Такова жизнь, а жизнь, в сущности, сумма азбучных истин, и ничего больше... Лягушка квакает. Собака лает. Ворона каркает. Корова дает молоко. Волк - хищник. Гурами-швили - великий поэт. Христос воскрес. Зимой холодно. Летом жарко (этим летом - особенно). Моя дочь - невестка Кашели. Пчела полезное насекомое. Пиявка - тоже полезное создание. Чего не скажешь о светлячке. Но зато светлячок обладает собственным источником света, чего не скажешь о Грузии. Грузия уже шестьсот лет погружена во мрак. Почему? Потому что она никчемней светлячка? Не может выработать электроэнергию? Ну что вы! Может, и гораздо больше, чем кажется другим и чем необходимо ей самой. Потому-то и сидит во тьме. Да-да, только потому. Ошибку можно совершить, исправить - нет. Говоря на языке торгашей, каждому выгодней даром скармливать тебе свою тухлятину, чем уступить с трудом завоеванный рынок твоей свежатине. Вот причина мировых войн. Человек человеку волк. Грузия уже отжила одну жизнь, и, как известно, Лодовико из Болоньи не нашел ее на своем месте; с тех пор мир тысячекратно менялся и перекраивался, и только для того, чтобы предоставить нам шанс еще раз явиться на свет из утробы империи, через ее прямую кишку, никто в этом мире не потеснится и не уступит своего места. Скорей, плеснут бензину и спалят, как постель чумного, чем предоставят возможность омыться и очиститься. Грузия погибла тогда, когда прозванный Блистательным Александр Первый уступил страну ненасытным братьям и сыновьям, а сам постригся в монахи и в молитвенном рвении уткнулся лбом в землю... Отрекся, когда надо было подпереть... Но почему?! В чем причина? Народ, противостоявший тамерланам, джелалэддинам и шахаббасам, до того одряхлел, что ему в собственном доме не дают жить, то один лягнет, то другой... Элизбар признает свою долю вины за это, он тоже допускал ошибки, которых уже не исправить, они угнездились в душе, как пауки, растут день ото дня и душат его лапками... Элизбар же кричит во все горло, надрывается... Гуси, гуси, домой! Нас обманули! Мы опять ошиблись! Измена! Скорей возвращайтесь. Не хлопайте дверьми родного дома! Еще можно спастись. Не все потеряно. Еще и для нас может воссиять истина - пречистый Христос! И низвергнется враг рода человеческого, и восторжествует правда Сына Человеческого... Домой! Домой! Скорей! Но беда в том, что мы уже не хотим спасения, нам наскучило из века в век одно и то же... Врагу доверяемся, друга гоним взашей... На своей войне грыземся, на чужой не щадим головы. А ведь пока еще и впрямь возможно спасение. Если найдется тот, кто кликнет клич... Такой, у кого душа болит за страну, кто страдает от нашей никчемности и беспомощности... Он не станет злорадствовать: "Ну и народец!.." - а от сердца подбодрит: "Вот это народ! Как вы крепки и выносливы! Столько пережить за века и не забыть родную речь, не растерять свои азы и буки..." Но что толку! Свои азы и буки не научили нас уму-разуму. Годы идут, сменяют друг друга эпохи, а для нас ничего не меняется... Фру-прю, фру-прю... стонет перепелка на выгоревшей ниве - ждет охотника, призывает, не терпится ей, когда охотничья дробь разорвет неоперившиеся крылышки... Впрочем, ну их - и охотника, и перепелку, гори они огнем! Что за дело Элизбару до судеб родины?! Или ему больше других надо?! Ай-ай-ай, какой плохой мальчик! Вот этого твои почитатели не ожидали от кумира... Дорогой Элизбар, спросить тебя - так ты писатель, а не кто-нибудь. Не к лицу, дорогой мой, не пристало! Коли писатель, сделай милость - сострадай и перепелке, и охотнику, причем в равной степени. Они оба имеют полное право жаловаться тебе в надежде на сочувствие... Перепелка вкусная, и охотник любит ее за это. У тебя тоже губа не дура, но тебе лень охотиться, а потому ты злишься на тех, кому не лень... Может быть, жизнь обманула тебя? Или нервы подвели? Может, права Элисо и тебе впрямь лучше уехать из страны, эмигрировать, хотя бы на время удалиться от всего? Но разве это так
      просто - эмигрировать? Сегодня за рубеж уезжают те, кого раньше государство туда командировывало. А ты что за штучка?! Кто ты такой?! Да никто! Размазня!.. Породниться с Кашелем тебе не стыдно, а эмигрировать, видишь ли, ай-ай-ай... А кстати, раз уж к слову пришлось, может быть, все-таки узнаешь, что там у них случилось, из-за чего повздорили Лизико с Элисо... По совести, ты только потому плел всякую чушь, перескакивая с пятого на десятое, что не хочешь узнавать... что-то предчувствуешь... На сердце нехорошо, тревожно... Будь с Лизико все в порядке, она не ушла бы, не повидав тебя, и дверью не хлопнула бы с такой силой. Зачем хлопать дверью, если не в знак обиды, упрека, даже угрозы?! Но, может быть, там что-то такое, во что не следует вмешиваться, что не тебе выяснять? Женщины сами уладят. Будь ты нужен, они дали бы знать...
