И даже сохраняем благовоспитанность. На днях, говорят, какой-то таксист извинился перед пассажирами за то, что сидит к ним спиной. Опля! Поделом нам. Спросить моего свояка, так он считает, что мы все валим на других. Пустое! Во-первых, другой на себя не берет, а во-вторых, кто же нам поверит?! Единоверная страна - и устраивает в церкви баню!.. Покровитель и друг - не от врагов тебя избавил, а врагов избавил от тебя и вообще - стер, смыл тебя с карты, как банщик в Пестрой бане смывает мыльную пену с каменного лежака. Ушат воды - плюх, и кончено дело. Какая тысячелетняя династия? Не было ее. Трон Багратионов до сих пор гниет в каком-то залитом водой подвале Санкт-Петербурга. Но все-таки несчастьем из несчастий Элизбар считает новый расцвет кашелиевского семени. Продай родину и купи золотой унитаз... Ну, шустрей! Не отстань от соседа! Не дай обойти себя родственнику! Все равно страна рушится... Раз, два, три-с, кругом повернись... Но одно словцо мы все-таки скажем, один вопросец поставим. Если б мы сами не посодействовали, если б не наделали ошибок, если б не напозволяли себе, нас все равно превратили бы в экспериментальный экскремент?! Раз, два, три-с... Наши царевичи кончали жизнь академиками иностранных академий... Наше дворянство сменило не только ориентацию, но язык и обычаи... Раз, два, три-с... Гибель в бою на чужой войне считалась высокой честью... Раз, два, три-с... Примеры завели бы слишком далеко. А сколько наших царей умерли в пути, по дороге в Санкт-Петербург, куда они направлялись попрошайничать, или на обратном пути из Санкт-Петербурга униженные отказом, обнищавшие вконец, ошпаренные свербящим в заду геморроем; не вылезая из седла, уныло следовали они дорогой пустых обещаний и неоправданных надежд и зарыты были у дороги, на обочине, точно странники-монахи с нищенской сумой... Раз, два, три-с... Приходите правити нами... Окажите нам честь, примите в услужение. Раз, два, три-с и-и раз-два-три-с... Мы столько под них ложились, столько плясали, что в конце концов достучались, сподобились, и для нас взошло солнце - но из ящика иллюзиониста; и нам явился спаситель - но в образе генерал-майора графа Готлиба Курта Хайнриха фон Тотлебена: брат и сват, жнец и швец, бравый, пустой, заносчивый, по-старому - прохиндей, по-нынешнему - жулик, с козою волк, с волком - коза, однако понаторевший в своем деле, и Ираклия Кахетинского провел, по-восточному подобрав ноги, и грузинского Ноя облапошил, по-европейски закинув ногу за ногу. А в последнее время что-то особенно зачастил, прямо-таки сделался нашей телезвездой! Похоже, задумал новый трюк, как бы не похлеще прежнего. Распоров рот до ушей, лыбится с экрана, как глупым деткам глупый дядька, а потом шустро взбегает по трапу самолета: топ-топ-топ начищенными сапогами. Что знает - то знает, что умеет - то умеет! Не отнимешь. Скорей, он отнимет, на что глаз положил. Далась вам эта Абхазия, бичо2!
      ----------------------------------------------------------------------
      1 Знаменитый спектакль 20-х годов К.Марджанишвили назывался: "Опля! Мы живем!".
      2 Б и ч о - парень, принятое в Грузии фамильярное обращение.
      ----------------------------------------------------------------------
      Хоть так растяни, хоть этак - средних размеров пляж, не больше. И не стыдно вам, с вашей прославленной широтой и гостеприимством!.. И, представьте себе, большинству телезрителей действительно стыдно, они в самом деле чувствуют себя виноватыми и, будь у них возможность, надрали бы уши молокососам (да и немолодым идиотам), добровольно отправляющимся в Абхазию, лезущим в пекло вроде бы из любви к родине, для защиты ее чести, а на самом деле - для разбоя и мародерства: хотят - шприц введут, хотят - клизму. Никто им не указ!.. И вдруг стыд и ужас охватывают всех, ах ты, господи, не везет, так не везет!.. Ветер над летным полем срывает фуражку с генерал-майора (фуражки-то нынче с тульей) и словно кривой обруч катит по бескрайнему Лило1.
