Естественно, Пепеляев прославился. О нем закрепилось мнение как о самом лучшем, самом неотступном, самом неподкупном военном юристе. В принципе этот человек сейчас находился в таком статусе, что мог бы послать и комдива. Однако Верещагин был уверен: не пошлет.

Тем не менее, он слегка робел.

Вдохнув и выдохнув, как перед нырком, он набрал номер.

Стремительно глупея и уснащая свою речь ненавистными “э-э-э…”, всегда прорезавшимися в момент волнения, он обяснил, что ему давно хотелось познакомиться с таким… э-э, выдающимся человеком, и не согласится ли капитан Пепеляев на легкий ужин, скажем, в симферопольском офицерском клубе “Мунрейкер”?

На том конце провода повисла пауза, после которой Пепеляев поинтересовался, в каком качестве коня зовут в гости: мед пить или воду возить?

Верещагин честно признался: воду.

Тогда, сказал Пепеляев, изложите суть дела: терпеть не могу хождений вокруг да около и рассказов про “одного своего друга”.

Верещагин проникся глубокой симпатией к этому человеку, и изложил суть дела, разом поумнев и избавившись от “э-э-э”.

Переляев после очередной паузы выдвинул встречное предложение: он посмотрит документы по двум этим делам, и послезавтра они встретятся, но не в “Мунрейкере”, а в японском ресторане “Токайдо”. В девять часов вечера.

Москва, 2 июня 1980 года, около 0900

— Как вы на меня вышли? — спросил он у нежданного визитера, которого подобрал на шоссе по дороге к даче. — Кто дал вам мой телефон?

— Ох, как это было сложно, Имя-Отчество! — визитер помотал головой. — Вы себе и не представляете. Это было так сложно, что я подумал было поначалу: а не ну ли его к чертям? Поручить это дело кому-то, кто к вам вхож… Да нет, нельзя. Дело слишком деликатное.

— Я внимательно слушаю.

— Для начала я хочу вас поздравить. Вы, кажется, скоро станете Генеральным Секретарем ЦК?

— Это еще, как говорится, бабушка надвое гадала. Вы же сами понимаете, товарищ, что партия строго подходит к выбору своего самого, так сказать, ответственного представителя…

— Не прибедняйтесь, Имя-Отчество, не прибедняйтесь. Станете. И путь к этому посту был нелегок, а местами даже тернист. Per aspera ad astra, — визитер улыбнулся и начертил пальцем в воздухе пятиконечную звезду. — И люди, которые вам помогали, теперь искренне надеются на вашу помощь.

— Все, что в моих силах, если это, как говорится, не будет…

— Я думаю, что не будет. В ближайшее время после избрания вас генсеком вам вручат свои верительные грамоты иностранные послы. И пригрозят разрывом дипломатических отношений, если вы не прекратите войну с Крымом. А вы скажете им, что незачем портить отношения. Война со дня на день будет прекращена.

— Вы сами не понимаете, что такое вы говорите. Это исключено.

— Почему?

— Территориальная целостность страны…

— Не будет нарушена. В конце концов, СССР есть ДОБРОВОЛЬНОЕ объединение республик. Крым войдет в состав СССР, с ним будет подписан новый союзный договор, в котором вы своей подписью закрепите право республики иметь собственный государственный строй, собственную валюту и собственные войска. Кстати, не противоречащее Конституции СССР.

От таких кощунственных слов, в принципе, должны были преждевременно засохнуть и посыпаться с деревьев листья. Должна была земля разверзнуться и поглотить святотатца. Небо должно было ахнуть и врезать ему по голове развесистой молнией. Но ничего такого не случилось. Надежно охраняемая рощица продолжала цвести, пахнуть и свиристеть на разные птичьи голоса.

— Даже если бы я захотел сделать вот это самое вот, — сказал Молодой, — партия мне бы этого не позволила. И это правильно. Потому что страна — это страна, и нельзя ее разваливать на кусочки из-за каких-то таких вот.