      Если говорить начистоту, Элизбар уже никому не нужен. Его ни во что не ставят ни дома, ни вне дома... Вот он возьмет и уедет. Эмигрирует. Надеюсь, хотя бы в этом власти не откажут. Для них чем он дальше, тем лучше... Впрочем, не кусается только дохлая собака... Но что изменит его отъезд? Да ничего. С дочкой не может поговорить... Оттуда хотя бы будет слать письма. Дражайшей дочери, никогда не любившей отца. После его смерти дочь издаст эти письма и, возможно, заработает какие-то гроши. Тоже дело! А потому и Элисо надо будет писать оттуда, второй жене, которая предпочла его своему первому мужу, но в конце концов приняла сторону падчерицы. Ничего не поделаешь... Одна из азбучных истин: жизнь прожить - не поле перейти. Горячий привет из Пруссии, где я наконец упокоился, как одиннадцатый кобель из псарни Фридриха Великого... Но кроме шуток - Элизбар явно стал мешать и жене, и дочери. Своим существованием сковывает, охлаждает кипение их страстей... Неужели никак не простят, что он не в восторге от этих Кашели? Да чего уж теперь... Где женский плат, там и женская честь... Дело сделано... Ну что, что ты найдешь там, за границей? Зато врагов обрадуешь. Вот уж кто возликует! Оппоненты, соперники, подражатели, завистники... Поднимется шум, зазвонят телефоны... Алло! Его нет, он в эмиграции. Да, вместе со своей сучкой... Ничего не могу сказать. Может, временно, а может, и навсегда... Все великие писатели вкусили эмиграцию, но не все вернулись. Согласен, Данте вернулся. А Руставели?.. А царь Арчил?! А Вахтанг Шестой?! Теймураз Второй?! Сулхан-Саба?! Гурамишвили? Бесики?! Вся царская династия Багратионов?! Ферейданские грузины! Московская колония! Все прочие колонии. Бежавшие в двадцатые годы и в сороковые. Отпущенные большевиками. Изгнанные ими. Вернулись только несколько покойников, в виде истлевшего праха, без собственного на то согласия, вот и все! Разве не так? О, я вовсе не радуюсь, я всего лишь констатирую. Мы - грузины, своей волей не возвращаемся. Мы мазохисты. Нам нравится мучить себя ностальгией. Украсим свое эмигрантское жилище на грузинский лад - тушин-ским ковриком, мингрельским чонгури, шрошской глиняной утварью - и кричим со слезами на глазах: вот чего нас лишили, вот как мы возлюбили здесь то, чего не любили там. И наше национальное чувство довольствуется даже этим. Разве не так?.. Всю жизнь внушал всем мысль о невозможности эмиграции, а теперь, кажется, сам потихоньку скребусь, как вороватый лис. Мы набираемся опыта, обретаем мудрость, но опаздываем применить их или вовсе забываем. Это о нас сказано: дурная голова ногам покоя не дает; слепой курице везде зерно мерещится; птицу по гнезду узнаешь, человека - по отчизне; ум не в летах, а в голове; старого быка лучше заколоть, чем объезжать; баран до того овце подражал, что ягнят нарожал; ворона божилась - там, за Черным морем, снесу белое яичко, но яйцо и там оказалось черным. Пришел
