— Она за это время умрет…

— Верно, я дурак. Но ты все-таки подумай. Время есть. Как бы оно ни вышло — с голоду твои не умрут, и в лагерь их не отправят, не те времена. Порядки у вас станут либеральнее — через два-три года ты сможешь вытащить семью сюда. Учитывая, сколько мордуются евреи, пока выедут…

— Хорошо, я подумаю… — соврал Глеб.

За те секунды, что оставались до возвращения следственной комиссии, Асмоловский все же решил спросить:

— Слушай, а почему все-таки “Дон”?

— Потому что “с Дона выдачи нет”, Глеб.

Медленно, по волоконцу выматывает из человека нервы судебная машина. К тому дню, когда следственная комиссия передала дело в трибунал, Верещагин чувствовал себя похожим на пакет скисшего молока, а не на человека.

Заряда, полученного в беседе с Глебом, хватило ненадолго. Потом депрессия углубилась. Артем достаточно много знал об этом состоянии, чтобы точно определить его. Таблетки могли бы помочь, но слишком хорошо помнилось ментальное изнасилование, которое называли “медикаментозным допросом”. Химическое вторжение в психику представлялось теперь более страшной вещью, чем сама депрессия.

Его молчаливая мрачность дошла до границ, за которыми начинался аутизм. Пепеляев несколько раз мягко намекал, а один раз прямо предложил побеседовать с психоаналитиком. Артем представил себе эту беседу: “Видите ли, доктор, у меня неприятности. По моей вине один мой друг погиб, а другой стал калекой. Я стрелял в человека, который был мне симпатичен, а он стрелял в меня. Мою женщину изнасиловали. Меня пытали. Мне учинили еще и медикаментозный допрос, и приятного тоже было немного. Я активно помогал развязать кровавую баню на Острове. Людям, погибшим из-за меня, идет счет на тысячи. Мне приходилось снова и снова отправлять в огонь друзей, подчиненных, любимую женщину и ее подруг. Когда мы после этого вернулись на Остров, нас ославили серийными убийцами. Моя женщина меня бросила, один из моих друзей отгорожен воинской субординацией, второй со мной крепко поссорился из-за того что я, как многим кажется, предал интересы форсиз, создав совместные советско-крымские формирования. Людей, творивших здесь бесчинства оправдали, а меня отдали под суд. Что вы мне порекомендуете, доктор?”. Его смех, похоже, показался Юрию Максимовичу оскорбительным. Верещагин извинился, но это мало помогло. Впрочем, ему было плевать: с Пепеляевым не крестить, он — адвокат и просто делает свою работу.

Один раз Арт решился на эксперимент: напился. Тем более, что был повод: 25 июля умер Высоцкий. Артем шел от бара к бару, наверное, повторяя маршрут Рахиль Левкович, но голова у него была покрепче, и он успел уйти довольно далеко. Помнилось, что он сидел с бутылкой и рюмкой у музыкального автомата, бросал в щель монету за монетой, слушал одну и ту же песню — “Кони привередливые” — и ждал, когда же кто-то затеет скандал. Видимо, скандал имел место быть: придя в себя наутро в гостинице, Арт обнаружил костяшки пальцев рассаженными и нашел кровь на носке ботинка. Болел левый бок, но рожа осталась цела. Он был в штатском, опять небритый, наверное, никто его не узнал. Во всяком случае, в газетах так ничего и не появилось…

Больше Верещагин не напивался — облегчения это не приносило, только грозило новыми проблемами. Он нашел другое развлечение: боксерский клуб на Воскресенской, неподалеку от гостиницы. Записался как Мартин Ковач. Технику ставил чемпион Европы 1969 года Андрей Ким; школу рукопашного боя ВСЮР он опознал сразу, но вопросов задавать не стал. Возня с грушей поглощала свободное время и лишние силы, это было как раз то, что надо. Спарринговали с ним мало: послав в нокаут другого такого же новичка, он прославился как злой боец. Боксировать с противником неумелым, но злым, который временами забывается и норовит пустить в ход ноги — удовольствие ниже среднего. “Мартин Ковач” это понимал и не настаивал…

— Марти! Эй, Марти! К тебе пришли!

…Он влепил кожаному мешку последний хук и развернулся.

Того, чья фигурища заслоняла весь дверной проем, не узнать было нельзя.

