Или хоть минуту-другую подумать о хорошем. Если у тебя нет ничего хорошего, за что же ты воюешь?! Хороша она, или плоха, но настоящая Грузия в этом окопе. А значит, жизнь продолжается. И война только подтверждает это. Вот и день занялся такой, какой ты любишь исполненный нешумного, затаенного, спокойного биения жизни, как бы чуть одурманенный лягушачьим кваканьем, птичьим щебетом, шуршанием, стрекотом и шевелением мелкой живности в кустах и травах. Но все-таки где? Здесь или в Квишхети? В сущности, это не так уж важно. Все едино. Всюду одно и то же. Муравьи набежали на жабу, раздавленную на асфальтовой дорожке. А-а, вот ты кто! Как выяснили ученые, муравьи тоже никогда не спят... Чуть ниже по склону блестит в траве серебристый хвост гадюки - жертва мальчишечьей охоты. Вы замечали, как уместна на сосне белка? Интересно, что она думает, когда разглядываешь ее снизу? Наверное, гонит тебя прочь - убирайся, убийца... Она не доверяет человеку, потому что умнее человека. Инстинкт предупреждает будь осторожна, он убийца по природе, может убить тебя ни за что, как и человека. Белка легко и неслышно перескакивает с ветки на ветку, с дерева на дерево - как любопытный или, точнее сказать, как жадный взгляд с предмета на предмет, с одной драгоценности на другую. Запах сосны все сильней. Дрнг. Или что-то горит? Если горит, то что-то хорошее, пахучее, Дрнг. Родина - вот что горит! Дрнг. Человек может все отдать за запах родины. Но сгнившие корни, даже родные, смердят. Дайте мне запах родины. Сдачи не надо. Плачу жизнью. Но, как ни парадоксально, в дни, когда все идет на продажу, запах родины не продается. Родина - да, а ее запах - нет. Запах остается в опустевшем пространстве... Дрнг. Дрнг. Дрнг. Элизбар, Элизбар, Элиа! Не думай о нас только плохое, вспомни что-нибудь хорошее. Не забудь, что после ужина ты приглашен к свояку. "Энисели" и черешня с дерева... Придется пойти. Иначе скажут, что у Лизико нелюдимые родители. Дрнг. Пойдешь, мой дорогой. Непременно пойдешь. Понервничаешь, попсихуешь, поплачешься своей Элисо, но в конце концов отправишься вверх по дороге, ведущей вниз. И на этот раз не сумеешь отказать. "Энисели" и черешня! Обычная приманка. Еще говорят привада.
      Можно - сперва черешня, потом "Энисели". От перестановки слагаемых сумма не меняется. Ну, право, так ли уж важно, признал ли ты родство с Кашели по настоянию Элисо или же из симпатии к Антону закрыл глаза на их общеизвестные "заслуги"... Какое это может иметь значение, если ты вообще считаешь возможным жить в одном пространстве и в одно время с Кашели и с первого же шага, с первой минуты, как что-то понял и осознал, не поставил целью их искоренение любой ценой... Чем теперь толковать сны и разгадывать приметы, лучше молчи. Молчи, коли Бог убил! Хоть сейчас не обманывай себя, будто сидение в этом окопе что-то значит и что-нибудь изменит. Для начала хотя бы объясни этим мальчишкам, где главный враг, с чего надо начинать войну и от чего освободиться, чтобы заслужить свободу. Где зарыта собака? Ведь ты знаешь. Только это и знаешь, но не смеешь сказать. Сперва удерживала дружба Лизико и Антона, потом кумовство Фефе и Раждена, а теперь стыд... Стыд и страх, что тебе не поверят и разоблачение зла (слишком, слишком запоздалое!) сочтут местью отца за позор дочери... Но, как ни крути, в итоге виноват ты один. Ты упустил все шансы. А время - строгий судия. Кашели всегда жил, как хотел, и делал, что хотел, для чего и был явлен на свет; ты же напротив - жил не своей жизнью и делал не свое дело. Итог не замедлил сказаться. Из тех, кого ты лишил способности смотреть правде в глаза и постигать истину, первой оказалась дочь. А потому ее растоптанная честь и дышащая на ладан жизнь на твоей совести... Ты сам растлил родное дитя. Во всяком случае, без твоего молчаливого согласия и тайной поддержки этого бы не случилось... Лизико не лежала бы сейчас с перебинтованными запястьями в темной, грязной психбольнице, без врачей и без присмотра.. Ни мужняя жена, ни отцовская дочь... Дрнг. Теперь старания и забота Элисо мало чем помогут. Метаться по темному коридору психушки, наступая на вывалившиеся