— А вы говорите Про кавказцев! И белорусы не прочь, коли… Недаром Шкроб грозился кому-то кровь пустить в Гонче…

— Что-то Хомич сегодня кровожадным стал, — отозвалась сонным голосом и Ганна Карпилова. Она было задремала на лавке, но в конторе снова становилось шумно.

— А еще Цукор Медо-о-ович! — пошутил Кузьма Прибытков.

— Надо еще спросить, досталось ли ему того меду! — подхватил шутку Парфен Вершков. — Наверное, батька весь выбрал. Вот тот так и вправду был и Цукром и Медовичем. Глядишь, и правду-матку режет в глаза, а как-то… деликатно все у него выходит;, будто под тебя перину мягкую стелет при этом, как ангелу тому, что с неба падает. Нет, батька его прозвище это по праву носил, а Иван уже… какой-то натопыренный, как шишка сосновая.

— Это у него от деда, — добродушно сказал Кузьма Прибытков, — от Хомкова батьки. Тот тоже был, как ты говоришь, будто шишка натопыренная. А отец Иванов — человек ласковый.

Падерин, опустив с нетерпеливой усмешкой голову, ждал, пока выговорятся мужики, чтобы начать снова. Почему-то не давала ему сегодня покоя эта кровная месть, словно привязалась. Но вдруг под окном конторы послышались торопливые шаги. Зазыба подвинулся к окну, припал к стеклу и заслонил от себя свет, чтобы вглядеться в улицу.

— Наконец-таки! — с облегчением воскликнул Парфен Вершков, думая, что идет Сидор Ровнягин.

Все зашевелились, будто им надо было на конечной остановке с воза слезать, но вместо Сидора Ровнягина в дверях, которые отворились почти настежь, встала залитая лунным светом нескладная фигура Микиты Драницы. Микита задержался немного на пороге, ступив на него обеими ногами, потом будто спрыгнул на пол и остановился посреди конторы, успевая одновременно разглядеть в потемках односельчан. Был он в обычной своей одежде — те же заскорузлые на задниках и союзках сапоги, которых ему хватало не на один год, та же длинная фуфайка, под которой штанов на разглядеть, и вельветовая шапка, точно выжженная лишаем. Но сегодня Микита почему-то не вушакомился — есть такое слово в Веремейках, не задавался, значит, как это умеют делать другие, — зато поглядывал он по сторонам с той нескрываемой обеспокоенностью, когда каждому понятно: человек пришел выведать что-то.

— И ты тут? — сказал он Парфену Вершкому.

— И я, — ответил тот.

— И ты, — назвал дальше Микита Кузьму Прибыткова.

— Как видишь, — кивнул головой старик.

Все, кого Драница называл, отвечали ему с веселым прищуром в глазах, будто начинали игру и ждали от нее чего-то особенно потешного. Наконец очередь дошла до Зазыбы. Но Микита почему-то не решился обратиться к заместителю председателя колхоза — то ли смутился, вспомнив, как приходил за орденом, то ли застряло что в горле. Тогда Зазыба заговорщицки подмигнул Миките, сказал явно не без умысла:

— Мы, видишь, тут, а вы где?

— Мы? — оторопел Драница.

— У Браво-Животовского? — догадываясь, уточнил Зазыба.

— Так…

— Кто же там у вас?

— Браво-Животовский…

— Это мы знаем. Раз в гостях у него, так…

— Роман Семочкин…

— И про этого мы могли догадаться…

— Силка Хрупчик…

— А вот это уже что-то новое!

— Еще приятель Романов, что в Бабиновичах полицаем теперь. Пришел в гости в деревню. Не забывает. Роман сказал, что к Ганне ночевать поведет его.

Ганна, услышав это, не возмутилась, сказала, как о чем-то будничном:

— Нехай только детей напугают мне, так!..

— Значит, тебя они подослали сюда? — не сводил между тем с Микиты насмешливых глаз заместитель председателя колхоза.

— Почему это они? — взъелся Микита. — Сам шел, так вижу, горит в окнах…

— Не хитри, Микита, признавайся, — встрял в разговор Парфен Вершков.