      голод - ушел стыд... Нет, Элизбар покамест не имеет права жить вдали от родины. Можно сказать, что абориген Страны Советов вообще не знает полноценной жизни. Оказавшись там, он вызывает неприязнь или, в лучшем случае, брезгливую жалость, тогда как дома еще можно укрепить обвалившийся кров и зыбкий пол, еще можно вернуть утерянное, но только не бегством, а упрямством и терпением... Зуб за зуб... С воюющим грузином считаются и друг, и враг, а безоружный, погасший, он теряет себя и не знает пути. С тех пор как свои щит и меч он передоверил другому, страна ни дня не жила спокойно, точнее - не жила своей жизнью; то вихлялась под зурну и дудуки, то маршировала под барабанную дробь и духовой оркестр... Раз-два-три, даа, раз-два-три, даа, раз-два-три... А Элизбар уперся, как баран или же как слепая курица, которая расшибает клюв о мнимое просо. Твердит про эмиграцию! Уж не от дочери ли сумасбродной бежит? Дочь решила свою судьбу, и он решил судьбу перекроить. Кто кого?! А что, если ей сейчас особенно нужен отец?! Может быть, у нее неприятности с мужем, или со свекровью, вот она и прибежала к Элисо. Спросить совета, выслушать... Она изображает взрослую, но, в сущности, еще ребенок... Глупый ребенок... Впрочем, по мнению Элисо, он ничего не понимает в женщинах, и это его самый капитальный недостаток, причем не только как писателя, но и как родителя. Никак не поймет (не свыкнется с тем), что Лизико сперва женщина, а уже потом дочь, воспитанная в его вере и правилах. И как женщине ей в первую очередь нужен не отец, а друг - для осознания собственной независимости, полноценности и, что самое главное, женственности. Отец для этого не годится. Его роль иная. Разумеется, и отец много значит для женщины, но иногда (часто) он оказывается непредусмотренным препятствием. У нее возникает чувство, что без отца она легче и лучше устроила бы свою личную жизнь. А устроить личную жизнь исключительно важно для женщины. Чтобы убедиться в своих возможностях или же в случае опасности не быть раздавленной жизнью, а поудобней лечь под нее. Но под крылом отца об этом нельзя и подумать. Само его существование, точнее, его прямолинейная непонятливость мешает устройству личной жизни. Разве она не любит отца? Любит, еще как! Но это врожденное чувство, привычное и надежное, а потому совсем не такое интересное, как то, которое ей не терпится испытать помимо отца, независимо от него и, главное, втайне, - нечто непонятное, сомнительное, пугающее и в то же время перевешивающее все прежде испытанное именно своей загадочностью и новизной. "Как в детстве квишхетские котлеты предпочитала домашней еде..." - шутит порой Элисо. Но то, что им теперь не до шуток, Элизбар понимает и без Элисо...
      - Элизбар!.. Элизбар, Элиа, ты спишь? - осторожно спросила через дверь Элисо.
      - Нет. Вроде нет, - рассеянно откликнулся Элизбар.
      - Будем мыть голову? Вода выкипает...
      Элизбар забыл, что собирался вымыть голову, и, когда Элисо напомнила об этом, обрадовался, поскольку ему не очень-то улыбалось остаться с ней наедине - он вынужден был признать это, - но, коль скоро они займутся общим делом (мытьем головы), это позволит в случае необходимости пропустить кое-что мимо ушей или перевести разговор на другое. Вовсе не упоминать Лизико не получится, поэтому чем раньше эта тема будет исчерпана, тем лучше.
      - С чем приходила моя дочь? И почему не заглянула ко мне? - с наигранной беспечностью спросил он, хотя в глубине души волновался, мучимый дурным предчувствием, и предпочел бы, чтобы жена обманула его, чем сообщила что-нибудь худое.
