присоски, к стеклу-то он ими и прилипает. А еще есть в этой южной тайге птичка, у которой костяные перышки на крыльях. Одна на весь свет она такая... Пошли? А то и не услежу, как заговорюсь. Про птиц-то...
      Пожарники уже спускались на средину склона. Стояли они редко, чтоб ненароком не побить друг друга камнями. Рубили кусты, ворочали валежник, обдирали мотыгами сухой мох, и каменюки то и дело скатывались вниз. Родион и Пина встали вместе со всеми. Дело тут шло куда веселей, чем на прошлом пожаре, - не надо было просекать лес, перерубать корни и добывать землю из шурфов. Полоса подавалась на глазах. О пожаре не думалось, потому что был он далеко еще и дым уплывал из долины верхом. Зато солнце давало о себе знать.
      Ручей хорошо пробил по склону. Солнце полыхало в своих несказанных высях, так что даже голова дурела от его весеннего старанья. А еще горячие булыжники поддавали тепла, словно тянулась тут сплошная банная каменка, однако воздух этот был сухим и легким. Он стремился по руслу обратным током, вверх. Нет, от этого солнца и неба такого блеклого не жди ничего. Бывает, правда, в зной и сушь, что и туч-то на небе духу нет, а солнце заволакивать начнет едва видными белесыми туманами; они смягчат синеву неба, приспустятся, помутнеют, и глядишь - насобирают мало-помалу на дождик. Но сейчас ничего хорошего не предвиделось. Солнце, опустившись к гольцам, послабело будто, однако там его могли уже застить легкие дымы от пожара. Но почему так скорбно кричат канюки? Может, учуяли пожар и в тоске кружат над своими гнездами?
      Когда солнце опустилось за хребет, Пина ушла к стану. Урчащая Учуга словно прибавила голосу, и от нее потянуло влагой и холодом. Гольцы облило розовым закатным светом, а долина быстро затенялась, и в ней свежело. Пина умылась в реке, перебрала рюкзаки, мешки, ящики. Продуктов-то, оказывается, не густо. Картошки на два присеста, масло прогоркло, консервов и десятка банок не набиралось. Был хлеб, но его эта орава скоренько умнет, если возьмется. Правда, лапша есть и сахару еще много. В общем, на два дня всего хватит, а там в город...
      Пожарники пришли в сумерках, поужинали, покурили и полезли в палатку.
      - "Большую медведицу" я раз попробовал, но дошел, - донесся голос Гришки.
      - А что это за медведица?
      - Это пива отпиваешь и доливаешь из бутылки белой. Потом запиваешь этим ершом и обратно доливаешь. Давишь, пока ничего не останется. Ну, я дошел! Так чистило, что об забор губу разорвал.
      - Орел ты, Гриша! Правда ведь, дядя Федя, орел?
      - Да еще какой! - отозвался Неелов.
      - А что ты еще пил? - подзадорил кто-то Гришку.
      - Одеколон, - взялся объяснять Колотилин. - Жгет, будто пожевал крапиву, но действие - ничего! Политуру пил. В нее надо соли сыпануть, а когда уж осядет - тогда. Да чего я, мужики, только не пил! "Самосвал" пил, "Кровавую Мэри"...
      - Кого-кого?
      - "Кровавую Мэри". Это водка с томатным соком. Русский коктейль пил...
      - А это что?
      - А это сто грамм московской выпьешь, потом сто грамм столичной и попрыгаешь малость, чтоб перемешалось...
      В палатке кто-то засмеялся:
      - Врешь ты все, Гриня!
      - И правда вру, - согласился Колотилин, и снова послышался добродушный смех.
      Пина тоже улыбнулась и перестала слушать. Ей хотелось спать. У костра уже сладко сопел Бирюзов, а Родион все пил свой соленый чай, оглядывал темную долину и звездное небо. Пина сидела напротив, следила за его взглядом и силилась понять, о чем он думает, осматривая эти черные склоны, далекие сполохи пожара. Млечный Путь, что рассыпался полосой прямо над долиной.
      - Пина! - тихо окликнул Родион.
      - А?
      - Ты видела когда-нибудь спутник?
      - Нет. - Пина даже сама поразилась тому, что действительно ни разу в жизни не замечала на небе спутников, которые, как пишут, похожи на летящую звезду. Их запустили, наверно, уже больше сотни, но почему, правда, не видать?
      - Хоть бы какой усмотреть, - сказал Родион. - Наш или американский все равно...
      - А зачем? - поинтересовалась она.
      - Ты бы полетела вообще-то?
      - А ты?
      - Хоть сейчас!
      - Без тренировок?
      - А я тренированный, - засмеялся Родион. - И знаешь, о чем я подумал?
      - Ну?
      - Спутники ведь можно приспособить для нашего дела.
      - Как?
      - Пожары с них засекать.
      - Неужели правда, Родион?
      - А то!
      Они помолчали. Уже давно пора было спать, и Пина спросила:
      - Сюда змеи не приползут?
      - Ты в палатке ляжешь.
      - А вы с Александром где?
      - Если потеснятся - тоже. Буди Саньку.
      Потеснились. В палатке продолжался какой-то разговор. Пина долго разворачивала мешок и влезала в него, прислушиваясь к спору.
      - Ишь ты, "любить своих врагов"! Люби. А меня не заставляй, у меня своя голова. Любить врагов! Хреновина все это...
      - Постой, а если у него вера такая? А?
      - Вера! Это дура-вера.
      - Не-ет, всякую веру надо уважать.
      - Уважать? Нет, шалишь! Не всякую! Слышь, Баптист, вот ты говоришь, что у тебя в России и дочка, и сын, и жена, и дом. Так? И вот я тебе становлю вопрос. Будто к тебе в избу лезет зверь. Так? Ты тоже оружию не возьмешь?
      - Топором ссяку, - послышался в темноте несильный голос Баптиста.
      - Ага! А если бандюга?
      - Ссяку.
      - Ага! Тут я тебя и съел! А если на Россию, положим, бандюга вроде Гитлера?
      - Это другая статья! На том свете, перед богом-то, все...
      - Другая статья! На том свете! Дом-то твой не на том свете, а в России стоит! Гриша, слышь?
      - Чего? - отозвался Колотилин.
      - Ты служил?
      - А как же!
      - Родион! А ты?
      - Действительную отсаперничал, - отозвался Гуляев. - А под конец в десанты попал...
      - И я служил. А дядя Федя насквозь войну прошел. И Гуцких тоже. И вот, - слышь, Баптист? - ты думаешь, мне лить свою кровь охота? Дураков нету. Однако гляди, Родион, в случае чего, значит, мы с тобой должны детей этого Баптиста оборонять?
      - Выходит, так, - подтвердил Родион.
      - А почему?
      - Кто их разберет, елки-моталки! - подзадорил Родион.
      - Кто? А мы? Разбере-е-ем, неправда! Я знаю, где тут корень. Просто он стерво, кусок несчастный - думает на чужом хребту в рай въехать.
      (Оборонять? Это, конечно, придется в случае чего, но вот и войны нет, а дезертиры есть. Если не работает кто или вполсилы норовит, - значит, он на чужом горбу едет. Все люди зависят друг от друга: труд этих хороших мужиков идет какими-то тайными путями, распределяется и хоть немного, да подкармливает дармоедов. Нет, если б каждый нес свои два пудика, много всем бы народом можно унести!..)
      - А я так полагаю, - послышался чей-то насмешливый голос, - что на том свете, если он есть, тоже разберутся и за такую подлость заставят век пожары тушить...
