Ароматный дым ее очага смешивался с дымом всех очагов в ее жизни. Некоторые кусты роз, которые она подрезала, были посажены еще до ее рождения. Ее дорогой дядя поучал ее, рассказывал об узах, соединяющих ее мир с миром европейского Возрождения, но она никогда ему не верила. Мог ли тот, кто видел водопады в штате Нью-Гэмпшир, интересоваться королевскими фонтанами? Мог ли тот, кто наслаждался крепким запахом Северной Атлантики, интересоваться каким-то грязным Неаполитанским заливом? Гонора не хотела уезжать из своего дома в чужие края, где все ее ощущения окажутся лишенными корней, где розы и запах дыма будут только напоминать ей о чудовищном расстоянии, лежащем между нею и ее собственным садом.
      Она одна уехала поездом в Нью-Йорк, беспокойно спала в номере гостиницы и одним прекрасным утром села на пароход, отходивший в Европу. У себя в каюте она увидела, что старый судья прислал ей орхидею. Она ненавидела орхидеи, как ненавидела всякую расточительность, а яркий цветок был ей вдвойне неприятен. Первым ее побуждением было вышвырнуть орхидею в иллюминатор, но иллюминатор не открывался, а затем ей пришло в голову, что, возможно, цветок - это необходимое украшение дорожного костюма, символ расставания, доказательство того, что человек покидает друзей. Повсюду слышались громкий смех, разговоры и звон бокалов. Казалось, только Гонора была одна.
      Вдали от назойливых взглядов она могла показаться не совсем нормальной - некоторое время она искала, где спрятать парусиновый пояс, в котором хранились деньги и документы. Под диваном? За картиной? В пустой вазе для цветов или в шкафчике для лекарств? Угол ковра отставал, и Гонора спрятала свой пояс с деньгами туда, После этого она вышла в коридор. Во всем черном и в треугольной шляпе она была слегка похожа на Джорджа Вашингтона, доживи он до такого возраста.
      Шумные проводы переместились из набитых людьми кают в коридор, где мужчины и женщины стоя пили и разговаривали. Гонора не могла отрицать, что ей было бы приятней, если бы несколько друзей пришли на пароход, чтобы благословить от имени общества ее отъезд. Если бы не орхидея у нее на плече, разве эти незнакомые люди догадались бы, что у себя дома она была знаменитой женщиной, известной всем и прославленной своими добрыми делами? Разве не могли они, взглянув на нее, когда она проходила мимо, ошибочно принять ее за одну из тех сварливых старух, что скитаются по свету, пытаясь скрыть или смягчить горькое одиночество - заслуженное возмездие за их капризное и себялюбивое поведение? Она остро чувствовала собственную беззащитность, располагая лишь столь незначительными доказательствами своего истинного положения в обществе. В те мгновения она мечтала о каком-нибудь салоне, где могла бы сидеть и наблюдать за происходящим.
      Она обнаружила салон, но он был переполнен, все места были заняты. Люди пили, разговаривали, плакали, а в одном углу пожилой мужчина прощался с маленькой девочкой. Его лицо было мокро от слез. Гонора никогда не видела и не представляла себе столь беспорядочной людской суматохи. Раздался сигнал, предлагавший провожающим сойти на берег, и, хотя многие слова прощания звучали весело и беззаботно, в действительности дело обстояло далеко не так. Глядя на мужчину, расстающегося со своей маленькой дочерью - это, наверно, была его маленькая дочь, с которой он разлучался из-за какого-то злосчастного стечения обстоятельств, - Гонора ужасно расстроилась. Вдруг мужчина опустился на колени и обнял девочку. Он уткнулся лицом в ее худенькое плечико, но спина его сотрясалась от всхлипываний, а пароходное радио не переставало повторять, что час, что момент расставания настал. Гонора почувствовала, как и ее глаза наполняются слезами, но для утешения маленькой девочки она не могла придумать ничего другого, кроме как подарить ей орхидею. Теперь коридоры были настолько забиты людьми, что Гонора не могла возвратиться к себе в каюту. Она переступила через высокий медный порог и вышла на палубу.