паркетины, и выть по-волчьи не призвание родителей, а их трогательная, душераздирающая обязанность. Элисо должна это понять. Надо как-нибудь докричаться до нее. Ты увез даже заготовленные письма, а писать отсюда бессмысленно. От Сухуми до Тбилиси разграблены все почтовые отделения. Что унесли грабители? Шиш! Но не в этом суть. Главное, что решились. Дали себе волю. Вооружились и напали на свою родину. Дрнг. Так что думай, как помочь этим мальчишкам, как их спасти... Можно ли и нужно ли это... Для чего и для кого спасать? Для тебя или для Кашели? Кому они нужны - такие? Тебе или Кашели? Бессердечные, безбожные, беспомощные... Дрнг. Проснитесь, батоно Элизбар! Дрнг. Приехали. Конечная. Дрнг. Гумиста. Дрнг. В мандариновом саду лежит убитая корова и смердит. Второй год урожай сохнет на кустах. А море по-прежнему ослепительно сверкает под солнцем. Ты же сидишь в окопе на собственном рюкзаке и клюешь носом, как Гиго из "Родной речи"1.
      ----------------------------------------------------------------------
      1 Персонаж из учебника Якова Гогебашвили.
      ----------------------------------------------------------------------
      Столько еще соображаешь. Схватываешь сквозь дрему. Но отделить сон от яви не получается. Ну-ка, попробуй, сосредоточься... В пяти шагах поперек траншеи положено бревнышко. С бревнышка свешивается брезент, вроде театрального занавеса на нынешних спектаклях. По ту сторону занавеса на невесть где раздобытом матрасе лежит "самая веснушчатая девушка на всем побережье", тронувшаяся умом Ингира - голая, в чем мать родила. А по эту сторону - очередь из солдат: сидят на дне океана, курят, поплевывают между ног, похабничают, подначивают друг друга. Сейчас за занавесом Боря из Сухуми. "Кончай, Боря! Врагов прорва, а ты на нее все силы кладешь!" ощеряется Вахо из Шорапани. Остальные регочут, сипло, взвинченно. Дрнг. Дрнг. За траншеей на чудом уцелевшей чинаре стучит дятел и ничуть не интересуется тем, что происходит на земле. Дрнг. Антон тоже среди ребят, ждущих своей очереди. Их могло быть больше: ночью из траншее вынесли четверых убитых. Антон ждет вместе со всеми, но в отличие от остальных ужас как не хочет идти за брезентовую занавеску. Он держится, как пристало тертому блатарю, на самом же деле ужасно волнуется. Больше того - боится. Он, конечно, знает, кто лежит на матрасе за брезентовым пологом, но почему-то видит перед глазами Лизико, тоже в чем мать родила. "Помнишь?" многозначительно улыбается Лизико. Конечно, Антон помнит. У них был тайник под старой елью, выстланный осыпавшейся хвоей и клочьями паутины, пропахший этой нагретой хвоей и одуряющим запахом Лизико. Там, выхватывая друг у друга, они читали книги из библиотеки Николоза... "И нарекут нас прелюбодеями, блудодеями и шлюхами, а рожденных нами выблядками безродными. И поругано будет имя наше, и весь народ поднимет голос на поругание". Вот уж что сбылось, так сбылось! Для Антона по ту сторону брезентового полога Лизико... Лизико утоляет похоть солдат, возбужденных страхом и острой, смертельной опасностью. "Я не изменила, а пожертвовала собой, кретин! Только так сумела раскрыть тебе глаза... - говорит она резко. - Я растоптала свой род, опозорила, осрамила и обезглавила. Прелюбодеяние мое беспримерное и непотребство постыдное... Не подходи ко мне. Не подходи! Не подходи!" кричит как сумасшедшая и глубже лезет в колючие дебри; изорванное платье задралось, ляжки в кровь исцарапаны... "Девам порочным не прикроет срама парча златотканая". Да, да, порочная. Стерва. Шлюха. Сука... Камень на моей могиле. И все равно - самая желанная из женщин. Такова реальность. Таков итог трехдневных раздумий, терзаний и самоунижений, если угодно - приговор, не подлежащий обжалованию. Дрнг. Дрнг. Дрнг. По ту сторону Гумисты на поросшем соснами склоне сидит девчонка-комсомолка и, прислонясь спиной к шершавому стволу, смежив веки, загорает под абхазским солнцем. Вернувшись домой, станет хвастаться друзьям-ровесникам. Кто ей поверит? Для многих Грузия - легенда, сказочная страна, вроде как не вполне реальная. Что-то среднее между раем и правительственным курортом. Возле