      - Ни с чем... Забежала на минуту... Куда-то спешила... сказала, что зайдет
      позже, - невнятно и также поверхностно откликнулась Элисо; говоря иначе, по возможности солгала, поскольку именно этого просили глаза мужа. Знаешь что, давай тут и помоем голову, в ванной у меня белье замочено, добавила деловым тоном.
      Элизбар согласен на все. Только бы с Лизико не случилось плохого... И хочется верить, что обойдется. Но коли своими ногами ступила в логово зверя, изволь осваивать его язык. Ничего другого не остается. Язык отца она забыла. Не понимает. А разве Лизико тому виной?! Лизико - жертва. Виноват Элизбар, поскольку не объяснил вовремя - не иносказательно-замысловато, а просто и ясно: общение с Кашели так же опасно, как игра с высоковольткой, кормление бешеной собаки, купание в водоворотах Куры... Не объяснил и не смог бы объяснить, прежде всего из-за Антона. Антона он любил и не готов был отречься от него только из-за того, что тот Кашели; тем более не мог запретить дочери дружить с ним. Напротив, Элизбар радовался незрелым, однако в высшей степени не кашелиевским мыслям и суждениям, высказываемым Антоном как по конкретным, так и по достаточно отвлеченным поводам во время их редких, но продолжительных экскурсий по окрестностям Квишхети. Вместе с тем в Квишхети, где в роскошной вилле обреталось печально знаменитое семейство, он общался не только с юным его представителем, но и с матерым - отцом Кашели, по заведенному обычаю каждое лето приглашавшим на свою дачу съехавшихся в дом отдыха писателей. Дачный поселок в Боржомском ущелье - он воспринимался отдыхающими писателями как праздник, как вечная весна, а вовсе не географически-геологически-геодезическое понятие; царящая там атмосфера позволяла не придавать значения или, во всяком случае, не рассматривать в злободневном аспекте простое дачное и, в сущности, неизбежное общение, которого ты не позволил бы себе или постарался бы избежать в другое время и в другом месте. В другом месте и в другое время ты не стал бы угощаться свежесобранной черешней и пить "Энисели", не присаживался бы поболтать в липовой аллее на свежевыкрашенную скамью... Но у Квишхети свои законы и обычаи. Он не только укрепляет человека физически, но очищает духовно, хотя бы на время. Там, как во сне, легче поверить в чудо и не больно разувериться в нем. Когда ты думаешь о мерзавце издали, так сказать - на расстоянии, первым делом в голову лезут совершенные им гнусности, но когда в тени лип, откинувшись на пахнущую свежей краской скамью и нога на ногу, ты болтаешь с тем же мерзавцем, тоже вальяжно откинувшимся и положившим ногу на ногу да еще и поигрывающим сандалией на большом пальце, ты воспринимаешь его лишь как деталь пейзажа, подробность идиллического дачного быта да просто цветовое пятно, незначительный, но обязательный штрих, без которого картина не будет ни завершенной, ни идилической, несмотря на пульсирующую вокруг жару, разнотонный шорох кустарников, щебет птичьего выводка, вставшего на крыло, но сохранившего умилительную желтизну возле клювов, гуд и жужжание пьяных от цветения пчел и жен, сидящих поодаль с рукоделием и пяльцами, негромко переговаривающихся на вроде бы знакомом, но почти непостижимом языке, зардевшихся от квишхетского солнца и вдруг похорошевших даже в глазах мужей... Квишхети - то сказочное, может статься, и не существующее в реальности место, где живут лучшие приключения и воспоминания и куда обычный смертный может попасть лишь раз в год - вынырнуть из житейского болота, перевести дух, почувствовать себя человеком (к тому же писателем, раз уж удостоился путевки в местный дом отдыха) и опять погрузиться в мутный омут жизни. Квишхети - место отдохновения, временное гнездо, временное лежбище, если угодно, временная могила, где ты, бездумно и беззаботно обрядившись в просторные штаны и легкие сандалии на босу ногу, "покоишься" до воскрешения, то бишь до возвращения в Тбилиси; здесь нет времени, нет плохих и хороших людей, есть только "отдыхающие", а потому равно интересные, как субъекты некролога... Скорее всего, в силу, перечисленных причин (что не смягчает вины) Элизбара мало тревожило сближение его дочери с семейством Кашели. Хотя надо признать, он был буквально огорошен, когда в один прекрасный день Элисо осторожно вставила в разговор: "Кажется, Лизико с Антоном собираются расписаться и уехать за границу". Оторопеть-то он оторопел, но и после этого не предпринял ничего, что пресекло бы такое развитие событий, предпочел и на этот раз укрыться в своей "раковине", уйти в "другую реальность". "Если бы моя дочь считалась со мной, она из простой вежливости спросила бы совета", этими словами обиды отбивался он от Элисо, которая - надо признать, - как могла, пыталась вытащить его из укрытия: так распалившийся, взъерошенный воробей тащит улитку из ракушки...