Микиту явно припирали к стенке. Он это понимал. Потому произнес громко, даже с неподдельной обидой в голосе:

— Ну, как хотите, — и повернулся, чтобы уйти.

Но над столом, метнувшись, выросла вдруг огромная тень — встал Зазыба.

— Никуда ты не уйдешь, раз пришел! — Он не хотел выпускать Драницу из конторы, чтобы тот не поднял своих собутыльников раньше времени. — Садись вот с мужиками вместе, да поговорим. Ты даже не догадываешься, зачем мы собрались тут?

— Так ясно, все правленцы!

— И Кузьма?

— Так…

— А Парфен?

— Так…

— Садись, садись! — едва не хватая Драницу за полу, сказал Зазыба. — И голос будешь иметь, если что вдруг.

Драница мялся, но ослушаться не посмел.

— Ну, если треба, — делая вид, что с неохотой поддается уговорам, пожал он плечами.

А мужики, наоборот, засмеялись: мол, не шляйся от компании к компании.

Затем Парфен Вершков спросил Драницу:

— Ты бы рассказал, как там в Бабиновичах вам было с Браво-Животовским? Как немцы?

Драница заерзал на лавке.

— А никак!..

— Почему же?

— Потому.

— Ладно, Микита…

Что вы ко мне пристаете? Вот Зазыба тоже ездил в Бабиновичи, так… Нехай он первым расскажет.

— Ты опоздал, Зазыба уже рассказывал, — не моргнув глазом, соврал Парфен Вершков.

Драница недоверчиво сверкнул глазами, видно, ему не очень-то хотелось рассказывать о своем походе в занятое немцами местечко. Но он хорошо знал веремейковских мужиков: раз берут в переплет, то уже все равно на чем-нибудь отыграются, скажем, на той же торбе, которую откопали деревенские мальчишки в огороде. А именно этого Микита больше всего и боялся. И ему ничего не оставалось, как смириться.

— Так мы там каждый сам по себе-е-е, — отмежевываясь от Браво-Животовского, начал Драница. — Он ведь меня за переводчика брал. А там оказалось, что Адольф сам понимает по-нашему. Ну, Браво-Животовский и пошел один к коменданту. Я же остался стоять на крыльце. Сперва боязно было, а вдруг какой герман возьмет да и пальнет из автомата. Думаю, зря увязался за Браво-Животовским. Лучше бы дома сидел. А немцы, оказывается, не обращают внимания на меня. Им хоть бы хны. Сидят себе на траве около забора, бормочут, как бывало евреи, даже мне никак не понять их, да что-то жрут, завернутое в золото. Ну, тут я и осмелел. Ведь голодным побежал из дому.

— Неужто попросил у немцев? — выгнул от удивления кадыковатую шею Иван Падерин.

— Так они ему и дали! — будто с завистью, вслед за ним произнес Кузьма Прибытков.

Но Драница заперечил:

— Подходили же местечковые сорванцы, так немцы давали и им всего.

— Нет, как пить дать пожалели б тебе, — покивал головой Иван Падерин, — ведь сам говоришь, в золоте! Нет, как пить дать…

— Так у них все завернуто в золото, — уверял Микита. Тогда не удержался Парфен Вершков.

— А это вовсе и не золото, — подал он голос. — Это, должно быть, бумага у них такая. Так в нее они и завертывают… там сыр, масло разное… И не из золота она.

— Ну, как на иконах, — уточнил Кузьма Прибытков.

— Так черт ее знает! — почесал затылок Драница.

— Одним словом, попробовать тебе немецких пряников не довелось? — съязвил Иван Падерин.

— Так.

— А Браво-Животовскому? Его-то хоть накормили немцы?

— Вроде бы нет. Зато дали винтовку бельгийскую с патронами, во такими широкими, и полицаем назначили в Веремейки. Говорит, скоро форму получит.

— Да-а-а, — мечтательно вздохнул Кузьма Прибытков, и все вдруг засмеялись, так складно у него получилось, будто это говорил сам Драница.

На улице снова послышались шаги. На этот раз порог переступил Сидор Ровнягин.

— Тебя ждать, — сказал с упреком Зазыба, — так быстрее жабу в Кулигаевку кнутом гнать.