      ----------------------------------------------------------------------
      1 На равнине Лило расположен тбилисский аэропорт.
      ----------------------------------------------------------------------
      Все провожающие, целая рота военных и штатских срывается в погоню, каждый жаждет догнать и услужить, но, как обычно, побеждает один, самый шустрый, навсегда сделав остальных своими врагами, и с дорогим трофеем в руках, бережно очищая его от репья и пыли, скромно взбегает по трапу и почтительно протягивает графу. Готлиб Курт Хайнрих в знак благодарности брутально хлопает его по плечу и хвалит от души: - Молодец, братец! Айда черножопый!.. Но, чтобы остальные не чувствовали себя обделенными, перед тем, как войти в самолет, напоследок фон Тотлебен кидает им загадку-головоломку: - Вот увидите, если эта ваша республика, или как ее там, не станет федерацией!.. Что тут начнется в толпе провожающих, ах ты, Господи! Я же говорил, а вы не верили, а я всегда был сторонником федеративного устройства, а у меня еще дед был федералистом, а спросить меня, так я ответственно скажу, что эта несчастная страна всегда была федерацией, хоть и сама того не знала...
      Элизбар энергично потянулся под одеялом и, крякнув, вскочил. Ни по-русски не считал, ни по-грузински. Оделся быстро, как старый солдат, хотя темнота все-таки мешала. Отсутствие света плюс отсутствие воды, а зимой еще отсутствие тепла - согласитесь, такое испытание может сломить самое упрямое существо. В конце концов, не только пуля косит человека. Да и где взять столько свинца! Но раз судьбе угодно было поселить тебя между двух морей, терпи; надо выдержать все, сжиться с окружающим, то есть перевоплотиться - в соответствии с меняющимися условиями и не меняющимся ландшафтом. Судьбе (а исходя из последних наблюдений, и власти) безразлично, человек ты или мышь-полевка. Родился? Сам виноват! Вот и позаботься о себе сам. Никто другой заботиться не станет. Грабь и прикрой свой срам... Чтобы спастись или попросту выжить, ты жертвуешь душой ради тела. Было время (давно, недавно...), когда стол, накрытый тобой у дороги, не убирался с утра до ночи и каждый прохожий мог выпить и закусить; теперь же на общем костре, разведенном в подъезде, ты варишь подобранные в базарных лужах ошметки капусты и очистки картошки. Задымленный подъезд похож на доисторическую пещеру, а ты на питекантропа - небритый, беззубый, всклокоченный. Чтобы огонь не погас, бросаешь в него все, что горит: книги (в том числе и свои), картины, паркет, мебель, двери... Трудно быть сыном страны - удела Богородицы! Приходится идти на все, чтобы хоть на день продлить существование. Короче, надо сделаться либо шутом, либо философом, чтобы устоять против всех бед, прежде спрятанных в ящике Пандоры. Каково без товарища и без надежды! Только и осталось, что прикинуться дураком и на старости лет опять играть в войну; можно сказать и по-другому - добровольно лечь в могилу и своими руками засыпать себя, уже похороненного собственной дочерью... Но если мы и в самом деле не вернулись в доисторические пещеры, должен же иметь какое-то объяснение этот немыслимый поступок Лизико?! Силой ее никто не заставлял (и не мог заставить), то, что сделала, - сделала по своей воле, и одна она знает, с какой целью. К примеру, у ее матери (настоящей) ни в коем случае не могло бы возникнуть не только чувства, но и животного влечения к такому субъекту, как Ражден Кашели, но если б когда-нибудь она решила отомстить мужу, то, наверное, изменила бы именно с таким ничтожеством, чтобы наказание было больней и унизительней. Так что причиной нельзя считать ни всеобщую разнузданность, ни пропаганду свободной любви на страницах безграмотных газет... Если сваливать на них, мы не только легко уйдем от ответственности, но и обесценим сам факт, превратив его в разновидность семейного конфликта, почти в норму. На самом же деле это исторический факт, продукт новой действительности, один из эпизодов нынешней войны, обусловленный тысячами видимых причин и подводных течений... Здесь, в этом маленьком эпизоде, завязались в узел самые разные страсти, побуждения и цели, постыдные и прискорбные, приемлемые и неприемлемые не только для семейной или общественной морали, но и с политической точки зрения. Рабство и свобода, любовь и ненависть, жизнь и