      - Пожары! - Голос был неразборчивым - дядя Федя, видно, совсем засыпал. - Вот нас подо Ржевом мололо...
      - Слышь, Баптист! Значит, ты так и не возьмешь оружию?
      - У нас запрет под присягу становиться, - смиренно сказал Баптист.
      - "Запрет", - передразнили его. - Врешь ты все! Кусок свинячий, с-с-сука!
      - Тихо! - предостерег Родион. - Девчонка тут.
      Пине было слышно, как пожарники покашливают, посапывают и шмыгают носами, как ворочаются, тревожа соседей. Должно быть, они чувствовали, что работы с этим пожаром мало, и не берегли силы, хотя знали - Родион все равно подымет их завтра чуть свет.
      - Пожары! Пожары еще ничего, - послышался смутный, полусонный голос Неелова. - На пожарах-то... это... еще туда-сюда...
      - Да что же еще хуже? - вдруг раздался въедливый голос Евксентьевского.
      - А тебе тут тоже плохо? - Крепкий голос, что "ел" Баптиста, нашел другую мишень. - Правда, мы ваньки и ничего не понимаем, а ты говори о своем, будто мы тебе ровня. А? Говори!
      - Ну скажите, сколько вам платят за такую лошадиную работу? презрительно спросил Евксентьевский.
      - Сколько ни платят - все наши. А ты, парень, что ни скажешь - все поперек пуза...
      - Товарищ Гуляев, вот сколько ты в месяц получаешь? - гнул свое Евксентьевский.
      - Сто двадцать, - сказал Родион.
      - И это деньги?!
      - Да за прыжок десятку, но разве только в этом дело?.. Вот что давайте-ка спать. Ша!
      Евксентьевский хотел добавить что-то еще, но его оборвали, да и сам он, видно, вспомнил, что слово Родиона тут закон, замолк. Скоро храп послышался в палатке, а Родион в темноте все сцеплял и сцеплял застежки мешка. Пина невзначай притронулась к его руке, сжала ее и так оставила, а Родион невыразимо сладким жестом трогал ее ладонь, прикасался к пальцам, ощупывая дешевенькое колечко.
      10
      Старший следователь. Гуляев, у вас семья есть?
      - Мать.
      Старший следователь. Она не с вами живет?
      - В Казачинском районе.
      Старший следователь. Вы сообщили ей?
      - Нет.
      Старший следователь. С самой весны она ничего не знает?
      - Ничего.
      Старший следователь. Хорош сынок! Как же это вы мать бросили?
      - Почему бросил? У нее там избушка, я ей посылаю. Зимой был. А что поделаешь? Летим другой раз над районом, и я, кажется, без парашюта бы спрыгнул. А сообщить не могу, она и так из-за моей работы переживает...
      Утром Родион, разглядывая небо и далекие гольцы, хмурился, а Пина торопилась с завтраком. Бирюзов переглядывался с Родионом. Пожарники почему-то не стали ждать чаю, хотя из-за высоты этих мест вода на костре в момент подымалась ключом.
      Все ушли в гору быстро, скоро послышались удары мотыг, и камень посыпался почти к самой воде. Пина не понимала, зачем так спешить - до пожара еще очень далеко, а добить полосу по ручью совсем было пустяковым делом. Она не обратила внимания на то, что долину сверху затягивало синей дымкой, а невидимые канюки кричат надрывно и тоскливо, как перед бедой.
      К завтраку полоса была готова. Тут бы радоваться, но пожарники ели торопливо, разговаривали у костра неохотно, с обычными своими паузами и как-то невразумительно.
      - Отдохнули...
      - Отдохнешь!
      - А Бирюзов-то думал позверовать.
      - Не до баловства.
      - Да-а-а. Тут потащит - только держись.
      - Труба настоящая.
      - А я еще вчера сказал - закат нехороший, розовый.
      Тут Евксентьевский ни к селу ни к городу начал болтать что-то насчет атомного века, говорил для всех, но было видно, что мужики его не слушают.
      - А что же ты молчишь, товарищ Гуляев? - Родион вздрогнул. - Поговори, ты же тут начальник!
      Родион даже не посмотрел в его сторону; взгляд тянуло туда, к вершине Учуги, где дымы будто бы начали густеть. Сказал:
      - Если б от моих слов пожары тухли, я бы не ел и не спал - говорил бы да говорил...
      (Атомный век? Хм! Пожарный век - другое дело, правда что. Десять лет уже скоро, как я поворачиваюсь от одного дыма к другому. А что? Интересно вообще-то, если разобраться. Живешь!.. А у этого мозги совсем набекрень. Не соображает, когда и что сказать, думает перед мужиками поставить себя, умничает, а они этот комариный звон не замечают, будто дают понять, что человек не в слове, а в деле. Нет, хорошо я ему ответил, елки-моталки!.. От слов, правда что, пожары не тухнут.)
      Снова засобирались на склон, порасхватали топоры, и Пина решила с ними, пусть даже и не думают. Родион не пускал ее, стращал камнями и змеями, она, однако, стояла на своем. Готовая полоса выглядела совсем по-другому, чем на прежнем пожаре. Часть леса, что должна была сгореть, начиналась от ручья большими завалами из сухих колодин, вывороченных и разбитых пней, берестяной трухи, мха, прошлогодней травы, красных веток пихтарника. Родион и Санька подгоняли людей и сами наволакивали вороха бересты, сушняка, подсекали молодые деревца и прислоняли их к необъятным кронам кедров.
      У Пины не было топора, и она в этой работе не могла найти себя. Пыталась драть бересту руками, да только ногти обломала; пробовала собирать сухой мох с камней и колодин, однако, боясь змей, больше приглядывалась, чем работала. Она спрыгнула в русло ручья, чтоб найти Родиона - неподалеку слышался его голос, но рядом очутился Евксентьевский и тронул зачем-то ее плечо.
      - Но-но! - предостерегла Пина.
      - Что так?
      - А вот так? - отрезала она. - И перетакивать не будем!
      - Вы это насчет чего?
      - А насчет того самого! И больше не подходите ко мне, а то получите по...
      Тут сверху протяжно зашумели: "Береги-и-ись!" Крик передали ниже, и Евксентьевский заметался по полосе. Откуда-то сверху спрыгнул Родион и тоже закричал:
      - Берегись!
      Он грубо толкнул Евксентьевского, и тот пулей вылетел из каменной канавы, а Пину больно дернул за руки, втащил под защиту толстого ствола. Тут же по руслу ручья, подпрыгивая и мотаясь, прогрохотал большой камень. Он с минуту громыхал внизу и потерялся в рокоте Учуги.
      - Иди на стан, - строго приказал Родион.
      - А что делать?
      - Санька спустится - объяснит.
      - Дело, а не так?
      - Дело. Иди, иди! Только стороной иди, по тропе.
      Она спустилась почти до мыса, когда ее догнал Бирюзов. Он часто дышал, и губы у него запеклись.
      - Александр, что с вами со всеми?
      - Дым чуешь?
      Она втянула носом воздух.
      - Вроде есть.
      - А я не пойму, совсем осопател. Значит, есть?
      - Есть.
      Они вышли к палатке. Вдали стеной стоял серый дым. Над рекой тянул едва слышный ветерок. Санька лег на береговые камни и долго черпал воду ладонью. Пина кинула ему пустую консервную банку и уже с тревогой стала смотреть, как клубит в чреве пожара, как сминает клубы и растаскивает их по верховью реки.