— Не отвлекайтесь, — жестко сказал визитер. — Вы СДЕЛАЕТЕ это. Потому что если вы ЭТОГО не сделаете, то всякую помощь вашей стране прикроют. Обмен зерна на нефть прекратится. Но еще реальнее другое: на свет всплывает ставропольская история. С тамошней торговой мафией. Вы помните, кто вытащил вас из этого дерьма? Пришло время отдавать долги. Я уж не говорю о маленьком скандальчике, который закатит вам ваша супруга — это, в конце концов, дело семейное. Но ваши конкуренты схарчат вас с удовольствием. И не подавятся. Этот лесочек, милая дачка, квартирка в цековском доме — все сгорит, как говорится (он снова передразнил южный акцент) синим пламенем.

Молодой тряс головой все время этого монолога, несколько раз открывал рот, чтобы что-то сказать, и, наконец, вклинился в речь собеседника.

— Да поймите же ж вы, товарищ, что вот это вот я не смогу сделать не потому что я, как будто бы, не хочу… Я уже понял, что с войной надо кончать, и кончать немедленно, потому что война — это же ж всенародное бедствие. Но мне не дадут с ней покончить. Поймите, товарищ, — партия не даст, я же ж вам уже говорил. Меня же так и так, получается, раскатают в лепешку, так чего же я буду подставляться, когда я ничего такого не хочу. У нас же ж не диктатура, слава Богу, не культ личности, если вы, конечно, слышали про такое, у нас демократический централизм и решения принимаются не единолично, а большинством голосов…

— Есть мнение, что прошедшие выборы не соответствовали ленинским демократическим нормам, — сказал собеседник. — И их результаты незаконны. Необходимо провести новые выборы. Настоящие, свободные демократические выборы. Но до их начала полномочия управления страной перейдут в руки одного человека. Президента СССР, к примеру.

— Народ этого не поймет, — прижав руку к сердцу, зажурчал Молодой. — Народ не поддержит такую, как говорится, неуместную инициативу.

— Народ и армия едины… — пробормотал визави.

— И это тоже я имею в виду.

— Таманской и Кантемировской дивизиям нам есть что противопоставить.

— Интересно было бы послушать, если вы, конечно, не возражаете…

— На выбор: Дроздовская, Марковская, Корниловская, Алексеевская…

Ассортимент Молодого не вдохновил.

— Да вы совсем с ума сошли. Народ оккупации не потерпит…

— Ни о какой оккупации речи нет. Вспомните — Крым присоединяется к СССР, так что это, как бы, советские войска. Более того — есть «красный полк», который играет на учениях роль потенциального противника — и неплохо, я вам скажу, играет! Есть и другие мобильные формирования.Средства переброски — вертолеты «Ми-6» и «Ми-8», самолеты «Антей». Боевые машины — советские танки, БМП, БМД, ББМ «Святогор» и «Воевода». Стрелковое оружие — автоматы Калашникова — 74, винтовки М-16. Это можно красиво назвать… Например, отдельная добровольческая гвардейская дивизия особого назначения. А по сути — личная гвардия Президента СССР.

Только за то, что Молодой слушал эти слова и на месте не скончался от сердечного приступа, ему можно было бы дать вышку, причем не ту, что стоит в ЦПКиО. Но жребий уже был брошен, Рубикон перейден, слова вылетели, а от воробьев их отличает отсутствие возможности вернуть их назад. Оставалось дослушать до конца и решить, в каком случае он рискует больше — приняв предложение таинственного гостя или послав того ко всем чертям.

— Я вижу, что вы сейчас интенсивно обдумываете возможность сдать меня в руки КГБ. Такая возможность у вас, несомненно, есть. Но я подстраховался. Если в назначенное время я не появлюсь в назначенном месте, ставропольские материалы будут пущены в ход. Если я появлюсь, не получив вашего согласия, они также будут пущены в ход. Вряд ли вас посадят. Возможно, даже не выгонят из партии — дело давнее. Но вот поста генсека вам не видать, как своих ушей. Вас часто выдвигают кандидатом в генсеки? Или вы настолько любите свою страну и свою партию, что готовы пожертвовать карьерой и должностью?

— Мне нужно подумать…

— Думайте. У вас есть для этого целых полчаса.

— Этого мало, товарищ, вы же понимаете, что так, с кондачка, как говорится, такие решения не принимаются…

— Если я через полчаса не покину вас, я не успею появиться в назначенное время в назначенном месте.