      смерть - без этих вечных, но сегодня поднятых на смех понятий мы ничего не поймем в этой вроде бы "семейной драме", непременно запутаемся, потеряемся и навсегда останемся в ней, как в лабиринте, без спасительной нити и без факела. Да, невыносимо представлять себе близость Лизико и Раждена, но с определенной точки зрения она непременная неизбежность, поскольку не менее невообразим подвиг Антона, рожденный только и только этой близостью. Убил он или не сумел, это уже другой вопрос. Главное - решился ... И, что еще важнее, он понял, на кого должен был поднять руку, если хотел остаться человеком... Если действительно желал освобождения! Велика жертва здесь Антон, там Лизико, - но войны без жертв не бывает! Жертв будет еще больше. Разве Элизбар не жертва этой войны?! Какое имеет значение, в окопе будет сидеть или у письменного стола, хотя сейчас ему лучше в окопе. Может быть, то, что прошлой ночью он видел смертельно раненную дочь, заставило его поторопиться. Однако решение его твердое и окончательное, как бы оно ни насмешило врагов и ни поразило Элисо, которая сейчас в больнице, возле Лизико, но всем существом
      с ним - своей "последней надеждой", охваченная предчувствием, инстинктом чующая его состояние, ибо не может быть, чтобы не понимала, каково сейчас Элизбару, что у него на душе. Элизбар не оправдал ее надежд. Остров с рыжими кручами и вечнозелеными холмами, возникший в океане одиночества и бездомности (этот поэтический пассаж из юношеского стихотворения Элизбара), на поверку оказался обыкновенным миражем, еще одним оптическим обманом, еще одной ловушкой для женщины, заблудившейся в пустыне жизни... Если налетит самум (а он, считай, налетел!), ей не удержаться, хватаясь за могилу умершего мужа (да она и не позволит себе этого); что же до стихов Элизбара, то они недолго поддержат ее, ими ни голода не утолишь, ни наготы не прикроешь и не отпугнешь зверей пустыни, даже если будешь держать под подушкой, как спасительный амулет, или не выпускать из рук, как безногое или мертворожденное дитя... Элизбар ничего не имеет против, более того, будет счастлив, но пережитое однажды второй раз не перечувствуешь, тем более - пережитое другим; стихи Элизбара населены уже умершей жизнью, это прах и пепел, к которым никто не имеет отношения, в том числе и Элисо. Посторонние, кто бы это ни был, даже Элисо, неуместны там, как бабочка в подземной пещере. Там обитают летучие мыши - мрак, сырость и голые камни, таков ландшафт души Элизбара, и даже безграничная любовь Элисо бессильна совершить чудо - взрастить на камнях пшеницу и дать душе насущный хлеб. Элизбар не приютил влюбленную, как девушка, вдову, не дал пристанище потерянной душе - он только пуще смутил ее и сбил с
      пути - лишил прошлого, тогда как в своем прошлом не нашел ей места... Что же до стихов, то Элизбар стыдился их еще тогда, когда его ровесники, начинающие поэты, чуть не пинками отталкивали друг друга в актовом зале университета, пропахшем немытыми ногами, он же сгорал от стыда, боясь, как бы и его фамилия не была названа, и его не вызвали для чтения стихов... Но дороги назад нет ни для кого. Да нам и не кажется, чтобы кто-то из них хотел вернуться назад. Напротив - вперед и вглубь, как можно глубже, ибо спасение только там, в глубине, в безднах, в бесконечности... Может статься, что никто не хотел, так сложилось. Для них и прощение - наказание. Отец ли простит дочь или дочь отца, оба равно перестрадают, в конечном же счете ничего не изменится. Нет, не всепрощение, а нечто прямо противоположное высшая требовательность и строгость. Если спасение еще возможно, то лишь тогда, когда они ничего не простят друг другу. Покамест они не готовы к такому, покамест живут по рабским канонам, гордятся постыдным и стыдятся человеческого. Потому Элизбар так воровато крадется на войну: стыдится и жены и дочери. Они не соберут его в дорогу и не благословят, а обсмеют какая война в твои годы! Или того
      хуже - уличат в притворстве... Но, к счастью, будильник тикает, время идет, и с каждой секундой близится пора вечного прощания с прошлым. Даже если он уцелеет и вернется с войны, он не станет жить, как прежде, вообще не станет жить, если по-другому жить невозможно. Сложит руки на груди и умрет. В конце концов, все умирают, и ему Всеблагой не откажет в такой малости!..
