Андрей ради такого случая тоже запер кузню и напросился поработать на току. «Все-таки я механизатор широкого профиля, — похвастался он. — Хоть и не цепом, однако же помолотил немало разного хлеба. Бывало, дни и ночи напролёт по колхозным токам приходилось пыль глотать да мешки бабам подносить». — «А теперя вот Ганне пособишь, — сказала очень довольная Марфа Давыдовна. — Да и…» Но увидев, как свёл над переносьем брови Денис Евменович, спохватилась.

За короткий осенний день, которого хватает только собраться в дорогу, трое мужчин набили снопами овин в гумне, подмели ток и наносили коряг с Зазыбова двора. Оставалось жечь их ночь напролёт, чтобы до утра снопы могли высохнуть.

Никто нарочно не подстраивал, но случилось так, что в овине с Ганной остался Андрей: Масей с отцом вернулись ночевать домой, чем весьма утешили Марфу. С того вечера коваль больше и не приходил к Зазыбам, даже нехитрые вещи не забрал — Марфа сама отнесла на новое местожительство, сказав: «Счастье в дом, а дьявол вон».

Между тем за полторы недели, которые прожил Андрей Марухин у Зазыб, хозяин успел коротко с ним сойтись. По душам говорили они один на один обо всем, что было важно и от чего зависела дальнейшая жизнь и в деревне и за её пределами; заглядывали, конечно, мысленно и дальше Забеседья, все больше туда, где решалась судьба войны. От бывшего танкиста Зазыба впервые узнал, как обороняли наши войска Могилёв. Не то чтобы впервые. Газеты про оборону Могилёва уже сообщали. Но масштаб обороны, её героизм поразили Зазыбу только теперь, когда рассказал о ней сам участник. Боевые части 61-го стрелкового корпуса тогда занимали позиции вдоль Днепра от Орши до деревни Дашковка, что находится слева от Могилёва, в нескольких километрах от него. Сам Могилёв обороняли 172-я стрелковая дивизия и 394-й полк 110-й дивизии, которая основными своими силами была расположена между деревней Мосток и городом Шклов. Активное участие в обороне принимали народные ополченцы. Без достаточного количества танков, без надлежащего авиационного прикрытия сверху, без долговременных оборонительных сооружений, в условиях полного окружения защитники Могилёва почти целый месяц выдерживали массированный штурм танков и мотомеханизированных соединений врага. А вообще — оборону Могилёва можно было бы поделить на три периода. Первый — когда бои на далёких подступах к городу, начиная от Березины, вели только разведывательные и передовые отряды 61-го корпуса. Затем, с 9 по 16 июля, началась настоящая оборона, уже на окраинах города и в двух направлениях от него. Третий этап тянулся с 16 по 27 июля, когда войска, обороняющие город, дрались в окружении. Андрей Марухин прошёл через все эти этапы. Танковая рота, в которой он воевал, выгрузилась из эшелона вместе с частями корпуса в конце июня на железнодорожной станции Луполово и замаскировалась неподалёку среди высоченных сосен. Оттуда в бинокль хорошо виден был город — большой вал за Днепром, и на нем белые стены древних зданий и красивая ратуша рядом с православными соборами. В те дни ещё не поступил в войска приказ Сталина: «Могилёв сделать Мадридом», — но все, начиная от командира корпуса и кончая рядовым солдатом, понимали, что днепровский рубеж должен стать преградой для врага, который к тому времени уже приближался к Смоленску по Московскому шоссе. Политруки в своих беседах с красноармейцами вспоминали историю — битву под Головчином, которую генералы Петра I дали шведскому королю Карлу XII в 1708 году; а также битву под Салтановкой в 1812 году, когда корпус генерала Раевского заставил отступить войска наполеоновского маршала Даву…

Тем временем с запада уже доносилась канонада. Могилёв каждый день бомбили немецкие самолёты. Корпусная эскадрилья, которая перебазировалась на местный аэродром тоже в конце июня, не могла в одиночку справиться с ними, поэтому город с воздуха был незащищен, когда танки Гудериана оказались в районе Белыничей и Круглого.

