.. Подонок вдребезги разбил о него бутылку. Поносная макака! Гнида!.. Он осторожно проводит мокрыми руками по лицу, бережно отдирает кровавую коросту вместе с мелкими осколками стекла, и отмытые ранки тут же начинают сочиться свежей кровью. Потом опять колотит руками по воде, взбивает ее до пены мутную, тухлую. Можно подумать, забавляется, играет, и, в сущности, так оно и есть - какой с него спрос. Он исполнил долг и испытал все, что написано на роду человеку, включая коклюш и свинку. Других детских болезней в свое время не подхватил. Равно и венерических. В этом отношении их семья поистине образцовая - блюдут чистоту и посторонних в семейный секс не допускают. Однако, сказать по совести, его уже ничего не интересует - ни оправдание жены, ни осуждение отца. Он вообще не хочет ничего знать ни о провалившейся миссии Лодовико из Болоньи, ни о бездарных стихах Досифея Некресского... Ничего... Хочет быть темным и непросвещенным, как другие, как все, поскольку знание - лишний груз, мешающий и даже губительный в тех случаях, когда ты один знаешь то, что обязаны знать все и каждый, особенно в мертвой стране, где не только не говорят правду об умерших, а вообще не упоминают, словно их никогда и не было. Воистину никакое знание-образование не принесло бы такого удовлетворения, внутреннего спокойствия и чувства гордости, более того такого почета и уважения (не только у преступников, но и среди служителей правосудия), какое принесло убийство отца ему - заурядному лоботрясу; впрочем, с сожалением приходится признать, не вполне заурядному, но так и не научившемуся обуздывать порывы жалости и восторга, что мешает проявить истинное призвание и по каковой причине он всегда выглядел в глазах друзей-ровесников не слишком привлекательным и интересным; однако стоило ему взять в руки топор и раскроить голову родителю, как тут же его собственную голову увенчал нимб славы, для него накрыли роскошный стол в популярнейшем духане, где, льстиво помахивая хвостами, все стали заглядывать ему в глаза, как прикормленная отбросами собачья свора. Убийство для него унаследованное от предков призвание, природное свойство, а не новейшее ремесло, обретенное наспех, по велению времени. Напротив, требования времени помешали обратить прирожденную потребность в ремесло, как это удалось славным предкам. Свобода и независимость, в особенности, навязанные сверху и одному черту ведомо, с какой целью разыгранные, не только сметают с прилавков предметы первой необходимости, но и порождают дефицит невинных жертв, что, в свою очередь, не только лишает профессию палача романтического флера, но вообще ставит ее под сомнение, по каковой причине тысячи подлинных профессионалов оказываются на улице и, как рядовые плотники и сантехники, отправляются в поисках пропитания к мусорным контейнерам и свалкам... Однако объективность требует признать, что он сумел сделать гораздо больше, чем его славные предки, хотя все они числились в убийцах государственного значения и, не чикаясь, расстреливали людей налево и направо. И все-таки только он поднял руку на отца. Возможно, они - предки - просто не успели, им не хватило времени понять, как важно убить породившего тебя, если в самом деле собираешься переделать мир, - прадеда зарезали в пьяной драке, деда задавил грузовик, но ни одному из них и в голову не приходило убить отца, это достоверно знает Антон, ибо вместо сказок и подробнее любых сказок ему рассказывала о них бабушка, рассказывала мрачно взволнованная, воспламененная, растревоженная, осипшая от алкоголя и наркотиков, впившись костлявыми пальцами, похожими на птичьи когти, в пухлое запястье внука, - и он чувствовал, как перетекают в него из усохшего бабушкиного тела неистребимый страх и неукротимая ненависть к собственной крови, возрождающейся в потомстве, - искалеченная жизнью старуха невольно калечила внука (ее мозг к этому времени был, как губка, источен наркотиками), немощная, охваченная бессильной жаждой мщения, способная на все, что может позволить себе женщина... Княжна разделила ложе и родила сына тому, кто расстрелял ее отца и мужа... Она не прощала внуку собственного падения, не прощала того, на что пошла некогда ради грубой, тупой, безвкусной жизни, и силком тащила его в свое грязное, постыдное прошлое, в то темное, потное, душное время, которое провела с мешком на голове в подвале квишхетской дачи, так сказать, на "репетициях" знаменитых представлений, в непрерывном ожидании слепой смерти, пока ее