— Ты что же это, свинья, — зычно сказал Князь через весь зал. — Уже и здороваться со мной перестал?

— Здравствуй, Георгий, — ответил Арт, не трогаясь с места. Его ответ прозвучал в полной тишине: к тому моменту, когда Князь закончил фразу, все стихло — и удары, и позвякиванье “блинов” на штанге, и топот пары на ринге — все превратилось в слух.

— Я еще думал — ты или не ты… Ковач… Нам нужно поговорить.

— Говори, Гия.

— Не здесь.

— Здесь. Потому что я отсюда никуда уходить не собираюсь.

— А я сказал — не здесь.

Ответа, как он и ожидал, не последовало.

— Если ты думаешь, что сможешь сейчас развернуться ко мне задницей, то неправильно ты думаешь.

— Пошел ты.

— Многому тут научился, да? А ну, давай так: если ты меня сейчас сделаешь, я, так и быть, уйду. А если я тебя — ты уйдешь со мной.

— Отвали.

— Дайте мне перчатки кто-нибудь.

— Вы не член клуба, — робко сказал какой-то юнец.

— О, черт! Какой тут взнос — тридцать тысяч, пятьдесят? — Берлиани, не глядя, сунул юнцу деньги. — Дайте перчатки!

— Держите, — Ким бросил Князю две старые, обшарпанные перчатки. — Я бы посоветовал взять загубник и шлем.

— Обойдусь, — буркнул Георгий, снимая рубашку.

— Я не буду с тобой драться, — сообщил “Ковач”.

— Тем лучше… Марти. Потому что я — буду.

— Устав клуба запрещает драки за пределами ринга… — встрял юнец.

Князь свободной рукой, еще не затянутой в перчатку, сгреб его за ворот тишэтки.

— Это наши с ним дела. Мы друг друга знали еще когда ты прыщи давил. Так что не суйся и помоги затянуть вторую перчатку.

Юнец повиновался. Ким не вмешивался.

— Иди сюда, — Князь постучал перчаткой по рингу. — Топай. Сейчас я сотру с твоего лица то, что ты туда нацепил. Вот эту вот усмешечку. Если это поможет привести тебя в чувство, то я так и сделаю.

Они пребрались через канаты и встали напротив. Без всяких боксерских ужимок и прыжков, как в подворотне. Это все-таки была драка, а не спарринг.

Верещагин ударил первым. Князь даже не пытался сблокировать удар или уйти — он согнулся пополам. Можно было бы — даже полагалось! — провести добивающий удар — в голову. Верещагин не двинулся.

— Ты доволен?

— Сволочь! — Георгий медленно, с трудом выпрямился. — Вот теперь ты меня по-настоящему разозлил. Ты знаешь, что двинул меня в раненый бок?

— Извини.

— Да не за что. — Берлиани ответил сокрушительным прямым. Арт сблокировал — правильно, почти классически. Это было все равно что блокировать пушечное ядро — когда в голове прояснилось, он обнаружил себя висящим на канатах. — Добавить еще?

Он снова бросился — молча, разом забывая всю “школу”, двигаясь быстро, пробивая блоки, вкладывая в удары все силы и весь свой вес. Князь отвечал, не стесняясь.

— Поубивают друг друга, — тихо сказал один из посетителей.

— А дерутся как на базаре, — презрительно сощурился второй. — Техника на нуле.

— Они оба “форсиз”, — сообщил Ким. — Это их школа рукопашного боя. Не очень красиво, зато эффективно.

— Этот слоб намотает Марти на канаты и завяжет узлом. Жаль, нет Славика — вот бы порадовался.

— Еще кто кого намотает. Ты видишь, как хреново Мистер Биг держит удары в корпус? Печенка у него не в порядке или еще что…

— Зато он мало их пропускает.

— Андрей Алиевич, пора заканчивать это. Не то на ринге точно смертоубийство произойдет…

Один из бойцов рухнул.

— Спекся Мартин… — констатировал юнец себе под нос.

— Раз! — громко начал Ким. — Два!…

Верещагин поднялся на четвереньки, потом сумел встать на колено.

— Восемь… Девять…

Арт поднялся на ноги и получил новую плюху. Перчатка Князя влетела не в лицо, а в поднятые для защиты руки — и на том спасибо. Все равно опрокинулся.