Никто не знал в точности, что происходит на той стороне Днепра, в ста километрах к западу от Могилёва. Ходили слухи, будто уже сдан Бобруйск. Наконец через Могилёв начали отступать тыловые части 20-й и 13-й армий. В Луполове их увидели утром, а к вечеру танковая рота получила приказ выделить для передовых отрядов по несколько боевых машин и двигаться навстречу врагу. Экипажу, в который входил Андрей, выпало задание поддерживать передовой отряд в составе стрелковой роты. В столкновение с врагом отряд вошёл за Друтью, возле местечка Шепелевичи, что на реке Вабич. Хотя бойцы все время и искали противника, однако встреться с ним здесь, далеко от шоссе Могилёв — Минск, считай, в глухом углу, было неожиданностью. Боя тогда не случилось, потому что немцы не приняли его, отступили за Круглое. Зато на другой день, уже возле деревни Ухвала, что на реке Можа, пролилась кровь с той и с другой стороны. Немцы приметили отряд с самолёта-корректировщика, а встретили его на старой плотине, открыв огонь из двух пушек сперва по танку, потом по пехоте. Танк был подбит сразу, но не уничтожен, из него можно было стрелять, и наводчик уже третьим снарядом угодил в первую вражескую пушку за плотиной. Другую пушку заставили замолчать при помощи гранат стрелки, которые в едином порыве бросились было в атаку и — отступили, потому что их встретил сильный пулемётный огонь. Вместе с пехотинцами в тот день отошли от Ухвалы и танкисты с подбитого танка — механик-водитель, то есть Андрей Марухин, наводчик Семён Кулешов и командир танка Федор Сивцов. Позже, уже в боях за Могилёв, оба они — и Сивцов, и Кулешов — погибли, как говорится, в пешем строю, а Андрею Марухину ещё раз выпало сесть за рычаги танка, когда немцы начали прорыв па стыке 172-й дивизии 61-го корпуса и 187-й дивизии 45-го корпуса. Но и в этот раз недолго ему довелось повоевать: вражеским снарядом заклинило башню.

Отступал за Днепр Андрей Марухин вместе с бойцами 187-й дивизии, но на шоссе Могилёв — Гомель вскоре наткнулся на своих: тут, с юго-востока, обороняли город батальоны 747-го стрелкового полка. Собственно, позиции этого полка доходили отсюда до самого Луполова. Понятно, что Андрею захотелось добраться до того леса, на окраине пригорода, где стояла в конце июня их танковая рота. Но о ней там уже никто не знал, и Андрею ничего больше не оставалось, как снова сделаться пехотинцем. Из штаба полка, куда он вернулся было за подмогой, его направили во 2-й батальон, которым командовал старший лейтенант Сибиряков. С этим батальоном бывший танкист и делил судьбу до конца Могилевской обороны…

Зазыба тоже много чего рассказал Марухину. Не утаил даже, что встречался в Гонче с секретарём подпольного райкома Манько. «А теперь вот наново все надо начинать, — пожаловался он. — Казалось, дело уже совсем налаживалось, не хватало только в самом деле взяться за оружие, а тут это несчастье — аресты в Мошевой!…»

Андрей вполне доверился Зазыбе, сам заводил откровенные разговоры, пока однажды не спросил в лоб: «Ну, а на кого в Веремейках можно рассчитывать, если дело действительно дойдёт до дела?» — «Перво-наперво надо отыскать нашего председателя колхоза Чубаря, хотя, насколько мне известно, он куда-то скрылся». — «Ну, а ещё на кого?» Пришлось Зазыбе развести в ответ руками: «Сам видишь, какие у нас мужики!… Двое здоровых на всю деревню осталось, дак и те… один полицейский, другой — староста. Но я так думаю, что тут в дело может пойти каждый». — «Нет, Денис Евменович, из ваших мужиков войска не сложишь, сколько ни думай. Это я вам говорю как человек повоевавший. Ваших драниц, хрупчиков, падериных можно будет, конечно, использовать. Но, как говорится, на подсобных работах. А для борьбы надобны настоящие бойцы».