      супруг - дед этого Антона, его большой тезка, упражнялся в стрельбе из нагана по облепленным паутиной бутылкам и банкам на ее голове. Короче, истинной цены не знает никто, но он сполна рассчитался за все и за всех. По-видимому, того же мнения придерживается правосудие. "Если бы решение зависело от меня, такого парня я не наказал бы, а наградил", - сказал ему вчера в своем кабинете следователь, возвращая найденную в нагрудном кармане фотографию. Это единственная фотография, на которой он снят вместе с родителями, наверное, она и сейчас лежит в кармане пиджака. Во всяком случае, насколько он помнит, первым делом он именно ее вытащил из аммиачно-смрадной лужи в уборной ночного бара и уже после этого выпрыгнул в окно. Так что те двадцать три года, хороши они были или плохи, уже позади. В прошлом. Долго ли, коротко ли, но он отмотал свой срок. Сам себя не осуждал ни на двадцать три года, ни на двадцать три часа. Это не имело смысла, потому как ни до, ни после он не считал себя виноватым. Любой преступник заранее прикидывает, какая статья Уголовного кодекса соответствует задуманному преступлению, то есть знает, на что идет; с ним же все наоборот: сначала он отбыл срок, а уж потом определил, что в Уголовном кодексе соответствует перенесенному наказанию. В силу этого он даже не уверен, совершил ли что-нибудь, преступил ли закон. Он делал то, что судьбой ли, Богом (который, похоже, есть, раз в него уверовал отец) было предопределено заранее, а не просто взбрело в минуту гнева. Поэтому даже не знал, не осознавал, был ли его поступок преступлением. Если откровенно, то наоборот. Он так и думал - вершу добро, когда рушил топор на голову отца, и уже ничто не могло его остановить. Разумеется, и топор ему вложила в руки высшая сила: сам он лишь на мгновение, самым краешком глаза отметил его выжидающий холодный просверк и позже, ни в милиции, ни в духане, не смог вспомнить, когда подошел к столу и взял топор в руки. Сейчас это кажется смешным, но и из этого странного, поистине необычного испытания он надеялся выбраться с помощью отца - это факт, и не менее постыдный, чем сам факт преступления. "Отец все уладит", - мелькнуло в сознании, едва он вошел на кухню разумеется, невольно, почти бессознательно, как в детстве, когда случалось попадать в передряги. Зачем далеко ходить: в тот день, когда вместе с отцом и Железным бежал в чистом поле за Лизико, он не пытался понять, с какой стати та выскочила из машины, а утешал себя тем, что "отец все уладит". Но при этом бежал, задыхаясь, надрывая сердце, с тех пор так и бежит, задыхается, словно в горящей рубахе, на которой не расстегиваются пуговицы, в отчаянии рвет ее с себя, брызнувшие пуговицы, как кузнечики, разлетаются по траве... на краю поля угрюмо возлегла невысокая гряда, но она не приближается, а странным образом незаметно для глаз отходит вдаль. Лизико бежит не оглядываясь. Босая, с туфлями в руках, как с мертвыми птицами. Бежит, бежит, словно убегает от смерти. А они гонятся за ней, высунувшие языки борзые. "Обходи ее сверху! Сверху обходи!" - кричит отец Железному, и он ждет, какой приказ отец отдаст для него. Напрасно. Отец ни во что его не ставит. А ведь, в сущности, он здесь главный. Ведь ловят его жену, и если кто должен ее поймать, то в первую очередь он. "Я сам! Сам!" - кричит он, придушенный комом в горле; на шее, руках и груди мошка густо смешалась с потом. Этой омерзительной кашицей забиты рот и ноздри. Еще немного, и он не выдержит, задохнется, умрет. Но все