В канун пасхи в траве на территории поселка надлежало спрятать тысячу пластмассовых яиц. В них во всех были сертификаты, дающие право бесплатно получить в магазине дюжину свежих куриных яиц. Двадцать пластмассовых яиц содержали сертификаты на получение флакона дорогих французских духов емкостью в две унции. В десяти были сертификаты на получение подвесного лодочного мотора, а пять штук - позолоченных - давали право на трехнедельный отдых для двух лиц, с оплатой всех расходов в первоклассных отелях Мадрида, Парижа, Лондона, Венеции или Рима. Отклик был потрясающий, и магазин наполнился покупателями. Они рассудили, что яйца спрячет кто-нибудь из работников магазина, и хотели выяснить, кому именно это поручено. "Опыт нам показал, - прочел мистер Фрили в инструкции, - что в любом населенном пункте среди домашних хозяек оказывается немало таких, которые ни перед чем не остановятся, только бы узнать, кто будет прятать яйца и где именно. В некоторых случаях это приводило к удивительным проявлениям безнравственности". Нанимая Эмиля, мистер Фрили как раз и намеревался поручить ему спрятать яйца. Наведи он справки у Нэроби, он ни в коем случае не взял бы Эмиля, но лицо юноши показалось ему открытым и даже добродетельным. У себя в кабинете он посвятил Эмиля в подробности дела и показал план, на котором размечено, где должны быть спрятаны яйца. Сделать это нужно было в ночь перед пасхой, между двумя и тремя часами. Эмиль сверх жалованья получит двадцать пять долларов, а чтобы обеспечить сохранность тайны, мистер Фрили не будет с ним разговаривать до кануна пасхи. Пока что Эмиль будет прикреплять ценники к консервным банкам.
      В канун пасхи магазин закрылся в шесть часов. Последняя лилия в горшке была продана, но некоторые хозяйки все еще не уходили, пытаясь выведать у подносчиков товаров тайну яиц. В четверть седьмого двери магазина были заперты. В половине седьмого выключили свет, и мистер Фрили остался в кабинете один с приготовленными пластмассовыми яйцами. Он вынул из несгораемого шкафа план и стал его изучать. Через несколько минут в кабинет поднялся Эмиль. Все остальные служащие ушли домой. Мистер Фрили показал Эмилю драгоценные яйца и вручил план. Сейчас они сложат яйца на заднем сиденье машины Эмиля, а в два часа ночи он будет ждать на тротуаре перед домом Эмиля, и оттуда они начнут выполнение своей задачи. Прежде чем вынести из кабинета мистера Фрили коробки с яйцами, оба тщательно осмотрели пустые бункера и порожние картонные ящики в задней части магазина, чтобы убедиться, не спряталась ли там какая-нибудь покупательница. Яйца заполнили багажник и заднее сиденье машины Эмиля, Они начали свою работу в сумерках, а закончили, когда уже совсем стемнело. Они пожали друг другу руки с приятным замиранием сердца, как заговорщики, и расстались. Домой Эмиль ехал осторожно, словно яйца за его спиной были не только ценными, но и хрупкими. Он чуть ли не осязал заключенную в них власть приносить счастье и волновать. За домом Эмиля был старый гараж, он поставил туда машину и запер дверь на висячий замок. Эмиль был возбужден и побаивался, как бы не произошло что-нибудь неладное. Тайна не была раскрыта, но и не была полностью сохранена. Он знал, что по меньшей мере десяток служащих магазина путем исключения пришли к подозрению, что он и есть тот самый человек, которому доверены драгоценные яйца, и ему пришлось выдержать их расспросы.
      Миссис Кранмер, решив, что Мелиса только покушалась на невинность ее сына, вернулась к прежней мирной жизни с Эмилем. Несмотря на свой возраст и перенесенные горести, миссис Кранмер все еще была способна, как школьница, вступать в горячую дружбу. Она легко обижалась, если соседи относились к ней с пренебрежением, и легко приходила в восторг, если к ней проявляли внимание. Недавно у нее появилась новая приятельница в Ремзен-Парке - приятное разнообразие в жизни, которое ей ничего не стоило, - и миссис Кранмер подолгу разговаривала с ней по телефону. Когда Эмиль пришел домой, она разговаривала по телефону. В ожидании, пока мать кончит беседу, он прочел газету. Специалисты по рекламе, работавшие у мистера Фрили, поместили в газете объявление на всю последнюю полосу, да какое объявление! Там были виды пяти европейских городов и заверение в том, что стоит вам утром хорошенько пошарить в траве у себя перед домом - и вы можете собираться в дорогу.