      - Тут такое дело! - крикнул Санька от реки. - Попадем в переплет!
      - А что? - Пина подбежала к нему.
      - Ветер, верный друг наш, - невесело пошутил Санька. - Кто про него угадает? Он, конечно, может дождя надуть, а может наоборот раскочегарить, только держись. Ишь, будто по трубе потащило!
      - Ну и что? Быстрей прогорит до полосы.
      - Да не в этом. Мы бы дожгли сами. А сейчас уже нельзя.
      - Почему?
      - Ветер. В такой густоте может на верховой. А это знаешь...
      - Что?
      - Узнаешь. Попробуем встречным, да кабы не накрыло...
      Санька рылся в мешках, набивал карманы спичечными коробками, потом вытащил, переломил ружье, заложил в него новые патроны.
      - Ружье видишь? - Санька повесил тулку на кривой кол у палатки.
      - Конечно, вижу.
      - Теперь гляди туда. - Он протянул руку к далекому пожару. - Все время гляди.
      - Ладно.
      - Стреляла когда-нибудь?
      - Отец не давал.
      - А умеешь?
      - Сумею. Из мелкашки пробовала.
      - Слушай. Завидишь черный дым, сплошную черноту - стреляй. Ясно? Пали из одного ствола.
      Санька убежал в гору, скрылся, и Пина осталась одна. Десантники будто растворились в тайге, не видно было их и не слышно, хотя Пина точно знала - они сейчас шуруют вовсю. Собирают бересту, мертвый лапник, сучья сухие обламывают под кронами - все, что может гореть. И не видят они ничего из своего глубокого зеленого коридора, только вершины самых высоких деревьев там забеспокоились, зашевелились, заходили, да солнце стало мутнеть. Неужели дымы уплотнило и подняло так? Пина всмотрелась в круглые купы, стоящие против солнца, и поняла, что это облака, проступающие сквозь дымы.
      Поверху шел ветер, лес на кручах зашумел, задвигался. Рвануло и низом, палатка захлопала и запарусила. Ветер вымел и растворил в себе пепел с кострища, погнал песок и мелкую гальку, налетел на приречную лозу, опрокинул ее наземь и начал топтать, а она не подалась, гибко воспрянула, но вот снова вся обернулась белой изнанкой. А пожар будто нисколько не продвигался, только заметно темнело там и дым вываливал все выше и выше в небо.
      Вот ветер забил всю долину. Перестал рвать, потянул плотно, упруго. Не кидался уже на тальник у реки, не выворачивал его, а просто положил и совсем прижал к земле. Стало слышно, как звенят веревки, из последних сил удерживая вспученную палатку.
      Тут Пина увидела черный дым.
      Она схватила тяжелое ружье, подняла над головой, зажмурилась, нажала на спусковой крючок. Приклад рвануло из рук, но Пина удержала его, аккуратно повесила ружье на кол, оглядела склон. Никого.
      А черный дым выбивало уже от реки до гольцов сплошняком, и он быстро затемнил полнеба, заметно для глаза подвинулся вдоль Учуги, к стану, хотя до фронта, где пластало и откуда разливалась эта чернота, было еще, пожалуй, километров пять. В долине дым тоже густел, его несло мимо и поверх стана, и река затуманилась вся. Шумела она сердито, немирно, как далекая гроза.
      С нарастающей тревогой Пина смотрела, как пожар набирает. Вот острые красные языки показались из черноты, лизнули поверх зеленого и спрятались. Может, пожарники выстрела не услышали? Да не должно быть, прокатилось хорошо меж гор.
      Родион! Чуть не упал, разогнавшись с горы, бежит к стану, норовит поближе к реке, заворачивает голову на дым, на пожар. Но вот отрезвел будто, идет. Пина зачерпнула воды, и Родион схватил котелок обеими руками. Она оглядывала его неспокойными глазами и на пожар посматривала, удивляясь тому, что Родион ни капельки не переживает.
      - Бесполезно! - будто про себя проговорил Родион, бросил котелок и закурил, глубоко затягиваясь. - Бесполезно!
      - Что? - испугалась Пина.
      - До той хребтинки пока не дойдет, бесполезно поджигать - перехлестнет через полосу.
      - А вы?
      - Накроет.
      - Огнем?
      - А то чем же? Верховик! Редкий пожар. Я его один раз только и встречал. Тут надо секунду угадать, когда он начнет воздух отсюда брать. Да ты не бойся! Я же не боюсь. А мужики даже не увидят, как он подходит...
      - А ты? - растерялась Пина. - Ты разве будешь тут? А, Родион?
      - Ты будешь тут. - Родион перевел взгляд на пожар. - Хорош!
      Черный дым вдали раздирало, и клочья его не таяли, и уже видны были скорые подсветы от огня. Сколько еще ждать? Не эту ли хребтину имеет в виду Родион? Вчера прозрачный горный воздух приближал все в долине, и скальный прижим на Учуге, от которого тянулась к гольцам небольшая гривка, был вроде рядом. Сейчас он отдалился, его затянуло, и он едва угадывался. За ним уже бесновался вершинный огонь, но голова пожара еще не показывалась. Солнце меркло, нарождалось снова там, в черно-желтом месиве, и Пина вдруг ясно поняла, что она никогда в жизни не увидит больше такого.
      Вот Родион поднял ружье и весь подался вперед.
      - Пина, - услышала она, хотя голос Родиона уносило. - Ты тут оглядывайся.
      - А что?
      - От огня змеи сползают в реку, их может сюда водой натащить.
      Пина содрогнулась, взглянув на Учугу, но тут крепко ударил выстрел совсем, оказывается, недалеко. Пина огляделась. Одна. Родион бежал на кручу, к полосе, а ветру будто поставили стену - обвисла палатка, распрямилась лоза по берегу, и деревья на склоне остановились, застыли, словно приготовились суровым молчанием встретить смерть. Пожар, видать, уже перебивал ветру дорогу, вкручивал его в себя и целиком сжирал.
      Что же они?..
      Но вот из живого леса, там, где угадывалась полоса, показались дымки жалкие синие струйки. Еще и еще. Задымило уже в самом верху, где тайга редела. Наверно, пожарники, бегая по ручью, поджигали сухой завал берестяными факелами - вся полоса быстро обозначилась серым дымом, он стал чернеть и клубиться. Вот и внизу, в самой густоте лесной, хватануло пламя, заглохло и снова показалось. А вот еще огонь! Пина догадалась, что там стоит Родион - он не мог за это время высоко подняться.
      Вскоре полосу уже осветило всю. Пламя алыми шелками полоскалось меж деревьев, рвалось сквозь дым, и Пина вдруг заметила, что и дымы и огонь отклоняются почему-то влево, к фронту пожара. Вскоре потянуло совсем хорошо, будто перетолкнуло сюда ветры из широкой долины, в которую бежала Учуга, и вот длинная косая полоса огня взревела, охватила все до вершин, двинулась по склону, разгоняясь быстрей и быстрей навстречу главной огневой волне.
      А тут, на мысу, было тихо еще, но дышать стало тяжело в неподвижном горячем дыму, будто огонь отсосал весь воздух отсюда. Пина зачем-то кинулась к реке, успела увидеть, что пожар с горы чернит и кровавит Учугу, и тут же испуганно обернулась, потому что рев пожара внезапно усилился, заполнил собою все, и солнце исчезло.
      Задыхаясь, Пина большими глазами смотрела, как в черном дыму свирепо рванулись навстречу друг другу два огненных вала, нетерпеливо выбрасывая вперед острые языки огня. Вот сходятся, вот смесило их. Пина в смятении охватила голову руками.