равно продирается через колючие дебри, в которые только что вбежала Лизико. Продирается. Как гусеница, ползет по ее следу, хотя сознает глупость запоздалого рвения. Он опоздал. На свою беду, опоздал. Даже если теперь дотянется и схватит Лизико, ее уже не вернуть. Нельзя было доводить до этого. Надо было не стихотворные перевертыши придумывать, а как можно раньше и как можно дальше бежать вместе с нею. Не принимать дарованную отцом свободу, поскольку на самом деле отец не освободил его, оставленного, как ему казалось, наедине с женой в Квишхети, а прибрал к рукам его жену, причем с его же помощью. Временно уступил треть территории, чтобы навсегда прибрать две трети... А этот лезет в колючие заросли! Чего там ищешь, спрашивается? Что потерял? Неужели Лизико?! Так ее давно нету. Отец с Железным давно выволокли Лизико отсюда. Здесь только пустота, хранящая ее запах, цепкая, колючая, перевитая побегами ежевики, набитая тлей, кузнечиками, мошкарой и пылью. Он гусеницей ползет в оставленной ею пустоте, обдирая кожу о ежевичные колючки. Гибкие плети исходят его кровью. "Лизико! Лизико!" - кричит его голосом ежевичник. Это имя застряло в глотке, и, если его каким-то образом не исторгнуть, оно захлебнется, как и он, задохнется, умрет... "Мобуд дан тижурк аракшом", негромко произносит Лизико, приникшая головой к груди свекра. Щеки ее исцарапаны. Из ранок сочится кровь. Она, хоть и с трудом, приоткрывает один глаз, ее интересует, какое впечатление произвели ее слова, и, довольная результатом, показывает Антону язык. А он смеется, он настолько бессилен сделать что-нибудь, что готов смеяться по любому поводу... Все вызывает смех: любовь, подлость, измена... Смешит то, что ему стыдно за них; вернее за Лизико он стыдится отца, а вместо отца - стыдится ее. Отец выставил Лизико как щит от занесенного топора, прикрылся ею, а Лизико швырнула ему в лицо собранные в комок трусики с лифчиком (которые до того почему-то прижимала к груди) и крикнула: "Убей меня! Чего же ты ждешь, трус!" Но меньше всего Лизико заслуживает смерти от его руки, это и отец понимал. Если кто хотел, чтобы Антон ошибся в выборе жертвы, так это был он. Потому и молчал. И молчанием сводил их с ума - чтобы они набросились друг на друга. К слову сказать, вот это молчание он помнит отчетливей всего. Это молчание было самым омерзительным и оскорбительным. Наверное, оно длилось недолго, несколько мгновений (но до сих пор не удается его нарушить). Оно было с ним в милиции, в духане, в ночном баре... Он не столько хочет умереть, как нарушить это молчание, освободиться от него. Из-за этого молчания он и хочет умереть. Своим молчанием отец еще больше заворожил и подчинил его, но он все-таки не ошибся в выборе, нет, не между отцом и женой, а между тем, как он гусеницей ползал в тени отца, и ни с чем не сравнимой свободой полета то, что он испытал, взмахнув топором, и что разом вознесло его на вершину собственного бессилия, беспомощности и низости; затем последовала пьяная оргия в духане, потом клиническая смерть, а под конец кошмарный сон, который если не навсегда, то очень надолго уволок его из действительности подобно железному крюку, которым его дед расправлялся с приговоренными к смерти. Так что его возвращение на землю невозможно. Он уже на небе, высоко, выше даже самого себя, и только благодаря мгновению свободы, из-за мгновения свободы, ради мгновения свободы, которое завоевал сам, один, независимо ни от кого, в кухне, залитой кровью отца. Он вырвал из отца свой исток, свой корень, и, между нами говоря, это и есть его единственное предназначение, для этого он явлен на свет. Так бабочка, выпорхнувшая из куколки, в которую превратилась гусеница, заканчивает путь, ползком пройденный предками, путь, угрюмый, бесцветный и мрачный... Гусеницам ночного бара с ним не сравниться. Они в еще большей степени гусеницы, нежели он, - настоящие черви, гнездящиеся в клозетной грязи... И так и останутся червями. Потому-то и не справились с ним. Выкусили!.. Они никогда не испытают того, что испытал он, поскольку ими движут не собственная решимость и биение сердца, а опасения - вдруг он окажется сильней. Они оберегают свою жизнь, свое ползучее существование, бесконечным словоблудием скрывают страх и все время ищут щель, дырку, куда можно было бы уползти от опасности; а ведь, в сущности, не так уж важно, кого убивать - киллера или Христа, если его убийство - твоя цель, если его