      Когда, кое-как умывшись водой, набранной впрок в бутылки из-под "Боржоми", он наконец вышел из ванной, вокруг все еще было темно. Как квартирный вор, бродил он по своему жилищу. Махонький желтоватый блик карманного фонарика с непоследовательностью и нелогичностью бабочки перепархивал с предмета на предмет, словно не знал, что ищет, и не интересовался, найдет ли.
      Зато он сам всегда знает и легко находит нужный предмет, не столько с помощью фонарика, сколько благодаря памяти. Фонарик, выражаясь языком криминалистики, помогает ему в опознании, подтверждает, что предмет, хранящийся в памяти, и есть тот самый, который он ищет. К примеру, термос (Элизбар отвинтил крышку и налил в чашку кипяток) или чашка, по всей высоте треснувшая с одного боку, которая когда-нибудь непременно ошпарит его, развалившись в руках. Другой давно бы ее выбросил, но Элизбар не представляет утренней трапезы без этой чашки. Он не только с удовольствием пьет из нее чай, но с ее помощью подтверждает свое собственное "я": раз он сидит за столом с этой чашкой, стало быть, он - это он. Однако в этот раз у него как челюсти свело. И вообще-то есть в темноте трудно, а на этот раз особенно. Конечно, он нервничает перед неприятным путешествием, но, чтобы подкрепиться, через силу размачивает в подкрашенном кипятке кусок зачерствевшего хлеба. Когда-то наши предки говаривали: "Голодного человека до двери не отпускай", - а он на войну собрался. А еще сказано, что завтрак дороже приданого. Когда так приговаривали, надо полагать, и приданое, и завтраки были обильные, богатые, так что жених-чревоугодник мог и призадуматься... Глазунья со шкварками, балык со слезой, икра, ветчина, колбаса, сыры на выбор, масло, творог, сметана, сливки, варенья, мед... А он макает в чай черствый хлеб. Сидит с закрытыми глазами и думает о письмах, которые оставляет Элисо. Повторяет их мысленно наизусть и при этом размеренно жует - не как воин, уходящий на войну, а как вернувшаяся с пастбища корова, пережевывающая жвачку в темном хлеву. Темнота разит керосином. На бездействующей газовой плите стоит воскрешая из небытия керосинка, на керосинке - чайник, к чайнику прислонено одно из предназначенных для Элисо писем: как только ей понадобится керосинка, непременно увидит... Второе письмо лежит в ящике письменного стола, о нем Элисо узнает из первого. Но пока есть время, осмелимся и мы заглянуть в них. Лучше потрудиться сейчас, чем пожалеть впоследствии. Нужно перепроверить все, вплоть до орфографии и пунктуации, чтобы никаких недопониманий, никакой напраслины, ведь напраслина следов не оставляет. Впрочем, письма в высшей степени безобидные. Первое, в сущности, даже не письмо, а записка, сухая информация о втором письме, с ее помощью Элисо должна узнать, где и когда найдет главное письмо - письмо-исповедь, письмо-завещание. Словом, бред расчувствовавшегося старика...