      В комнату входит Элисо с табуретом и оранжевым пластмассовым тазом, ставит один на другой перед Элизбаром и выходит за мылом и горячей водой. Элизбар сосредоточенно смотрит на пустой таз, как будто пытается вычитать что-то важное, трогает его края, приподнимает. Он знает, что таз из пластика легок, почти невесом, и все-таки радуется неожиданной для таких размером легкости. Словно и самому становится легче, он освобождается от чего-то, имени чему не знает, но что тягостным грузом гнетет душу.
      - Ни в какую эмиграцию я не поеду... А там как знаете, - объявляет он вернувшейся в комнату Элисо.
      С засученными рукавами халата, с упавшей на лоб прядью каштановых волос Элисо вносит ведро, ставит рядом с табуретом. Уперев руки в боки и с шутливой строгостью хмуря брови, интересуется, с чего это вдруг переменилось настроение Элизбара, что на него нашло.
      Над ведром курится пар.
      - Мне, откровенно говоря, не до смеха, да и сон отбило... Не знаю и того, о чем вы с Лизико говорили за моей спиной, но прошу об одном: не вынуждайте меня сделать то, что и властям не удалось... - ворчливо говорит Элизбар.
      - Элизбар, Элизбар, Элиа! - Элисо смеется, успокаивает его, рассеивает опасения. - Поступай, как считаешь нужным... Да и кому какое дело, добавляет серьезно.
      - Мне не по пути с придурками и проходимцами, - продолжает Элизбар. При этом испытующе заглядывает в глаза Элисо, хочет удостовериться, насколько она откровенна, насколько ее слова соответствуют истинному положению дел. Моцартианского антуража, видишь ли, возжелали - в дни второго пришествия...
      - Кто? - искренне интересуется Элисо.
      - Прекрасно знаешь - кто. Враки. На самом деле о собственной утробе пекутся, о брюхе... Что ж, губа не дура: моцартианский антураж да на альпийском ландшафте, особенно для артиста, человека искусства!.. Но мне-то как быть?! Мне что делать? Кто меня, несчастного, окультурит, если мой кровный, взращенный моим радением артист отвернулся и дал деру. О дурной курице говорят: бесстыжая, дома кудахчет, а яйца за забором кладет. Наш бесстыжий артист и кудахчет за забором, и яйца там несет. Ежели желаете конкретизировать, а заодно посмеяться... Рубаху снять? - вдруг спрашивает Элизбар.
      - Если я не скажу, сам не знаешь? Кто же в рубахе голову моет? смеется Элисо.
      Элизбар расстегивает пуговицы и продолжает:
      - Мы в этом деле особенные, исключительные: в своем доме пердим, зато в чужом бельканто поем навроде Цуцы Одишари.
      - Не хулигань, Элизбар! - смеется Элисо. - Как не стыдно!
      - Увы, это истинная правда, - улыбается Элизбар. - Цуцу Одишари, полагаю, представлять не надо, одна из лучших сопрано Европы. Живет в Берлине. В молодые годы мы встречались в одной компании на вечеринках. До рассвета крутили бутылочку. Тогда ужасно любили играть в бутылочку. Закрутишь на полу и, в чью сторону горлышком остановится, ту и целуешь. Руку набили не хуже крупье, и парни, и девушки. У каждого была избранница или избранник, так сказать, роза сердца. Разумеется, и у Цуцы. И вот однажды наклоняется наша прославленная сопрано бутылочку крутануть и от натуги того... довольно-таки форте... Только, определенно, не сопрано, а вполне баритонисто...
