Животное насторожилось, попыталось вырваться. Но напрасно — Чубарь по-прежнему крепко держал свою ношу, хотя уже почти не чувствовал рук.

— Правда… лосёнок, — снова удивился повар. — Где вы его взяли? — спросил он у Чубаря.

— У волка отбил. Нёс, а ваши вот встретили.

— И куда же вы собирались девать его?

— Ну, надо было как-нибудь спасать.

— Откуда же он взялся тут? И почему один? Без отца-матери.

— Так получилось, — не стал объяснять Чубарь.

— Вот холера, может, он и взаправду не полицай, а председатель тутошний, — хихикнул кто-то, зайдя за спину Чубаря.

Тогда повар повернулся ко всем и спросил:

— А кто знает, что он полицай? Сам сказал?

— Да нет…

— Откуда же тогда такая уверенность? Толпа вдруг заколебалась.

— Дак…

Но ещё не сдавались.

— Ну, а тебе-то что? — послышался голос из самой середины. — Без тебя разберутся, что к чему. На то начальство есть. Скажи спасибо, что на мясо вот наткнулись, а то бы снова постничали.

— Не очень-то вы…

Не иначе, повар хотел возразить, но не успел. Расталкивая людей, вперёд вышел… Шпакевич.

Чубарь недоверчиво вскинул голову, почувствовав вдруг, как ослабли ноги.

— Разойдитесь, ребята, — тихо сказал Шпакевич. — Это мой товарищ, Родион Чубарь.

В толпе кто-то захохотал. Потом сказал с притворным сокрушением:

— Ну вот, и сегодня не повезло Патоле. Осечка вышла. Думал, винтовку получил во владение, а тут… Доведётся назад отдавать.

Наверно, Шпакевич среди этих людей имел немалый вес, потому что никто не стал вступать с ним в пререкания. Правда, прыткий, видно, после Патоли, — а того человека в темно-синей шинели звали, оказывается, Патолей, — так самый прыткий из них, который недавно уговаривал «шлёпнуть» Чубаря, проворчал, отходя:

— И этот вот… председатель! Недотёпа какой-то. Мог бы сразу, ещё как брали его, сказать, что не полицай. Теперь бы этой неразберихи не было. А так..

Неожиданная встреча с Родионом взволновала Шпакевича, даже, пожалуй, сбила с толку. Он привык думать, что его недавний спутник где-то на фронте, воюет. А получилось странно. Чубарь снова оказался в Забеседье и снова, как прежде, — один, беспомощный, ведь иначе он не оказался бы в таком положении, как теперь, когда надо было вызволять его из партизанского плена. Чубарь стоял перед Шпакевичем все в той же плисовой «толстовке», которая была на нем, когда они встретились, в первый раз на берегу Деряжни, хотя Шпакевич потом в Пеклине снял со своего плеча для него шинель. И все остальное на Чубаре было как и тогда — яловые сапоги, штаны в полоску, картуз с выщербленным козырьком. Правда, не было винтовки, но Шпакевич не принял этого во внимание, помня, что оружие у Чубаря забрали в Пеклине. Ему было невдомёк, что Чубарь за то время, пока они не виделись, заимел другую винтовку. И её тоже отобрали. Зато теперь руки Чубаря были заняты живым грузом, а вид у Родиона, бывшего его спутника, был такой, будто его застукали на воровстве.

Шпакевич тоже сперва подумал, что Чубарь принёс телёнка…

— Откуда ты взялся, Родион?

— Погоди-ка, вот зараз…

Набрав полную грудь воздуха, Чубарь попробовал опустить лосёнка па землю. Но у того сразу подломились ножки, и он повалился на траву.

Дав Чубарю освободиться от груза, Шпакевич снова спросил, уже без прежнего нажима:

— Почему ты здесь, Родион?

— Но получилось у меня тогда, — нахмурился Чубарь. — Заблудился ночью в незнакомых местах, не дошёл до Журиничей.

Перескакивая с одного на другое, Чубарь стал рассказывать Шпакевичу, что с ним приключилось дальше, как попал он сюда, в Забеседье. Не преминул, конечно, вспомнить и встречу с красноармейцами неподалёку от Ширяевки, и беседу свою с бывшим дальневосточным партизаном, а теперь полковым комиссаром.

— Он-то и посоветовал мне вернуться в родные места.