      Элизбар на какое-то мгновение увидел перед собой насмешливо улыбающееся лицо Элисо, и ему стало не по себе. Но в первом письме не нашел ничего такого, к чему можно было бы придраться. Да в нем всего-то и значилось: "Если до завтра не дам о себе знать, в ящике письменного стола найдешь письмо, оно все объяснит.
      Твой Э.", - вот и все. Разумеется, Элисо ни в коем случае не вскроет второе письмо раньше времени, но даже если вскроет, это ничего не изменит. Просто чуть раньше узнает то, что, в конечном счете, рано или поздно должна узнать, и ее знание будет иметь столь же мало значения, сколько и незнание. Но вот "Твой Э." ему не понравился - резанул слух и глаз сентиментальной фамильярностью. Он быстро встал, выплеснул оставшийся чай в мойку, чашку кверху дном поставил на блюдце и с письмом в руках направился в свою комнату. Желтоватый блик фонарика двигался перед ним как-то устало и растерянно, словно последняя в мире бабочка.
      Второе письмо, как он и предчувствовал, заставило задуматься гораздо серьезней. Даже взволновало, как будто он впервые прочитал его. Словно до этой минуты он не до конца сознавал, насколько плохи их дела. Сначала он расстроился, бессознательным жестом провел по волосам задрожавшими от волнения руками, потом разозлился на себя за безжалостную откровенность. Время от времени вслух проговаривал обрывки фраз: времени больше нет... ты и сама догадываешься... никто не вправе осуждать... всем судья один Господь... только не считай это бегством... и пусть я буду последним... но если бы мы в свое время... возможно, этого не случилось бы... Так. Именно так - не случилось, если бы с самого начала они жили по-другому (по-человечески). И все-таки остался доволен прочитанным. Ничто не вызывало на спор с самим собой. И желания изменить или зачеркнуть хоть слово не возникло. Но неожиданно насмешливая улыбка Элисо опять сверкнула перед ним, точно лезвие кинжала, и, поникший, смущенный, он еще раз вернулся к письму.
      Любовь - своеобразная разновидность войны и противоборства, но в отличие от любых войн и единоборств в ней побеждает побежденный, то есть тот, в ком сильнее способность прощать, понимать, уступать. Потому любовь всегда для всех непостижима. Но в то же время сильна и притягательна именно тем, что и не пытается стать понятной...
      Желтый блик света, словно бабочка с больным крылом или же однокрылая бабочка, дрожа, запинаясь, дергаясь, перепархивает со слова на слово, со строки на строку...
      Короче, Элизбар изучал письмо до тех пор, пока не обнаружил в нем грамматическую ошибку, что скорее позабавило его, чем огорчило. "Вот еще одно свидетельство нашей невнимательности!" - воскликнул он в душе, не столько восхищаясь ясностью своего ума, сколько для того, чтобы ослабить впечатление от письма. Ему стало стыдно перед Элисо, и он попытался избавиться от необъяснимой верноподданнической робости. В принципе, он не заменил бы ни слова, но собственная искренность встревожила его: он выглядел в глазах жены настолько слабым и беззащитным, что Элисо вполне могла принять такое письмо-исповедь или завещание за лицемерие. Если когда-нибудь прочитает его, в чем теперь Элизбар серьезно сомневался.
      Он положил письмо на стол, свободной рукой выбрал из авторучек, дремлющих на столе, самую любимую и бережно, словно закапывая ребенку глазные капли, вписал в слово недостающую букву. "Вот так! Будем педантичны до конца! - закончил с искренним волнением. Такова его природа. Не может мириться с ошибкой и любую старается исправить, что, конечно, не назовешь проступком, но, определенно, можно назвать глупостью. Потому и не получается ничего, его педантизм не оправдывает себя во времена всеобщей безответственности и бедлама. Вот если б в свое время он воздержался от заучивания макаронических стишков, может, и обошлось бы. Теперь поздно. Мы сегодня собрались на войну, но война полыхает давно. С тех пор как Папа Римский Пий Второй задумал изгнать турок из Византии и в поисках союзника отправил некоего Лодовико из Болоньи в Грузию, как в христианскую и, что особенно было важно для него, сильную страну, которую к тому времени царь Александр Первый, прозванный Великим, отдал на растерзание одичавшим за годы монгольского господства родственникам, а сам укрылся в часовенке при храме...