      Провожающие, покидая корабль, заполнили трапы. Толчея была ужасная. Внизу Гонора видела полосу грязной воды порта, а наверху царили чайки. Люди перекликались друг с другом, разделенные этим небольшим пространством, означавшим лишь преддверие разлуки. Вот уже убрали все трапы, кроме одного, и оркестр заиграл мелодию, которая Гоноре показалась цирковым маршем. После того как были отданы гигантские пеньковые концы, послышался громкий рев гудка, такой оглушительный, ангелов небесных и тех взбудоражит. Все кричали, все махали - все, кроме Гоноры. Из всех, кто стоял на палубе, только она ни с кем не прощалась, только ее никто не провожал, только ее отъезд казался бессмысленным и нелепым. Просто из чувства гордости она вынула из сумочки платок и стала махать им в сторону незнакомых лиц, которые быстро теряли свои очертания и притягательность.
      - До свидания, до свидания, мой милый, милый друг! - кричала она неизвестно кому. - Спасибо... Спасибо за все... До свидания и спасибо... Спасибо и до свидания.
      В семь часов Гонора надела самое нарядное платье я пошла обедать. Ее соседями по столу были мистер и миссис Шеффилд из Рочестера, которые ехали за границу уже второй раз. Они взяли с собой в дорогу орлоновые вещи. За обедом они рассказывали Гоноре о своем первом путешествии в Европу. Сначала они поехали в Париж, где стояла прекрасная погода - прекрасная, то есть сухая. Каждый вечер они по очереди стирали свою одежду в ванне и вешали сушиться. Когда они плыли вниз по Луаре, пошли дожди, и почти целую неделю нельзя было стирать, но, как только они добрались до моря, вновь установилась солнечная и сухая погода, и они все выстирали. В Мюнхен они прилетели солнечным днем и устроили стирку в "Регина-Паласт", но ночью разразилась гроза, и вся их одежда, развешанная на балконе, намокла. Уезжая в Инсбрук, они вынуждены были паковать свою одежду в мокром виде, но в Инсбрук они приехали ясной звездной ночью и все развесили, чтобы снова высушить. В Инсбруке тоже была гроза, и им пришлось просидеть целый день в гостинице, дожидаясь, пока высохнет одежда. Венеция для стирки белья оказалась прекрасным городом. Вообще в Италии у них было очень мало забот, а во время аудиенции у папы миссис Шеффилд убедилась, что папское облачение тоже сшито из орлона. Женева запомнилась им дождливой погодой, Лондон же обманул все их надежды. Они купили билеты в театр, но ничего не сохло, и им пришлось два дня просидеть у себя в номере. Эдинбург оказался еще хуже, однако на острове Скай тучи разошлись, засияло солнце, и, когда они садились в Престуике в самолет, чтобы лететь домой, вся одежда у них была чистая и сухая. Подытоживая свой опыт, они предупредили Гонору, что ей не следует чересчур обольщаться насчет удачной стирки в Баварии, Австрии, Швейцарии и на Британских островах.
      К концу этого доклада лицо Гоноры сильно покраснело. Внезапно она наклонилась над столом и сказала:
      - Почему вы не остались дома стирать свое белье? Зачем вы объехали полсвета, выставляя себя на посмешище перед официантами и горничными в Австрии и Франции? У меня никогда не было ни клочка орлона, Или как вы там его называете, но я надеюсь, что в Европе, как и у нас на родине, для меня найдутся прачечные и мастерские химической чистки, и я уверена, что никогда не стала бы путешествовать ради удовольствия развешивать веревку для сушки белья.
      Шеффилды были шокированы и смущены. Слова Гоноры долетали до соседних столиков, и сидевшие за ними пассажиры оборачивались и смотрели на нее. Она попыталась выйти из затруднительного положения, подозвав официанта.
      - Счет! - крикнула она. - Счет. Принесите мне, пожалуйста, счет.
      - У нас не полагается счета, мадам.