      Миссис Кранмер с сыном поужинали в кухне. Вымыв посуду, мать снова уселась у телефона. Теперь она говорила о яйцах, и Эмиль понял, что сегодня вечером в поселке будет много разговоров на эту тему. Миссис Кранмер в голову не приходило, что выбор мог пасть на ее сына, и он был этим доволен. После ужина он смотрел телевизор. Около девяти он услышал, как залаяла собака. Прошел через прихожую в свою комнату и выглянул в окно, но у гаража никого не было. В половине одиннадцатого он лег спать.
      Мистер Фрили в этот вечер был очень счастлив. Магазин начал процветать, и у него было ощущение, что поездки в Мадрид, Париж, Лондон, Рим и Венецию, которые скоро будут спрятаны в росистой траве, суть проявления его собственной щедрости, его собственной безграничной доброты. Поцеловав в кухне жену, он подумал, что для него она осталась такой же желанной, какой была много лет тому назад, когда он женился на ней, ну а если это было и не совсем так, она по крайней мера держалась на уровне тех изменений, какие время и возраст произвели в нем. Он пылко и восторженно желал ее и поглядывал на часы, проверяя, сколько времени ему еще ждать, прежде чем они останутся вдвоем. В духовке стояло жаркое, и жена освобождалась от его объятий, чтобы полить маслом поджаривающееся мясо, а затем - чтобы накрыть на стол, вынести детскую ванночку и собрать игрушки; и, глядя на нее, пока она занималась всеми этими необходимыми делами, он видел, как ее лицо бледнело от усталости, и сознавал, что к тому времени, когда она вымоет посуду, отгладит пижамы, споет колыбельные песенки и выслушает молитвы ребят, у нее, наверно, не останется сил, чтобы ответить на его страстные ласки. При мысли об этом различии в половой потенции ему стало как-то не по себе, и после ужина он пошел прогуляться.
      Небо было темное и низкое, но, если бы даже потел дождь, подумал мистер Фрили, это было бы для предстоящего ему дела лучше, чем если бы ярко светила луна. Очутившись в Партении, он виновато подумал о том, как мало яиц будет там спрятано. Из-за магазинов самообслуживания и других перемен здешние лавки почти совсем опустели. На стенах пестрели скабрезные надписи, а в одной из витрин под объявлением "сдается" были выставлены похоронные венки из сухого мха и искусственного самшита. Один из венков имел форму сердца, какое рисуют в посланиях под Валентинов день; через верхнюю часть сердца проходила надпись "Мать и Отец". Это была Уотер-стрит - вотчина местного хулиганья. Мистер Фрили заметил впереди в подъезде трех хулиганов, их лица показались ему знакомыми.
      Неделей раньше мистер Фрили ходил на пасхальный вечер в среднюю школу послушать, как поет его дочь. Он пришел поздно и стоял в задних рядах зрителей, около двери, ожидая, подобно всем другим родственникам, выступления своего ребенка. Он никогда не считал, что его дочь наделена какими-то особыми талантами, но ей поручили петь соло. Жалко, что он запоздал и не нашел свободного места. Около него стояла группа местных хулиганов; они шаркали ногами и перешептывались, что мешало ему с полным вниманием слушать пение ребят. Этих типов, по-видимому, концерт не интересовал. Они все время то входили, то выходили, и мистер Фрили подумал, как мало у них интересов. Они не участвовали в спортивных играх, не учились, не катались на коньках на замерзшем пруду и не танцевали в гимнастическом зале; однако они всегда зловеще крутились возле тех мест, где собиралась молодежь, торчали в подъездах или, как в этот вечер, на пороге, то выходя на свет, то исчезая в темноте.