Шпакевич слушал, кивал, вроде жалея Чубаря. Конечно, он не догадывался, что в лесу за Ширяевкой судьба свела Родиона с тем полковым комиссаром, которого ему, Шпакевичу, привелось видеть уже убитым, когда группа окруженцов в августе переходила с боями линию фронта в полосе обороны 284-й дивизии.

Чем ближе подходил Чубарь в своём рассказе к нынешнему дню, тем щедрей он делался на подробности, словно нарастало в нем беспокойство, не останется ли кое-что в его одиссее неубедительным для собеседника.

— Насколько я понимаю, — положил руку ему па плечо Шпакевич, — партизанского отряда ты ещё не создал?

— Нет.

— Тогда поступай в наш.

— А что это за отряд, позволь спросить?

— Разведывательно-диверсионный. Прибыл из-за линии фронта.

— А как ты тут оказался?

— Сперва проводником брали, хотели, чтобы я провёл отряд теми путями-дорогами, какими мы когда-то с тобой пробирались к фронту, но потом планы изменились. Немцы вынудили нас двинуться другими дорогами. Пришлось отряду искать других проводников, которые знали места, а я стал бойцом. Совмещаю обе специальности — и диверсионную, и разведывательную.

— А Холодилов?… Где он? Тоже в отряде? — спросил Чубарь.

— Нет. Холодилов погиб.

Сказано это было как-то просто, даже с оттенком равнодушия, и Чубаря недобро кольнуло в сердце.

А Шпакевич почему-то не стал продолжать разговора о бывшем их спутнике. Он вдруг усмехнулся, показав на лосёнка, и спросил:

— А этот откуда у тебя?

Странно, но лосёнок словно бы понял, что речь зашла о нем, поднялся на ножки и отбежал в сторону. Но недалеко. Тут же вернулся, совсем уже приручённый, к Чубарю, ткнулся мордочкой ему в колени; не в пример человеку, который потратил немало сил, пока нёс его, и ещё не пришёл в себя, он готов уже был, взбрыкивая, носиться вдоль и поперёк по угору.

— Да вот, — развёл руками Чубарь, как бы застеснявшись вдруг своего поступка, — притащил сюда, на эту гриву, лосёнка…— и начал рассказывать, как тот остался на веремейковском суходоле сиротой, как пристал потом к Чубарю, как они ночевали вместе в этой хатке-лупильне, как на другой день Чубарь сбежал от него и как сегодня нарочно искал…

Шпакевич, улыбаясь повлажневшими глазами, растроганно спросил:

— Ну, от волка ты его отбил, от наших, сдаётся, тоже оборонил, а дальше? Что ты дальше собираешься с ним делать?

— Спасать, чтоб не пропал в одиночку.

— Разве ж в округе взрослых лосей нет, чтобы этого подбросить к ним? — Вся штука в том, что нет.

— А эти откуда взялись?

— Война откуда-то пригнала.

— И мужики ваши сразу позарились?

— Нет, застрелил старого лося не наш, не деревенский. Пришлый.

Не переставая улыбаться, Шпакевич покачал головой:

— Однако же и хлопот у тебя, Родион!…

— А то не хлопоты?

— Я и говорю…

Шпакевичу не хотелось обижать Чубаря снисходительностью, но тем не менее и понять его он не мог — в нынешних обстоятельствах теперешние Чубаревы заботы скорей всего смахивали на чудачество.

«Конечно, — подумал Шпакевич, — послоняешься столько в одиночестве, не только зачудишь, но и…»

— А ваши тоже — отдай да отдай, — с непрошедшей обидой пожаловался Чубарь. — Мяса им, вишь, захотелось!

— Бойцов понимать надо, Родион, — вздохнул Шпакевич. — Кормиться в оккупации непросто.

— Да я ж толковал им — лосёнок!

— Ну да, ты так доказывал, что несёшь не телёнка, а лосёнка, что даже забыл растолковать незнакомым тебе людям, кто ты сам!…

— А они не очень-то интересовались. Как сразу кто-то крикнул «полицай», так и привели сюда «полицаем». Но доброе дело я все-таки сделаю.

— Какое?

— Да с лосёнком этим. Его сберечь надо. Войне же не вечно быть, а лосей тут нету. Во всяком случае, покуда я тут живу, никто их не видывал. Так пускай хоть теперь разведутся.

— Ну, до развода ещё далеко, — возразил Шпакевич. — Поку-у-уда этот малый вырастет. И вырастет ли ещё? А там, может, и пары не найдёт. Сам же говоришь, раньше в ваших лесах зверей таких не бывало.