Конечно, Марухин был абсолютно прав, говоря так. Это Зазыба ясно понимал. И, может быть, потому-то Андреевы слова недобро зацепили его за душу, словно не он только что разводил руками и говорил: «Сам видишь, какие у нас мужики!…» Но это был уже чисто веремейковский гонор — мол, нехай мы и вправду сухорукие, нехай мы киловатые, однако все равно, — что ты, человече, понимаешь о нас? «Ну, начинать дело только с нашими мужиками, наверно и вправду, нет смысла, — выждав немного, рассудил Зазыба. — Верней, не начинать, а… я хочу сказать, положиться только на веремейковцев в таком деле не то что нельзя, а просто несерьезно будет. Надо присмотреться к другим деревням, поискать там нужных людей». — «Надеюсь, у вас на примете уже есть такие?» — «Как сказать…— Зазыба задумался, потом стал перечислять: — Уж теперь наверняка можно считать, что Захар Довгаль в Гонче полностью надежный. Недавно разузнали, что в деревне, в пяти километрах отсюда, живет Василь Поцюпа. В НКВД до войны работал. Думаю, на него тоже положиться можно. В Белынковичах осел после плена учитель Мурач. Значит, если хорошенько умом пораскинуть да по-хозяйски подойти, то кое-какую мобилизацию можно провести в округе. В каждой деревне кто-то найдется, от кого пользы можно ждать. Но и от здешних мужиков отмахиваться нельзя. Это неверно говорят, что не каждое лыко в строку. На нашем безрыбье покуда и рак сойдет за щучку. К тому же в военную пору не сразу отличишь — где трудная работа, где — легкая». — «Это так, — почему-то засмеялся Андрей. — В принципе я против ваших ничего не имею. И они на что-нибудь сгодятся. Ну, а оружие? Что об оружии слыхать?» — «Была недавно одна винтовка в деревне, да и ту кто-то испортил, — прищурился Зазыба. — И кто этот затейник, словчил так, чтобы осталось шито-крыто?» — «Было бы желание, — невозмутимо сказал на это Марухин». Через несколько дней Марухин снова подступился к Зазыбе. «Я вот что, надумал, Денис Евменович, — сказал он сразу. — Не настало ли время походить мне по деревням, показать и там мою кузнечную хватку, потому что в Веремейках уже, кажется, не к чему приложить руки, даже материала нужного не найти». — «Дело говоришь, дело», — подхватил, не совсем уверенно, Зазыба. Тогда Марухин сказал еще прямей: «Сами же небось думаете — одной испорченной винтовкой после не оправдаешься?» — «Это так — одной испорченной винтовки не хватит!…» — засмеялся Зазыба, блестя повлажневшими глазами. «Потому я и говорю, надо походить по окрестным деревням, приглядеться да прислушаться к местным жителям. Кроме того, сдается мне, теперь можно встретить и кого-нибудь из бывших солдат. Не один же я из лагеря сумел выбраться. Немало таких случаев было и до меня. Значит, наши где-то тут осели». — «А почему ты говоришь — бывший, бывшие? Вас же от воинской повинности никто не освобождал, а тем более от присяги?» — «Это правда, Денис Евменович, — подумав немного, согласился Марухин. — Никто нас ни от воинского долга, ни от присяги не освобождал. Но странно — за то время, пока я сидел в лагере, а потом у вас здесь, все, что было раньше, почему-то стал вспоминать и даже называть в прошедшем времени — бывший, бывшее… Ну, а теперь вот… Теперь приходится заново ко всему привыкать». — «Одно дело — привыкать, другое — душой принять». — «Ну, пусть так. Как того белынковичского учителя, вашего знакомца, зовут?» — «Мурач. Степан Константинович Мурач». — «Говорите, надежный человек?» — «Во всяком случае, глубоко идейный, это так. Ну, а насчет надежности… Людям вообще всегда надо верить». — «Как сказать, Денис Евменович. Навряд ли вы доверитесь теперь Браво-Животовскому с Романом Семочкиным!» — «Не о них речь, — спокойно возразил Зазыба. — Они — на виду, и все, кто не слепой, видят, что это за птицы. Хотя о Романе Семочкине тоже еще стоит подумать. Я говорю вообще о людях». — «Понятно, — кивнул Марухин. — Но в такие времена люди как раз и делятся на предателей, на тех, кто ни вашим, ни нашим, ну и на верных патриотов, конечно». — «Пусть будет так, — согласился Зазыба. — Не стану отрицать. Но верных все-таки намного больше, чем предателей. Вот они-то и есть по моим понятиям — люди. Даже те, которых ты правильно называешь „ни вашим, ни нашим“. Главное тут все-таки в доверии. Недаром говорится: был ни вашим, ни нашим, а сделался своим. А что выйдет с того, если мы и теперь, когда враг перед нами, будем подозрительно поглядывать друг на друга? От боязни мало приязни. Другое дело, что в условиях вражеской оккупации надо быть ещё осторожней, не обязательно каждый раз вывеску на себя цеплять — мол, глядите, кто я. Взаимности, понимания надо Добиваться другим путём. У нас в кавалерийском полку когда-то комиссар служил. Не очень грамотный человек, однако убеждения имел твёрдые. Так тот говорил — я своих и чужих издали по запаху чую, могу точно сказать, кто белый, а кто красный, кто за Советскую власть, а кто против неё. Придётся и нам теперь чутьё развивать, даже нюх нам понадобится. Конечно, вместе с революционной бдительностью. Ты это запомни, Андрей, раз берёшь на себя такое дело, ходить да глядеть». — «Благодарствую, Денис Евменович, я ваши советы учту. Значит, тотчас же и могу спросить в Белынковичах, где живёт Мурач?» — «Да», — уверенно ответил Зазыба.