      Но вот пианист заиграл аккомпанемент к соло его дочери, и он увидел, как девочка робко вышла из рядов хора и стала впереди. В ту же минуту один из хулиганов покинул свое место в полутьме у дверей и подошел к девушке, стоявшей перед мистером Фрили. Они заслонили ему дочь. Он подвинулся влево, потом вправо, но хулиган с девушкой все время ему мешали, и он видел свою дочь лишь урывками. Но ни одно движение хулигана не укрывалось от его взора. Он видел, как тот обнял девушку за плечи. Слышал, как тот что-то шептал ей на ухо. Затем, когда послышалось пение "Я знаю: мой Спаситель жив", он увидел, как хулиган сунул руку в вырез платья девушки. Мистер Фрили грубо схватил парня и девушку за плечи и оттолкнул их друг от друга; при этом он так громко закричал, что его дочь бросила со сцены взгляд туда, где начался шум. Он крикнул:
      - Прекратите или убирайтесь! Здесь не место заниматься такими делами.
      Он дрожал от гнева и, чтобы удержаться и не ударить парня в лицо, вышел из зала на ступеньки школьного подъезда.
      С трудом ему удалось закурить сигарету. Он до того разволновался, что подумал, уж не от страха ли за свою дочь он так вышел из себя. Впрочем, он был уверен, что его - отца и гражданина - привела в ярость омерзительная сцена, которая только что разыгралась на его глазах и так не вязалась с пением пасхального гимна в доме, призванном - во всяком случае, по идее быть приютом невинности. Докурив, мистер Фрили вернулся в зал. Хулиганы расступились, пропуская его, и он подумал, что никогда прежде не ощущал на себе такой эманации неприкрытой ненависти, какая исходила от них.
      Хулиганы в подъезде на Уотер-стрит стояли в такой же выжидательной позе, выказывая такую же любовь к полумраку, и его охватило отвращение к ним, словно они были не просто представителями чуждого ему класса или жителями другого квартала, а примчались с какой-то враждебной планеты. Подойдя ближе, он увидел, что они передают друг другу бутылку виски. Он не стал упрекать их в беззаконии и порочности. Беззаконие и порочность были тем, к чему они стремились. Поравнявшись с подъездом, он ощутил запах виска, а затем его ударили по затылку, и он мгновенно потерял сознание.
      Будильник разбудил Эмиля в половине второго. Пока он брился, порыв ветра хлопнул дверью комнаты и разбудил его мать. Внезапно разбуженная, она тяжело вздохнула и голосом, казалось принадлежавшим гораздо более старой женщине, сказала:
      - Эмиль, ты заболел?
      - Нет, мама, - ответил он. - Все в порядке.
      - Ты заболел? Тебя что-то беспокоит, дорогой? Эти холодные пирожки с крабами - может быть, тебе от них нехорошо?
      - Нет, мама, - сказал Эмиль. - Это все пустяки.
      - Ты заболел? - все еще не совсем проснувшись, спросила миссис Кранмер; затем, откашлявшись, она заговорила отчетливей, и сознание ее тоже заработало отчетливей. - Эмиль! - воскликнула она. - Это яйца.
      - Мне надо сейчас уйти, мама, - сказал Эмиль. - Ничего серьезного. К завтраку я вернусь.
      - О, это яйца, да?
      Эмиль слышал, как скрипнула кровать, когда мать села и спустила нога на пол, но он успел прошмыгнуть мимо двери ее комнаты, прежде чем миссис Кранмер добралась до порога, и сбежал по лестнице.
      - К завтраку вернусь! - крикнул он. - И все тебе расскажу.
      Он нащупал в кармане сложенный лист бумаги с планом и вышел на крыльцо.
      На небе сияли звезды. Пора была слишком ранняя, и еще ничего не цвело, кроме подснежников, кое-где взошедших на клумбах, и пестрых симплокарпусов, единственных полевых цветов, уже появившихся в ложбине; в воздухе, однако, веяло нежным ароматом земли, столь же прекрасным, как аромат роз, и Эмиль остановился, чтобы наполнить им свои легкие и голову. В свете уличных фонарей и звезд мир казался чудесным и - при всей своей убогости - даже молодым, словно у этого поселка все было еще впереди. Земля, слегка прикрытая листьями, мхом, виноградным луком и ранним клевером, словно готовилась принять вверенные Эмилю сокровища.