      - Я тебя не слушаю, скверный мальчишка, - смеется Элисо, - болтай, сколько хочешь.
      - Теперь она фрау, моргенштерн, небось, если доведется встретиться, и кивнуть не соизволит. - Элизбар тоже смеется.
      - Вот что бы тебе написать! Никогда не приходило в голову? - вдруг почему-то раздражается Элисо. Ее бледные губы едва заметно дрожат.
      - Что написать?! - вскидывается Элизбар. - Ты о чем? - И опять недоброе предчувствие сжимает сердце.
      - То, о чем ежедневно говоришь со мной. Сто раз на дню, тысячу! - пуще раздражается Элисо. - Лучше хоть однажды как следует задеть их за живое, чтобы почувствовали, чем мучиться одному... И главное, без толку... напрасно... Брось эту рубаху на пол, - добавляет она упавшим тоном, словно с этой мелочью связана вся ее досада.
      Голый по пояс Элизбар сидит и внимательно слушает. Голос Элисо, даже раздраженный, действует на него успокаивающе. О чем бы она ни говорила, в интонациях слышна загадочная сила, захватывающая и влекущая туда, куда он безрезультатно рвется сам.
      - Ну-ка, сунь палец... не горячая? - говорит Элисо.
      Словно только сейчас заметив возле табурета ведро с водой, Элизбар нерешительно погружает в него палец.
      - По-моему, нормальная, - говорит задумчиво.
      - Закроем глазки и будем думать о чем-нибудь хорошем... А станешь опять ворчать, брошу тебя намыленного, так и знай, - шутливо грозится Элисо. Одной рукой она намыливает Элизбару голову, другой поливает из ковша.
      - Уууух! Хорошо! - пыхтит Элизбар.
      Элисо смеется.
      - Пусть едут, куда хотят... мне и тут хорошо! Ууфррр, - как конь, отфыркивается Элизбар.
      Элисо смеется.
      - Что б той Цуце Одишари!.. Мыло в глаз попало. - Элизбар тоже смеется.
      Элисо смеется громче.
      - Мыло мальчику в глаз попало... Ай-ай-ай, что нам делать! Я же предупреждала - закрой глаза покрепче... Но это совсем неопасно, успокаивает Элисо.
      - Для нас все опасно, Элисо. Мы дети маленькой страны, мы очень-очень маааленькие, - дурачится Элизбар.
      - Давай еще раз намылим, и все, - прерывает его Элисо. - А вообще-то, чтобы ты знал, жди неожиданностей от этих Кашели, - вдруг добавляет она.
      Элизбар, с намыленной головой и закрытыми глазами склонившийся над тазом, умолкает, напрягается; чувствует, как колотится сердце, но держится так, словно не слышал или не придал значения последним словам жены.
      - Что-нибудь с Лизико? - спрашивает после долгой паузы дрогнувшим голосом, но прежним тоном дружеской беседы, призванным спасти остатки семейной идиллии.
      - Да! - на этот раз Элисо беспощадна. - С Лизико.