девушки на траве ружье с оптическим прицелом, спортивное. По ружейному стволу ползет овод, от злости выгнул спину, растопырил крылышки. Девчонка-комсомолка приехала из Мурманска, и ей приглянулся кубанский казак, такой же, как она, доброволец. Да что там приглянулся - влюбилась по уши! Тупеет при виде него - полено поленом. А он - то есть казак, похаживает в казачьей дедовской фуражке набекрень, извлеченной из старинного сундука, в дедовских штанах с лампасами, а в карманах полно семечек поджаренных, и казак всю дорогу их лузгает крупными белыми зубами. "За одного грузина - одна горсть семечек, говорит он ей, влюбленной комсомолке, снайперше. - А за так ничего не получишь. Усекла? Гляди и глотай слюни", - смеется, довольный своей шуткой. "Я за семечки не убиваю", - с трудом преодолевая оторопь, отвечает она, влюбленная, комсомолка, снайперша. От борьбы с неодолимой робостью на глаза набегают слезы; а еще оттого, что приходится городить чушь, хотя она давно на все готова. На языке вертится единственное слово: "Дурачок". "Смотри-ка! - смеется казак. - Никак ты ардзинбовский кадр?". - "Ничей я не кадр. Я просто за слабых", - вздыхает влюбленная комсомолка, снайперша. "Вот это понимаю! Молодец! На, бери! - Казак протягивает полную горсть семечек, но влюбленная комсомолка, снайперша не берет. - Бери, говорю! - притворно хмурится казак. - Не в счет уговора. Премия вне очереди", - добавляет он с белозубой улыбкой, и сидящая под сосной девушка тоже улыбается, вспоминая этот разговор. "Дурачок. Дурачок. Дурачок..." - с невыразимой нежностью, почти с блаженством повторяет она. Дрнг. Скорей, батоно Элизбар, дрнг, быстрее бегите сюда, дрнг, нехорошо получается, дрнг, дрнг. Элизбар поспешно вскакивает, торопливо одергивает сидящий колом комбинезон и бросается, не зная куда. Видно, это у них в роду: его дочь точно также вслепую понесло через поле... Даже не вполне сознает, в Квишхети он, в липовой аллее, или в траншее, на берегу Гумисты. Только знает, что надо бежать. И бежит, как положено солдату. А-а-а! Вот оно что! Наверное, в расположение прибыл гость. К тому же важный. Один из членов госсовета, не менее значительный, чем два других. Побеседует с писателями, узнает их настроение. Дело обычное для любой власти....То-то все забегали, засуетились, захлопотали, приводят в порядок территорию. Но погода подвела. Сколько раз подмели дорожки, столько раз пошел дождь. Он смыл с деревьев все присохшее, налипшее, отмершее. Липовый цвет, разведенный в дождевой воде, придал асфальту гнусный желтоватый оттенок. И все-таки, невзирая на погоду, все вокруг выглядит празднично. Ну-ка, ну-ка, живее! - призывает директор писательского дома отдыха и спешит куда-то. За ним - Элизбар. И все остальные: батони Пимен, Леонти, Диомид, Гоброн. Батони Михако... Бегут их жены. И косари с покосов... Словом - все. Бежит слабоумная Ингира, набросив на голое тело брезентовый полог. Бегут солдаты, дожидавшиеся очереди. Не видно только Антона. Нет, вот и Антон! Антон тоже с ними. А Фефе катит носилки. Лежащий на них Ражден Кашели тычет во все стороны волосатый кукиш. "Чеченцы! Чеченцы!" - слышен крик. Механиче-ские ворота кашелиевской дачи медленно, со скрежетом открываются, и во двор въезжает поблескивающая черным лаком карета. Четыре пары вороных запряжены цугом. На головах подрагивают помпоны, колышутся султаны. Кони неподвижны, а султаны колышутся, и помпоны подрагивают. Карета покрыта пылью минувшего века. С тех времен в Грузии все тени истаяли. С тех времен она вот уже в третьем обличье проходит испытание. К копытам коней налипла музейная грязь. Они хрипят, фыркают, пускают из ноздрей клубы горячего пара. Можно подумать, что на вокзал прибыл маленький паровоз, настоящий, но все же игрушечный, вроде того, который "железный нарком" подарил грузинским пионерам взамен сочинского края, Тао, Эрети и Лоре... Дверца кареты открывается, сбрасывается складная лесенка, и на нее ступает шевалье Жак Франсуа Гамба, в двадцатых годах девятнадцатого века консул Франции в Тбилиси, автор книги "Путешествие по Закавказью". Книга у него в руках, довольно невзрачное издание "Ганатлеба" 1.