Потом, уже бессонной ночью, Зазыба подумал, что и ему тоже было бы не худо побродить нынче от кузни к кузне по Забеседью вместе с таким человеком, как Андрей Марухин, жаль только, что в молотобойцы по годам да по немощам не годен.

До сих пор Зазыба все мог предвидеть, на это у него хватало и чутья, и сообразительности, но догадаться наперёд, что у них с примаком — иначе за глаза Андрея Марухина в Веремейках уже и не звали — так быстро дело станет на верные рельсы, не сумел.

Андрей жил ещё у Палаги Хохловой и каждый день шагал в деревенскую кузню, а Зазыба уже таил желание перекинуться с ним словом-другим. Он понимал, что кузнец нужен ему как никто другой в деревне и что нельзя его упускать. И вот все случилось как надо. Правда, Зазыба не мог и подумать, что Андрей проявит такую инициативу, а если говорить прямо, то Зазыба раньше понятия не имел, как браться за дело, которое после исчезновения Чубаря и гибели подпольного райкома партии было в плачевном виде. Это приводило его в отчаянье. Понимая, что бездействие может недобро потом откликнуться, — это, считай, ещё легко сказано, — Зазыба просто не знал, как и к чему приложить силы. Оказавшись словно бы в тупике, он только терзался втуне, даром что имел перед собой ясную цель. И только сейчас когда дело вот-вот тронется с места, он почувствовал, сколько потрачено за эту осень душевных сил да и здоровья. Тут-то Денис Евменович и понял, что в их с Чубарем спорах об организации сопротивления фашистам мало было здравого смысла. Ни максималист Чубарь, который готов был немедленно ломать да крушить все вокруг, чтобы хоть чем-нибудь навредить врагу, пусть даже ценой не просто больших, не равнозначных жертв, но и самоубийства, ни расчётливый, а потому, быть может, слишком осторожный Зазыба, который стоял за более разумное начало, были не правы. Напрасно тратя время, оба они не в состоянии были сделать первый шаг в нужном направлении, и оба желаемое выдавали за действительность; получалось, чтобы начать действовать, им нужен был поводырь — либо секретарь подпольного райкома, либо вот этот самый механик с подбитого танка, что без долгих размышлений просто-напросто предложил самое нужное в нынешних условиях — пойти по деревням, прислушаться да присмотреться к местным людям, чем живут в оккупации и что собираются делать, а заодно поискать и окруженцев, бывших военнопленных… Ещё не зная, чем подобная затея может кончиться, Зазыба вместе с тем нутром чуял: чрезвычайно важно, чтобы за партизанское дело взялся военный человек.