      Когда в четверть третьего мистер Фрили не появился, Эмиль забеспокоился. Было так тихо, что он издалека услышал бы шум машины, но он ничего не слышал. Он хотел, чтобы ему помогли выполнить возложенную на пего задачу, и не хотел приниматься за дело в одиночку, но в двадцать минут третьего решил, что пора приступать. Он отпер ворота гаража, которые были перекошены и громко заскрипели по гравию. Эмиль глянул на заднее сиденье. Груз был в целости. Когда он задним ходом вывел старую машину на улицу, единственный свет во всем околотке горел в гостиной его матери. Эмиль был слишком возбужден, чтобы подумать, каких бед она может натворить, а она сумела натворить больших бед. Она позволила по телефону своей новой приятельнице в Ремзен-Парк.
      - Эмиль только что отправился прятать яйца, - сказала она. - Он только что выехал. Точно не знаю, но у меня такое впечатление, что он собирается прятать их поблизости от Кольца Делос. Как вы думаете, похоже это на мистера Фрили - все отдать этим богатым снобам и позабыть о своих друзьях в Ремзен-Парке? Разве это на него похоже?
      Часа через два, думал Эмиль, переводя рычаг на первую скорость, его миссия будет выполнена, осталось совсем немного, и тут он понял, какую тяжелую ответственность на себя возложил. В доме на углу горел свет, по окошко было маленькое, узкое, плотно завешенное, и Эмиль решил, что это, наверно, ванная. Пока он смотрел на окно, свет погас. С верхнего конца Тернер-стрит, от площадки для гольфа, Эмилю был виден весь поселок; он видел, что все окутано черной успокоительной тьмой, видел, как крепко спят люди в домах, и мысль о множестве мужчин, женщин, детей и собак, блуждавших по лабиринтам своих сновидений, вызвала у него улыбку. Он стоял возле капота своего автомобиля, читая при свете фар инструкцию. Восемь яиц на углу Делвуд-авеню и Алберта-стрит, три - на Алберта-стрит, десять - у пересечения Кольца Делос и Честнат-лейн.
      Хазарды жили на углу Делвуд-авеню и Алберта-стрит. Миссис Хазард не спала. Около двух часов она проснулась от страшного сна и теперь сидела у открытого окна и курила. Она думала о яйцах - тех, что давали право на путешествие, - и о том, будет ли хоть одно из них спрятано на Алберта-стрит. Ей хотелось посмотреть Европу. В этом ее чувстве было больше зависти, чем подлинного желания. Ей не столько хотелось посмотреть мир, сколько посмотреть то, что видели другие. Когда она читала в газете, что Венеция постепенно погружается в море и что пизанская "падающая башня" вот-вот рухнет, она испытывала не грусть по поводу исчезновения этих чудес света, а острую горечь при мысли о том, что Венеция исчезнет под водой, прежде чем она, Лора Хазард, там побывает. Кроме того, она воображала, что прямо создана для того, чтобы полностью оценить прелести путешествия. Это было как раз по ней. Когда друзья и родственники возвращались из Европы с фотографиями и сувенирами, миссис Хазард, слушая их рассказы о путешествии, не могла отделаться от чувства, что ее впечатления были бы ярче, ее сувениры и фотографии лучше и что, сидя в гондоле, она представляла бы собою более изящное зрелище. Впрочем, к зависти примешивались и более возвышенные чувства. В ее сознании путешествие связывалось с великолепием и пафосом любви; оно было как бы откровением любви. Ей казалось, что любовь делает небо Италии синее голубого северного неба, а залы и лестницы, своды и купола, все памятники грандиозного прошлого - более обширными и величественными. Вот об этом она и размышляла, когда увидела, что какая-то машина выехала из-за угла и остановилась. Она узнала Эмиля и стала следить, как он прячет яйца в траве. Вся эта цепь событий - ночной кошмар, разбудивший ее, мысли, мелькавшие у нее в голове, пока она сидела у открытого окна, и внезапное появление этого юноши при свете звезд - все казалось ей чудом, и в волнении она окликнула Эмиля.