      - Ах да, - сказала Гонора, - я забыла, - и, прихрамывая, вышла из салона.
      Она была очень зла на Шеффилдов и не чувствовала угрызений совести, но вновь столкнулась с тем фактом, что вспыльчивость - одно из худших ее свойств. Она бродила по палубам, чтобы остыть, любовалась желтоватыми вантовыми огнями и думала, что они похожи на второй комплект звезд. Она стояла на кормовой палубе, следя за кильватерной струей, когда к ней подошел молодой человек в полосатом костюме. Гонора приятно побеседовала с ним о звездах, затем легла в постель и крепко заснула.
      Утром, после плотного завтрака, Гонора договорилась, чтобы в ее распоряжение предоставили шезлонг на подветренной стороне. Затем она устроилась в нем с книжкой (романом "Миддлмарч") и приготовилась отдыхать и наслаждаться целебным морским воздухом. Девять спокойных дней сохранят ее силы и, может быть, даже продлят ей жизнь. Впервые она намеревалась посвятить некоторое время отдыху. Иногда в жаркий день после ленча она закрывала глаза, но не больше, чем на пять минут. Живя в гостиницах где-нибудь в горах, куда она ездила для перемены обстановки, она всегда вставала одной из первых, дольше всех качалась в кресле-качалке, была неутомимым игроком в бридж. Вплоть до последнего времени у нее всегда были какие-то дела, всегда что-то требовало внимания и времени, но теперь ее старое сердце устало, и ей следовало отдохнуть. Гонора откинула голову на подушку шезлонга и укутала ноги пледом. Она видела тысячи реклам бюро путешествий, на которых люди ее возраста полулежали в шезлонгах и смотрели на море. Ей всегда хотелось узнать, какие приятные мысли проносились в это время в их головах. Теперь она ожидала, чтобы и ее охватил этот завидный покой. Она закрыла глаза, но закрыла их нарочито; она забарабанила пальцами по деревянному подлокотнику и подобрала ноги. Она уговаривала себя ждать, ждать, ждать, пока ее охватит покой. Она прождала минут десять, затем нетерпеливо села, охваченная раздражением. Она никогда не умела спокойно сидеть, и теперь этому, как и многому другому в жизни, учиться было, вероятно, уже поздно.
      Гонора ощущала жизнь как движение, как клубок событий, и пусть движение отзывалось острой болью в сердце, она все равно предпочитала двигаться. Лежа в шезлонге в этот ранний утренний час, она чувствовала себя ленивой, безнравственной, никчемной и - что было всего мучительнее - похожей на призрачную тень, не живым человеком и не мертвым, этаким ко всему безучастным зрителем. От ходьбы по палубам можно устать, но лежать под одеялом как труп было во сто раз хуже. Жизнь казалась ей похожей на цепь ярких бликов на воде, возможно не имевших отношения к движению самой воды, но всецело завораживавших вас своим цветом и сверканием. Может ли она убить себя собственной любовью ко всему сущему? Тождественны ли силы жизни и смерти? И не станет ли радостное волнение, испытываемое при пробуждении в прекрасное утро, - не станет ли это волнение тем толчком, от которого порвутся сосуды ее сердца? Гонора чувствовала неодолимую потребность двигаться, разговаривать, приобретать друзей и врагов, быть в гуще жизни, и, собрав все силы, она попыталась встать, но из-за своей хромоты, грузности, дряхлости и из-за формы шезлонга не смогла этого сделать. Она как бы приклеилась. Она хваталась за подлокотники и пыталась подняться, но беспомощно падала назад. Снова пыталась подняться и снова падала назад. Вдруг она почувствовала острую боль в сердце, и кровь прилила к ее лицу. Она подумала, что через несколько минут умрет - умрет в первый же день путешествия по морю, ее зашьют в американский флаг и выбросят за борт, а душа ее сойдет в ад.