А в его желании пойти вместе с Андреем по Забеседью остро проявилась та грызущая тревога, которая последние недели жила в нем, как говорится, под спудом — глубоко спрятанная, и причиной её было недовольство собой, верней, невозможность включиться в русло активной борьбы, какой требовала обстановка. И не только это. Была для грызущей тревоги и иная причина. Ошибался тут Зазыба или нет, однако он стал примечать, что по мере отхода фронта все дальше на восток, замыканные крестьяне начинали вроде бы успокаиваться, вроде никого из них больше не касалось, что делается на свете, то есть за Веремейками и дальше. Теперь, казалось, только такие события, как возвращение Ивана Хохла да изгнание среди ночи Андрея Марухина, способны были встряхнуть на некоторое время веремейковцев, заставить говорить по душам. Даже случай с самообороной стал, считай, заурядным происшествием, которому, может, и найдётся потом место в самом конце длинной цепочки деревенских былей и небылиц. Все чаще вспоминал Зазыба давнюю беседу на родном дворе — было это уже после возвращения Масея, когда забрёл к ним Зазыбов сосед, Кузьма Прибытков. Старый человек, много повидавший на своём веку, он свёл разговор к тому, что, мол, мирные люди и есть мирные, и хочешь не хочешь, а придётся им всем вживаться в «новый порядок». Правда, Зазыба вроде заставил тогда Прибыткова сказать это, вроде сам подбил повторить за ним эти слова, но теперь он склонён был считать, что такая мысль целиком исходила от Кузьмы Прибыткова. В конце концов не в том даже дело, от кого исходила, с кого начиналась. Важно, что разговор этот возник и теперь как будто оборачивался явью…

Когда в самую непогоду Зазыба наконец добрался до собственного подворья да сбил шапкой под навесом внутреннего крыльца налипший снег с одёжи, в доме уже давно отобедали.

Под поветью стояла чужая лошадь.

Зазыба раньше услышал её, чем увидел, до него явственно долетело вдруг живое фырканье, какое ни с чем не спутаешь. Между тем ни в заулке, ни тут, за воротами, никаких следов не осталось. «Значит, кто-то приехал до снега», — подумал Зазыба, как будто это было крайне важно.

Не жалея, что снова придётся попасть под мохнатый и уже набухший влагой снег, Денис Евменович, особо не выдавая себя, сошёл по ступенькам с крыльца, глянул под поветь. В непогоду там было темней, чем всегда. Но глаза освоились быстро. Да и лошадь сразу отозвалась на присутствие чужого человека — вскинула голову, брякнув удилами, перестала хрустеть сеном, которое лежало на дровах — на выбранной до половины крайней поленнице. Тут же, под поветью, стояла и повозка с затейливыми грядками. И лошадь, и повозка не были знакомы Зазыбе, значит, приехал кто-то из другой деревни да не рассчитал времени. Ну, а ежели человек двинулся по такой непогоде в путь, то наверняка по крайней необходимости.

Зазыба замер на момент, словно прислушиваясь к тому, что делалось в его доме. Но вокруг все было сковано мёртвым молчанием, только снег, что падал и падал с неба, производил некий шум, совсем не похожий на другие, знакомые всем шумы, возникающие на земле; шорох этот — и вправду это был мягкий и вместе с тем какой-то тревожный шорох, — когда наконец Зазыба стал его различать, почему-то напомнил ему довольно редкое явление в природе — рождение и смерть мотылька, что живёт всего одну короткую летнюю ночь. Бывало, в деревнях раньше всегда ждали её, этой ночи: тогда шалела в озёрах и реках рыба, стремилась к поверхности, словно задыхаясь, и мало кто утром возвращался домой без тяжёлого от рыбы лозового кукана.

«Кто ж это приехал?» — спохватился наконец Зазыба. Он вышел из-под повети и по старым, почти заметённым уже своим следам, пересёк двор, потом словно с неохотой или даже с суеверной осторожностью, толкнул ногой дверь в сенцы, думая, не заперты ли они изнутри. Из хаты навстречу хозяину кинулась Марфа, но не для того, чтобы предупредить о чем-то, — это Зазыба понял сразу, даром что в сенцах было темновато, — на лице у Марфы не было заметно никакой тревоги, и это обстоятельство, которое Зазыба отметил прежде всего, успокоило его, благо что и раньше, в прошлые годы, она вот так же выбегала ему навстречу.