      Когда Эмиль услышал ее голос, его охватило отчаяние. Как, как ему исправить свою оплошность, как заставить ее позабыть, что она видела его за выполнением тайной миссии? Не мог же он свернуть ей шею!
      - Ш-ш-ш-ш, - сказал он, глядя вверх, на окно, но миссис Хазард там уже не было; через минуту она открыла дверь и босиком в ночной рубашке выбежала на улицу.
      - О Эмиль, знаете, я думаю, мне суждено найти яйцо, - сказала она. Мне не спалось, и вот я сидела у окна, и тут появились вы. Я должна получить одно из золотых яиц, Эмиль! Дайте мне одно из золотых.
      - Это ведь задумано как секрет, миссис Хазард, - прошептал Эмиль. Никто не должен ничего знать. До утра вы не должны разыскивать их. Вам надо вернуться домой. Ложитесь снова спать.
      - За кого вы меня принимаете, Эмиль? - спросила она. - Думаете, я маленькая девочка иди совсем дура? Дайте мне золотое яйцо, и тогда я снова лягу спать, но я не сойду с места, пока вы этого не сделаете.
      - Вы все испортите, миссис Хазард. Пока вы не вернетесь к себе, я не стану больше прятать яйца.
      - Дайте мне золотое яйцо, дайте мне одно из этих золотых яиц, или я сама возьму.
      Голос миссис Хазард разбудил миссис Кремер, которая жила в соседнем доме. Мгновенно насторожившись, она вставила челюсти, сунула ноги в комнатные туфли и подошла к окну. Она сразу же поняла, что происходит. Подошла к телефону и позвонила своей дочери, Элен Пинчер, которая жила тремя кварталами дальше, на Милвуд-стрит. Элен спросонья приняла телефонный звонок за звон будильника. Она попыталась остановить бой, встряхнула будильник, наконец зажгла свет и тут только поняла, что звонит телефон.
      - Элен, это мама, - сказала старуха. - Прячут пасхальные яйца. Как раз напротив моего дома. Я вижу их из окна. Приходи сюда!
      Мистера Пинчера телефонный звонок не разбудил, его разбудил свет и последние слова Элен. Он увидел, как жена положила трубку и выбежала из комнаты. Вот уже около месяца поведение жены тревожило мистера Пинчера. Она трижды выписывала чеки на сумму, превышавшую их банковский счет, и трижды на одной неделе оставалась без бензина; на свадьбу Грипсеров она забыла надеть чулки, она потеряла свой браслет, сделанный в виде змейки, и погубила хорошую кожаную охотничью куртку, заложив ее в стиральную машину. Каждый раз она говорила: "Я, должно быть, схожу с ума". Когда мистер Пинчер, услышав на улице шаги, глянул в окно и увидел, что жена в ночной рубахе бежит по тротуару вдоль фасада, он решил, что она действительно потеряла рассудок. Он надел купальный халат и, не найдя туфель, выбежал босиком из дому и устремился вслед за женой. Она опередила его примерно на целый квартал, и он громко кричал ей вдогонку:
      - Элен, Элен, вернись, дорогая! Вернись домой, дорогая!
      Он разбудил Барнстеблов, Мелчеров, Фицроев и Деховенов.
      Эмиль снова сел в машину. Миссис Хазард старалась открыть другую дверцу и влезть в автомобиль, но дверца была заперта. Эмиль пытался тронуться с места, но он нервничал, а мотор что-то заглох. Тут в свете фар появилась Элен Пинчер. Ночная рубашка на ней была прозрачная, а бигуди в волосах напоминали корону. Ее мать, высунувшись из окна, подбадривала ее.
      - Вот они, Элен, здесь!
      Позади муж Элен кричал:
      - Вернись, дорогая, вернись, милая!
      Эмилю наконец удалось запустить мотор - как раз в ту минуту, когда Элен подбежала к машине и сунула голову в окно.