— Но вот объявились же!

— Это ещё ничего не значит, что объявились. Не все такие одержимые, как ты. Небось мужики ваши, завалив лося, по ночам не угрызаются совестью? Словом, взвалил ты на себя, Родион, заботу. Не хочу сказать, что напрасную, только совсем не ко времени. Нынче людей не всегда жалеют, а ты — зверя. Как же нам с тобой-то быть?

— Ну, теперь просто, раз мы встретились, — рассудил Чубарь. — Это до сих пор я мог раздумывать, а теперь…

— Надо тебя к командиру. Кажется, он уже вернулся.

— Откуда?

— Об этом не всякому знать.

— А-а-а, — протянул Чубарь.

Шпакевич почувствовал, как тот при этом опешил, и уточнил:

— Так у нас принято. Да и вообще… в армии.

— Хорошо, показывай своему командиру. Но сначала вели, чтобы мне отдали мою винтовку.

— Какую винтовку?

— Говорю, мою.

— А она у тебя была? Сдаётся же, тогда, в Пеклине…

— Это я забыл тебе сказать. Мне полковой комиссар винтовку дал. Лейтенант тот, в Пеклине, забрал мою, а полковой комиссар новую дал. Говорит, без винтовки ворочаться домой нельзя. Ну, а ваши вот снова сегодня обезоружили. И обрадовались.

— У кого она теперь?

— У какого-то в синей шинели.

— Ясно, — понимающе сказал Шпакевич. — У Патоли. Тут у нас такое дело… в отряд приходят новые люди, без оружия. Добываем разными путями.

— Такому типу, как ваш Патоля, вообще не стоит доверять оружия.

— Почему это?

— Злобный очень. На себе почувствовал.

— Значит, тебе все-таки досталось? Бывает. А человек он, мне кажется, ничего, этот Патоля. Может, излишне суетлив. Иной раз даже бахвалится. Когда ему, видать, и море по колено.

— Ты за него заступаешься, потому что он милиционер. Рыбак рыбака видит издалека.

— Почему ты решил, что милиционер?

— По форме вижу. Такая же, как у милиции, темно-синяя, не армейская.

— Как раз армейская, лётного состава.

— Так он что, — лётчик, ваш Патоля?

— Авиатехник.

— А я думал — церковный староста. Шпакевич весело засмеялся:

— Почему это?

— Жёлтый весь. Все равно как воск в церкви топил да свечки лил.

— Мало ли что может показаться.

— Он тоже из-за линии фронта пришёл с вами? — Нет. Тут присоединился. В окружение попал возле Сурожа.

— Возле какого? Их же два.

— Нет, их, кажется, даже больше, чёт два. Но этот поблизости, недалеко.

— Что по дороге на Унечу?

— Точно.

— А то ведь и возле Витебска есть.

— Знаю. Так вот, Патоля этот говорит, что у самого Кравченки техником служил, самолёт обихаживал.

— Хвастает.

— Да нет. Сдаётся, не хвастает. У нас тут есть один Герой Советского Союза, майор, так он тоже будто бы видел Патолю на Белынковичском аэродроме, когда туда Кравченко прилетал.

— А кто ж такой Кравченко?

— Ну, это тебе надо бы знать! Дважды Герой Советского Союза! Помнишь, Грицевец, Серов, Смушкевич. А четвёртый — Кравченко.

— И все одно, хвастает твой Патоля.

— Ладно, пускай. В конце концов, не в этом дело. Но что мы стоим тут, на юру? Давай-ка поищем себе местечко, чтоб и посидеть можно было, и глаза другим не мозолить. А то лосёнок твой небось аппетит бойцам нагоняет.

— Ну вот, и ты туда же…

— Не волнуйся, это я шучу. Но в то же время советую — глаз не спускай. Голод, брат, не тётка.

— А что, приходится голодать?

— Да нет, это я так сказал. К слову. Конечно, дело до голода не доходит. Все-таки повсюду свой народ, даром что негодяев тоже хватает. Но свои люди пропасть не дадут. И с полей колхозных покуда не все прибрано, особенно картошка выручает. Да что я тебе говорю? Походишь вот, как они, — кивнул он головой на партизанские палатки, — послоняешься по лесам да болотам, тогда и сам все поймёшь, сантименты из головы выкинешь.