— Тут порой и не думаешь, — махнул рукой Сидор, — а забота тебя сама найдет. Это ж моя корова провалилась в трясину у Святого озера, так пока тащили, все веревки порвали в корягах.

Выходит, и корить человека не за что было. Сидор подошел к столу, сел так, что заслонил свет от лампы.

— Зачем звал? — глянул он в упор на Зазыбу.

— Так… — Зазыба тоже не сводил глаз с Ровнягина.

— С колхозом треба что-то решать, — будто по договоренности с Зазыбой, пояснил Кузьма Прибытков.

Но Сидор даже не обратил на него внимания.

— Так почему бы тогда не созвать общий сход, раз уж дело дошло до того, чтобы распускать колхоз?

— Никто не собирается его распускать, — нахмурился Зазыба. — Вопрос о роспуске мы не должны ставить. Другие пущай делают как знают, а мы у себя не будем распускать. — Он обвел всех тяжелым взглядом, добавил: — Поделим лишь по спискам колхозное имущество. Будет считаться, что роздали его па сохранение до прихода Красной Армии.

Все, в том числе и Ганна Карпилова, недоверчиво посмотрели на заместителя председателя колхоза.

— Гм, — усмехнулся Кузьма Прибытков.

Действительно, мудрее нельзя было придумать. Предложение Зазыбы, по существу, спасало все. Как говорится, и волки будут сыты, и овцы целы.

— А когда придут наши, — продолжал Зазыба, — люди и вернут все.

— Так они тебе и понесли! — заерзал на лавке Микита Драница. — Я наших мужиков знаю! Будешь ты, Зазыба, потом по дворам бегать да по веревке опять собирать!

Зазыба посмотрел исподлобья на неожиданного колхозного радетеля и словно отрубил:

— Я тоже их знаю. Когда в колхоз вступали, ничего не утаивали.

— Тогда вот что, — будто подводя итог, положил правую руку ладонью на стол Сидор Ровнягин, — вы нам отдадите то, с чем мы пришли к вам, когда присоединялись к колхозу. И землю, и имущество. А мы там уж сами посудим-порядим, что к чему.

Это вызвало у веремейковцев хохот.

— Вот куркуль! — покрутил головой Иван Падерин.

— Как говорит Животовщик, волчий дух по лесу тянет, — добавил Микита Драница.

— Вы со своим Животовщиком уже обделались, — зло ответил Сидор Ровнягин.

Тогда возмутился Парфен Вершков:

— Поглядим еще, как вы там, на своих поселках, обделаетесь… А предложение твое нам не подходит.

— Почему?

Зазыба недовольно потер брови сперва над левым глазом, затем над правым.

— Ладно, не ссорьтесь, мужики, сегодня еще и черти на кулачках не бились, а вы… — Он посмотрел на Сидора. — Парфен правду говорит. Вместе пахали, вместе сеяли, вместе и жать должны, а там…. Словом, завтра перемерим рожь, да и начнем. — Потом перевел взгляд на Ивана Падерина. — Садись вот, Хомич, ближе к лампе, писать будешь. Сперва протокол, а потом список составишь.

Счетовод достал из шкафа стопку чистой бумаги.

— Как писать? — спросил он.

— А так и пиши, — показал пальцем Зазыба на лист бумаги, — мол, правление колхоза на своем заседании от такого-то числа одна тысяча девятьсот сорок первого года постановило раздать крестьянам колхозное имущество, в скобках — на сохранение до прихода Красной Армии. Понял?

— А вот этого и не надо писать, — остановил Зазыбу Парфен Вершков.

— Почему? — пришел в недоумение Иван Падерин.

— Так не хочу, чтоб Зазыба повис на сосне где-нибудь за Кандрусевичевой хатой!

Кузьма Прибытков тоже затряс головой.

— Парфен правду говорит, — поддержал он Вершкова. — Треба подумать.

— Да-а-а, тут и в самделе прикинуть надо, — положил ручку на чернильницу-непроливайку помрачневший Иван Падерин.

— А что тут прикидывать! — презрительно посмотрел на веремейковцев Сидор Ровнягин. — Это Денис не подумал, что заставляет писать так. Протокол — такая вещь, в него никому не запретишь заглянуть, скобками не закроешься, всякий сообразит, положим, тот же комендант: значит, Красную Армию ждете? Хлеб и разное прочее для нее запасаете?