      - Эмиль, я хочу парижское яйцо, - сказала она.
      Машина заурчала, но, пока Эмиль медленно отпустил сцепление, примчался мистер Пинчер с криком:
      - Останови машину, идиот проклятый! Она же больна.
      Теперь в свете фар Эмиль видел, что к нему приближается еще с десяток женщин в ночных рубашках. Все они, казалось, были увенчаны коронами. Он продолжал медленно ехать вперед, но несколько женщин сгрудились прямо перед машиной, и ему дважды пришлось останавливаться, чтобы не задавить их. Во время одной из этих остановок миссис Деховен проколола заднюю покрышку.
      Эмиль почувствовал, как машина осела. Он знал, что случилось, но упорно ехал дальше. Сплющенная шипа терлась о тормозную колодку, и Эмиль не мог развить скорость, но все же надеялся опередить своих преследовательниц. Алберта-стрит в этом месте круто шла под уклон на протяжении примерно полумили. Слева тянулся большой пустырь. Его владелица (старая миссис Крамер) требовала десять тысяч за акр, и покупателей не находилось. Участок густо зарос травой и кустарником, а на каждом стволе дикой вишни и сумаха были прибиты дощечки с фамилиями и номерами телефонов агентов по продаже недвижимости. Эмиль подумал, что, возможно, улизнет, если сумеет добраться до Кольца Делос. Двигаясь под уклон, машина ускорила ход, но в тот момент, когда фары осветили Кольцо Делос, Эмиль увидел домашних хозяек Ремзен-Парка, человек тридцать или сорок, большей частью в длинных рубашках и с чем-то вроде массивных корон на голове. Он резко свернул налево, стукнулся о край тротуара, пересек его и покатил по нераспроданным земельным участкам к дальней границе пустыря. Он попал в ловушку. Но в его распоряжении осталось еще немного времени. Он выключил мотор и фары, открыл багажник и принялся швырять яйца в густую траву. Размах у него был сильный, и, отбрасывая яйца далеко от себя, он сумел отвлечь внимание подступавшей толпы. Вскоре рука затекла, и тогда он стал брать коробки с яйцами и высыпать их содержимое прямо в траву. Он успел избавиться от всех яиц, кроме одного, прежде чем женщины до него добрались, и теперь выпрямился, чтобы посмотреть на них - в ночных рубашках они походили на ангелов; он услышал, как они тихо вскрикивали в азарте и возбуждении. Затем с одним-единственным яйцом в кармане - золотым - он поехал назад через кусты.
      Боль от удара, оглушившего мистера Фрили, привела его в сознание. Голова разламывалась. Он обнаружил, что привязан проволокой к столбу в каком-то подвале. Он дрожал от холода и увидел, что на нем ничего нет, кроме кальсон. Сначала ему показалось, что он сошел с ума, но жестокая боль в голове придавала всему случившемуся ужасающую живость и реальность. Мистер Фрили был крупный мужчина, тело его, как у многих мужчин среднего возраста, покрывали седоватые волосы. Проволока, которой он был привязан, глубоко врезалась в его мясистые плечи, и кисти рук занемели. Он заорал, призывая на помощь, но никто не откликнулся. Его обокрали и избили, и теперь он очутился, беспомощный, в ловушке, по-видимому, где-то под землей. От унижения - и от панического страха - голова его раскалывалась на части, он вздрагивал, а проволока еще больнее врезалась в кожу. Затем наверху послышались шаги и голоса, голоса хулиганов. Один за другим они спустились в подвал. Это были те же трое: вожак, за ним толстомордый и, наконец, худощавый, бледный, с длинными волосами.
      - Цыпленочек, - сказал вожак, глядя на мистера Фрили.
      - Что вам от меня надо? - спросил мистер Фрили. - Вы забрали у меня деньги. Это все из-за той девицы в средней школе?