      смерть - избавление для человечества или хотя бы для тебя. Разве он не зарубил отца без тени сожаления, без лишних слов?! Впрочем, он ничуть не удивился бы, если б топор отскочил от головы отца, как от чугунного ядра. Отец был для него бессмертен, и не только в детстве, когда он мало что знал о смерти, но и позже, когда сам убедился в бренности всего сущего. Только отец оставался неизменным, неприступным, недосягаемым и для высших, и для низших сил. Кого только не снимали, не арестовывали, кого только не убивали в эти годы - но он (его отец) переходил из одного кабинета в другой, более просторный и важный, обставленный более дорогой мебелью, с более красивой секретаршей и лучше оснащенной приемной. Все есть суета сует и всяческая суета, но пусть эти кретины не думают, что он, как овца, подставит им горло. Он, конечно, ищет смерти, но он все-таки не овца. Может быть, для своего отца он и был ягненком, точнее, отец вместо ягненка принес его в жертву своему суровому идолу, но он все-таки больше человек, чем овца: он кое-что помнит (например, пятнистую корову, белку с выбитым глазом, обиженного им паука...), о чем-то сожалеет (главным образом, о днях, проведенных в Квишхети), кого-то любил (положим, Лизико)... Так что пусть они сначала докажут свое превосходство, отрежут все пути, не оставят ни малейшего шанса на спасение и тогда, пожалуйста, впрямь, как барану, перережут горло или всадят пулю в затылок, как его дед "предателям родины" и "врагам народа". Но, пока он жив, он сделает все, чтобы еще раз спастись, не потому, что боится смерти, а для того, чтобы не встретиться с отцом в ее владениях, по ту сторону Стикса, не смягчить и не ослабить однажды испытанное и пережитое (пусть даже и в воображении), ибо и на том свете, (во владениях смерти) он поступит с отцом точно так же, как поступил здесь, на кухне, - топором раскроит череп... Раскроит череп человеку, которому верил, на которого полагался, которого вообще считал символом человечности, пока тот не сунул ему под нос волосатую дулю: вот тебе твоя вера, вот тебе твоя надежда и вот тебе твоя человечность!.. А потому его последнее желание - спастись, чтобы никогда не встретить отца. А ведь час назад он стоял так близко к смерти, что последний выдох отца обволок его липким холодным облачком... Так ему и надо! Он и худшее заслужил! Поделом! Кривые стрелки, начертанные на стене каким-то дебилом, задурили ему голову, обманули и заманили в капкан...
      - Э, а этот откуда нарисовался? - удивился бармен.
      - Не знаю. Когда пришла, он уже там сидел, - сказала Лида.
      Ее искусственные, длинные ресницы матово поблескивали. Было заметно, что она слишком накрашена.
      - Что будем заказывать, дорогой? Вы один? - вроде как успокаивая то ли себя, то ли гостя, обратился бармен к Антону. - Кто ему открыл? - обернулся к Лиде.
      - Я не открывала. Когда пришла, он уже сидел за столом, - повторила Лида.
      - Да ладно, хватит тебе, дорогуша! - махнул рукой бармен. - Сука буду, сто процентов твой клиент. Зачем темнить?
      - Еще так скажешь - уйду... Все. Хватит! Каждый день одно и то же... вспыхнула Лида, но бармен не дал ей договорить.
      - Ради бога!1 Только потом не просись назад, - каким-то образом он умудрился одновременно и уступить, и пригрозить.
      - Я никого ни о чем не прошу. Такую работу где угодно найду... Еще меня попросят! - распалялась Лида.
      - Всо!2 Хватит. Потом поговорим. Теперь займись клиентом, - деловым тоном сказал бармен. - Заказывайте, что хотите, - обернулся он к Антону.