Зазыба выслушал всех, но мотнул головой и еще раз ткнул пальцем в бумагу.

— Пиши, Хомич, пиши, как я тебе велю! Нечего в прятки играть!

— Так война ж теперь, — пожал плечами Кузьма Прибытков. — Недаром говорят, в голод люди намрутся, а в войну — налгутся.

… Все это происходило ночью, а на следующее утро Зазыба уже собирался идти в Поддубище да делить на полосы колхозное жито.

Завтракал он наскоро, только выпил с краюшкой занятого у Прибытковых хлеба корец холодного, прямо из сеней, молока. Марфа еще хотела налить ему, стояла подле с кувшином наготове, но хозяин, опорожнив корец, накрыл его рукой, мол, хватит.

Ранний гомон на деревенской улице хотя и очень напоминал прежнюю жизнь — в Веремейках так бывало всегда, когда начиналась жатва, — однако сегодня все это казалось некстати. Людские голоса, беготня просто раздражали Зазыбу; в душе было такое недоброе чувство, будто заместитель председателя колхоза в чем-то обманулся, будто что-то не сбылось, на что он сильно рассчитывал. Зазыба понимал: люди ни в чем не виноваты, они и сегодня собирались делать то, что делали всегда, из года в год, а все же внутри шевелилась какая-то обида на них, будто вовсе не по его распоряжению составлялись вчера имущественные списки. Странно, но Зазыбе даже хотелось, чтобы ни один человек из всех Веремеек и из обоих поселков не показался в поле. Неважно, что переспелое зерно осыпается на нивах… И недоброе чувство, и недоверие, и обида на односельчан возникли, может, потому, что очень много вложил Зазыба за эти годы и души своей, и сил в колхоз, и сегодня люди намеревались разрушить не только то, что было создано коллективным трудом и единым желанием, но и воплощенную его мечту…

Когда Зазыба вышел со двора в переулок, он вспомнил, что Марфа сегодня перед завтраком сказала, будто она слышала, как на рассвете пела по-петушиному курица. Говоря об этом мужу, она не удержалась и заплакала.

— Что-то случится, — твердила Марфа. — Раз запела не своим голосом, так случится. Может, с Масеем там… А может, с нами… Или с Марылей… — И спросила мужа: — Как же вы ее устроили? Хоть в хорошем месте поселили, а то давеча я и спросить не успела?

— За почтой, в еврейском доме оставил, — неохотно ответил Зазыба.

— А почему не у самого Шарейки?

— Ну, мы так решили…

Марфа недоверчиво посмотрела на мужа и вздохнула. Тогда Зазыба, чтобы как-то успокоить жену, заметил:

— Это, может, еще и не наша курица пела? Ты же не видела, чья?

— Может, и не наша…

Марфа уже и сама не хотела вспоминать об этом.

— Так зачем зря душу бередить? — буркнул Зазыба. Но через некоторое время Марфа снова сказала:

— Известно, зря, — и махнула рукой. — Они теперь распелись, и петухи, и куры… Кулина Вершкова вон говорила, будто и у них пела. — Помолчала и добавила: — Конечно, если б знать, какая пела, так… Можно было б и на порог положить…

— А я и не знаю, как это вы, бабы, делаете, — усмехнулся Зазыба. — Слышал, что на порог кладете тех кур, что запевают вдруг не своим голосом. Даже мать моя, покойница, помню, резала. Говорила тогда, что умрет кто-то свой, в нашем доме, а умер брат Кузьмы Прибыткова, через дорогу. Да и то не скоро.

— Может, не так сделали, как следовало, — будто не поверила Марфа и принялась объяснять: — Треба сперва померить самой курицей, как аршином, от красного угла до порога. Тогда станет все ясно. Если на порог ляжет голова, значит, помрет кто-то в хате, а если придется хвост на порог, то в другом доме пропажа…

— Ну, а Кулина нынче мерила? — спросил, будто шутя, Зазыба.

— Так она тоже не знает, какая пела.

— Значит, нечего и думать. Вчера вон сорока голову дурила под окнами, а гостя нет!