      - Я ничего не знаю ни о какой девице ни в какой школе, - сказал вожак. - Мне просто не нравится твоя физиономия, цыпленок, вот и все. В чем дело, цыпленок? Чего ты так трясешься? Боишься, что мы будем мучить тебя спичками и всем, что полагается? - Он чиркнул спичкой и поднес ее к коже мистера Фрили, но не обжег его. - Поглядите-ка на этого цыпленка. Цыпленок боится умереть. Вот потому-то мне и не нравится твоя физиономия, цыпленок. Бог ты мой, как он ревет!
      Мистер Фрили взревел. Пол качнулся сперва налево, потом направо, и он снова потерял сознание. Затем он почувствовал прикосновение чьих-то рук. Его развязывали. Проволочные путы ослабевали, восстанавливалось нормальное кровообращение. Он чуть не упал, но кто-то подхватил его и поддержал. Это был бледный парень с длинными волосами. Он отвел мистера Фрили в угол, где валялось старое автомобильное сиденье, и мистер Фрили упал на него.
      - Где остальные? - спросил он.
      - Ушли, - ответил парень. - Они перепугались, когда вы упали в обморок.
      - А вы?
      - Я все время боялся.
      - Что вам надо?
      - Теперь ничего. Все так, как он сказал. Ему не нравится ваша физиономия. Хотите воды?
      - Да.
      Парень принес стакан воды и дал ему напиться.
      - Я могу уйти?
      - Идите, - ответил парень. - Ваш костюм наверху. Он никому не подошел. Гарри взял ваши часы. Я ничего не взял. Ну, пока.
      Парень спокойным шагом вышел, и мистер Фрили услыхал, как он легко взбежал вверх по лестнице. Он ощупал рану на голове, потом ощупал руки и ноги. Все как будто было в порядке, и он, покачиваясь от слабости, стал подниматься по лестнице. Костюм лежал около двери; выйдя на улицу, он увидел, что его затащили в заброшенную придорожную закусочную на краю города.
      Мистер Фрили пошел домой. Эмиль тоже, но шли они разными дорогами. Эмиль сократил путь, пройдя задними дворами на Тернер-стрит, и стал подниматься в гору. Зрелище было апокалиптическое. Светало, в опустевших домах плакали покинутые дети, а большая часть дверей стояла нараспашку, словно прозвучала труба архангела Гавриила. В верхнем конце Тернер-стрит Эмиль свернул на площадку для гольфа, взобрался на самую высокую стенку и сел, решив дождаться утра. Он чувствовал себя усталым, счастливым, веселым, освободившимся от ответственности и от еще более тяжкого бремени. Что-то случилось. Как у всех, кто читает газеты, в его сознании гнездился страх, что какой-нибудь пьяный капрал может испепелить нашу планету, а в другой части его сознания таилось страстное желание, чтобы люди его поколения жили мирной жизнью. Несмотря на свою молодость, он уже проникся мыслью о всеобщей неустойчивости. Казалось, временами он прислушивался к пульсу Земли, словно она была грустным ипохондриком, могучим и прекрасным, которого вместе с тем гложет неодолимое предчувствие внезапной и бессмысленной смерти. Теперь опасность как будто миновала, и Эмиля наполнила радость от того, что славные и мирные человеческие труды будут длиться вечно. Он не мог описать своих чувств, не мог описать зари, не мог описать даже гудков поезда, доносившихся издали, или формы дерева, под которым сидел. Он мог только смотреть и восхищаться, как огромная бочка ночи до самых краев наливалась ярким светом дня и как птицы пели на деревьях, подобно сонму ангелов, свистом подзывающих своих охотничьих собак.
      По дороге Эмиль остановился у дома Мелисы и положил на ее лужайку золотое яйцо, дававшее право на поездку в Рим.