— Дело не в сантиментах.

Они отошли от палатки, сели на ободранное кривое дерево, которое, наверно, было притащено сюда то ли на топливо для костра, то ли нарочно вместо скамейки. Тут, на подветренной стороне, царило затишье — и от людей, и от солнца; правда, уйдя в сторону, оно не очень-то и донимало жарой, чтобы искать от неё спасения.

Усаживаясь на новом месте, Шпакевич подивился лосёнку, тоже пришедшему следом за ними:

— Глянь-ка, малый зверь, а понимает, что к чему, льнёт как к родному. — Помолчал, поглядел на Чубаря и заговорил совсем о другом: — Значит, ты, Родион, опять дома?

— Вроде, так.

— А разве нет?

— Ну…

— Ах да! Я и забыл, что ты неженатый, не заимел своего дома. А теперь, вижу, и казённый потерял. На нелегалку перешёл?

— Похоже на это.

— А я вот все время топаю, как говорится, с востока на запад, перебираюсь из одного района в другой и думаю про себя, чтобы не сглазить, может, повезёт вот так до Припяти добраться, своих в Мозыре застать. Во сне их часто вижу.

Ещё когда они стояли на увале друг против друга, Чубарь успел окинуть взглядом Шпакевича. Кажется, особых перемен в нем не произошло. В минуты раздумий он все так же сдвигал свои выгоревшие брови, на одной из которых не зарастала знакомая проплешинка, оставшаяся от давнего, считай, ещё детского приключения. По-прежнему через плечо у него висел наган в брезентовой кобуре. И только большие тёмные глаза, которые когда-то, при первой встрече, ласково глянули па Чубаря, — да, ласково, иначе не скажешь, — казалось, затаили за это время в своей глубине беспощадность и насторожённость.

Но все тем же дрожащим тенорком говорил Шпакевич о своих—о жене и сыне, которому не было и шести. Только тогда, в августе, он не делал таких долгих остановок между словами, может, потому, что, беспокоясь о семье, он одновременно и рассказывал попутчику про неё. Сегодня же этого не требовалось, потому что Чубарь уже знал все с прошлого раза.

Наверно, Шпакевич ждал, что Чубарь посочувствует ему, поддержит беседу. Но тот, помолчав немного, вернулся к другому.

— Я не совсем понял тебя давеча, — сказал он, взглянув на Шпакевича. — Насчёт Холодилова.

— Ну, а что тут понимать? Погиб Холодилов. Я ведь уже сказал, кажется.

— А все-таки… как он погиб?

— Обыкновенно. Как на войне гибнут.

— Ну…

— Ты лучше, Родион, про себя ещё расскажи. — Так я про себя, сдаётся, уже все сказал. Ага, все. Нежелание Шпакевича — а оно было очевидным — вспоминать о смерти Холодилова вдруг встревожило Чубаря, вызвало в нем разом и недоумение, и недовольство, можно было подумать, что с их бывшим спутником случилось нечто такое, о чем теперь даже говорить не стоит. И эта тревога, а потом и раздражённое недовольство быстро нашли себе выход. Чубарь спросил:

— Вы что?… Поссорились с Холодиловым, или ещё хуже?

— С чего ты взял?

— Мнёшься, вижу. Как только я спрашивать начинаю про Холодилова, ты будто сопротивляешься. Словно от хворобы какой отмахиваешься.

— И не сопротивляюсь я, и не отмахиваюсь, — вздохнул Шпакевич. — Ну, это… Как бы тебе растолковать… Просто я уже много повидал после того других смертей. Не успеешь сойтись с человеком, а его… то пулей, то осколком ранит, а то и наповал. Словом, случилось то, что и должно было случиться. Смерть Холодилова стала для меня привычной. Её успели заслонить другие. Целая череда. И Холодилов далеко в этой череде. Война, брат, и вообще — нелёгкое это дело рассказывать, как помирал или погибал человек. Не каждому по силам.

Ближе к вечеру того же дня состоялась встреча Чубаря с командиром отряда. Хотя рекомендация Шпакевича и была надёжной, однако пришлось Чубарю много рассказывать Карханову — и про себя, и про Веремейки, и про район Крутогорский. Особенно наводил разговор командир отряда на теперешнее положение в этой местности. Известное дело, Чубарь рассуждал, сообразуясь со своими понятиями. Пригодилось в беседе и то, что видел сам, своими глазами, не лишним оказалось и услышанное от людей, хотя в последнее время Чубарь их сторонился; в частности, с интересом слушал Карханов о совещании у бабиновичского коменданта, на которое ездил когда-то из Веремеек в местечко Денис Зазыба и о котором рассказывал он в Мамоновке Чубарю. Словом, внимание к веремейковскому председателю колхоза со стороны командира отряда было пристрастное.