То и дело поскальзываясь на полу, Зазыба стал аккуратно счищать с себя налипший снег — и с ног, и с ватника, Марфа метнулась помогать ему.

— На вот, голиком смахни, — подала она использованный в хозяйстве — и в бане, и в доме — берёзовый опарыш и, пока Денис Евменович шаркал им по сапогам, успела спросить: — Удалось ли зверя-то выследить?

— За озером нору нашёл. Но как ого взять, по такому снегу?

— А верно, что барсук в норе?

— Верно, — ставя голик на прежнее место, усмехнулся Зазыба, хотя, конечно, могло быть и иначе.

— Ну, раз в норе, дак уж выманить его оттуда сумеете, — сказала Марфа.

— А почему не говоришь, что у нас гость? — выпрямился Зазыба, пытливо глянув на жену.

— Дак…

Двери в хату Марфа не закрыла, когда выбегала в сенцы, и теперь слышно было, как оттуда, из дальней комнаты или как в деревне говорят, — из задней, то есть светлой половины хаты, долетали мужские голоса, среди которых выделялся Масеев; собственно, звучали два голоса, и один из них был Масеев. И хотя слов сына Денис Евменович чётко не разбирал, по тону чувствовал, что говорил Масей с кем-то знакомым, во всяком случае, с человеком, который не вызывал ни неловкости, ни стеснения.

И тем не менее для крестьянина главное — степенность. Не торопясь, Зазыба снял сырую стёганку, отдал Марфе и уж потом шагнул в переднюю половину хаты.

— Ну куда её такую? — бросила вдогонку жена.

— Положи на печь.

Зеркальце было вмазано над устьем печи, и хозяин повернулся к нему, глянул. Как и следовало ожидать, безусое и безбородое лицо его на ветру сделалось красным и словно бы покруглело, но из-под бровей, которые за последнее время совсем изменили цвет, стали почти седыми, по-прежнему глядели те же незамутнённые карие глаза. Непорядок был только на голове — волосы под шапкой свалялись, поэтому пришлось Зазыбе расчесать их пальцами.

— Ну, показывайте, наконец, гостя, — сказал Зазыба и все так же неспешно, будто экономя каждое движение, направился на заднюю половину.

Всего он мог ожидать, только не этого: гостем оказался бабиновичский портной Шарейка. Он сидел на табуретке спиной к двери, перед ним на лавке расположился Масей, который при появлении отца поднял голову и умолк. По тому, что Шарейкова деревяшка лежала, отцепленная от ноги, на перекладине стола, можно было попять, что портной гостит тут не один уже час. В простенке между окнами стояла и его зингеровская машинка, но не на фабричном, чугунном станке, как у него дома, а на самодельном, столярном, должно быть, чтобы легче было управляться с нею в дороге.

Зазыба прошагал от филёнчатых дверей уже чуть ли на середину хаты, успевая приметить, что нового появилось тут в его отсутствие, а Шарейка все не поворачивал головы к нему, словно бы это составляло великий труд. Но вот опущенные плечи дрогнули, беспокойно дёрнулась левая щека портного. «Не с добром Шарейка приехал», — подумал Зазыба.

Шарейково замешательство, или по-иному сказать — тревога, не осталось не заметным и для Масея, удивлённо поглядел он сразу же на обоих.

— А я думаю себе, чей это конь распряжён у нас под поветью, — нарушил тягостную тишину Зазыба и поздоровался за руку с портным, став рядом с ним. — Вот уж невзначай так невзначай, как моя Марфа приговаривает. Вижу, с инструментом к нам?

Зазыба сел на скамью рядом с сыном, так что Шарейка оказался теперь напротив него. Но напрасно он пытался угадать причину приезда, лицо его давнего знакомца за это короткое время стало совсем спокойным, словно никаких у человека и тревог на душе, зато в глазах, глубоких, иссиня-чёрных, явственно читалась мука.