      Батони Элизбар принадлежит к той вырождающейся категории писателей, чей образ жизни определяет профессия: когда он не пишет - что-то обдумывает, а когда обдумывает, тянется к письменному столу. В силу таких свойств он, как ребенок, не приспособлен к жизни. Зато гораздо чутче прочих улавливает малейшие изменения. Даже колыхание листика в густой кроне не ускользает от его внимания и отмечается на душевной шкале. Лучше многих он видит и то, какая пропасть разделяет отцов и детей, как она разрастается, грозя поглотить их... Зашла бы к нему сегодня Лизико, не зашла - это мало что меняет. Они по разные стороны пропасти; в последнее время он не узнает дочери, а дочь в упор не видит его, освободилась, как от балласта, и устремилась в иные пределы, тем самым лишила отца мечты, а значит, лишила энергии преодоления и продления, тогда как без продления (без дочери) все теряет смысл. Его дочь, как пылинку, затянули новые интересы, против которых он бессилен, он - верный призракам обезглавленных царей и истерзанных цариц. Более того, эти призраки его же призывают к ответу - где твоя дочь, лживый болтун? Не уберег единственную овечку! Ради чего же мы клали головы на плаху в Мовакане и ради чего терпели, как раскаленным железом терзали нам груди в Исфагане!.. Они не знают, а он не сумеет объяснить, что его дочь не желает спасения (а может быть, видит спасение в бегстве от отца), что она не знает тех имен, на которые молится отец; для нее "небес бирюза и земли изумруд"1 пустой звук... Иные драгоценности влекут ее, иные самоцветы застят взор... Этого не объяснишь им, не скажешь из жалости, ибо призраки верят, что не напрасны были жертвы, что жива страна, за которую они сложили головы и которая не позволит врагам осквернить их память, а потоку времени смыть их имена... Верят, что когда-нибудь прозреют и те, кто ослеплен сиянием чужих люстр, и вспомнят они материнскую колыбельную, а колыбельная вернет им сладость родимой речи... Напомнит, что дома они и в лохмотьях прекрасны, тогда как на чужбине и в шелках ничтожны, как тля, как мыльные пузыри... И все-таки Элизбар не позволит себе вмешиваться в личную жизнь Лизико. Теперь Лизико обрела самостоятельность и не поступится ею... Прежде всего, не унизится в глазах отца и ни за что не признает его правоту, скорей, уступит все и все стерпит там, в своем "свободном мире", чем, поджав хвост, вернется назад, в "родную тюрьму". Но когда под конец разговора Элисо осторожно и вскользь сообщила - возможны серьезные неприятности с Кашели, Элизбар не на шутку испугался и так растерялся, что не стал выспрашивать подробности; если же и она знала не все, можно было сесть и сообща подумать, обсудить, что за разлом могла внести в семью новоиспеченная невестка. В конце концов, из любой ситуации есть выход (если хочешь выйти), но, с другой стороны, то, что ты принимаешь за выход, может оказаться тупиком, поскольку сама жизнь медленно, но верно вползает в тупик - со всеми рельсами, автострадами, поездами и пассажирами - и скоро порвется связь не только с внешним миром, но и друг с другом. Однако в том не будет вины ни Элизбара, ни Элисо, ни Лизико, ни, представьте себе, даже Раждена Кашели. Никому не под силу воспрепятствовать этому "естественному процессу", пока еще раз не замкнется магическое кольцо жизни и смерти и пока сама природа, если угодно, Великая Матерь Ева, прародительница рода человеческого, не решит, стоит ли зачинать новый круг, когда горы лжи обесценили все в человеческом "театре"; и не только искренние чувства, но даже условность как способ самозащиты. Остались полые, бессмысленные слова и жалкие фальшивые гримасы. Вместо возвышенных чувств и волнения страстей легкомыслие и низменные побуждения. Актеры (те же Элизбар, Элисо, Лизико, Антон, Фефе) не действуют, а копошатся подобно червям и гусеницам; не живут, а длят существование, всеми способами цепляясь за жизнь, - едят, пьют, лгут, терпят, изменяют и, в точности как они с Элисо, фальшиво улыбаются друг другу, по пустякам благодарят, по пустякам каются; разоблачению предпочитают оправдание - что подтверждает их духовное родство, а не моральную твердость. Без видимой цели вылезают на "сцену" (как только что Лизико) и так же бесцельно покидают ее (пример - та же Лизико). На месяцы, а то и на годы прячутся от постороннего взора в невидимых нишах и "карманах" жизненной "сцены", дабы перевести дух (отдохнуть