      Только тут Антон всмотрелся в него. Пожалуй, ему было немного за тридцать, хотя выглядел он гораздо старше. Скорее всего, из-за ранней лысины и очков. Явно хотел произвести на клиента впечатление хорошо воспитанного человека, но вежливость выглядела натужной и придавала ему плебейский, неприятный вид.
      - А есть-то хоть что-нибудь? - грубовато откликнулся Антон.
      - Э, как это - что-нибудь?.. У нас есть все. Закажите, что желаете, а Лида обеспечит... Верно, Лида? - Как говорится, "сослалась лиса на собственный хвост"3.
      Официантка, и впрямь пышная, как лисий хвост, скорее всего, по совместительству выполняющая в этом непонятном заведении и другие обязанности, все еще дулась на бармена. Во всяком случае, ей явно надоели оба ремесла.
      - Ничего я не обеспечу... Рабочий день кончился, - хмуро буркнула она.
      - Не обеспечишь?.. Что значит не обеспечишь! Не выводи меня из терпения, шлюха полуночная, сучара! - Из терпения бармен не то что вышел, а выскочил, выпрыгнул и, казалось, готов был броситься на официантку через стойку.
      - Эй, прыщ, остынь! Как ты разговариваешь с женщиной... - спокойно сказал Антон.
      Бармен от неожиданности онемел. А может быть, сознательно прикусил язык, чтобы выиграть время, успеть все взвесить, а затем уже действовать.
      - Сперва научись разговаривать, а потом бар открывай... - продолжал Антон, ободренный молчанием бармена. - Здесь юный придурок должен учиться тому, чему не научился в школе: милости прошу, извольте сесть, прошу прощения... всего вам доброго... Не ссыте на ножку стола. Не гасите сигарету об стену. Не плюйте в кофе соседу...
      - Не твое дело, что мы скажем друг другу, - прервала его Лида. Похоже, она нутром почуяла опасность и легкой фамильярностью попыталась разрядить обстановку. - Заказывай, чего тебе? Я слушаю... - При этом пальцами правой руки с длинными накрашенными ногтями барабанила по столу, видимо, стараясь скрыть волнение, а левой вызывающе уперлась в бедро.
      Антон почему-то расстроился. Ему казалось (пусть себя и винит), что официантку тронет его заступничество, что, преисполненная благодарности, она сорвет с себя ажурный передник размером с фиговый лист, швырнет в лицо затаившемуся, как очковая змея, бармену и с достоинством - хоть официантки, хоть путаны, но все же достоинством - покинет бар... вместе с ним.
      - На твоем месте ногти в черный цвет покрасил бы... Тебе пойдет... Шик... Сразу клиентура вырастет. Поверь моему слову. Я хорошо знаю этот дурацкий город, - сказал он по-свойски, играя в доброжелательность.
      - Ей-богу, не до твоих шуток, парень, говори, чего желаешь, огрызнулась Лида, при этом невольно глянув на свои холеные ногти.
      - Орального секса, - не моргнув, заявил Антон.
      - Что? Что он сказал?! - наконец очнулся бармен. Он не поверил своим ушам и вернулся с полпути, хотя вроде куда-то собирался.
      - Какие-то гадости предлагает, - сдала клиента Лида.
      - Я заказал ей оральный секс, - с тем же спокойствием повторил Антон. Вы же обещали выполнить любой заказ.
      - Слушай, ты, не втравливай меня в неприятности. Не до тебя, ей-богу, напрягся бармен.
      - Срок отсидел, братан, должен меня понять, - в тон ему сказал Антон.
      - Иди, зови Мишу... И Кенчо тоже. Чего уставилась, дура! Обоих, да поскорей, - бросил бармен Лиде. - А ты вставай. Все. Закрываемся. Не работаем... - Он взял Антона за локоть.
      - Руки! - спокойно сказал Антон.
      Бармен тут же отступил. Антон приподнялся, руками опираясь о стол, и ногой отодвинул стул, собираясь встать, но подоспели те двое - Миша и Кенчо, запыхавшись, заняли места по обе стороны стола и поинтересовались, что происходит.
      - Кто такой? Платить отказывается? - спросил Миша.
      - Да задирается он... Приблатняется, понимаешь. Минета от Лиды потребовал, - сказал бармен.