      Раз, два, три-с,
      Кругом повернись,
      На плечо бери винтовку,
      На войну катись...
      Каждая божья тварь наделена своим языком. Бог не обделил никого: собака лает, конь ржет, корова мычит, осел вопит, курица кудахчет, змея шипит, волк воет, орел клекочет, ворон каркает, голубь воркует, журавль курлычет, перепелка плачет, лягушка квакает, летучая мышь пищит, полевка свистит, комар звенит, а человек разговаривает - немец по-немецки, китаец по-китайски, и так далее, и так далее... Ты же по-русски считаешь до трех, а дальше по-грузински лопочешь какую-то чушь. А если по совести - не владеешь толком ни грузинским, ни русским, так - с пятого на десятое, и, что особенно досадно, сам не сознаешь этого или, по природной гордыне, тщишься скрыть незнание. Но зато педантично вписываешь в слово пропущенную букву, с пиитетом верноподданного, с кротостью инока - точно возвращаешь в гнездо выпавшего птенца... Но исправить ошибку невозможно: разве что не повторить, впрочем, и на это нет гарантий. Трудно. Соблазнов много, а игра стоит свеч.
      Человек - животное ошибающееся. Однако пока не ошибется, не знает, что это такое... Выяснение - следующий этап, он или наступает, или нет. Ошибки не изучают, а учитывают, да и то по мере возможности, приблизительно, ибо их число и разновидности неисчислимы. Потому-то невозможно учиться на ошибках: извлечешь ненужный урок и упустишь насущное. Любая ошибка обусловлена не только тем, кто ее совершил (пожалуй, совершившим в наименьшей степени), но суммой обстоятельств: географией, историей, физикой, химией, временем, погодой, настроением, здоровьем, расположением планет, знаком зодиака, атмосферным давлением, температурой воды, скоростью и направлением ветра, биополем окружающих, жадностью, наглостью и глупостью родни... Таким образом, человек никогда не ошибается один, но, увы, всегда один отвечает за общую ошибку... Что же до Элизбара, то из своих путаных мыслей он вынес единственное заключение: бессмысленно оставлять письма Элисо, взваливать на нее свои душевные дрязги. А потому оба письма засунул в карман и, ведомый "прирученной бабочкой", пошел перепроверить содержимое рюкзака. По пути несколько раз как бы невзначай, случайно посветил фонариком на увеличенные фотографии родителей на стене, и они с тревогой и удивлением поглядели на него из кромешной тьмы. "И эти фотографии поснимают", - поверхностно, отвлеченно подумал Элизбар, не думая конкретно ни о ком, кто мог бы снять фотографии его родителей. Брезентовый рюкзак с кожаными лямками лежал у двери в прихожей и был наполовину пуст. Он мало что брал с собой да толком и не знал, что брать, сколько времени там пробудет, однако на всякий случай вместе с бритвой, мылом, зубной щеткой, общей тетрадью, несколькими шариковыми авторучками, лекарствами и шлепанцами сунул теплое белье. Ранец солдата скуден, но перечисленное, скорее, пригодилось бы в Квишхети, в писательском доме отдыха, чем в окопе. Элизбару сделалось неловко из-за слишком мирных аксессуаров, впрочем, он скорее вовсе не пошел бы на войну, чем отправился бы без отобранных предметов. Немного подумав, все-таки вытащил из рюкзака шлепанцы. "Какой идиот станет разгуливать по передовой в шлепанцах!" - горько усмехнулся и желчно, насмешливо стал считать себе под нос:
      Раз, два, три, да-а,
      Раз, два, три, да-а,
      Раз, два, три, да-а,
      Раз, два, три...