      Всполохнуло на всю долину, и взрыв раздался, будто лопнул небесный купол. Грохот покатился вниз по Учуге и вверх, на гольцы, а там, где рвануло, в небо выбросило лесной сор, сучья, горящие вершины деревьев, разделяя их на куски, распылило несметными искрами грязно-красные шары, что подняло, видно, с самой земли и вспучило взрывом.
      Все кончилось.
      Горело еще на склоне, трещало, и грохотал камень, однако дым уже разводило, воздух легчал, и дышать стало можно. Солнце проглянуло и тут же скрылось, но не в дымы уже, а за серое бокастое облако.
      А где же пожарники? Должно быть, на полосе стоят, там еще горит жарко, надо сбивать и топтать огонь. Но будто благополучно все - спаленный, ощетинившийся и дымный еще лес как ножом резало, и сразу же за ручьем начиналась нетронутая зеленая благодать.
      Пина, все еще переживая увиденное, взялась за обед. Готовить вообще-то было не из чего. Консервы, большая пачка лапши, совсем прогоркшее масло в двух банках, сахар, соль. Все. Не разготовишься.
      Печально крича, пролетела над Учугой скопа, Пина увидела мелькающий желтый подбой на ее крыльях; с болью вспомнилось про глухарку - над обрывом прошел огонь, там еще сильно горело и сплошь чадило.
      Пожарники появились у стана, и все сразу к реке - пить. Потом они уселись на продуве, у воды. Курили, рассматривая склон, словно не узнавали его, и друг на друга поглядывали, как бы не веря, что сладили с ним такой малой командой.
      - А отсюда, видать, кино было форменное!
      - Вдарило, аж в нутре отдалось.
      - Да-а... Не хужей фугаски.
      - Куда-а-а!
      И Родион сидел с ними на камнях, тоже оглядывал пожарище и все отпивал да отпивал из котелка воду, а с кудлатой его головы сбегали на виски, на щеки, на шею грязные струйки пота, и он их не вытирал.
      - Остановили! - сильно как-то сказал он, и пожарники разом посмотрели на гору, все удивляясь будто, как это они смогли.
      - А этот-то, гунявый, - кивнул на Евксентьевского Санька. - Гляди-ка, Гриша!
      Евксентьевский сидел у реки отдельно, смотрел на воду, согнувшись, и на длинной его спине обозначились лопатки.
      - Да он тупой, - проговорил Колотилин. - Не понимает...
      - С ним было, мужики, - вставил кто-то из пожарников.
      - Что? - спросил Родион.
      - Не знаю. Может, белье испортил.
      - А что было-то?
      - Он пониже меня стоял. - Пожарник говорил тихо, чтоб не слышал Евксентьевский, и Пине пришлось даже подвинуться от костра к реке. - И вот когда заревело поверху и дышать стало нечем, он шасть в лес! Думаю: пропадет сдуру. Догоняю его. "Назад", - говорю. А его трясет. Тут вдарило. "Все", - говорю...
      - Вот оно что!
      - Ладно, оставь его, Саня...
      - Нет, мужики, - задумчиво произнес Неелов. - Если спасаться - так уж вместе, если погибать - тоже всем народом...
      (Ах, елки-моталки, хорошо дядя Федя думает! На лес посмотреть - все друг за дружку в нем, когда ураган, к примеру, налетит. Отдельно если дерева стоят - валит их, а все вместе - держатся. Пружинит каждый листочек и каждая веточка, ветер быстро слабнет, и мягкая его сила уже не страшна. Только против огня лес не стоит, гибнет до последней былинки, и тут у него одна надежда - человек. Нет, славная все же работенка у меня!..)
      Шумела Учуга, а с высей все еще сгрохатывал камень. Там обгорели кусты и мох, и камни ссыпались вниз, сеяли на своем пути искры, словно рвали мешки, набитые этим редким сыпучим товаром. Кое-что долетало до воды, но сюда, на отмель, камни не доставали. Пина вслушивалась в разговор у реки, и ей становилось покойно от этих неспешных, раздумчивых голосов.
      - А что у тебя с ногой, дядя Федя? Камнем?
      - Да нет. И смех и грех! Посредине я стоял, где чуть хватило на другую сторону. Я, конечно, под огонь, хотя за бороду беспокоюсь, каб не пыхнула. И вот, должно, уголек за голяшку отскочил, а я кручусь в дыму и ничего не чую. Потом жигануло, будто змея цопнула. А разуться негде - кругом горит, искра, жар. Кой-как уже. Однако заволдырило, побаливает...
      - Ничего.
      - Да я разве говорю...
      Пина не уследила, как внимание пожарников переключилось на небо, темнеющее, суженное горами, на котором все смешалось, и не понять было, где там дымы, где тучи, где подступающая темнота.
      - А я вам говорил - натянет.
      - Зря, выходит, наше старанье?
      - Он бы прошел теперь знаешь куда? У-у-ух! Так бы впереди дождя его и гнало.
      - А может, и обойдут нас тучи-то?
      - Быть дождю, - сказал Родион и поднялся. - А это нам теперь ни к чему - далеко до жилухи...
      За обедом все заметили, что Пина их покормила скудно, однако виду не подали, молча полезли в палатку. Родион с Бирюзовым сидели у костра совсем квелые. Вот Санька гнездиться начал, уткнулся в Родиона, и тот бережно переложил его свисшую, будто неживую голову. Пина уже знала, что после пожара наваливает на человека неодолимая сонливость, безразличие ко всему на свете, и ничего не можешь; понимаешь, что двигаешься и живешь, а будто бы тебя нет.
      С верховьев Учуги беззвездная ночь сходила в долину. И гольцы совсем потерялись уже в небе. Вот громыхнуло далеко-далеко, едва слышно, будто за Саянами, над степями. Пина не отрывала взгляда от костра и чувствовала, что Родион на нее смотрит. Она вот так бы сидела, только лишь бы рядом.
      - Копалуха-то, - вдруг поднял соловые глаза Родион, и Пина вздрогнула. - Копалуха-то умница!
      - Да, - грустно, нараспев сказала Пина. - Чуть не наступили, а она сидит...
      - Да не об этом. Я только что у нее был.
      - Ну? - удивилась Пина.
      - Ее смородинник от верхнего огня оборонил, а когда уж низом взялось, я вспомнил и туда. Гляжу - картина! - Родион оживился, даже Саньку потревожил. - Она выскочила из гнезда и крыльями, крыльями огонь-то! Вроде пожарника. Опалилась вся. И глаз горит.
      - Не боится? - ахнула Пина.
      - Хочешь верь, хочешь нет. Подхожу вот так, а она скок в гнездо и нежно так, из зоба, клекочет: "Глек-глек-глек". Сидит, смотрит на меня, будто понимает, что я человек, а не зверь. Хотя в таком виде вполне за медведя мог сойти.
      - Да ладно тебе! Ну?
      - А в гнезде-то, я успел заметить, яиц с полдюжины. Крапнистые и здоровые - куда больше куриных. Отаптываю вокруг огонь, а она все так же смотрит. Умница! По времени уже высидеть должна...
      Родион из всей мочи боролся со сном, но, видать, силы были неравными. Он улегся у костра рядом с Бирюзовым. Пина притащила мешок ему под голову, телогрейкой накрыла друзей, подправила костер, чтобы потеплей им было, работникам.