      Но почему ей суждено попасть в ад? Гонора хорошо это знала: потому что всю жизнь она воровала пищу. Ребенком выжидала и высматривала, когда кухня опустеет, а затем открывала тяжелую дверцу комнатного холодильника, хватала холодную цыплячью ножку, окуная пальцы в застывший соус. Оставшись одна в доме, она громоздила друг на друга стулья и табуретки, добиралась до верхней полки буфета и съедала весь кусковой сахар из серебряной сахарницы. Она крала конфеты из высокого комода, где их берегли на воскресенье. В День благодарения, стоило кухарке отвернуться, она отрывала кусок индейки и съедала еще до того, как произносили молитву. Она крала холодную жареную картошку, пончики, выложенные на блюдо остывать, говяжьи кости, клешни омаров и куски пирога. Став взрослой, она не избавилась от своего порока; когда в молодости она приглашала к чаю церковный причт, то половину бутербродов съедала до прихода гостей. Даже когда она стала старухой, опирающейся на палку, она иной раз спускалась среди ночи в кладовку и объедалась сыром и яблоками. И вот настало время ответить за обжорство. В отчаянии Гонора повернулась к мужчине, который лежал в шезлонге слева от нее.
      - Простите, - сказала она, - но, может быть... - Мужчина, казалось, спал. Шезлонг справа от нее был пуст. Гонора закрыла глаза и воззвала к ангелам. Через секунду, лишь только ее молитва вознеслась к небу, молодой моряк остановился возле нее, пожелал ей доброго утра и сказал, что капитан приглашает Гонору посетить его на мостике. Он помог ей выбраться из кресла.
      На капитанском мостике она с помощью ручного секстанта определила высоту солнца к продалась воспоминаниям.
      - Когда мне было девять лет, дядя Лоренцо купил для меня двенадцатифутовую парусную лодку, - сказала она, - и после этого года три не было в Травертине рыбака, которого я бы не могла обогнать.
      Капитан пригласил Гонору на коктейль. За ленчем стюард посадил ее с двенадцатилетним итальянским мальчиком, который ни слова не говорил по-английски. Они довольствовались тем, что улыбались друг другу и объяснялись знаками. Днем Гонора играла в карты, пока не настало время сойти вниз и подготовиться к приему у капитана. Она пошла к себе в каюту и достала из чемодана ржавые щипцы для завивки, верой и правдой служившие ей не меньше тридцати пяти лет. Она включила щипцы в штепсельную розетку в ванной. Все лампы в каюте погасли, и Гонора выдернула вилку.
      В коридорах сразу же началась беготня, послышались взволнованные голоса пассажиров, перекликавшихся друг с другом по-итальянски и по-английски. Гонора спрятала щипцы на дно чемодана и выпила стакан портвейна. Она была честной женщиной, но сейчас, ошеломленная случившимся, ни за что бы не призналась капитану, что это она пережгла пробку.
      Беда, однако же, была куда серьезней. Открыв дверь своей каюты, Гонора увидела, что вокруг темно. По коридору бежал стюард с фонариком в руках. Гонора снова закрыла дверь и выглянула в иллюминатор. Лайнер мало-помалу терял ход. Высокий белый гребень за кормой стал опадать.
      Крики и беготня в коридорах и на палубах усилились. Гонора с несчастным видом сидела на краю своей койки; ее неловкость, ее глупость задержали этот огромный корабль на пути. Что же теперь будут делать? Спустят шлюпки и поплывут к какому-нибудь необитаемому острову, выдавая по норме сухари и воду? И все это по ее вине. Дети будут страдать. Она отдаст им свою воду и поделится сухарями, но вряд ли найдет в себе силы признаться. Ведь ее могут посадить под арест или бросить за борт.
      Море было спокойно. Лайнер дрейфовал по волнам и слегка покачивался. Голоса мужчин, женщин и детей эхом отдавались в коридорах и над водой.
      - Это генераторы, - услышала Гонора чьи-то слова. - Оба генератора вышли из строя.
      Гонора заплакала.
      Потом она вытерла слезы и, стоя у иллюминатора, глядела на закат. Из танцевального зала послышались звуки оркестра. Как могут люди танцевать в темноте? Далеко внизу, там, где находились матросские кубрики, кто-то закинул в море удочку. Наверно, ловили треску. Ей самой хотелось закинуть удочку, но она не осмелилась попросить ее, так как тогда могло бы обнаружиться, что это она остановила корабль.