      ----------------------------------------------------------------------
      1 Издательство в Тбилиси - "Просвещение".
      ----------------------------------------------------------------------
      На мгновение консул задерживается на ступеньках, отчего карета слегка накреняется, он раскрывает книгу и читает: "Экспортная торговля недостаточно развита, но здесь в изобилии имеются сотовый воск, мед, животный жир, конопля, древесина, бычья и воловья кожа... Климат умеренный, земля плодородная, для получения урожая ее достаточно слегка взрыхлить. В изобилии растут маслины, лавр, мирт, калина, а также фиги. Население в большом количестве держит скот, стада оленей, а также свиней. Рыбы в озерах и реках ловится довольно: знатных осетров, лососей, форели... Разводят кукурузу, просо, табак... Растят лозу, гранат, шелковицу... В лесах множество деревьев с исключительно прочной древесиной. По моему убеждению, если одно из таких деревьев, по названию уртхмели, удастся сделать предметом экспорта, мы сумеем строить на своих верфях суда гораздо более прочные, нежели из наших дубов. Медвежья шкура продается по 5-6 абазов, так же как и кунья. Лиса рыжая - 2-3 абаза. А зайцев такое множество, что их шкурки вовсе обесценены..." - "Изменник! - кричит Элизбар. - Предатель!" "Добропожаловатьсдрасьте!" - приветствует почетного гостя Ражден Кашели. Он похож на кесаря. Как в тогу, завернулся в простыню. Но для сына он мертв. "Наш гость понимает по-русски?" - спрашивает Раждена батони Пимен. "Я сам говорю по-французски", - отмахивается Ражден. "Изменник! Долой предателя!" кричит Элизбар. "Это уже слишком, батоно Элизбар", - строго, с кабинетной внушительностью выговаривает Ражден свояку. "Изменник?! Но почему?!" недоумевает Жак Франсуа Гамба. - Разве я присягал вам или когда-нибудь клялся в верности? К тому же, когда я писал свое "Путешествие", вас уже не было... Или еще не было", - добавляет холодно... "В дополнение ко всей секретной информации вы объяснили русским стратегическое значение Гагрской бухты с прилегающими территориями и тем самым обрекли Грузию!" - горячится Элизбар. "Я объяснил это не русским, а вообще. Если угодно, объяснил тем, кто овладеет этими землями..." - говорит несколько озадаченный подобным приемом Жак Франсуа Гамба и, чтобы скрыть досаду, щелчком стряхивает с камзола цветок липы. "Грузия продана! Дети и ослы - в середину!" - кричит Элизбар... Кто-то сзади обнимает его, будто хочет увести, на самом же деле коварно просовывает голову в петлю. Элизбар шеей чувствует ворс и шершавость пеньковой веревки и в то же мгновение просыпается: за воротник комбинезона забрался овод, ползает, перебирает лапками. Может быть, это тот самый овод, что недавно ползал по прикладу снайперской винтовки на другом берегу Гумисты. Дрнг. Так и летает весь день с одного берега на другой. Дрнг. Но что происходит?! Что за шум?! Враг?! Атака?! Нет, хуже. Наши набросились друг на друга. Между собой заварушка. Точнее - все на Антона. Но Антон не сдается. Отбивается бутылкой из-под "Кока-колы", сделав из нее "розочку". Один против всех. "Что же вы творите над ней, сволочи! Такого враг не сделает! - Глаза у него побелели. - Для этого пришли сюда, падаль, сучье племя..." - "Брось бутылку! - кричат остальные, удивленные озадаченные его напором. - Брось бутылку, говорят!" Боря из Шорапани стоит голый, в одних ботинках. Шнурки тянутся по земле. "Брось бутылку!" - кричит он. Больше ему нечего сказать. А вообще-то что Антону за дело? Она ведь сама того же хочет... "Что тебе за дело?! - кричит Боря, наливаясь злобой. В солнечном луче капля спермы на головке его члена сверкает, как жемчужина. Покрасневшие яйца свисают чуть не до колен. - Тебя не спросили!" - кричит он Антону, постепенно уступая. Элизбар