      - Вах! - искренне поразился Кенчо.
      - Ну?! А деньги на это есть? - поинтересовался Миша.
      - Денег вообще нету. Сегодня вышел из тюрьмы, - сказал Антон.
      - Да ты фуфло, - заключил Кенчо. - Фуфел лажовый.
      - Не фуфел, а убийца. Если угодно - киллер, - уточнил Антон.
      - Мозги канифолит, сука буду, - сказал бармен.
      - Я-то думал, вакийские1 пришли... - сказал Миша.
      - Кто его знает, может, они и подослали, - заволновался бармен. - Кто ты, слушай? Чего тебе надо? Свалился на нашу голову. У нас бар, а не бар-дель,
      понял? - обернулся он к Антону.
      - Что это за бар!.. Вы что, даже по видео бара не видели? - засмеялся Антон и демонстративно обвел помещение рукой.
      И в самом деле, оно больше походило на заурядную столовку, чем на ночной бар. В одном углу зала пол был слегка приподнят, на возвышении стоял стул, видимо, предназначенный для музыканта, сейчас на стуле валялась смятая коробка из-под американских сигарет; в противоположном конце в облаке табачного дыма кучковалась за столом безликая, безмолвная кампания - три парня и две девушки или же три девушки и два парня; их неподвижность и молчание усиливали унылое ощущение безжизненности. Они вообще не подавали ни звука. Скорее всего, курили анашу, затаившись, ждали "прилива" и, похоже, даже не слышали, что происходило на другом конце зала.
      - Кайфуешь, браток? - процедил сквозь зубы Кенчо с плохо скрытой злостью. - А ведь так не годится... Так не пойдет, браток...
      - Не кайфуешь, а кейфуешь. По-грузински надо говорить - кейф, поправил Антон, не обращая внимания на плохо скрытую злость Как будто его пригласили сюда учителем языка и он проводит первое занятие. - На мели мы налима лениво ловили... На дворе трава, на траве дрова... Бык тупогуб, тупогубенький бычок, у быка бела губа была тупа... И много еще подобных забав в нашем языке, божьей милостью. Но если вам не нравится, родной язык не по душе - валяйте! Общение с вами, сколько помню, в приговор не входило. Хоть башку себе разбейте! У меня, между прочим, и правда загул, кейфую, то есть два дня гуляю, пью, никак в себя не войду... Так что я тоже вроде вас мусор, грязь подноготная... Не верите - нюхните...
      Он явно перебарщивал, играл с огнем, но ему доставляла удовольствие эта игра, дурманила, расслабляла, как ласка матери-предательницы или жены-изменницы.
      - Сука буду, у него не все дома, - сказал бармен.
      - Ступай, браток, масть свою найди, - ввернул Кенчо на блатной манер.
      - Моей масти нету в мире... Я просто маленький честный убийца без гроша за душой, - жалостливо скуксился Антон.
      - Говорю вам, не все дома, - повторил бармен.
      - Давай вставай! Выйдем, там поговорим! - повысил голос Кенчо и взял Антона за локоть, намереваясь силой поднять со стула, как разбузившегося клиента, но Антон опередил его, вскочил с неожиданной резвостью, не оглядываясь, оттолкнул стул, сунул руку во внутренний карман пиджака и не крикнул, а прошипел с присви
      стом: - Всех троих пришью на месте!.. - Похоже, Лиду в расчет не брал, имел в виду только представителей мужского пола. - Советую поверить на слово, - добавил погодя, уже насмешливо улыбаясь.
      Наступило напряженное молчание. Вроде даже жарко сделалось. Лида стояла поодаль и, скрестив руки на груди, смотрела на них. Накрашенные глаза блестят Можно подумать, зрелище, представшее ее глазам, так давно ей приелось, что она только и ждет... Вернее, наоборот - ей совершенно безразлично, когда и чем кончится это дурацкое представление.
      - Нужен мне этот базар под конец работы?! - Бармен шлепнул себя по ляжкам.
      - На понт берет, - сказал Кенчо. - Да кто это хавает...
      - А я говорю - без понта, - сказал бармен. - Сука буду, может.