      Он считал зло, раздраженно, уже сознавая бессмысленность своего решения. Однако мосты сожжены, он стал на дорогу войны и больше, чем что-либо вокруг, стал частицей неведомого...
      Некоторое время спустя он сидел в Верийском саду, как последнее богатство, прижимая к груди лежащий на коленях рюкзак. Было довольно холодно, хотя в знобкой тьме образовалась трещина, через которую просачивалось сияние скорого восхода. Птицы перекликались и галдели так оживленно, словно светало впервые. В редеющих сумерках медленно проступали участки сада. У него же перед глазами стояли утопающие в зелени квишхетские взгорки, точнее, он сам, всем существом был там и, опершись подбородком о рюкзак, вдыхал пьянящий дух цветущих лип. Он совсем не был настроен воевать. И право - до войны ли было ему, чья дочь отказывалась жить, более того, не считала себя достойной жизни. Таким образом, он шел не защищать жизнь от опасности, что оправдало бы его даже в глазах врага, а для того, чтобы как-нибудь, тихо и незаметно, свести счеты со своей опозоренной жизнью, закруглиться и исчезнуть, а это нелегко было бы понять даже друзьям. Если б не стыд перед собой, он охотно вернулся бы назад, к своему столу, своему стулу, своей печатной машинке, своим шлепанцам... Ничто, кроме совести, не заставляло его идти на эту войну. Чему суждено случиться - случится и без него. На его долю оставалась сугубо личная дилемма: либо с ученической покорностью ждать других добровольцев, либо, пока не поздно, вскочить и, не оглядываясь, со всех ног дунуть отсюда. Чем приносить бессмысленную жертву или сделаться всеобщим (теперь уже всеобщим) посмешищем, лучше сидеть дома, в своей раковине, продолжая нескончаемый спор с придуманными людьми о вечных и неизлечимых болезнях; это лучше хотя бы потому, что там, в его книгах, собрались люди, уже побежденные жизнью, смирившиеся с поражением, которых не смог бы одурачить не только телевизионный диктор, но и сам Отец небесный. Там не верили сказкам, вернее, жили в другой плоскости, другом измерении: мечтали о совершенном и каялись в не содеянном...
      В воображении Элизбара, взволнованном бессонной ночью и ожиданием, вдруг заскрипели корабельные сосны Квишхети, и звуковой обман был настолько явствен, что он даже увидел прозрачные полые тельца мертвых цикад, заживо присохшие к розовым стволам. Но тут он вернулся в реальность, поскольку вдруг заметил, что не один в светающем саду. На борту бассейна кто-то лежал, кажется, мучимый рвотой, или же, пытаясь отмыться после рвоты, плескался в воде. Элизбар невольно напрягся, выпрямился и сильней прижал к груди рюкзак, словно неведомый человек, покончив со своим странным занятием, захочет отнять у него рюкзак, что ничуть не удивило бы Элизбара, но он и не подумал уходить, да и как мог это сделать, если сам себе отрезал пути к отступлению и сжег все мосты. Потому-то он и сидел как приклеенный и со старческим упрямством ждал всего вместе: рассвета, появления добровольцев и выяснения отношений с незнакомцем...
      Тем незнакомцем, как вы, наверное, догадались, был Антон, избитый в ночном баре и чудом избежавший смерти... Когда вокруг заметно посветлело, он кое-как оторвался от бассейна и встал. Из рукавов пиджака струями стекала вода. Снял пиджак и аккуратно расстелил на бортике бассейна. Не с пиджаком он осторожничал - после ночной разборки это было бы смешно и нелепо, малейшее движение причиняло невыносимую боль, отчего все его действия со стороны производили впечатление безмятежного спокойствия, чуть ли не пластического этюда. Он стянул рубашку вместе с майкой и тщательно прополоскал в воде. Чуть не потеряв сознание от боли, выжал из последних сил, скрутив в довольно толстый жгут, бросил рядом с пиджаком, голый по пояс, направился к скамье и молча подсел к Элизбару. Можно было подумать, что тесть с зятем заранее условились встретиться на рассвете в Верийском саду, как раз на этой скамейке...