      - А когда выведет, умора с ней, - услышала она голос Родиона, негромкий и глуховатый такой, будто он бредил во сне. - Птенцы западают в траве, и хоть ты дави его - не пикнет. Скорлупки еще на хвосте, однако, уже соображает. А она крылья по земле распустит, кряхтит, ровно ей невмочь, хромает и в сторону норовит, в сторону. Обманывает. Умница!
      Родион проборматывал некоторые слова, совсем засыпал, и Пина тоже задремала. Сколько времени прошло, она не знала. Очнулась от озноба. Сверху накрапывало, и жидкие дымки с гари стелило в темноте на отмель. Пожару был конец бесповоротный, но мерцали еще на черной стене склона бесчисленные огоньки, скатывались редкие камни и шумели по горе нерезко, слитно с Учугой.
      Пина разбудила друзей, чтоб они перебрались в палатку. Пришлось потревожить рабочих. Было тесно там и душно, а на тугое полотно будто горох швыряло горстями. Проснувшиеся рабочие разговаривали сквозь дрему:
      - Никак, дождь?
      - Я говорил - не миновать.
      - Теперь застрянем тут. А ты, Саня, как раз поохотишься.
      - Может, разгонит еще?
      - Нет, застрянем, мужики, это уж я точно говорю...
      Как вчера, Родион застегнул в темноте мешок Пины, а она схватила его руку и зарылась лицом в эту широкую жесткую ладонь. Он и уснул так, держа в ладони ее лицо. Она долго еще лежала с открытыми глазами и вдруг заплакала беззвучно, самокатной слезой. Потом начала целовать уголком губ его горькую, пахнущую пожаром руку, а Родион застонал во сне и тут же ее убрал.
      Ночью тяжко прокатывало над горами, опаляло синим светом палатку, и чудилось, будто стоит она не в глубокой долине, а вознесена высоко, к самым молниям. Меж громов тут жили гулкие небесные шорохи и сыпал сухой дождь. Пина, просыпаясь в беспричинной тревоге, осторожно тянулась в темноту: тут ли Родион?
      11
      Старший следователь. А Передовая вам кто?
      - Да как сказать...
      Старший следователь. Говорите как есть.
      - Я считаю, что жена.
      Старший следователь. А она так не считает?
      - Она предлагает расписаться.
      Старший следователь. Сейчас? Когда вы под следствием?
      - Ну.
      Старший следователь. Ну и ну! Ладно, расскажите, как там, на Учуге, все вышло.
      - Не буду.
      Старший следователь. Как то есть не будете?
      - А так. Я уже подписывался не раз.
      Старший следователь. Все, что вы показали, верно?
      - Да.
      Старший следователь. И это правда, что из-за копалухи?
      - Из-за нее.
      Старший следователь. Но вы же знаете неписаный таежный закон: если люди в беде, они могут и заповедную дичь брать, в даже открывать охотничьи лабазы. Потом все это законно оформляется. Знаете вы об этом?
      - Знаю. Но мы же еще не голодали! И зачем яйца с зародышами топтать? Да не в этом дело...
      Старший следователь. А в чем дело?.. Почему молчите? Значит, не признаете себя виновным?
      - Я его не трогал.
      Старший следователь. И ваша версия - обрыв? А в бумагах фигурирует камень какой-то! Почему свидетели нагородили с три короба?
      - Спрашивайте их.
      Утро подошло сумеречное, сырое. Мелкий дождь сеялся и пропадал на желто-сером полотне. Пина приоткрывала глаза и снова засыпала. Давно рассвело, однако никто из пожарников и не думал вставать. Пина все же первой поднялась, кое-как выцарапалась из мешка, откинула полог. Дождя не было, однако с круч тек влажный воздух и небо опустилось будто, накрыло долину. Гольцы совсем замыло серым. Пина не знала, что облака вблизи такие холодные, бесформенные и вся красота их куда-то девается у земли.
      Из палатки вылез Бирюзов с ружьем. Глаза у него были закрыты. Слабо улыбаясь, Пина смотрела, как его водит, не отпускает сон. Бирюзов с усилием двигал веками, но тут же их плотно смеживало, голова парня висла, и ружье вываливалось из рук. Но вот как будто он окончательно проснулся, спросил:
      - Ты это чего, Агриппина?
      - А что?
      - Спала бы для экономии хлеба...
      - И правда, Александр, что делать-то будем?
      - Посмотрим. Выдели-ка мою порцию, и я пойду. Может, подстрелю чего...
      Он ушел. Пина разыскала под крыльями палатки сухую бересту, разожгла костер. В котел лапша пошла и хлебное крошево из рюкзаков. Еще сахар и соль остаются да хлеба на день. Пина разглядывала небо, но смотреть было не на что. Лишь там, где стояло полуденное солнце, светлелось пятно, и даже от этого растепливало будто, сбивало прохладу, что тянула от реки и от круч. Пина поняла, что Гуцких и сегодня не прилетит, если так оно до вечера продержится. Что тогда?
      А пожарники все спали. Пина решила их будить. Они неохотно поднимались, всерьез обсуждая свое намерение соснуть еще минуток шестьсот, и Пина в который уже раз подивилась их спокойствию, хотя она уже поняла за эти дни, что такое спокойствие - верный признак скрытой тревоги, надвигающейся неизвестности.
      Родион спросил за обедом:
      - Где Санька?
      - Ушел с ружьем.
      - Зря вымокнет. Ты ему похлебки-то оставь...
      - Ладно, - ответила Пина и тут заметила, что Евксентьевский смотрит на нее как-то недружелюбно и требовательно. Вчера он после пожара помалкивал, в толпе пожарников он всегда сникал и терялся. А сейчас сидит один против нее, смотрит, что-то хочет сказать. Вот перевернул пустую чашку.
      - Это все?
      - Все. - Пина не хотела видеть его скверной улыбки, отвернулась.
      - Начинается воспитание голодухой?
      Пожарники, сидящие поодаль, перестали жевать, а он смотрел на нее, хотя все понимали, что обращается Евксентьевский не к ней, а к Родиону и еще может такое сказануть сейчас, что будет совсем уже не к месту. Вот зануда! Он, верно, вообще ничего не соображает. Нельзя же было парашютистов без куска высаживать на новое дело! И еще одно тут есть. Ведь все продукты купил бригадир, Гуляев еще ему денег подкинул, и расчет будет после пожара, а пока москвич чужим хлебом кормится. И эти-то харчи он, пожалуй, не отработал, а еще ерепенится. Может, Родька ему сейчас врежет насчет всего?
      Все выжидательно смотрели на Родиона, а он лишь нахмурился, отставил посудину и сказал:
      - Спасибо, Пина.
      А вскоре снова пошел мелкий дождичек. Пожарники забрались в палатку, а Родион сидел у костра, задумчиво курил, словно дождя и не было. Пина притащила брезент, которым она раньше накрывала продукты, села под него рядом с Родионом. Из палатки доносились приглушенные голоса:
      - Взяло-о-ось!
      - Еще как...
      - Похуже пропадали. Отсюда хоть сплавиться можно...
      - Да спла-а-авимся!
      - А как у вас нога, дядя Федя?
      - Припекает малость, однако терпимо. Сон вот только видал интересный.
      - Что за сон?
      - Будто бы я подо Ржевом. Иду вроде с автоматом, бью. Кругом земля дыбом, ребята по обе стороны ложатся, а я иду. Тут ожгло ногу. Думаю: попало. Иду, а в сапоге кровища - хлюп, хлюп!..
      - Плохой сон.