— Раз… Два… — пошел новый отсчет.

Перевернуться на живот… Встать на колени… На одно колено… При счете девять — оторвать колено от пола и, не выпрямляясь, — в корпус…

— Девять…

Он не помнил, удалось ли задуманное. Увидел над собой ровный пунктир ламп дневного света, но не услышал счета.

— Считайте, — сказал он… Или кто-то другой?

— Все, отсчитали уже. — Князь стащил перчатки, вернул владельцу клуба. — Я победил.

— У тебя нос разбит.

— А ты едешь со мной.

Когда в Севастополе они вышли из машины, Артем был почти в порядке, хотя его еще слегка пошатывало. Князь временеми кривился и двигался скованно.

— Вперед! — он запер машину. — Сам знаешь, куда.

«Королева Марго» была обычной прогулочной яхтой, изящной и узкой, как дамская туфелька. Для серьезного плавания она, конечно не годилась, но чтобы катать барышень вокруг Острова, подходила вполне. Георгий получил ее в подарок на день рождения лет восемь назад, ругал на все корки неустанно, но избавиться не спешил.

— Эй, кто-нибудь дома? — крикнул Князь с пирса.

— Hi! — из рубки показалась молодая женщина. Джинсы подчеркивали стройные ноги, а белоснежная “крестьянская” блузка с глубоким вырезом — чудесную форму плеч и изумительный цвет кожи: цвет молочного шоколада. Жена князя Берлиани была негритянкой. Цвет мог обмануть: к этому времени большинство жительниц Крыма загорали дочерна; но лепка лица и мелко вьющиеся волосы не оставляли места сомнениям. Теперь было ясно, почему родня Георгия и слышать о ней не хотела. Такое потрясение основ…

— Дженис, я его привез! Он мне нос разбил, но я его привез, недоумка! Слушай, никогда не думал, что бить полковника — это такая собачья работа.

— Дженис, мне очень жаль… — Артем протянул красавице руку. — Я попортил вам мужа.

— Он попортил тебе мужа! Дженис, я вынес его из этой мордобойни, сам он выйти не смог! Он меня попортил!

— Врешь. Я сам вышел. Ну, вы уже привыкли делить на восемь все, что говорит этот мальчик из Джорджии?

— Верещагин, если бы ты знал, сколько этой шутке лет, ты бы не пытался прикидываться остроумным.

— Договорились. — Верещагин перешагнул через сложенный парус и уселся на корме. — Князь, а к чему такие сложности? Зачем было выдергивать меня из Симфи? Когда мы расстались в последний раз, ты сказал, цитирую, “Видеть твою морду больше не хочу”, конец цитаты.

Георгий пристально оглядел его с ног до головы.

— Ну, совесть у тебя есть, а? Мало ли что я сказал. А ты со мной даже не здоровался. Хотя вроде на одной скамейке подсудимых сидим. Ладно со мной — ты Шэму ни одного слова не сказал! Он-то тебе что плохого сделал?

— Признаю себя свиньей.

— Знаешь, я тоже могу надуться как шкурка на огне… Особенно после того, как ты подвел меня под монастырь… Это же надо такое придумать: я должен командовать… краснопузыми!

Словечко прозвучало в устах Князя смешно.

— И нечего ржать… У меня к тебе серьезный разговор. Тебе имя Уильяма Флэннегана о чем-то говорит?

— Оно мне говорит о неприятностях.

— Угадал. Этот самый Флэннеган сказал мне вот что: тебя хотят убить.

— Ну да? И ты решил сыграть на опережение?

— Арт, я прошу тебя: будь предельно серьезен. Твоя черная ирония сейчас ни к чему. Советы имеют на тебя вот такой зуб, и чем бы ни закончился суд — тебе конец.

— Забавно… И что ты предлагаешь?

— Святые угодники! Ты что, еще не понял? Мы отчаливаем и Дженис везет тебя в Турцию.

— Так, — Артем сунул руки в карманы. — Что я там забыл?

— Парень, завтра последнее заседание трибунала! — Берлиани навис над ним как скала с отрицательным уклоном. — А после этого кое-кто получит команду “Фас!”