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      28
      Для старухи, которая родилась и выросла далеко от Рима, Гонора хорошо знала римские памятники по фотографиям, поэтому приезд в Рим был для нее чем-то вроде возвращения домой. Когда она была ребенком, у нее в спальне висело большое, в коричневых тонах, изображение гробницы Адриана. Перед сном, во время болезни или выздоровления после болезни она часто смотрела на эту гробницу, чья цилиндрическая форма и неистовый ангел занимали большое место в ее сновидениях. В дальнем конце коридора одну из стен украшала картина с изображением моста Сант-Анджело, а две большие фотографии императорского Форума кочевали из одной комнаты в другую, пока не очутились во владениях кухарки. Так что многое в Риме было Гоноре хорошо знакомо. Но что люди делают в Риме? Наносят визит папе. Гонора запросила американское туристическое бюро, каким образом это можно организовать. Из уважения к ее возрасту к ней отнеслись очень любезно и направили ее к священнику американского колледжа. Священник был учтив и отнесся к ее просьбе с пониманием. Аудиенцию можно устроить. Приглашение она получит за сутки до назначенного дня. На ней должны быть темное платье и шляпа, а если она хочет, чтобы папа благословил какие-нибудь медали, то он может порекомендовать магазин - он дал ей адрес, - где имеется прекрасный ассортимент религиозных медалей, продающихся со скидкой в двадцать процентов.
      Аббат тактично пояснил, что его святейшество хотя и говорит по-английски, но понимает язык гораздо хуже, чем говорит, и что, если он забудет благословить ее медали, она может считать, что он благословил их своим присутствием. Гонора, конечно, никаких медалей не признавала, но у нее было множество друзей, для которых медаль с папским благословением представляла бы большую ценность, и она купила целый набор. Однажды вечером, когда она вернулась к себе в pensions [пансион (итал.)], ей вручили пригласительный билет из Ватикана, в котором ее извещали, что аудиенция назначена на завтра в десять часов утра. Она встала пораньше и тщательно оделась. Она взяла такси до Ватикана, где какой-то господин в безукоризненном смокинга осведомился о ее фамилии и попросил приглашение. Ее фамилию он произносил как "Уомшанг". Он вежливо попросил ее снять перчатки. По-английски этот господин говорил с сильным акцентом, и Гонора его не поняла. Понадобилось долгое объяснение, чтобы она уразумела, что в присутствии его святейшества перчаток не носят. Потом он повел ее вверх по лестнице. Гоноре пришлось дважды остановиться, чтобы перевести дух и дать отдых ногам. В приемной они прождали полчаса. Был уже двенадцатый час, когда второй придворный распахнул двустворчатую дверь и ввел Гонору в огромный salone [зал (итал.)], где она увидела его святейшество, стоявшего у своего трона. Она поцеловала его перстень и села в кресло, предложенное ей вторым придворным. Он, как отметила Гонора, держал в руках поднос, на котором лежало несколько чеков. Раньше ей не пришло в голову, что во время аудиенции от нее будут ждать пожертвований в пользу церкви, и она положила на поднос всего лишь несколько лир. Она не робела, но у нее было такое ощущение, будто рядом с ней сама святость, олицетворение великолепно организованной власти, и она смотрела на лапу с неподдельным благоговением.
      - Сколько у вас детей, мадам? - спросил он.
      - О, у меня нет детей, - громко ответила она.
      - Где вы живете?
      - Я приехала из Сент-Ботолфса, - сказала Гонора. - Это маленький городок. Думаю, вы никогда о нем не слышали.
      - Сан-Бартоломео? - с интересом переспросил его святейшество.
      - Нет, - ответила она, - Ботолфс.
      - Сан-Бартоломео-ди-Фарно, - сказал папа, - ди-Савильяно, Бартоломео-иль-Апостоло, иль-Леперо, Бартоломео-Капитаньо, Бартоломео-дельи-Амидеи.
      - Ботолфс, - неуверенно повторила Гонора. А потом внезапно спросила: Доводилось ли вам когда-нибудь видеть американские восточные штаты осенью, ваше святейшество?
      Папа улыбнулся и как будто заинтересовался, но ничего не сказал.
      - О, это великолепное зрелище! - воскликнула Гонора. - Наверно, во всем мире нет ничего подобного. Это словно море золота и желтизны. Листья, конечно, ничего не стоят, а я теперь так стара и нетверда на ноги, что мне приходится кого-нибудь нанимать, чтобы он сгреб и сжег их у меня в саду; но, право, они так прекрасны, и, когда смотришь на них, кажется, что ты богат... О, я говорю не о деньгах, но, куда ни посмотришь, всюду золотые деревья, повсюду золото.