На лбу Молодого выступил пот, который он стер платочком. Пятно, похожее на абрис советской карты (а нет ли в этом какого знака судьбы?) ярко проступило на бледном челе.

— А что еще вы могли бы предложить Президенту СССР?

— О-о, массу всего. В первую очередь — деньги на реализацию некоторых программ и сами программы. С дефицитом промышленных товаров будет покончено. Во всех зарубежных странах этот Президент станет желанным гостем. А к тому времени, когда он выйдет на покой — вам ведь не хочется умирать на посту? — у него будет небольшой счет в надежном банке, скромная вилла в Крыму, дети его получат хорошее образование — Гетеборг, Оксфорд, Симферополь — на выбор. Будучи почетным доктором наук и гражданином мира, он сможет путешествовать куда угодно, по своему желанию. Но это мелочи, так сказать, довесок. Главное — полная власть, без оглядки на престарелых пердунов, которые — вы уж извините, Имя-Отчество, — давно уже числятся у апостола Петра в розыске.

— А как же демократические выборы? А как же свобода, восстановление ленинских норм демократии?

— Когда обстановка в стране стабилизируется… Где-то на втором сроке правления можно будет провести свободные парламентские выборы.

— И когда же… Когда же в стране установится Президентская власть?

— Примерно через две недели после выборов в Генеральные секретари, — помедлив, сказал визитер. — Мне кажется, ночь на девятнадцатое — самый подходящий день для такого события. Будет и хороший повод: наверняка многие открыто выступят против мирного договора с Крымом. Ну, решайтесь, уважаемый — да или нет?

— Это все грязная провокация, товарищ не знаю, как вас по-батюшке! И таким образом вы от меня ничего не добьетесь!

— Похвальная предусмотрительность, Имя-отчество. И в самом деле, а вдруг я провокатор? — он рассмеялся. — Ладно, сегодня вечером вам будут представлены доказательства того, что я не пытался вас прощупывать на лояльность, и не шутил. До встречи.

Симферополь, 3 июня, 2100-2230

Верещагин первые девять лет своей жизни фактически провел на рыбацком баркасе, где сырая рыба, приправленная морской солью, была обычной закуской под сухое белое вино. Поэтому никакой экзотики в сырой рыбе, приправленной водорослями и острой соевой пастой, он не видел.

Капитан Пепеляев, напротив, вырос и прожил всю жизнь в Симфи, и находил японскую кухню очень экзотичной — жаль только, дороговатой.

Поэтому первый выбрал единственное блюдо, не внушавшее подозрений — говядину, нарезанную ломтиками и тоже поданную сырой: ее нужно было брать палочками и макать в котелочек с кипящим маслом. Второй запивал пивом сасими, орудуя палочками так же ловко, как герой “Семи самураев”.

Если не знать, что он юрист, можно было принять его за военного врача.

Юрий Пепеляев оказался именно таким, каким Арт представлял его по голосу — он вообще редко ошибался, реконструируя по голосу внешность человека, с которым предстояло увидеться. Седоватый — соль с перцем; небольшого роста, темнолицый Пепеляев был некрасив, но с первого взгляда внушал симпатию. Есть такая разновидность лиц, есть даже актерский типаж “красивый урод”. Было ли мужественное обаяние Пепеляева профессиональным или природным — оно было мощным. И это при том, что капитан не пытался улыбаться или демонстрировать дружелюбие, казался даже мрачноватым.

— Я просмотрел оба дела, — без предисловий сказал Пепеляев, когда официант (высокий, широкоплечий, голубоглазый — словом, типичный японец) унес пустые тарелки и подал чай. — Вы хотите, чтобы я за них взялся? Хотите, чтобы я добился осуждения (он на секунду прикрыл глаза, вспоминая) Прядкина, Ерыкалова, Расулова, Джакели и Колыванова как военных преступников?

— А это возможно?

— Господин полковник, вам-то должно быть известно, что совсем невозможного в мире мало. Но эти два дела я бы отнес именно по разряду невозможного.

— Почему? — спросил Арт. — Объясните мне, тупому.

— Хорошо, — помедлив, сказал Пепеляев. — Начнем сначала. Вы верите в абсолютную беспристрастность и справедливость Фемиды?

Артем подумал, прежде чем ответить.

— Все мы люди.