— Это глупости, Гия. И я тебе объясню, почему. С политической точки зрения убивать меня невыгодно: я ничего больше из себя не представляю. Я не смог бы даже стать публичным политиком — боже, слово-то какое! — на гражданке ты сам знаешь, как к нам относятся. Я ноль без палочки, кому нужно меня убивать? Это невыгодно даже из принципа: зачем превращать живую собаку в мертвого льва?

— Хорошо, тогда почему этот Флэннеган меня предупредил?

— Откуда я знаю, Гия. Как тебе такая версия: наши командиры тоже хотят сохранить лицо. На самом-то деле и Казаков, и Кронин, и Адамс не бог весть как хорошо себя чувствуют. Их даже не столько мучает комплекс вины, сколько бесит необходимость плясать под дудку Союза. Если бы я сбежал — это был бы приемлемый выход для всех. Кроме тебя. Ведь сам же ты не побежишь?

— Сам я не побегу, потому что обо мне речи нет. Гребал я их трибунал. Пусть снимают погоны, мне это уже по пояс. Я за тебя, дурака боюсь!

— А ты за меня не бойся.

Георгий схватил себя руками за волосы и тихо коротко взвыл.

— Ну что мне, врезать тебе по башке, связать и засунуть в кокпит? — спросил он.

— Не советую, — мрачно ответил Верещагин. — На ринге я дрался по правилам.

— Арт, — Князь сник. — Арт, что мне делать? Что нам всем делать? Почему все так плохо?

— Да нет, все не так уж и плохо. — Верещагин нагнулся над бортом. — Смотри, краб…

Он перепрыгнул на пирс, опустился на колени, всмотрелся в воду. Хрустальная волна трепала рыжие с прозеленью водоросли, среди которых затаился яшмовый скалолаз.

— Дурачок, — сказал Артем. — Ты думаешь, если ты не двигаешься, я тебя не вижу?

Краб втянул страшноватые беззрачковые глаза под панцирь.

Верещагин представил себе его вертикальный мир, студеную циановую толщу, ветры течений, почти неуязвимость, возможность на все смотреть сбоку.

— В следующей жизни я буду крабом, — сказал он.

— А в этой станешь раком, — буркнул Князь.

— Патетические места нам не удаются, — Верещагин поднялся, отряхнул джинсы.

Дженис выбралась из каюты.

— Мальчики, что вы решили?

— Мы решили… — Князь пнул ногой бухту веревки. — Это он решил! Короче, ша, уже никто никуда не плывет.

— Князь, — окликнул его Верещагин. — Я есть хочу. Ты вернул мне вкус к жизни. Может, сходим куда-нибудь? Я давно не танцевал с красивой женщиной…

— В “Синий якорь”?

— Плохое решение. Слишком много офицеров.

— В “Шератон”?

— Слишком чопорно… И дорого. Чего-нибудь попроще, Князь. Вон там на берегу что-то светится… Вроде играет музыка… Что это?

— Почем я знаю… Какая-то забегаловка под камышовым навесом. В бразильском стиле — знаешь, с сетями, китайскими фонариками и официантками в таких символичиских юбках из прозрачной ткани… Как же они называются… Ой!

— Парео, — подсказала Дженис, ущипнув Князя за бок. — То, что ты мне запрещаешь надевать.

— Восточный деспот, — Верещагин покачал головой. — Слушай, это же как раз то, что надо! Пойдем!

— Ты ничего не понимаешь в женщинах, — огрызнулся Георгий. — Мужчина им интересен только до тех пор, пока им есть чего хотеть. А когда ты выполнишь все их желания… Ну вот!

Дженис выбралась из каюты, сменив джинсы на юбку-парео, с туфлями в руках.

— Я готова, — сообщила она. — Джордж, дай мне твою руку.

— Это плохо кончится, — вздохнул Князь.

— Конечно, — кивнул Верещагин. — Когда ты пытаешься меня перепить — это всегда плохо заканчивается.

Георгий ответил длинной тирадой на русском, английском и грузинском языках. Из тирады, если опустить несущественные подробности про мать, следовало, что такого брехуна, как Арт Верещагин, земля еще не производила на свет, и вряд ли произведет в течение ближайшей тысячи лет.

— Я в полтора раза тяжелее тебя, значит, и выпить могу в полтора раза больше.