Решил вот подзаработать, — ответил гость на Зазыбовы слова, мотнув головой на швейную машинку.

— Неужто в местечке работы не хватает? —Смотря какой.

— Известно, шитья. Сам же хвалился когда-то — старые заказы были, потом и от немцев поступать стали.

— Ага, стали, — Шарейка помолчал, словно прислушиваясь, что там, на улице, усмехнулся: — Такая наша доля — работу повсюду искать. Недаром же говорят, портной что курица, где ступит, там и клюнет.

— Нет, Шарейка, — засмеялся в свою очередь Зазыба, — не так ты говоришь. Курица, ступивши, и правда, клюнет, а портной небось клюкнет.

— И тут большого греха нету. Ай недоволен, что придётся на угощение разориться? Не тревожься. Мы с Масеем уже, слава богу, причастились, благо твоя Марфа из наших краёв, тоже не куксится. Ну, а по какому болоту тебя тем временем черти носили, дозволь спросить?

— Барсука ходил выслеживать.

— Ах да, я и забыл, Марфа уж говорила. Ну и как?

— Теперь, считай, надо собаку брать с собой, чтобы из норы выманить.

— Собака вряд ли поможет. Хитрый он, барсук. Да и снегу навалило.

— Я думаю, снег этот ненадолго.

— Думаешь, растает?

— Куда ему деться. Не похоже, что он крепко лёг, потому что первый. Тогда и за барсуком сходим. А, сын?

Масей улыбнулся. А Шарейка сказал:

— Не знал я, что Денисовичу барсучье сало потребно, у нас женщина одна недавно барсука убила. Прямо коромыслом. Без собак и без ружья.

— Ну, это дело не хитрое, — подхватил Зазыба. — Тут важно, чтобы…

— Ну, известно, важно. Важно, чтобы зверь наскочил на твоё коромысло. Так оно и было. Пошла баба по воду к колодцу, а он откуда ни возьмись — под ноги, благо колодец у нас на краю болота.

— Ничего, — почесал нос Зазыба, — мы на своего тоже управу найдём. Мы ему тоже дубец приготовили. Ну, рассказывай, что нового в местечке?

— Да, сдаётся, ничего.

— Так уж и ничего? — не поверил Зазыба.

— Ну, что было, дак вот мы с Денисовичем переговори ли. А я, вишь, и не знал, что он дома. Поворачиваю себе в заулок, думаю, что это ты мне со двора торопишься

ворота открыть, ан вижу — пет. Тут и признал. Говорю, неужто это ты, Денисович? Ну, мы и покалякали тут, покуда ты где-то бродил. И насчёт кожуха полюбовно договорились.

— Что правда, то правда, — сказал Зазыба. — Кожух ему нужен. Вот только не хватает одной овчины. Придётся занимать у людей.

— Ну, а ежели ты не выпросишь, дак я уж тем более. Из одной овчины сделаю две, только бы дело пошло на лад. Слыхал же небось — что у портного на ножницах осталось, то бог дал?

— Хочешь сказать, что кравец — вор, сапожник — буян, а коваль — пьяница? — подхватывая шутейный тон Шарейки, покивал головой хозяин. — Кстати, наш коваль тоже вот, как и ты, подался куда-то уменье своё показывать. Говорит, в Веремейках нету нужного железа, нету материала — мол, пойду поработаю у других.

— Ну вот, а ты спрашиваешь — неужто в местечке работы не хватает? Все мы такие, мастеровые. Всё мы по большим дорогам жизнь пытаем. А коваль и вправду ваш?

— Нет, из пленных. Наш где-то воюет.

— Тоже путаница. Свои воюют, а чужие солдаты на их постелях валяются. Оказалось вдруг, что никакие они не вояки — конечно, кто коваль, кто бондарь, а кто дак и просто полицай. То, чему их учили в Красной Армии, забыли Примаками у нас их теперь зовут.