      - Явственно так: хлюп! хлюп!
      - Нехорошо.
      - А я разве говорю?
      Пина могла без конца слушать эти бесхитростные некнижные речи. Значение им придавали не только слова, но и паузы, и недоговорки, и это особое, совсем особое отношение ко всему на свете. Ведь ни один человек не сказал насчет еды. Поели, и все. У девушки першило в горле, она покашливала, чтоб Родион ничего не заметил, а ей так хотелось тихо поплакать от счастья, оттого, что она с этими людьми.
      А Родион курил, задумчиво наблюдая, как шлепают в серый пепел дождевые капельки, и Пина чувствовала, что он был где-то далеко, в своих мыслях. Вот в который уже раз оглядел черный склон, отвернулся.
      - Ты о чем это все, Родион?
      - Пожары - сплошь, рубим - сплошь... Схватимся потом, а Сибирь вот такая, черная. Схватимся!..
      - А что бы ты предложил?
      - Для тушения-то? Почему бы армию не кинуть? Ох и закалочка была бы ребятам! А потом студентов... Только не все пойдут.
      - Почему?
      - Знаешь, есть холодные пожары, которые выжигают души... Такие пожары тоже надо бы кому-то тушить... А сюда звать не таких, кто себя хочет проверить, а кто твердо знает, что они крепкие парни... Нет, только крикни: "Горит Россия!.."
      - Пойдут.
      - Да что вы там мокнете-то? - послышался из палатки голос. - Давайте сюда, место найдется.
      - У нас брезент, - отозвалась Пина, ожидая, когда в палатке снова заговорят, но там вдруг перешли на шепот.
      - Не какая-нибудь там расфуфыра, - донеслось едва различимо.
      - И Родион не такой. Он не станет тебе с ветки на ветку...
      Пина покраснела, потому что поняла, о чем это они, а Родион вдруг сильно сжал ей руку.
      - Что? - спросила Пина.
      - Да так...
      - А что - так? - улыбнулась она - ей почему-то хотелось шутить.
      - Ну, все вот у нас с тобой... И на "ты" как-то незаметно перешли...
      - А потом на "мы", - засмеялась Пина, и Родион тоже; неожиданно для себя он наклонился к ней, встретил ее посерьезневшие вдруг глаза, испуганные и покорные, и губы, и ничего на свете не осталось, кроме этих горячих губ и полуприкрытых, темных в отсвете костра глаз.
      Скоро снова стали слышны голоса из палатки - там уже говорили о Гуцких.
      - Платоныч никак не может залечить отечественные остатки.
      - Раз на Девятое мая - мы на пожаре в тот день были - он мне сказал, за что получил первую Славу.
      - А за что?
      - Да ни за что, говорит. Чкнуло его в грудь, а он от миномета не ушел. Говорит, все равно уходить некуда было. А когда вручили Славу, долго удивлялся: "За что только людям ордена дают?!"
      - Да-а-а... Сивый весь, а ведь моих лет...
      Потом начался какой-то разнобойный разговор, и никак нельзя было уловить его стержня.
      - Я людей из Москвы ни разу в жизни не видал. Ждешь, приедут вот, расскажут что-нибудь хорошее...
      - А городским пожарным медали дают...
      - Нет, я вертолет переношу без посторонних явлений.
      - Вот когда я возчиком в сельпе работал...
      - Считай, уже неделю я не употребляю - и живу!
      - А говорят, лекарство такое есть, от водки. Слышь, Гриша? Принял его и будто с души воротит от одного запаха...
      Пине было неинтересно про водку. Она потянула за цепочку часы Родиона. По времени еще вроде рано, а день уже кончался в долине. Спустился с кручи Бирюзов. Пустой, промокший до нитки. Где-то вверху он нарезал ворох пучек, и Пина обрадовалась. Свежие дудки можно есть за милую душу. Надо только ободрать жесткую оболочку, а мясистая нежная трубочка идет хорошо. Родион взял немного пучек, а ворох Санька отнес в палатку. Оттуда закричали весело:
      - С полем тебя, Саня!
      - Хороша дичина!
      - Жи-и-ирная, язви ее!
      А потом кто-то там сказанул такое, что палатка заколыхалась от хохота, но у сипевшего костра не расслышали слов, однако тоже заулыбались, и всем стало полегче.
      - Не скажи! - снова послышалось из палатки. - Витамины все же в ней есть.
      - Витамины, может, и есть, а кроме них, ничего.
      - Это я, помню, первый раз встретился с витаминами...
      - Давай-давай трави! - поощрил кто-то, и Пина тоже прислушалась.
      - Взяли мы, помню, Берлин и радуемся - живы! - начал дядя Федя неторопливо, с расстановками. - Ладно. Победа победой, а есть-пить надо. И вот дело к обеду. На фронте-то было хорошо, первой категории кормежка, а тут завезли горох. А он же веский, что твоя дробь. Ладно. Сварили суп-заболтуй. Ну, суп! Смотрим - видимость через него сквозная. Вызываем заместителя по тылу. Приходит. Пузо - во! Небось ноги свои видал разве что в зеркале. "В чем дело, товарищи солдаты?" Мы подаем ему котелок с его супом и чистую ложку. "Конечно, - говорит, - густоты тут нет, но вы, товарищи солдаты, должны учесть питательность". И понес! И белки там, и желтки, и особенно на витамины напирал. Что, думаем, за мина такая? Глядим - вода водой. Ну, поверили, съели. Так я первый раз с витаминами встретился и с тех пор думаю, что это слово какое-то обманное...
      - А я понимаю так, что хорошие витамины - сала кусок, это я понимаю! вставил кто-то.
      - В сале нет витаминов, - донесся брюзгливый голос Евксентьевского.
      - Да уж ты-то молчи! В сале нет витаминов! А зачем они ему нужны, а? Зачем?
      Родион переглянулся с Бирюзовым, они снова засмеялись, и Пина их поддержала.
      - Ну, как, Саня? - спросил Родион.
      - _Не соли нахлебавшись_, - ответил Бирюзов устало. - Не стрелил ни разу. Видно, распугало зверя.
      - А помнишь прошлогоднего лося?
      - Как же! Прямо через огонь сигал, дьявол...
      - Да-а-а... Мы тебе там оставили варева. Согрей ему, Пина.
      - Я сам, - поднялся Бирюзов. - Где котелок?
      Завечерело, и развело немного тучи, остановило дождь. У вершин далеких гольцов взбило белую пену, однако скоро там снова замутилось и долина стала темнеть. Санька, тихонько посвистывая, долго отогревался у костра. Уже в сумерках он выстирал на камнях портянки, высушил их и переобулся. Он делал все это, не глядя на Родиона и Пину, которые сидели близко друг к другу и руки сплели. То и дело кто-нибудь из троих подымал голову, шарил глазами вверху, но там была непроглядная темень и оттуда заносило прохладным воздухом. Вечный лед его холодил вверху, что ли?
      Звезд они так и не дождались, решили укладываться. В палатке еще не спали, переговаривались меж собой негромкими голосами. Друзья влезли туда, в темноту, но сон не шел.
      - Значит, не вышел номер, Саня? - спросил кто-то. - С охотой-то?..
      - Нет ничего, - ответил Бирюзов и скоро засопел.
      В палатке молчали, но Пине было ясно, что все думают об одном.
      - Косулю бы взять неплохо, - послышался мечтательный голос. - Да соли ей на хвост не насыплешь...
      - И мишка, видать, тоже ушел от дымов далеко.
      - По весне, правда, он постный.