— Так, может, еще будет? А может, весточка какая? Может, про Масея?

— Ну вот, ты опять за свое, — махнул рукой Зазыба. — Еще неизвестно, кому перепадет: или ему там, или нам с тобой здесь.

Зазыба устыдился — далась же ему эта курица! — и направился по переулку к глинищу, где по высокому берегу над оврагом бежала стежка в Поддубище.

Земля за короткое время успела подсохнуть, и даже ночь, казалось, не оставила следов холодной влаги на ней. Идти по стежке было удобно и легко. По правую сторону между седой полынью и глинищем росла какая-то ползучая трава, похожая на плющ, и когда Зазыба задевал ее голенищами сапог, то под темно-зеленым покровом слышалось будто змеиное шипенье.

Чем дальше отходил от деревни извилистый ров, тем меньше попадалось в нем круглых печурок, вырытых глинокопами. Зато с каждым шагом ров мелел, за дно его уже цеплялись шиповник, ветвистая жимолость и, наконец, луговая калина, а на склонах, которые постепенно становились пологими, еще издали бросался в глаза грязно-розовым цветом посконник.

Никто в Веремейках не знал, какая сила образовала этот овраг, возможно, тут когда-то буйствовал стремительный ручей, но в таком случае где-то поблизости должен был еще и теперь струиться его исток. Между тем ров обрывался, точнее, начинался внезапно, на самом голом месте, где не было ни родника, ни даже небольшого болотца; тем более не могли образовать этот ров талые воды. Очевидно, ручей, если он действительно был, пробился на поверхность земли откуда-то внезапно, совсем не предусмотренный природой, и потому вскоре скрылся, обессилев, под землей, а может, он перебежал в лощину, которая вела через лес к Беседи.

В Поддубище уже было полно народу. Зазыба даже удивился: в последнее время, как в осеннее ненастье, все сидели по хатам, и впору было подумать, что деревня опустела вполовину против довоенного. Где-то оно и на самом деле было так, ибо мужчины из деревни почти все ушли по мобилизации, за исключением стариков да белобилетников, но на поле вышли так называемые подростки, шестнадцатилетние парни-комсомольцы, теперь они становились хозяевами, хотя еще и не чувствовали себя свободно среди взрослых, а стояли, будто привязанные к матерям, приведшим их сюда едва не силой.

Удивительно, но и сегодня не обошлось без обрядовой песни. Точно в настоящие зажинки, Рипина Титкова встретила Зазыбу еще на краю поля такими словами:

Старуха явно дурачилась, запевая это, но Зазыба вдруг нахмурил лоб, сдвинул брови.

— Ты еще в пляс пойди! — пристыдил он.

Рипина почувствовала укор, всплеснула, точно виноватая, руками:

— Так разве ты забыл, Евменович? Это ж каждое лето вот так! Как первый сноп, так и…

Женщины — их стояло тут много — засмеялись, будто тоже хотели в чем-то убедить заместителя председателя колхоза. Но тот не разделял их веселого настроения. Как и во время завтрака, душу его опять распирало ревнивое чувство, и он просто не мог смотреть на женщин, хотелось пройти мимо них. Между тем Титчиха не сводила с Зазыбы виноватого взгляда.

— Так ты и сам, — продолжала она, — когда председателем был, ставил бабам четверть за первый сноп!

— Было время, я вам ставил горелку, а теперь вы мне должны поднести, — только бы отвязаться, бросил Зазыба.

Справа от дороги кто-то ворошился во ржи, видно, уже орудовал серпом. Зазыба привстал на носки, чтобы получше рассмотреть.

— Это Гаврилиха, — подсказали женщины.

Снова послышался смех, а Драницева Аксюта, стоявшая на обочине, сказала, словно с давнишней мстительной завистью:

— Привыкла за мужиком своим во все встревать, так и теперь закону нема ей!