Сидели они во время разговора — и Чубарь, и Карханов — на пороге хатки-лупильни, где теперь расположился штаб отряда. Верней, где расположился командир, потому что и комиссар, и начальник штаба ночевать ходили в палатки и спали там вместе с партизанами. Сейчас они оба тоже отсутствовали по причинам, которые неизвестны пока были Чубарю. Таким образом, беседе никто не мешал. Вообще, как заметил Чубарь, тут все, начиная от самого командира, старались не мешать друг другу, и, может быть, потому на увале не наблюдалось лишнего движения. За все время, пока они сидели да говорили, Чубарю только один раз довелось увидеть партизан — те шли из шалаша куда-то на задание и, проходя мимо командира, отдавали честь, причём каждый на особицу; Карханов тоже поднялся с порога, поднёс руку к козырьку. Тогда Чубарь увидел его во весь рост — высокого, совсем не грузного, как случается нередко в сорок лет, медлительного, но нисколько не скованного в движениях. Кстати, в разговоре Карханов тоже был нетороплив и особенно умел слушать. Под конец он хмуро сказал Чубарю:

— Пока, Родион Антонович, я вижу у вас только желание действовать.

— Разве этого мало? — в том же тоне спросил Чубарь.

— И много и мало. Хотеть — это одно, а действовать — совсем другое. Сами же знаете, можно всю жизнь чего-то желать да ничего не делать. Но это я так, к слову напомнил. Потому что ваше желание создать партизанскую группу из местного населения заслуживает всяческой поддержки. Оно мне понятно. Настоящий коммунист иначе думать теперь не должен, особенно, если к тому же коммунист не рядовой. Видите, я но говорю— «не может». Я говорю — «не должен». И делаю это не случайно. Потому что не намерен скрывать от вас следующее обстоятельство — много таких «не рядовых» нам приходится нынче чуть ли не кочергой из-под печки выгребать. Кто прячется и от своих, и от чужих, а кто чересчур засиделся в подполье, хотя и имеет конкретное задание, которое давно должно быть выполнено. Как говорится, уже зима скоро в дверь постучится, а они думают, что бабье лето не прошло. Так что не каждому на слово приходится верить. И не с каждым желанием считаться. Кое-кто про желания да про планы свои и говорит только, чтобы мы отцепились поскорей. Мол, вы — люди временные тут, побудете да и двинетесь дальше.

— Понимаю, — кивнул Чубарь. — Только уж вы не принимайте это целиком на свой счёт. Хорошо?

— Хорошо.

— Так вот, товарищ Чубарь. Теперь о вас. Верней, о том, с чего вам надо начинать, чтобы от слов наконец перейти к делу. А начать надо с самого простого — с налаживания связей. Скажите, а тот ваш… заместитель по колхозу?…

— Зазыба?

— Да, Зазыба. Попытался ли он найти связь с оставленными в районе товарищами? Вы, по вашим словам, договаривались об этом?

— Договаривались, но ходил ли он в Мошевую, не знаю.

— А почему вы думаете, что именно в Мошевой те концы, за которые можно ухватиться?

— Интуиция. Подкреплённая кое-какими данными.

— Например?

— Ну… По-моему, последнее заседание райкома перед отходом наших войск состоялось там. Скорей всего на том заседании как раз и решался вопрос, кого оставить в тылу у врага и где оставить.

— Что ж, резон в этом есть. И не малый. Больше того, но это уже по нашим сведениям, — в районе и вправду остались действовать две группы: одна в качестве подпольного комитета партии, другая — как местный партизанский отряд.

— Мы с Зазыбой тоже об этом говорили. Конечно, у нас таких конкретных сведений не было, но предчувствие не оставляло, что кто-то остался в районе для общего руководства.

— Да и у нас сведения но слишком конкретные, иначе мы уже наладили бы связь за то время, что находимся в районе, либо с райкомом, либо с отрядом. Опять та же проблема — товарищи местные где-то так законспирировались, что даже следов их деятельности не обнаружить. Правда, позапрошлой ночью в некоторых деревнях появились листовки, а между Бабиновичами и Белой Глиной кто-то во многих местах спилил телеграфные столбы. Может, это дело как раз ваших подпольщиков или партизан?