      - Антон! - изумленно воскликнул Элизбар.
      Встреча с Антоном удивила его и обрадовала, но тут же он вспомнил, что выражение положительных эмоций с его стороны сейчас не совсем уместно, так как, может статься, из-за в высшей степени тягостных и сомнительных обстоятельств Антон вообще не пожелает его видеть, что встреча с бывшим тестем вызовет вспышку злости, которую он даже не попытается скрыть. Поэтому чем Элизбар будет сдержанней, тем лучше. Их прошлое осталось в прошлом. В сущности, что ему за дело, как и почему Антон чуть свет оказался в этом саду. А вдруг он тоже добровольцем идет на войну?! Точно так же Элизбара не касалось, каковы планы Антона на будущее и есть ли у него вообще такие планы. Однако нельзя было отрицать и то, что тут не слепой случай - так пожелала судьба: именно она посадила рядом с ним в этом безлюдном саду человека, причиной бед и несчастий которого с известной точки зрения был сам Элизбар...
      - Да! - подтвердил Антон. - Разве мы знакомы? - Он уставился одним глазом; второй глаз, опухший, со слипшимися веками, был подернут красноватой слизью. - Аааа! Как же, как же! - продолжал насмешливо, с шаржированной вежливостью. - Однажды я даже был вашим зятем. Но это не имеет никакого значения, поверьте моему опыту. Родство - разновидность оков. И чем раньше от него избавишься, тем лучше. Этому учит нас тюрьма. Тюрьма сегодняшняя, модель грядущего... Полнейшее равенство... Полнейшая демократия в жестяной коробке... Вот, посмотрите, что со мной сделали... Но - не вышло, выкусили... Рот забит стеклянной крошкой, а то я сказал бы... От вас бы не утаил... Бутылками лупили, а я - вот он, живехонек... Чамон чеми чучуа, как говаривала моя прабабка, блаженная Клава... Лучше, что б хоть кто-нибудь тебя боялся, чем самому все время дрожать...Трусы... Падаль... Я только руку в карман сунул, так все трое обделались. Ублюдки... Они еще получат свое. Каждый. А повод найдется. Все это, разумеется, вас не касается. Я очень рад вас видеть. Но как вы меня нашли? Пришлось поискать? Ведь мы, по совести, никогда не были зятем и тестем... я всегда считал вас другом. И сейчас исключительно по старой дружбе - позволю себе задать вопрос: как поживает моя скромная, добропорядочная супруга? Не беспокоит ли ее жара, столь характерная для нынешнего лета? Надеюсь, она благополучно разродилась? Произвела на свет, вернее, подарила этому гнусному миру нелюдь вроде меня или шлюху вроде нее? Лучше уж шлюха, чем нелюдь, ей-богу. По мне, одна шлюха лучше целой тысячи гнусных нелюдей... Тем более что тысяча....
      - Лизико вскрыла вены, - прервал его Элизбар. - Едва спасли, - поспешно добавил он, заметив, как Антон изменился в лице.
      Антон действительно на мгновение замер, словно вслушиваясь или осмысливая услышанное, но тут же продолжил прежним тоном.
      - Вы победили, - сказал он, насмешливо улыбаясь, если, конечно, на заплывшем лице можно было разглядеть улыбку - Но разве с сына можно спрашивать за грехи отца?! Можно, да еще как! И нужно спрашивать! Именно с сына-то и следует спросить! Не будь сына, и отец бы не впал... Отца подтолкнул сын... Отец грешит для сына... ради сына... - Он говорил невнятно, путано, но с вызовом - взвинченный, возбужденный, хотя путаность речи не была вызвана ни алкоголем, ни действием наркотиков.
      "Сам не знает, что несет", - обозлился Элизбар. Никогда прежде он не видел такого Антона: желчного, насмешливого, наглого... Напротив, тот всегда отличался скромностью и застенчивостью - сколько раз Элизбар ставил его в пример Лизико.
      - Вот и Лизико сказала: "Ты победил", - в раздумье проговорил он. - Но разве я сражался с вами?! Так вы меня понимали?!