      - Не скажи!
      - Чего не скажи-то?
      - Уж я-то его близко знаю! Из берлоги он вылазит жирный да вкусный. Тут его и брать. Осенью на нем мяса куда тебе, однако орехом кедровым отдает, особо в окостке. Ну, гольный орех! А как ложиться ему, он траву какую-то ест, весь очищается и по весне ничем не пахнет. Не-ет. Я уж его близко...
      - А помните, два года назад Бирюзов забил тошшого? Весной ведь дело-то было?
      - Ты слушай. Потом, правда, он враз тощает - жрать-то нечего в пустой тайге. А сейчас, верно, выравнивается уже - дудка пошла, корни, маралухи по горам телят приносить начали...
      - Еще сохатина - мясо доброе, - поддержал разговор другой голос. - Есть которое место, правда, жесткое - нитками отдирается и с хлебом ни в какую не прожуешь!
      - Да уж прожевали бы как-нибудь...
      Повздыхали в темноте, а через минуту подал голос Евксентьевский:
      - Это ты, товарищ Гуляев, на вертолете мешок с продуктами оставил?
      Родион промолчал.
      - Лучше заснуть в такой момент, - продолжал Евксентьевский. - Верно, товарищ Гуляев? Хотя ведь вам забывчивость простительна - у вас тут роман...
      - С утра плоты ладить, однако, - сказал Родион, сдерживая гнев. Ронжины, греби рубить...
      - Ронжины, греби, однако, - передразнил Евксентьевский и хохотнул. Оратор ты, товарищ Гуляев! Цице-рон!
      - Слушайте, - не вытерпел Родион, почуяв в словах Евксентьевского какой-то гнусный намек. - Я ведь тоже могу вас назвать.
      - Ну назови! А? Назови!
      Родион молчал, ясно представляя себе, как Евксентьевский кривит сейчас губы, и усики-то у него уже срослись с бороденкой - он почему-то не побрился тут вместе со всей командой.
      - Назови. Что же? - не отставал Евксентьевский. - А?
      Было слышно, как в темноте дышат.
      - Он не так воспитан, - сказала Пина.
      - Хо! А как он воспитан? - прицепился Евксентьевский. - А? Как?
      - Он воспитан _в духе_, - послышался голос Бирюзова, оказывается, Санька не спал еще.
      - Ка-а-ак?! В духе? Ха-ха-ха! В духе! - Евксентьевский хохотал в темноте, повторяя на все лады это словцо Саньки, совсем будто изнемог от нехорошего своего смеха, пока кто-то из рабочих не зарычал на него свирепо и не пригрозил, что выкинет сейчас это стерво, этот свинячий кусок из палатки...
      Ночь вышла плохая. В палатке было душно и с откинутым пологом, временами дождь подшумливал реке, подплескивал, а когда он притихал, кто-нибудь из пожарников вылезал ощупкой наружу, чтоб поглядеть на звезды, да только их так и не показало. А Родион - Пина всю ночь чувствовала его рядом - не заснул совсем.
      Поднялся он чуть свет, Саньку выволок за ногу. Они затюкали топорами на берегу, разбудили всех. Пожарники с ходу взялись за плот. Бурливыми здешними паводками натащило в тальник пропасть лесу. Он громоздился там и сям большими завалами. С дерев, подмытых где-то вверху, Учуга содрала по пути сучья и кору, отгладила, отшлифовала бревна; а солнце их отбелило и до звона высушило. Сейчас они были скользкими от дождя, изрядно тяжелыми, однако сырые лесины валить да таскать с кручи куда как тяжелей бы вышло.
      Дело пошло ходом, будто сытые все были, только Евксентьевский не взял топора в руки. Да и пусть бы его, с топором-то он не особенно в ладах, не мешался хоть и то хлеб, однако Санька во время перекура, как всегда, с прищуром глядя на Гришку Колотилина, сказал:
      - Гриш, а некоторые, наверно, не думают отсюда плыть.
      - Саня! - тихо попросил Родион.
      - Гляди-ка, Гриша! - громко продолжал Бирюзов, и все посмотрели на Евксентьевского, который сидел, как тогда, после пожара, отвернувшись к реке, и безвольно опущенные плечи его подрагивали. - Некоторые считают, что...
      - Брось, Санька! - строго сказал Родион. - Брось...
      Евксентьевский вскочил, обернулся к пожарникам и, скрипя зубами, стал выкрикивать:
      - Воспитываете, да? В духе, да? Ха-ха-ха! В духе! У-у-у-у, серые дубы!
      - Сядь, Санька! - крикнул Родион и произнес с нажимом: - А вы, товарищ, отошли бы в сторонку...
      Евксентьевский встретил взгляд Родиона, полез на кручу, - наверно, пучек поесть, и всем как-то даже полегчало. Пусть не работает, лишь бы глаза не мозолил да не сорил словами в такой момент. (Нет, какое счастье, что на северных пожарах я отдохну от этого поганца. Он совсем не любит людей. Может, таким он сделался от пустой своей жизни? А тут увидел, что эти мужики - настоящие мужики, и вот бесится, чтоб пустоту свою прикрыть. С чего вчера вечером он меня с Пиной зацепил? Зачем? Ведь совсем не его дело. А продукты парашютистам - это был единственный выход. На новый пожар без хлеба не высадишься. Может, из-за этого они спасли кусок золотой тайги?..)
      Когда искали сходные бревна, кто-то из пожарников набрел в приречной низине на черемшу, зеленую, мягкую и крупную - хоть коси. С солью она шла, да еще как. Ее острый чесночный вкус пожарникам был привычен, а Гришка, тот даже потужил, что в Москве такой закуски не подают - уж больно подходящая штука для этого дела.
      На завтрак съели с черемшой по небольшому кусочку хлеба и вволю напились чаю с сахаром. Все молчали у костра, и на небо уже никто, кроме Родиона, не смотрел - сырое и низкое, оно совсем запечатало долину. Тучи медленно сходились, густели, тяжко возлегли на гольцы. Должно быть, от тяжести своей они сползали по склонам долины вниз, заволакивая лес и пожарище, распускали и прибирали серые мокрые хвосты. Никакому вертолету не пролететь теперь, и Гуцких, должно быть, там сейчас переживает. Вечно он переживает, хотя Родион с командой пропадал всяко: и дымами на неделю накрывало, и пожар как-то два раза пришлось окапывать капитальный, и парашюты, бывало, на себе через перевал тащили. "Не бойсь, Платоныч, вылезем!" Родиона радовало, что вода в Учуге поднялась от дождя и пошла быстрей будто. Надо плыть скорей до первой избы...
      Когда все взялись рубить пазы в ставе плота, Родион сунул свой топор в чехол, вышел к ручью и по скользким камням полез на склон, чтоб вырубить стяжки поровней - на ронжины и греби. По каменному руслу бежала сверху грязная вода - с гари все вымывало пепел и уголье. Сырая тайга, ссыпая воду, перекатно шумела верхом. Временами доносило сюда слабое бормотанье реки, мягкие удары топоров, а птиц не было слышно.
      Ладные березки уже светились по правей стороне, однако Родион решил подняться выше и там свернуть с ручья - вдруг встретится в траве саранка? Он выкопает и принесет ее плотную желтую луковицу Пине. В этой луковице что-то вроде крахмала, дольки приятные на вкус, мучнистые и сытные. Тихо-то как! Да какие теперь птицы в атом неживом лесу? Вот глухарка только, умница, где-то здесь, рядом. Заквохтала будто бы тревожно. Она?