вскакивает От волнения он уже запыхался, уже обессилел. Толком не проснулся, но чувствует - надо немедленно что-то сделать. Пока ребята окончательно не посходили с ума. Иначе это может плохо кончиться. Ребята жаждут драки. Боя. Схватки. Их мучает оскорбленное самолюбие. Унижение. Стыд... Но политики, присягавшие в других местах, а здесь, у себя отдающие приказания, силой удерживают их, заживо гноят в окопах. И выпустят отсюда разве что для отступления. Вперед ни-ни! Впереди "брат", другого роду-племени, но "брат", к тому же младший, маааленький, слабый, однако стоит тронуть его пальцем, поднимет вопль на весь мир. А мир опять же обвинит тебя и будет прав. Что же ты только с ним проявляешь принципиальность?! Будто прежде ни камешка никому не уступил, всех шуганул, неприступный ты мой. Дрнг. Дрнг. Дрнг. Как говаривал современный Готлиб Курт Хайнрих фон Тотлебен, тоже в генеральском мундире: "Дался вам этот изгвазданный мазутом пляж! В конце концов, можно вовсе от морских купаний отказаться..." И солдаты - драчливые ребята, тоже пожимают плечами, разводят руками, почесывают в затылках... Нелегко разобраться в стратегии и тактике ползучей войны... Ни шагу вперед и полшага назад. Тихо, тихо, незаметно... Но почему? Чтобы обвести вокруг пальца своих и оказать содействие противнику... Но почему, я спрашиваю? Почему? У всех уже сердце в глотке. Зла не хватает. Все равно, на ком выместить злобу... Палец сросся со спусковым крючком, а когда нажмет, в кого выстрелит - без разницы. Кто-то уже передернул затвором автомата недобро, предостерегающе...
      Элизбар чувствует, что все это не кончится добром. Все ждут повода, и вот он! Внутренняя смута. Разлад. Теперь для них все едино: свой - чужой, враг - не враг. Никому не спустят и разбираться не станут. Элизбар задыхается, сердце готово выскочить из груди. "Антон!" - зовет. Потом хрипло, из сдавленного горла: "Ребята! Ребята!.." - "Иди, дядя, поспи, не твое это дело", - грубо отталкивает его кто-то. "Что не мое дело?! Что не мое дело?! - пуще негодует Элизбар. - Вы перебьете друг друга на радость врагу, и это не мое дело!" Его глаза, кажется, готовы вылезти из орбит. "Братцы, откуда взялся этот динозавр? Уберите его, не то распорю по швам!" кричит другой и тычет ствол автомата в живот Элизбару. "Что вы делаете, идиоты безмозглые! Весь мир смотрит на вас, а вы..." - хрипит, задыхается Элизбар. "Какой мир! Три дня обед никак не донесут", - зло смеется третий. Надо чем-то отвлечь их. Поразить чем-то... "Эй, подонки! Смотрите! Показываю цирковой номер моей бабушки!" - слышен откуда-то сверху голос Антона; он кричит, поднявшись во весь рост над бруствером. Когда он туда залез?! И зачем?! Поражен не только Элизбар - весь взвод. Разинув рты, уставились из глубины окопа. "Сейчас же спускайся! Прыгай вниз! Немедленно!" Это Элизбар; он знает, чем кончаются подобные выходки, и сердце его обмирает в предчувствии выстрела, едва слышного, как хлопок. Вместо сломанной бутылки-"розочки" Антон подобрал в окопе целую - их там хватает - и осторожно ставит себе на лоб. Медленно, неуверенно разводит в стороны руки. Бутылка чуть вибрирует, колеблется. "Это вы со мной смелые, вояки сраные, суки позорные! - сквозь зубы цедит Антон. - Вот вам! Дудки! Выкусили..." Он балансирует на бруствере с раскинутыми руками, возведя глаза вверх, на бутылку, напряженно выпятив подбородок... Вдруг дергается всем телом. Бутылка скатывается в окоп. Секунду-другую он еще на ногах. Не знает, что убит, но уже мертв. "Антон, прыгай сюда! Прыгай сейчас же! Господи!.." кричит насмерть перепуганный Элизбар. Остальные смотрят, разинув рты. Антон неуверенно опускается на колени, затем валится набок и вслед за бутылкой скатывается в окоп. В окопе могильная тишина. Слышно, как