— Речь не идет о том, кто сколько может выпить. Речь идет о том, кто раньше потеряет контроль…

— Это буду я, — топнула ногой Дженис. — Вы идете или нет?

Очнулся он на яхте.

— Я снял с тебя ботинки, — укоризненно сказал князь. — Ты истоптал мне весь парус, павлон.

— Что за приычка — отливать за борт… Что, нет гальюна?

— В это море сливают дерьмо четыре страны — это раз. В гальюне Дженис, ей плохо — это два. И куда оно, по-твоему, попадает из гальюна? — это три… Когда нас судят? Сегодня?

— Сегодня в одиннадцать.

— Вайме, как я пойду с такой головой?

— Только с такой головой и можно, Гия. У тебя будет такое жалобное лицо, что присяжные зарыдают.

— З-замолчи, или я швырну тебя в воду. Шайт, и опохмелиться нечем.

— Не за то отец сына бил, что тот пил, а за то, что похмелялся. Мы сейчас пойдем прямо — по возможности — в «Якорь», выпьем по «отвертке» и придем в божеский вид. После чего сначала поедем на квартиру к тебе, ты переоденешься в парадную форму, потом ко мне, я переоденусь в парадную форму, потом мы поедем в трибунал, и помоги нам Господь.

— Что мне всегда нравилось, — заключил Берлиани, — так это твой талант к планированию.

— Георгий!

Берлиани оглянулся.

— Я себя вел как скот. Как будто только моя боль реальна, а больше ничья.

— Тебя только с похмелья проняло? Так лучше позже, чем никогда.

— Спасибо, Гия…

— Встать! Смирно! Суд идет! Вольно!

Высший трибунал Вооруженых Сил Юга России заслушал дело номер такой-то и вынес решение по совокупности собранных доказательств. Полковник Верещагин! По статье двести двенадцатой — нарушение Присяги и статье пятьдесят третьей — подстрекательство к военному мятежу вы признаны… невиновным! По статье девяносто второй, пункт А — злостное превышение служебных полномочий, по статье тридцать пятой, пункт В — злостное нарушение уставных норм в отношении старшего по званию и непосредственного командира — вы признаны… виновным. Смягчающим обстоятельством в последнем пункте явилось измененное состояние сознания.

Подполковник Берлиани! По статье двести двенадцатой — нарушение Присяги и статье пятьдесят третьей — подстрекательство к военному мятежу вы признаны… невиновным!

— И на том спасибо, — процедил сквозь зубы Князь.

— По статье девяносто второй, пункт А — злостное превышение служебных полномочий, по статье тридцать третьей — отсутствие в части на момент объявления боевой тревоги — вы признаны…

— Да не мотай ты жилы! — крикнул Георгий.

— …Виновным. Старший унтер-офицер Сандыбеков! Ввиду того, что вы выполняли приказ своего непосредственного командира, все обвинения с вас снимаются. Господа обвиняемые! Сейчас будет оглашен приговор. Если у вас есть что сказать в свое оправдание, вы можете сказать это сейчас… Полковник Верещагин…

— Я больше не буду.

У невозмутимого судебного клерка дернулись губы, но он овладел собой.

— Подполковник Берлиани…

— Я не буду оправдываться.

— Господин судья, огласите приговор.

— Полковник Верещагин, вы приговорены к разжалованию в рядовые и позорному увольнению из армии без права на выходное пособие и военную пенсию. Подполковник Берлиани, вы приговорены к разжалованию в поручики и тюремному заключению сроком на три месяца.

— Собаки… — Князь опустился на скамью подсудимых, стаскивая берет на лицо.

— Молчи, Князь. — Артем обхватил его за плечи. — Молчи, не наговори себе еще на три месяца…

Какие-то секунды он видел растерянное, пепельно-серое лицо Шамиля. Потом его скрыли фигуры казаков-конвоиров.

— До приведения приговора в исполнение, сэр, нам приказано отправить вас на гауптвахту четвертого батальона в Чуфут-Кале.

— Хорошо.

— Позвольте руки, сэр… — подъесаул отстегнул от пояса “браслеты”. — Это тоже приказ. Нам очень жаль…

— Аминь. — Артем протянул руки.

«Выбарабанивание» должно было состояться в тот же день, но из-за советских наблюдателей его перенесли на первое августа.