— Возможно. — Чубарь пожал плечами.

— Мне сейчас вот что пришло в голову, Родион Антонович, — Карханов тыльной стороной ладони подбил снизу раз и другой свою бородку, которая делала его похожим на земского доктора, потом продолжил: — Поскольку мы ещё побудем тут, в вашей округе, денёк-другой, давайте попробуем вместе поискать ваших товарищей. Почему бы, например, не наведаться в ту же Мошевую, раз уж у вас такая интуиция? Может, и правда там находится подпольный райком?

— Я не против.

— Ну, а то, что вы уже направляли туда своего человека, помехой не станет. Он — сам по себе, а мы с вами тоже что-нибудь да предпримем. Одно другого не исключает. Как думаете?

— Добра.

— Я рад, что мы таким образом приходим к согласию. Дадим вам в дорогу Шпакевича и ещё кого-нибудь из бойцов. Понятно, что у них, кроме того, ещё задание будет. Кстати, насчёт Шпакевича. Он нас уговаривал тут, чтобы мы и вас приняли в отряд. Готов даже остаться с вами, если другое решение выйдет. Так что не исключена возможность, что разговор такой снова возникнет. И нам бы хотелось, чтобы вы сами обо всем хорошенько подумали. Лично я пока считаю, что должны вы начинать борьбу с врагом тут, в своём сельсовете, в своём колхозе. По крайней мере, права такого — срывать вас отсюда, мы, судя по всему, не имеем. И начал я этот разговор только из уважения к вашему доброму другу Шпакевичу. И даже не «судя по всему», а в самом деле не имеем, потому что вы местный кадр, может, где-нибудь записаны и переписаны, поэтому к вам не только отношение должно быть особое, по также и спрос с вас особый. Надеюсь, вы понимаете меня?

— Да.

— Ну так вот. И я не зря акцентирую внимание на местных кадрах, на местных товарищах. Надо, чтобы повсюду оставалась наша власть, Советская власть. Нынче ещё трудно представить, в какой форме она должна действовать. Думается, условия оккупации сами подскажут эту форму. Но я опять повторяю, что Советская власть должна существовать на захваченной врагом территории. Должна знать, что делается, допустим, в районе, в области, чем и как живут люди.

— Это так, — согласился Чубарь.

— Я больше скажу вам. Мы народ пришлый. Мы мало что знаем у вас. В любом случае нам дорого обходится узнавание. И даже с этой точки зрения местные кадры необходимы, это значит, нужны такие люди, которые по-прежнему и отвечали бы за все, и советчиками были. Мы недавно по ту сторону Беседи одного типа взяли. Скользкий, скажу вам, индивидуум. По нашим данным, уже наделал столько вреда, что к стенке впору ставить, а он знай долбит: «По заданию товарища Чечулина был у немцев, по заданию товарища Чечулина…» Пытаемся дознаться, кто такой Чечулин — ничего не получается. Вы в своём районе слышали такую фамилию?

— Сдаётся, нет.

— И другие говорят, что не знают «товарища Чечулина». А между прочим, у нас нот камеры предварительного заключения для выяснения личности подобных типов, а тем более расследования их преступлений. Опять же — на одном месте нельзя долго задерживаться. Вот и приходится… Словом, иной раз и подумаешь — а вдруг на том свете явится к тебе кто-то и скажет: «Помнишь, как ты меня… А я ведь нынче там (это значит, на нашем, земном, свете) вместо иконы поставлен в каждой хате». Так что я даже кое в чем завидую вам, Родион Антонович: есть у вас пока и время, и возможность позаботиться о своём лосёнке.

— Я отдам кому-нибудь из деревенских. Хлопчик один есть на примете.

— Что ж, как раз сегодня может выпасть такая возможность. Кстати, вы хоть подкрепились слегка у нас?

— Покормили меня.

— Ну и хорошо. А теперь вот что скажите — вы Сидора Ровнягина из Кулигаевки хорошо знаете?

— Да, членом правления в колхозе был. Где он сейчас?

— Думаю, в посёлке. Ноги у него больные, в ревматизме. Далеко на них не убежишь.

— Поведёте меня к нему.

— Когда?

— Сегодня.

— А в Мошевую? Когда же в Мошевую?

— Завтра.