      Родион глянул налево, в сквозной черный лес, хотел было уже повернуть назад, вниз, чтоб не тревожить копалуху в гнезде, и тут вздрогнул глухарка закричала за обгорелыми кустами, и Родион выпрыгнул из канавы, рванулся туда, на голос птицы. Гнездо. Елки-моталки, неужто бывает такая подлая подлость?! Гнездо было разорено, растоптано - и не смотреть бы на него совсем. Тут Родион увидел Евксентьевского меж камней, его мерзейшую рожу, неспокойные глаза и палку в руке. Глухарка слетела с края обрыва и клекотала где-то внизу.
      - Вы это зачем?! - Родион не помнил себя. - Ты это что, фашист?!
      А Пина, прислушиваясь к перестуку топоров, собирала черемшу в сырой низинке. Стан был рядом, за ивняком, и даже голоса пожарников слышались редкие и посвист Саньки Бирюзова - вот уж кто не вешает носа! Пина решила набить целый мешок черемшой, чтоб можно было дорогой хоть что-нибудь жевать. Она не боялась плыть на плоту, надеялась на Родиона. Учуга к тому же была тут полноводной, не шиверистой. Скоро ли только выберутся они к жилью? Родион сказал, что километров за сто отсюда на реке значится кордон. Два или три дня уйдет? Ничего! С такими людьми пропасть невозможно, а на черемше три дня не страшно. Хлеба еще есть две буханки, соль, сахар...
      Она подняла голову и прислушалась. Топоры почему-то вдруг умолкли. И голосов не слышно, и Санькиного свиста, лишь Учуга привычно шумит в камнях. Пина выпрямилась. Что такое? Будто и вправду ни души на эти сто верст, а она тут одна, и неладно, глухо гудит лес. Пина испуганно шагнула через тальник.
      На стане что-то стряслось. Рабочие сгрудились в кучу. Баптист поодаль глядел в небо и крестился меленько. А там, среди рабочих, сидел на бревне Родион. Вот Бирюзов подымает его за плечи и ведет к реке, на камни.
      Пина не заметила, как она очутилась на стане. Рабочие сидели, потупясь, и отворачивались ее от взгляда. Неелов сказал:
      - Лихо, детка. Беда большая.
      Она приблизилась к Родиону и Бирюзову. Родион не заметил ее. Его будто смяло всего враз.
      - Ой, лихо, лихо! - каким-то не своим, горловым голосом говорил Родион. - Ой, лихо, Саня...
      - Ты постой, Родя, - мягко урезонивал его Санька. - Постой...
      - Но я же не хотел такого лиха... Пине пока не говори...
      - Он где лежит?
      - Да зачем это теперь? - выдохнул Родион.
      - Может, камень сверху какой летел...
      - Нет, Саня.
      - А как вышло-то? А? Родя? Да как это!
      - Сам не знаю. Задумался, иду, а он гнездо у копалухи разорил и гоняет ее по кустам. В глазах у меня помутилось. Секунда прошла, а может, и совсем времени не прошло. Увидел меня, попятился. Думаю: не настолько уж ты оголодал, паразит! Крикнул ему, и тут...
      - Ой, Родя!
      - Тут гляжу - нет его. А там обрыв метров пять. Ссыпался я вниз, а он уже не дышит. Щупаю пульс - нету, ухом к сердцу - нету...
      Подошел сзади Неелов, сел рядом с Пиной, а она все смотрела на Родиона неотрывно, будто насовсем прощалась, и сердце тукалось.
      - Вот что, мужики, - сурово начал дядя Федя. - Гришка уже сбегал туда, он не боится. Говорит, первый в свидетели пойдет.
      - Да зачем это все? - потерянно спросил Родион.
      Все, кроме Родиона, смотрели на него, Неелова. Гриша Колотилин, который все ходил и ходил, скрипя, как по сердцу, галькой и что-то невнятное бормоча, приостановился напротив и ждущими, совсем детскими глазами уставился на бригадира. А с Пиной, сердешной, другое - девчачье обличье подевалось куда-то, и лицо ее сделалось таким, каким, видно, и останется теперь: тревожный, строгий, настойчивый глаз из-под насупленной брови, и губы сжались, потеряли утреннюю припухлость, и румянца как не бывало; перевернуло девку враз! Приблизился Баптист; он уже не крестился на виду-то у людей, только вздыхал по-бабьи. Остальные тоже подтянулись, смотрят на дядю Федю ихнего.
      - Федор Степанович, - кажется, в первый раз повеличал бригадира Санька. - Что делать будем?
      Неелов понял, почему они все к нему - никто из них не видел в жизни столько и такого, сколько всякого повидал он, самый старший тут. Это на пожарах Родион Гуляев, как говорится, царь и бог, теперь он совсем не в себе, лишний, можно считать, в таком разговоре. На стане и в прочие промежутки Санька всегда командирничает, у костра - Агриппина, сердешная-то наша, для снятия усталости с мужиков Гришка добро сгодился в бригаде, а сейчас только он, гвардии солдат Федор Неелов, должен чего ни то придумать, чтобы и по закону было, и по человечеству, чтоб Родиону-то не отвечать вполне...
      Значит, так. Тело трогать нельзя, все следствие пойдет насмарку, и вина усугубится Родионова и наша. Кроме того, возьми его мы с собой на плот, а ну как на шивере или в заломе перевернет нас и смоет - сто верст плыть до первого кордона. Учуга вон какая ревучая; не доставим его, однако. Оставаться невозможно, нет еды, и пока совсем не отощали, надо срочно довязывать плот, потому что вертолета ждать бесполезно - эвон как забило сыростью долину, костра сверху не увидишь, в молоко ни один пилот не сунется, да и начальство не пустит его сюда, в дождь и низкие тучи, отвечать не захочет... А обратно подумать - пока он тут лежит, да пока дожди, никто сюда не пробьется, мураши начнут свое или медведь придет на сладкий запах - он такое чует за десять верст...
      - Федор Степанович, - повторил Санька. - Плыть, однако, надо.
      - Вот что, мужики, - сказал Неелов. - Никто ничего не видел. Родион недалеко тут греби рубил, а мы здесь. Эх, Родя, нежная твоя душа!.. Ну вот. А он полез на крутяк, сорвался и об лесину. А организм-то у него слабый, городской...
      - Нет, - возразил Бирюзов. - Камень сверху летел.
      - Вот оно что-о-о! - протянул дядя Федя. - Может, и так. А не соврешь не поверят.
      - Бросьте, мужики, - попросил Родион. - Надо правду, как было.
      - Так, - будто про себя сказал Неелов. - Верно! Камень...
      Учуга ревела, и словам некуда было деваться от этого рева, они слабли и пропадали в нем.
      - А если спросят, Саня, ты это видел? - продолжал Неелов. - Баптиста спросят: где был Бирюзов?
      - А где же мне быть?
      - Ага, значит, Агриппина видела? Сверху камень летел, верно ведь, дочка? - он отвернулся, дожидаясь ответа, однако Пина не могла произнести ни звука, смотрела на Родиона, и все. - Тебя ведь не было тут, Агриппина?
      Она быстренько закивала, потом отрицательно покачала головой, из последних сил сдерживая себя, чтобы не пасть тут же на этот вот большой валун да не зайтись в неизбывном бабьем горе.
      - А может, никто все же не видел? А? Тайга...
      - Нет, мужики. - Родион прерывисто вздохнул. - Бросьте. Я видел. Не так было. Только я его не убивал.
      1964