Промежуток между судом и процедурой позорного увольнения он провел на гауптвахте своего — когда-то своего! — батальона.

Придя к нему после обеда, полковник Казаков застал его за чтением.

— Вольно, Артем. Пока еще — до исполнения приговора — вы равны мне по званию, а после него станете штатским, так что тянуться незачем. Что это у вас?

— Ремарк, — Верещагин показал обложку. — «На западном фронте без перемен».

Он сел на койку и положил книгу рядом с собой.

— Наши отцы и деды воевали годами, сэр. Страшно представить, но это было так. Годами.

— Мой отец бредил Ремарком, — сказал полковник. — Поэтому я его не читал. Так и не знаю, хороший он писатель или нет.

— Он писал хорошие романы. Только одинаковые.

— Нда… — полковник прошелся по камере, словно не зная, с чего начать.

— Вы выполнили мою просьбу, сэр? — помог ему Артем.

— Да, конечно! Арт, мы далеко не ангелы, но садистов среди нас тоже нет. Никто из прежнего состава батальона не будет участвовать в этой… долбаной процедуре. С этих советских кувшинных рыл хватит… таких же советских кувшинных рыл. Тем более, что нам самим не нужны… эксцессы.

Он сел на стул, побарабанил по столу пальцами.

— Адамс и Кронин подали в отставку.

— Что?

— И их не особенно уговаривали забрать прошения. Шевардин, вы, теперь они… У меня складывается впечатление, что так или иначе избавляются от всех, кто командовал на этой войне… Кутасов опять понижен в должности до начштаба дивизии… Поговаривают о переводе Ордынцева в Главштаб, на какой-то бумажный пост…

— Зачем вы мне это рассказываете? Уж не думаете ли утешить?… Извините, Говард Генрихович, опять мой глупый язык…

— Ничего… Я понимаю ваше состояние.

— У меня состояние — лучше не бывает. Когда начнется парад?

— Через полтора часа.

— Значит, через час и сорок пять минут я буду свободен. Прекрасно. Лучше и пожелать нельзя. Георгия жалко. Три месяца за решеткой…

— Это был единственный путь сохранить ему офицерское звание и возможность восстановить карьеру.

— Захочет ли он еще ее восстанавливать…

— Да хорошо бы. Краснов без него — как без рук… Офицеров не хватает по-прежнему… Арт, мне нравится ваше настроение. Пепеляев рассказывал какие-то ужасы, но я вижу, что вы в полном порядке…

— Стараниями Георгия… Ничего, долг платежом красен.

— Я хотел еще сказать, что для меня было огромной честью с вами служить…

— Вы хотите сказать — нянчиться? — усмехнулся Верещагин. — Учить меня всему, что должен знать командир, да еще и на ходу…

— Вы хорошо учились.

— Спасибо.

— Что вы станете делать теперь? Чем будете заниматься?

— Не знаю пока… Может, стану вышибалой… Полицейским или бодигардом…

— Никакого применения своему интеллекту не видите?

— Кому он нужен, мой интеллект… Мне — в последнююю очередь.

Полковник вздохнул еще раз, взял в руки книгу.

— Вам нравится Ремарк?

— Он помогает мне жить.

— Дайте почитать, — неожиданно сказал Казаков.

— Когда закончу — дам.

— А когда вы закончите?

— Через час или меньше. Когда начнется «парад»?

— Через полтора часа.

— Я успею.

Сначала перед ним о колено сломали заранее подпиленный эспадрон, потом с него содрали заранее подрезанные погоны. Потом он шел вдоль строя под барабанный бой…

Что-то пошло не так…

— Рота! Сми-ир-р-рна!

Он видел лица. Не спины, не затылки, а лица. Это его и подкосило.

В глазах дрожал туман. Ветер и пыль. Конечно, все из-за ветра и пыли. Здесь, на плацу в Чуфут-Кале, всегда было очень ветрено…

— Так и положено? — спросил советский наблюдатель у Казакова.

— Да, — бросил полковник сквозь зубы.

В другой день журналисты не дали бы Верещагину спокойно уехать. Но сегодня у них был более лакомый кусочек, настоящая сенсация: штабс-капитан Рахиль Левкович ранила из пистолета троих пленных советских офицеров. Она легко могла и убить их: охрана спохватилась не сразу; но мадемуазель Левкович целилась в пах…