      За несколько минут до наступления темноты все огни зажглись, на палубе раздались радостные крики, и лайнер лег на прежний курс. Гонора видела, как за кормой возник и стал расти белый гребень, когда они снова двинулись в сторону Европы. Она не решилась подняться в столовую и поужинала консервами, запивая их портвейном. Позже она прогулялась по палубам, и молодой человек в полосатом пиджаке попросил разрешения ее сопровождать. Гонора обрадовалась его обществу и возможности опереться на его руку. По его словам, он путешествовал, чтобы отдохнуть от дел, и Гонора решила, что он удачливый молодой делец, который, совершенно естественно, хочет повидать свет, прежде чем обзавестись женой и детьми. На миг она пожалела, что у нее нет дочери, на которой он мог бы жениться. Тогда она подыскала бы ему прекрасную должность в Сент-Ботолфсе; они поселились бы в одном из новых домов восточной части поселка и по воскресеньям приходили бы вместе с детьми навестить ее. Устав, она совсем захромала. Молодой человек помог ей спуститься в каюту и пожелал спокойной ночи. У него были прекрасные манеры.
      На следующий день Гонора тщетно искала его в столовой и подумала, уж не едет ли он другим классом или не принадлежит ли он к кутилам, которые не являются к ленчу, а вместо того питаются бутербродами в баре. Вечером в сумерках он подошел к ней на палубе, где она ожидала, пока прозвонит колокол к обеду.
      - Я не видела вас в столовой, - сказала она.
      - Почти все время я провожу у себя в каюте, - сказал он.
      - Но вы не должны быть таким необщительным. Вам надо заводить друзей ведь вы очень привлекательный молодой человек.
      - Не думаю, чтобы вы хорошо отнеслись ко мне, если б знали обо мне правду.
      - Не понимаю, о чем вы говорите, - сказала Гонора. - Если вы из рабочих или что-нибудь в этом роде, то для меня это не имеет никакого значения. Знаете, прошлым летом я отдыхала в горах, в Джеффри, и встретилась там с очень милой дамой; я подружилась с вей, и она мне сказала то же самое. "Не думаю, чтобы вы хорошо относились ко мне, - сказала она, - если бы знали, кто я такая". Тогда я спросила ее, кто она такая, и она ответила, что она кухарка. Ну и что ж, она была очень милая женщина, и я продолжала играть с ней в карты, и мне было совершенно безразлично, кухарка она иди не кухарка. Я не высокомерна. Среди моих лучших друзей есть такой мистер Хоуорт, он трубочист, и он часто заходит ко мне на чашку чая.
      - Я еду зайцем, - сказал молодой человек.
      Гонора с трудом перевела дух, набрав полные легкие морского воздуха. Вот это был удар! О, почему жизнь оказывается цепью тайн? Она-то вообразила, что ее новый знакомый преуспевающий и удачливый делец, а он попросту нарушитель закона, отверженный.
      - Где вы ночуете? - спросила она. - Где вы едите?
      - Большей частью я ночую в туалете, - ответил он. - И я два дня ничего не ел.
      - Но нельзя же ничего не есть.
      - Знаю, - печально сказал он. - Знаю. Видите ли, я рассчитывал довериться кому-нибудь из пассажиров, и тогда, если бы он отнесся ко мне по-дружески, он мог бы распорядиться, чтобы ему приносили обед в каюту, и делиться им со мной.
      На мгновение в Гоноре возобладало чувство осторожности. Он казался назойливым. Он действовал слишком поспешно. Тут у него громко забурчало в животе, и мысль о муках голода, которые он должен был испытывать, прогнала прочь подозрения.
      - Как вас зовут? - спросила Гонора.
      - Гэс.
      - Так вот, я еду в двенадцатой каюте, палуба Б, - сказала она. Спуститесь туда через несколько минут, а я позабочусь, чтобы вам принесли поесть.