Зазыба шагнул на травянистую обочину и вдоль заплывшей борозды, от которой начинался засев, пошел к жнице, которая, не прислушиваясь к голосам, то сгибалась, то выпрямлялась во ржи. Действительно, это была Гаврилиха. Пока веремейковцы собирались группами да гомонили, обсуждая деревенские новости, а больше всего то, что предстояло делать сегодня, Гаврилиха успела нажать снопов на целый умолот, занимая полосу как можно шире. Драницева Аксюта болтала зря, женщина эта никогда ни во что не встревала, хотя была замужем за человеком, который долгое время работал председателем сельского Совета. Нарожала ему кучу детей, чуть ли не пятерых, и постоянно была привязана к корыту — стирала пеленки и днем и ночью. И теперь она была беременна. Но привела весь свой выводок в поле, и дети, один меньше другого, расползлись по колючей стерне, а два старших мальчика — большенькому, Федьке, еще не было и четырнадцати лет — помогали матери в работе, вязали соломенными перевяслами тяжелые снопы. Зазыба подошел к Гаврилихе, постоял, не подавая голоса, будто хотел полюбоваться, как ловко и чисто срезает она стебли серпом, затем сказал с упреком:

— А Хадоска даже дождаться не может!

Женщина глянула из-под руки на Зазыбу, выпрямилась.

— Так… — вымолвила она в растерянности.

— Я говорю, не могла дождаться, пока делить начнем, — повторил Зазыба.

— А чего мне ждать? — вдруг переменилась в лице Гаврилиха и зло проворчала: — Чего я с ними дождусь? — Она показала на детей. — Сколько ухвачу серпом, то и мое!

— Как в сказке, — усмехнулся Зазыба, — сколько обегу земли, та и моя.

Гаврилиха не ответила. Одетая, будто нарочно, в лохмотья, с большим животом, она стояла на стерне с растопыренными руками. Меньшие ее дети живо обступили заместителя председателя колхоза и, чуть ли не цепляясь за его сапоги, с любопытством смотрели вверх, будто ловили его взгляд.

Зато помощники матери стояли насупленные и, похоже, с обидой думали о Зазыбе: мол, кричишь ты на нас потому, что отца нет, на войне, а то не посмел бы!..

Зазыба шел к Гаврилихе без всякой злости, Просто хотел посовестить, зачем залезла с серпом, не подумав, где выпадет ей полоса, а тут увидел столько детских глаз, направленных с укором и недоумением на него, и сердце дрогнуло.

— Ну, а ежели твое, что вот нажала, да попадет кому другому? — сказал Зазыба.

— Почему это другому? — не поняла женщина.

— Мы ж делить зараз все поле будем, так… ежели тебе полоса не тут выйдет?

Женщина почувствовала, что Зазыба сам не меньше обеспокоен этим, отошла, голос у нее смягчился.

— Но как-то в положение надо войти, — уже льстиво начала она. — Не могу же я с другими равняться, бо детей вон сколько, орава целая… Ты же Гаврилу моего знаешь, помнишь, дружили даже…

Вот-вот готовы были брызнуть у нее слезы.

— Не волнуйся, не обидим, — поспешил успокоить беременную женщину Зазыба. — Гавриловых детей не дадим в обиду. Но жать тут, Хадоська, перестань. Нечего надрываться, неизвестно, кому пособляешь. Вот поделим весь клин, тогда и начинай.

Зазыба подмигнул замурзанным Хадоськиным ребятишкам и боком, боясь наступить на кого-нибудь, вышел из детского круга, затем распахнул перед собой обеими руками стену рослого жита и зашагал по нему к другой дороге, что была на краю поля и отделяла его от хозяйских огородов, образуя ржаной клин. Зерна во многих колосьях были уже черные, а из некоторых и вовсе повыпадали, и Зазыба с сожалением подумал, что в этом году не только не придется как следует распорядиться урожаем, но и понесут хлеборобы большие потери. Тем не менее основная масса колосьев была тугая, в них еще хватало той хлебной плотности, которую чувствует человек даже во время ходьбы, когда колосья хлещут по лицу, лопочут по одежде.

Веремейковские мужики, обособившись от женщин, разговаривали на дороге, и Зазыбе, пока он мял ногами густую рожь, были видны их головы.

— Некоторые так и ночевали тут, — усмехаясь, сказал Иван Падерин, когда заместитель председателя колхоза наконец пробился на обочину.