Шарейка хоть и родился и вырос в местечке?, но рассуждал порой резко — может, по причине увечья, полученного на шахте, жила в нем какая-то оголённая, отчаянная жажда правды, потому и в речах был мало сдержан, из тех людей, которые в рассуждениях своих почему-то не боялись перебрать, будто бы наверняка знали, чем потом уравновесить; зато, когда уж доходило до дела, Шарейка вёл себя, как при портновском деле: с прикидкой, не дай бог испортишь чужую кожу или сукно.

— Ну, примаки — это другое, — сказал на Шарейковы слова Зазыба. — По-старому примак — когда в дом зятя берут, а не дочку в чужую семью отдают.

— Благодарствую за подсказку, — улыбнулся Шарейка, — но не я это выдумал про теперешних-нынешних примаков. Ежели подумать хорошенько, аккурат так оно и будет. А ваш ещё не пристал к кому?

— Не в этом дело — пристал или не пристал. Человеку же и вправду где-то приюта надо искать! — А по мне, дак этому человеку воевать по теперешним временам надо, а не приюта искать.

— Ничего не поделаешь, раз так вышло.

Странно, но Зазыбова покладистость, похожая на неразборчивость, вдруг возмутила Шарейку.

— Вот видишь, Масей, как твой батька заговорил? — почему-то обратился он за поддержкой к Масею, который все это время, казалось, равнодушно слушал беседу. — Понятно теперь, почему мы войну проиграли!

— Ну, это ещё пока далеко от правды, — вскинулся на него Зазыба. — Откуда ты взял, что проиграли?

— Сам подумай. Ежели ещё и не совсем проиграли, дак вот-вот…

— Что — вот-вот?

— А то, что чуть-чуть тоже не считается.

— Когда как.

— Во-во! Тебе, брат, только бы за что-нибудь спрятаться!

— Что-то я не понимаю тебя сегодня, Шарейка.

— А, не хочу я говорить о том, в чем мы оба, оказывается, ничего не смыслим, — махнул рукой портной и зашевелился на табуретке, готовый соскочить на пол— Давай-ка, Масей, лучше займёмся твоим кожухом. Марфа, где у вас овчина?

— Дак на чердаке ещё, на жердях, — отозвалась из передней половины хозяйка.

— Вы их хоть просолили в своё время?

— Понятное дело.

— Тогда несите.

— Пускай вот сперва Денис пообедает.

— Что ж, нехай пообедает, — несколько остыл Шарейка.

Недовольный тем, как он повёл, а потом и закончил разговор с Шарейкой, Денис Евменович поднялся со скамьи и, словно бы пристыженный, вышел на женин голос.

На столе уже дымился обед — глиняная миска серых щей — нынешнее лето, когда обирали кочаны, не посмели скормить скотине серую капусту, оставили себе па варево, — и, считай, привычная уже в их доме осенью тушёная картошка.

— А они-то пообедали? — спросил хозяин, имея в виду Шарейку и сына.

— Дак не шутят же. Сперва ждали тебя, а потом видим — поздно, ну и решили обедать. Подумали, может, ты до самого вечера будешь искать барсука.

— Но ведь обед на обед не то, что палка на палку?

— Ну, ты уж сам зови их во второй раз.

Зазыба опёрся ладонями на край застланной будничной скатертью столешницы, постоял так, насупившись, потом будто, наконец, решил что-то:

— Ладно, пускай себе.

Сколько ни ходил он по лесу — аппетита не было. Может, если бы Марфа сразу поставила перед ним этот упревший обед, как только Зазыба вошёл из сеней в хату и не встревал в разговор, он поел бы в охотку! А теперь…

Остывая помаленьку, Зазыба лениво цеплял деревянной ложкой капусту, которая сегодня казалась ему слишком грубой. И думал о том, почему у них с Шарейкой не получилось вдруг разговора. Масеево присутствие могло помешать, но не настолько же, чтобы не нашлось между давними приятелями обычного понимания. Хотя как раз из-за Масея Зазыба воздержался спросить у Шарейки про Марылю.

Самым загадочным оставалось поведение портного, когда Зазыба шёл к нему через комнату — Шарейка тогда в самом деле почему-то выглядел смущённым, смущение явственно было заметно даже по спине его, по напряжённой фигуре, да и по глазам Шарейки, пока разговор переходил с одного на другое.