      - Могу... - подхватил Антон. - Все что угодно. Как мой отец, как отец отца, как отец его отца... - Правую руку по-прежнему держал в кармане пиджака.
      - Всо! Кончай базар. Говори, чего тебе, и ступай своей дорогой, деловым тоном предложил бармен.
      - А ты, я вижу, не того... Не врубился... - делано нахмурился Антон. Я же сказал, некуда идти, все двери закрыты. Не то что честный убийца, честный поэт нынче никому не нужен... К тому же у меня ничего за душой. Вот все мое имущество, - добавил он и извлек руку из внутреннего кармана. В ней была фотокарточка: отец и мать с сыном. Члены семьи в семейной обстановке.
      Бармен хищно выхватил фото из рук Антона. Сначала жадно вглядывался, потом повертел в руках так и этак, в конце концов, кажется, даже понюхал, но так ничего и не понял.
      - Кто такие? Зачем они тебе? Ты что, в натуре, убийца? Киллер? Должен их кончить? - слишком взволнованный своим предположением, он так и метал в Антона вопросами. Фотокарточку держал двумя пальцами, бережно, словно сейчас только проявил и сушит
      - Одного уже кончил, - сказал Антон и потянулся за фотокарточкой, но бармен отвел руку.
      - Ради минета людей убиваешь, дуся, не стыдно? - сказал Кенчо.
      Бледный, с напряженно сведенными скулами, он смотрел поверх Антона неподвижным, немигающим взглядом и, похоже, в отличие от него стискивал в кармане рукоятку настоящего оружия. Но не мог решить, поддаться ли искушению - знал, что извлеченное оружие придется применить.
      Антон опять глянул на бармена и протянул руку, будто за фотокарточкой, но тут же обернулся к Кенчо и неожиданно изо всех сил ударил в лицо. Кенчо шарахнулся, сделал несколько нетвердых шагов, но не упал. Упал Антон, поскольку Миша хватил его по темени вороненой рукояткой нагана... "Были ли у вас прежде неприятности?" - тут же спросил следователь и бросил на стол спичечный коробок. "У меня с женой?" - переспросил Антон. "Ты отца убил или жену? - засмеялся следователь и, вытянув руку, указал пальцем: - Вон белка..." Он проследил за пальцем и в самом деле увидел белку, только не на дереве - белка выглядывала из-за пазухи бармена. Один глаз у нее вдруг вспух и, раздувшись до размеров аэростата, лопнул с омерзительным звуком. Осклизлые розовые ошметки залепили Антону глаза, и в следующее мгновение он оказался в уборной. Там были все, кроме Лиды. То, что это уборная, он понял по запаху и по особой сырой прохладе. Он с трудом пришел в себя. Ноги не держали его, держал Миша, точнее, обезноженный, обмякший, как тряпка, он висел на его железных руках.
      - Соси, падаль... Кому говорю! Соси грузинский момпаси! - говорил Кенчо и сам смеялся собственной шутке. - Опусти пониже, дуся, видишь, не дотягиваюсь, - сказал он Мише.
      Он не сразу понял, что говорил, чему смеялся и что делал Кенчо, но вдруг ясно ощутил, как тот провел по его губам омерзительно дряблой, тепловато смрадной головкой члена, и тут же его вывернуло - пенистая сукровица, перемешанная с желчью, потекла по подбородку.
      - Наблевал на хер, пидор! - крикнул Кенчо.
      На этот раз засмеялись Миша и бармен, дружно, согласованно, точно с нетерпением ждали именно этих слов.
      - А потому, что напрасно тужишься. Видишь, не стоит, - сквозь смех сказал бармен.
      - Ну он тебе подсуропил, - подхватил Миша. - От такой подлянки можно навсегда головкой поникнуть.
      - Как же... еще чего... Ну-ка, Лидку приведите, посмотрим... У меня на этого мудака не стоит, - мрачно, не шутя, сказал Кенчо; и в то же мгновение еще раз нечеловеческая боль хлестнула молнией по внутренностям Антона, разом стиснув в огненных щупальцах сердце, печень, мозг, и закаменела под ребрами, свернувшись в колючий ком...