Зазыба поздоровался за руку с мужиками, искоса взглянул на Рахима, сидевшего на межевом столбе с винтовкой на правом плече. Не иначе, подумал Зазыба, Роман Семочкин привел сюда полицейского нарочно, для острастки. Как и в тот день, когда веремейковцы в первый раз увидели его на бревнах у конюшни, Рахим сидел, безразличный ко всему, но с тем же упрямством на скуластом лице, с настороженной решимостью. Казалось, только прикажи ему, и он сделает все, что потребуется.

— Ну что, начнем? — нарочито весело обратился к мужикам Зазыба.

— Да уж… — поглядывая невыспавшимися глазами на солнце, мотнул головой Кузьма Прибытков.

Но вдруг возразил Роман Семочкин:

— Мы еще поглядим, следовательно, как вы там поделили все!

— Поделили правильно, — ответил Роману Парфен Вершков.

— Тогда какой резон был запираться в конторе? — пошел в наступление Силка Хрупчик. Этого, кажется, больше всего задело, что не позвали вчера в контору.

Зазыба, хмуря лоб, выждал, пока утихнут возбужденные голоса, взял из рук счетовода составленные списки, развернул их.

— Поделили правильно, — повысил он голос, повторив Парфеновы слова, и добавил: — Делили на души.

— Вот это дело! — закивал головой, обрадовавшись, Силка Хрупчик.

— Взяли довоенные списки, — продолжал Зазыба, — да и прошлись по ним от двора до двора.

— Следовательно, и на тех давали, кого нет в Веремейках? — захлопал глазами Роман Семочкин.

— И на тех, — не отрываясь от бумаг, ответил обеспокоенный чем-то Зазыба.

— Так почему? — высунулся вперед, как всегда, старый Титок.

— Потому что так справедливо будет! — с независимым видом отрезал Парфен Вершков.

— Но тогда один, следовательно, хлеб будет есть, — чуть не закричал Роман Семочкин, — а другим так хоть зубы на полку положи?

— Вот-вот! — уцепился за Романовы слова Силка Хрупчик, должно быть, жалея уже, что ненароком было похвалил правленцев. — Это ж выходит, что Гапка Лапезова получит полосу больше, чем Силка. — Он говорил о себе, как о постороннем. — У Гапки трое сыновей, и у Силки трое. У Гапки муж, Лапеза, а у Силки жена, Хрупчиха. Кажется, по-вашему, так? Но Силковы все дома, а Гапка теперь одна на весь двор!

— Гапкины на войне, — сказал Парфен Вершков. — И муж, и сыновья. Об этом тоже нельзя забывать.

— Но есть-то они не просят у нее! — сверкнул в его сторону злым взглядом Силка Хрупчик.

— Не-е-ет, следовательно, что-то вы тут недодумали, — не переставал распекать односельчан Роман Семочкин.

— Конечно, не доперли, — пожалуй, не вполне осознанно, но снова присоединил свой голос к Романову Титок, хотя старику, по правде говоря, было все равно, он имел бы одинаковую долю от дележа при любом варианте, так как жил только с Рипиной.

Из говорливых да настырных лишь Микита Драница не принимал участия в споре, по-птичьи крутил большой головой, будто не только недослышал, но и до конца не понимал односельчан, хотя Зазыба догадывался, что тот не иначе как еще ночью прямо из колхозной конторы побежал к Браво-Животовскому, отсутствие которого сейчас удивляло и настораживало.

— Следовательно, недодумали, недодумали, — делая скорбное лицо, крутил головой Роман Семочкин. — Верно говорит Силка, Лапезиха после такой вашей дележки будет хлебом раскидываться, а Силке придется торбы шить. — Он перевел глаза на Зазыбу. — Что на души делить треба, на это мы согласны, но только чтоб на те души, какие дома живут.

— Будем делить так, как решили на правлении, — возвращая Падерину списки, непреклонно сказал Денис Зазыба.

Но Силка Хрупчик не хотел и слушать.

— Какое у вас там правление было!

— Три человека — это еще не правление! — вторил ему старый Титок. — Вот, бывало, при Чубаре!..

Казалось, это больше всего задело Зазыбу, и он решительно рубанул воздух рукой:

— Раз вы считаете, что нами были допущены нарушения, так зовите тогда всех сюда! Тут, возле этого копца, будет вам и общее собрание и правление зараз!