      Войдя к себе в каюту, она позвонила официанту и заказала обед из шести блюд. Молодой человек пришел я спрятался в ванной. Когда на стол были поданы закрытые крышками судки, он вышел из своего убежища, и Гонора с удовольствием смотрела, с каким аппетитом он ест.
      Покончив с обедом, он вытащил пачку сигарет и предложил Гоноре закурить, словно она была не старухой, а его милой приятельницей и ровесницей. Гонора спросила себя, не стала ли она моложавей под благодатным воздействием морского воздуха. Она взяла сигарету и испортила четыре спички, пытаясь закурить. Когда сигарета наконец зажглась, от дыма у Гоноры появилось такое ощущение, будто ее горло режут ржавой бритвой. Она раскашлялась и обсыпала пеплом платье. Молодой человек словно бы и не заметил, как она уронила собственное достоинство, - он рассказывал ей историю своей жизни, и она изящно держала сигарету между пальцами, пока та не погасла. От курения она определенно чувствовала себя моложе. Он женат, рассказывал гость. У него двое детей - Хейди и Питер, но жена его сбежала с каким-то моряком и увезла детей в Канаду. Где они теперь, он не знал. Он работал конторщиком в страховом обществе, и жизнь у него была до того одинокая и бессмысленная, что однажды во время обеденного перерыва он проник на лайнер и уехал на нем. Что ему было терять? По крайней мере хоть немного повидает свет, если даже его и отправят домой под конвоем.
      - Я скучаю по детям, - сказал он. - Это самое главное. Знаете, что я сделал на прошлое рождество? Купил елочку, из тех, что продаются в магазинах стандартных цен, поставил ее в комнате, украсил, купил подарки для детишек, а когда наступило рождество, сделал вид, будто они ко мне пришли. Конечно, все это фантазия, но я развернул подарки и вел себя так, будто дети и вправду были у меня.
      После обеда Гонора научила его играть в триктрак. Он очень быстро усвоил правила игры, подумала она, и вообще он исключительно сообразительный молодой человек. Позор, думала она, что ему приходится губить свою молодость и способности, живя в одиночестве, печали и тоске. Он не был красив. Лицо у него было слишком подвижное, а усмешка чуть-чуть глуповатая. Но он еще совсем мальчик, подумала Гонора, и, когда станет опытнее и добрее, лицо у него изменится. Они играли в триктрак до одиннадцати часов, и, по правде говоря, с тех пор как она уехала из Сент-Ботолфса, она еще ни разу не чувствовала себя такой счастливой или, во всяком случае, такой довольной. Когда они пожелали друг другу спокойной ночи, он замешкался у дверей; глядя на Гонору со своей чуть глуповатой или, может быть, лукавой? - усмешкой, он, казалось, намекал, что она могла бы оставить его переночевать на свободной койке у себя в каюте. Но хорошего понемногу, и она закрыла дверь у него перед носом.
      На следующий день он не появился, и Гонора недоумевала, где он, голодный и одинокий, скрывается на этом большом корабле. Бульон и бутерброды, которые разносили по прогулочной палубе, лишь напомнили ей о жестокой несправедливости жизни, и она не получила от ленча никакого удовольствия. Днем она почти все время сидела у себя в каюте - на случай, если ему понадобится ее помощь. Как раз перед тем, как зазвонил колокол, призывавший к обеду, в дверь тихо постучали, и в каюту вошел вчерашний посетитель. После обеда Гонора вытащила доску для игры в триктрак, но молодой человек почему-то нервничал, и она выиграла все партии. Она сказала, что ему надо бы постричься, и, когда он ответил, что у него нет денег, дала ему пять долларов. В десять часов он попрощался, и она пригласила его завтра вечером снова прийти пообедать.
      Он не пришел. Когда в семь часов прозвонил обеденный колокол, Гонора вызвала официанта и заказала обед, чтобы все было готово для гостя, но он не пришел. Она не сомневалась, что его поймали и посадили под арест в трюм, и подумала, что надо бы пойти к капитану - похлопотать за молодого человека, рассказать, как он одинок и несчастен. Однако же решила ничего не предпринимать до утра и легла спать. Утром, любуясь океаном, она увидела его на верхней палубе; он смеялся и разговаривал с миссис Шеффилд.