друг от друга) и так же незаметно выползают назад, неся на себе затхлый налет тайны. Только такой "театр" отвечает их потребностям... Похоже, что теперь мы по полной расплачиваемся за ошибку шестивековой давности, оттого каждый новый день хуже предыдущего. И так будет до тех пор, пока их дом, их гнездо, смердящее грязью позорного прошлого, их родина - колыбель и домовина, вместе со всеми сказками и легендами не будет объявлена географической фальшивкой, историческим абсурдом и не только на карте жуликоватого картографа, но и на всей матушке-земле для них не останется места. Ибо... Ибо они знали путь и не следовали ему, знали, что делать, и не делали; а ведь для этого всего-то и надо было любить родину и не враждовать между собой... Но они страшились не Высшей кары, а боялись верховной власти, в ожидании благ от которой у них сладостно ныли сердца. Каждого, кто говорил правду, побивали камнями и таскали за бороду или того проще - пулю в лоб2; а тех, кто льстил и нахваливал за никчемность, венчали лаврами и поднимали на щит как истинных сынов отечества. Но, может быть, это и есть патриотизм, а Элизбар ничего не понимает?! Может быть, он просто трусливей других и от страха ему всюду мерещатся хитроумные капканы и ловушки?! Что ж, возможно, и так... Одно Элизбар знает неколебимо твердо: у него с Кашели может быть общим все отчизна, семья, воздух... даже кровь, - но никогда и ни в коем случае правда! Сегодня в этой воскресшей из мертвых стране возрождается правда общая, сказанная ценой великих жертв. Так неужели она явлена только для того, чтобы толпы временщиков и подонков тут же обесценили ее, используя для сокрытия своих низменных целей?! Одной и той же правдой прикрываются обвинитель и обвиняемый, одной и той же правдой размахивают, как знаменем, противоборствующие лагеря. Но сказанное Кашели заведомо неприемлемо для Элизбара, ибо по определению не может быть правдой. Поверить Кашели - значит в очередной раз дать одурачить себя, выразить доверие тому (выразил уже единственную дочь отдал!), кто вчера еще топтал твое "человеческое достоинство" и "национальную гордость", кто выволакивал из камер приговоренных к смерти, кто плясал на их могилах, а потомков, как к наркотикам, приучал к шумным празднованиям собственного поражения... Увы, так было и будет, невзирая на все перевороты, изменения и потрясения. Так будет до тех пор, пока из скопившейся грязи веков в один прекрасный день не выпорхнет, как бабочка, их общая, чудом спасшаяся и навсегда очистившаяся душа...
      Короче, наш глубокочтимый батони Элизбар, по обыкновению, укрылся в своей раковине. "Я не судья этим Кашели!" - объявил с деланой суровостью и строго-настрого наказал супруге не звать даже к телефону, поскольку он намерен допоздна работать. Но работа не задалась: не получалось одной рукой печатать на машинке, другой отмахиваясь от обнаглевшей мошкары; попробовал почитать что-нибудь из своей обширной библиотеки, раскрывал то одну книгу, то другую в надежде наткнуться на что-нибудь успокаивающее или поучительное, но не находил ничего близкого своим мыслям и тревогам...
      Он даже к чаю не вышел из комнаты. Лег, не поужинав, и долго боролся с бессонницей, считал от одного до тысячи и обратно, декламировал в уме свои и чужие стихи, каждые пятнадцать минут принимал снотворное... Элисо несколько раз подходила к дверям. "Ты меня звал?" Он даже не счел нужным откликнуться. Но зато твердо решил эмигрировать. Вот именно. Возьмет свою вздорную дочь за руку и просто-напросто увезет подальше... "Так всем будет лучше", - думал он, взволнованный неожиданным и, в сущности, совершенно неприемлемым решением. Но он уже не вполне различал сон и явь... Если решение принято наяву, то лучше бы это был сон, если же во сне - то и наяву он не придумал бы лучшего...
      И вот они уже в самолете, вместе с Элисо и Лизико, в точности как в боржомской электричке по дороге в Квишхети, и, к слову сказать, больше походят на дачников, чем на эмигрантов, хотя бы одеждой и содержимым багажа... На Элисо соломенная шляпка с яркой лентой, на коленях летний зонтик. Не забыт и гамак: туго свернутый, он прислонен к двери. Салон самолета полон их вещей, но Элизбара не удивляло ни то, что им дали пронести с собой столько багажа, ни то, что в салоне они одни. По-видимому, самолет предназначен исключительно для эмигрантов, а таковых, кроме них, не оказалось...