на чинаре позади траншеи стучит по стволу дятел. Похоже, добыл свою гусеницу, достучался. Его не интересует, что происходит внизу, на земле. В сущности, там не происходит ничего нового, чего не было или не будет впредь. Элизбар сидит на своем рюкзаке, на коленях у него голова Антона. Изредка машинально, почти бессознательно прикладывает к ранке пропитанный кровью платок. Из раны еще сочится кровь, но кровотечение слабеет, кровь загустевает... У Антона спокойное, безмятежное лицо, можно подумать, что он спит. Элизбар окаменел, как Иван Грозный на картине Репина - с выпученными, безумными глазами и головой сына на груди. А разве Антон не сын ему? В каком-то смысле и Лизико умерла вместе с ним... Сидит на дне окопа убийца своих детей, ирод, избивающий младенцев. Сидит в притихшем окопе и думает: "Пять минут назад я считал своим долгом спасти Антона, а теперь не знаю, как вывезти отсюда мертвого. Наверное, теперь это мой долг. Но кому отвезти? Куда? Мерзавцу отцу? Безмозглой жене? У Антона не стало ни жены, ни отца. Жену увели, отца сам отсек... И что же нас ждет? Поруха и запустение. Лоза не родит, и смоквы не плодоносят... Развеет нас по ветру, как осенние листья, и, униженных, разметает по миру, ибо своей волей оставим мы то, что Богом дано нашим предкам... Это нам за то, что все, от мала до велика, от пророка до священнослужителя, поклонились золотому тельцу и поверили фальши... За легкомыслие и лицемерие разгневанный Господь повел нас не к свету, а сверзил во тьму и похоронил во мраке... Он не снял с нас кандалов, а утяжелил их... Поил ядовитыми водами и кормил горькой полынью... Неужели только за то, что царь Александр Первый, прозванный Великим, не проявил царственной воли и твердости и не обезглавил ненасытных потомков, не ослепил жадную жену и не извел обнаглевших зятьев и племянников?! Теперь уже поздно. Пришло время жатвы, и вот весь наш урожай - убитый Антон и Лизико с перерезанными венами..." А дятел стучит и стучит. Над траншеей по чистому небу скользят то ли ласточки, то ли ангелы. Сидящей под деревом комсомолке жарко. Она слишком тепло одета для этих мест. Потому что новенькая. Надо было давно раздеться, хотя бы до пояса. Ничего, на будущее учтет... Когда кончится война, она специально приедет сюда на отдых. Грузины, даже если они правы, должны понять: слыханное ли дело - присваивать рай?! Рай принадлежит всем! В том числе и тем, кто живет в Мурманске! Словом, общая всесоюзная здравница. А если ей дадут квартиру, как обещали, то и вовсе не уедет, останется, но только вместе со своим "дурачком". Личико комсомолки пылает. Опять, смежив веки, она подставила его солнцу. Тот чудной грузин - паренек над бруствером - словно летит к ней, раскинув руки. Но это странное видение постепенно бледнеет и тает. Абхазское солнце с медлительностью меда стекает за воротник и потихоньку, с вкрадчивым упрямством ползет вниз. Ее соски сами собой твердеют, наливаются требовательной, капризной пустотой. Ей чудится запах жареных подсолнухов и табачного дыма, запах белозубого казака. Если, раскрыв глаза, она увидит его, то отдастся без слов. Нет, взмолится - возьми меня! И пусть говорят, что хотят... Целиком, с головы до ног вберет его в свое маленькое тело вместе с запахами семечек и табака... Рот ее раскрывается, разлипаются слипшиеся губы, словно в ожидании ответной ласки. Никого... Только солнечный сладкий озноб. Сами собой раздвигаются плотно сдвинутые ноги, и по-снайперски твердая, но все-таки по-женски нежная рука осторожно прокладывает путь к самой потаенной части тела. Невесомая и целеустремленная, как змея, заползает под рубашку, под ремень и резинку трусиков, стремится к запретному удовольствию, к влажной нежности, нежной бесконечности тихо, вкрадчиво, всем существом...