      Гонора рассердилась. Она ревновала, хотя и пыталась убедить себя, будто это просто разумное опасение, как бы миссис Шеффилд не предала его, если он ей доверится. Он, конечно, видел Гонору - он ей даже рукой помахал, но продолжал весело болтать с миссис Шеффилд. Гонора обозлилась. Она испытывала даже некоторую боль, утратив то ощущение довольства и уюта, которое охватывало ее, когда они играли в триктрак у нее в каюте, утратив ощущение своей никем не оспариваемой полезности, своей незаменимости. Она обогнула нос и перешла на подветренную сторону, чтобы полюбоваться, как набегают волны. Она отметила, что сегодня, когда она расстроена, огромные агатового цвета валы, испещренные белыми гребнями, кажутся ей более могучими. Она услышала шаги на палубе и подумала, не он ли это. Не пришел ли он наконец извиниться за то, что болтал с миссис Шеффилд, и поблагодарить за проявленное великодушие? В одном она была уверена: миссис Шеффилд не впустила бы пароходного зайца к себе в каюту и не кормила бы его обедами. Шаги прошли мимо, вслед за ними другие, но она напряженно ожидала. Неужели он так и не придет? Тут кто-то остановился позади нее и сказал:
      - Доброе утро, дорогая.
      - Не называйте меня "дорогой", - сказала Гонора, круто повернувшись.
      - Но для меня вы дорогая.
      - Вы так и не постриглись.
      - Я проиграл ваши деньги.
      - Где вы были вчера вечером?
      - Один симпатичный мужчина угостил меня в баре бутербродами и выпивкой.
      - Что вы рассказывали миссис Шеффилд?
      - Я ничего не рассказывал. Она рассказывала мне о своей орлоновой одежде; впрочем, она пригласила меня выпить с ними перед ленчем.
      - Прекрасно, в таком случае они могут и накормить вас ленчем.
      - Но они не знают, что я еду зайцам, дорогая. Вы одна знаете об этом. Никому другому я бы не доверился.
      - Ну если вы интересуетесь ленчем, то в полдень я могу быть у себя в каюте.
      - Лучше бы в половине второго или в два. Я не знаю, когда мне удастся отделаться от Шеффилдов, - сказал он и отошел.
      В половине первого Гонора спустилась к себе в каюту и стала его ждать ибо, как у многих старых людей, ее часы минут на пятнадцать - двадцать спешили, так что она всюду приходила на полчаса раньше и сидела сложа руки в приемных, вестибюлях и коридорах, вполне отчетливо ощущая при этом, как бежит время. Он влетел в начале третьего и сперва отказался спрягаться в ванной.
      - Если вы хотите, чтобы я пошла к капитану и рассказала ему, что на борту есть безбилетный пассажир, я это сделаю, - сказала Гонора. - Если вы этого хотите, я так и сделаю. Зачем дожидаться, пока сведения об этом дойдут до него из кухни, а они дойдут, если официант увидит вас здесь.
      В конце концов он спрятался в ванной, и Гонора заказала ленч. После ленча он разлегся на диване и заснул. Она сидела в кресле, внимательно глядя на него, постукивая ногой по ковру и барабаня пальцами по подлокотнику. Он храпел и что-то бормотал во сне.
      Теперь Гонора увидела, что он не так уж и молод, Лицо у него было в морщинах и желтоватое, в волосах пробивалась седина. Гонора увидела, что моложавость его поведения - это уловка, обман, рассчитанный на то, чтобы вызвать сочувствие какой-нибудь старой дуры вроде нее, хотя, без сомнения, не ее одну он обвел вокруг пальца. Во сне он казался пожилым, порочным и коварным, и она поняла, что его рассказ о двух детях в об одиноком рождестве - сплошная ложь. Никакого простодушия в нем не осталось, если не считать той наивности, с какой он рассчитывал поживиться за счет одиноких людей. Он казался мошенником, жалким мошенником, и все же она не могла донести на него, не могла даже заставить себя его разбудить. Он спал до четырех, проснулся, рассеял весь ее скептицизм одной из своих самых молодых и обаятельных улыбок, сказал, что уже поздно, и ушел. В следующий раз Гонора увидела его в три часа ночи, когда он вытаскивал из-под ковра ее пояс с деньгами.