      Оба окна следовательского кабинета распахнуты настежь, но воздуха нет. Антон задыхается. К тому же на нем долгополая прадедовская шинель, а на голове буденновка. Воздуха нет. Еще немного - как бомба с часовым механизмом, взорвется его сердце, разлетится в клочья. "Помни Перекоп!" кричит ему прадед. Они с прабабкой Клавой зарыли его у Перекопа в соль задолго до рождения, вернее, не его, а свое мертвое семя, засолили, как воблу, впрок; вот он и лежит среди гор и сталактитов соли, в соленой люльке, спеленутый солью, с потрескавшейся кожей и иссохшим, иссушенным мозгом... Дайте хоть глоток воздуха, глоток воздуха - и он на все согласен: если хотите, опять захватит Тбилиси, поставит к стенке дядю Элизбара, и библиотекаря Николоза, и Досифея Некресского, и цариц с растерзанной грудью, и обезглавленных царей... В окно вместо воздуха втекает невнятный и тревожный гул приближающейся демонстрации. Следователь напрягается, рука со спичечным коробком, который он собирался бросить на стол, замирает. Переводит испытующий взгляд с Антона на окно. Пытается установить тайную связь, существующую между Антоном и демонстрантами. Старый чекист, цепкий, тертый, опытный. Но Антона давно ничего не связывает с демонстрантами. "Откройте окно! - мысленно кричит он. - Задыхаюсь!" Он и впрямь задыхается, хотя окна распахнуты настежь. У него перехвачено горло, забиты дыхательные пути. А его палачи здесь, в ночной уборной, пересмеиваются, перемигиваются...
      - В натуре киллер. Сука буду. Спорим! - сказал бармен и отодвинул Кенчо в сторону. Кенчо не упирался. Скорее, даже обрадовался. Но все-таки ширинку застегивал медленно, нехотя, вроде как по настоянию корешей. - Кто это? гаркнул бармен над ухом Антона и несколько раз повел фотографией перед его носом. А демонстрация с каждым мгновением ближе. Над демонстрантами кружат тучи мошкары, к чему в Тбилиси уже давно привыкли. Людям надоела безрезультатная борьба с мошкарой, на место раздавленных и разогнанных тут же налетают новые. А кто займет место Антона? Место Антона давно занято. Еще до прихода Лодовико из Болоньи. Для Антона нету места. Он вообще воздушный пузырь, генетическая бессмыслица, анахронизм... Но если он не убивал отца, то почему побежал в милицию, а, скажем, не в германское посольство?! "Прошу защитить меня от отечественной агрессии... Как, и вас то-о-оже? Сына ва-шего отца-а?! Да, и нас то-о-же, сына нашего отца-а! Не верьте преображениям, в особенности смене цветов! Сколько раз понадобится, столько раз поменяют цвет, но неизменно останутся прежними, теми, кем были. "Задыхаюсь... Не могу больше... Хоть буденновку стащите, нелюди, будьте вы неладны!" - сипит, грозится с перехваченным горлом.
      - Кажется, говорит чего-то... - Кенчо пнул плечом бармена.
      - Что? Не слышу! Повтори разборчивей! - Бармен сперва прокричал это на ухо Антону, потом сам приблизил ухо к его губам.
      Антон хотел сказать, что вспомнил его, узнал - знаю, кто ты, - но не получилось, он только шамкал и сипел сквозь вывернутые, разбитые губы и разбрызгивал кровавую слюну.
      "Ох, так вашу мать!.." - честерит он всех, кто толкнул его на дно, кто завел его жизнь в эту смрадную уборную. Жужжание пчел постепенно перерастает в приглушенный морской гул. Воздух уплотняется, густеет. Оконные стекла нехорошо дребезжат, как при землетрясении. "Совок" боится, что у него отнимут здание. Следователь одним ухом прислушивается к улице, очень ему интересно, что там происходит, какого еще фокуса оттуда ждать. Опыт подсказывает ему, что какая-то связь между самозваным убийцей и бестолковыми демонстрантами все-таки существует... То, что между ними есть связь, чувствует и Антон. Не просто чувствует, а головой ручается. Напряженно ждет, когда же захрипит мегафон. Наконец!.. "Свободу узнику