      3
      - Завтра идем домой. Я говорила с врачом, - сказала Элисо и поднялась со стула. - Ну, крепись. Будь умницей. Вечером зайду...
      Лизико не отвечала. По-прежнему не отрывала глаз от потолка. Перебинтованные руки лежали на груди, как самодельные куклы Кесарии.
      - Эй, Омбре! С тобой говорю... - Элисо нерешительно потрепала ее за волосы; ужасно захотелось поцеловать, но все-таки удержалась, не зная, как Лизико примет ласку.
      - Поцелуй меня, - сказала Лизико. - У самой просто сил нет.
      Элисо поцеловала ее в щеку, неловко, нескладно, и, чтобы не разреветься, спешно вышла из палаты.
      Лизико сразу же встала с постели, кое-как выволокла на балкон стул, села и ногами уперлась в перила балкона. Стул кренился, стоя на задних ножках. Балкон выходил на больничный двор. Во дворе, отгороженном металлической сеткой, темнел клочок асфальтовой дорожки. Вдоль дорожки, по одну ее сторону, млело на солнце несколько рослых каштанов. Дорожка под ними была усыпана плодами в колючих зеленых "мешочках". За больничным двором, по ту сторону ограды, начиналась пустошь, поросшая колкой травой. На дальнем ее краю возлегла невысокая гряда. Чувство нереальности заставило Лизико закрыть глаза. Опять вспомнилось постыдное бегство. Она бежала в точности к такой гряде, выскочив на ходу из машины тестя, бежала по такой же, затянутой травой пустоши. Ей почудилось колкое касание скошенных ворсистых стеблей на ногах, и ее пробрала дрожь. Вот так же затянуло колкой травой поле ее последней битвы, ее личное Ватерлоо, по справедливости закончившееся полной и безоговорочной капитуляцией, ибо, как оказалось, к этому она и готовилась всю жизнь - поражению обучали ее дома и вне дома; она не билась за сладкую муку своего сердца, а разбилась об него - как бутылка о бетонную стену; без конца, беспрерывно мучилась ради того, чтобы пережить один-единственный день счастья, хотя прекрасно сознавала, что этот день никогда не наступит, он всего лишь горсть проса, брошенная для заманивания в жизнь, и ничего больше. Но, слава Богу, что было суждено - случилось, невыявленное - выявилось. Никакой тайны больше нету. Мы сами напускаем таинственности, чтобы, расшибив носы, иметь основание оправдаться перед невидимым судьей. А потому лучше откровенно признать: Лизико сплоховала! Не оправдала ожиданий - ни родителей, ни мужа. Снаружи шик, а внутри пшик. Словом, труха. Так что она скорей себя порешит, чем станет винить кого-то в своей никчемности и безнравственности. Во всяком случае, сейчас она именно такая. Поражение разом высветило всю ее порочность, то, что до последней минуты она всячески скрывала, прятала, упиралась, ибо еще надеялась на победу. Теперь не то что о победе - о борьбе глупо думать. Впереди пустота. Впереди скалистый и безлюдный остров, затерявшийся в океане одиночества, как эта лечебница в этих пустошах. Сама же она - зерно, уроненное на скалу (выпавшее у Элисо из клюва); при всей жажде жизни оно либо засохнет на солнцепеке, либо окажется в зобу у птахи более проворной и хваткой, нежели Элисо, и бесследно исчезнет из этого мира. В лучшем случае, превратившись в помет, белое пятнышко на голом острове. Ни о чем не говорящее, ни на что не указывающее белое пятнышко на серой поверхности камня... Неужели это она виной всему?! Разве без нее мир был бы лучше?! Она не оправдывается - пытается уяснить. Интересно же. Разве главной заботой человечества, особенно в последнем столетии, не было - хотя бы, скрытно, полулегально - формирование бесчеловечного человека?! Или она что-то не так поняла?! Но ведь даже ее отец считал творческой победой выявление