      Он что-то задел, и шум разбудил ее. Она обомлела от ужаса - от ужаса не перед ним, а перед тем, что в мире существует такая подлость; ее ужаснуло, что ее здравый рассудок и знание людей оказались столь же непрочными, как двери и окна, защищавшие ее. Гонора слишком рассердилась, чтобы испугаться вора.
      Она повернула ближайший к кровати выключатель, Зажглась одна-единственная лампочка под потолком, слабый и жалкий огонек, в свете которого эта сцена грабежа и предательства в самый темный час ночи среди необъятного океана казалась тошнотворной фантазией. Он обернулся к Гоноре со своей самой лукавой улыбкой, взглянув на нее, как давно потерянный любящий сын.
      - Простите, что я вас разбудил, дорогая, - сказал он.
      - Положите деньги обратно.
      - Полно, полно дорогая, - сказал он.
      - Сейчас же положите деньги обратно.
      - Полно, полно, дорогая, не волнуйтесь.
      - Это мои деньги, и вы положите их туда, откуда вы их взяли.
      Гонора накинула на плечи халат и быстро спустила ноги на пол.
      - Послушайте меня, дорогая, - сказал он, - не двигайтесь с места. Я не хочу причинять вам боль.
      - Ах вот как, вы не хотите? - сказала Гонора, схватила медную лампу и изо всей силы ударила его по голове.
      Глаза его закатились, улыбка исчезла. Он покачнулся влево и вправо, а затем упал мешком, стукнувшись головой о подлокотник кресла. Гонора схватила поев в деньгами, потом заговорила в поверженным грабителем. Она потрясла его за плечи. Она пощупала у него пульс. Пульса как будто не было. "Он мертв", - сказала она сама себе. Она не знала его фамилии, а там как она на верила тому, что он о себе рассказывал, те не знала ничего о человеке, которого убила. В списке пассажиров его фамилия не значилась, он не имел законного лица. Даже та роль, которую он играл в ее жизни, была обманом. Если она выкинет его труп через иллюминатор в море, никто никогда об этом не узнает. Но поступить так было бы неправильно. Правильно было бы позвать доктора, не заботясь о последствиях, и Гонора пошла в ванную и торопливо оделась. Затем она вышла в пустой коридор. Служебные каюты эконома и врача были заперты, и свет в них не горел. Она поднялась на один марш по трапу до верхней палубы, но в танцевальном зале, в баре, в комнатах отдыха - везде было пусто. Из темноты выступил какой-то старик в пижаме и подошел к ней.
      - Я тоже не могу заснуть, сестра, - сказал он. - Джин распутывает клубок забот [перефразированные слова Макбета из трагедии Шекспира "Макбет": "Невинный сон, распутывающий клубок забот" (акт II, сц. 2)]. Знаете, сколько мне лет? Я на семь дней моложе Герберта Гувера и на сто пять дней старше Уинстона Черчилля. Я не люблю молодежи. Они слишком шумят. У меня трое внуков, и больше десяти минут я не могу их вынести. Десять минут, и ни секунды больше. Моя дочь замужем за принцем. В прошлом году я им дал пятнадцать тысяч. В этом году ему нужно двадцать пять. Что меня бесит, это его манера просить деньги. "Мне очень тяжело просить у вас двадцать пять тысяч, - говорит он. - Очень тяжело и унизительно". Мои внучата не умеют говорить по-английски. Они зовут меня Нонно... [дедушка (итал.)] Дайте отдых ногам, сестра. Сядьте и побеседуйте со мной и помогите мне скоротать время.