скотского и грязного в человеке!.. И чем больше, тем лучше! Она всего лишь один из результатов общечеловеческого эксперимента, не более. Что говорить - грешна, и даже очень, хоть, может быть, и невольно, и наказания заслуживает, это всем ясно и не нуждается в дополнительном расследовании, вот и сорока подтвердила трижды прострекотала на каштановом дереве, - но она хочет сказать что-то совсем другое и не может, от лекарств вырубилась, как наркоманка. Никак не соберется с мыслями, не сметет их воедино, вернее, никак не поймет, при чем тут Антон! Почему Антон наказан из-за нее? Хотя нет, и на этот раз не сумела подумать внятно. Конечно, наказана она, но почему-то посредством Антона. Вот какое наказание подобрал ей Господь, самое жестокое и справедливое. В лице Антона он лишает ее настоящего и будущего, чтобы она забыла прошлое. Но разве то, что случилось, случилось помимо Его воли?! Разве не Он подтолкнул, вытолкнул ее из машины свекра, что означало одно-единственное: признание ее собственного бессилия и полновластия Раждена Кашели?! Не имеет ни малейшего значения, кто и что думает. Главное - кто что вытворяет, даже невольно. Во всех случаях человек действует по воле Всевышнего, ибо Господь не только судит нас, но и направляет. Что же получается: направляет, чтобы затем судить? Послушаемся - осудит, ослушаемся - того хуже! Вот что особенно больно - послушный наказывается гораздо суровей. Такова высшая справедливость. То, что мы (слепые, глупые, беспомощные) находим несправедливым, не замечая, насколько сами несправедливы к суду Всевышнего. Ведь мы навязываем Господу свои заботы и просим избавления от добровольных мук. Но Лизико такого себе не позволит. Как уже сказано, она скорей покончит собой, чем в надежде на кого-то, пусть даже на Господа, еще раз подвергнет себя искушению. Для такой гордячки большое унижение попасть в эту больницу, особенно если не с кого спросить за унижение, разве что опять с себя самой. Но и этим ничего не изменить. Что случилось - случилось. Факт упрям. Факту наплевать на тебя с твоими переживаниями. Более того, он вынуждает принять его таким, каков он есть. Сам не уступит ни пяди, не переменится ни на йоту и не предоставит возможность подготовить оборону (для самооправдания!), вырыть окоп (могилу), примерить панцирь (лечь в гроб!), но даже если предоставит - как затрепанными сентенциями оправдать постоянно обновляющуюся бессмыслицу, слепоту, мерзость, подлость? Что ты противопоставишь собственному ничтожеству? И все же... все же... Как ни омерзителен человек, пожалеть и посочувствовать ему может только другой человек, поскольку он ничем не лучше. Всю жизнь ждет одного, а в итоге получает совсем другое. Спросить меня, так человек вообще не делает ничего плохого. Даже отпетый жулик и пройдоха - фальшивомонетчик - ангел. Человек вредит только себе самому, за это и наказывается - Богом? Совестью? Бог и совесть - одно и то же. Во всяком случае, бессовестный человек не может верить в Бога, а безбожника не может мучить совесть... Вот как хитро устроен человек - готов думать о чем угодно, только не о том, что привело его к краю... Что же до сороки, сидящей на каштане, она, можно сказать, украшает окрестности, оживляет их своим стрекотом, но ее ничем не приманишь поближе. Никаким кормом. Она до конца сохраняет гордость вольной птицы. К счастью, для Лизико все кончилось. Как вольная, неприрученная сорока, пролетела ее бессмысленная жизнь... А ведь как она ждала, как полна была ожидания... Оно захватило, одурманило, оторвало от всего мира, чтобы в конце концов, беспомощную и жалкую, бросить на балконе психиатрической больницы.