— Хорошо, что вы это понимаете. Чем больше общество пытается быть правовым и защищать всех без изъятия своих граждан, тем больше оно создает сложных и разветвленных законов. Чем больше этих законов, тем в большую зависимость попадает человек. Зависимость от тех, кто эти законы знает, понимает и толкует. В результате суд превращается не в поединок закона и преступления, как должно быть, а в поединок между юристами. И чаще всего дело выигрывает не тот, кто прав, а тот, чей адвокат подготовлен лучше и старается больше.

Капитан, закончив вступление, отхлебнул чаю и продолжил:

— Этим ублюдкам кто-то подсказал, как действовать на суде и что говорить. А штабс-капитану Левкович и вашей жене никто ничего не подсказывал, и все разыграли как по нотам. Штабс-капитан Левкович под присягой подтвердила, что находилась в ту ночь в нетрезвом состоянии, она ошиблась при опознании, поэтому для суда она — ненадежный свидетель.

— Она неправильно указала на одного — поэтому оправдали всех?

— Да, так и делается. Иначе как предотвратить попытки оговора?… Дальше: не было медицинской экспертизы, поэтому нет документальных свидетельств самого факта избиения и изнасилования.

— Знаете, как-то не до этого было…

— Знаю, сам за пулемет подержаться успел. Но вот эта вот баба с завязаными глазами и весами как на базаре, она признает только документы. А так получается — слово мадемуазель Левкович против слова четверых пленных офицеров. Конечно, если бы я там был с самого начала, я бы и при том раскладе выкрутил против щенка Яши Кивелиди, которому давно хочу надрать задницу. Но так уж вышло, что обвинителем был не я, а эта квашня, Горчицын. Который позволил Яше сделать из своей свидетельницы котлету. Теперь, если Рахиль Левкович изменит показания, это будет говорить не в ее пользу. Но, как я понял, дело мадемуазель Левкович интересует вас не в первую очередь.

— Вы правильно поняли.

— Артемий Павлович…

— Арт. Просто Арт. Мне неловко, когда люди старше меня называют меня по отчеству.

— Хорошо, Арт. У нас будет тяжелый разговор.

— Ничего.

— Если начистоту: снять обвинение — это самое лучшее, что могла сделать Тамара Андреевна.

— Я не понимаю. Он же признал свою вину…

— Нет. Он признал только факт sexual intercource, изнасилованием это он не считает.

— Мразь…

— Я полностью согласен с вами в этической оценке. Но с юридической точки зрения ваша жена также признала этот акт добровольным.

— Нет. Она не могла этого сделать…

— Ну, она не декларировала свое горячее желание, объектом которого был майор Колыванов… Защита задавала ей “безобидные” вопросы, она на них честно отвечала. Добровольно ли она пошла с майором в свою комнату? Да. Понимала ли она, что там произойдет? Да. Пыталась ли она сопротивляться и звать на помощь? Нет. Перестаньте гнуть вилку, на вас смотрят.

— А суду не приходило в голову, что сопротивляться и звать на помощь было бесполезно? Что он мог просто отдать ее своим солдатам?

— Во-первых, не суду, а следственной комиссии. Во-вторых, область допущений лежит вне нашей юрисдикции. Допустить можно что угодно. Если бы это действительно произошло — это стало бы предметом разбирательства, а коль скоро это только могло произойти…

— Он ее бил.

— Из ее и его показаний следует, что это была самозащита. Она попыталась завладеть пистолетом, он ударил ее, пятаясь отобрать оружие. Вот на этом их показания расходятся: вижу почерк Яши Кивелиди… Давно пора прочистить ему мозги… Она говорит, что после этого он снова изнасиловал ее, он это отрицает. Опять не было медэкспертизы, опять ее слово против его и свидетелей нет. Опять прокурор позволил защите вить веревки из свидетеля обвинения… Бесспорно доказан только один акт sexual penetration, но квалифицировать его как изнасилование нельзя… Ах, если бы я был там, если бы я вовремя вправил этим девочкам мозги и объяснил, что можно говорить, а что нельзя!…

— Где же вы были?

Пепеляев сжал губы.

— В госпитале, — просто ответил он. — Из меня выковыривали пулю, которую я схлопотал на Турецком валу.

— Простите, — смутился Верещагин.

— Не за что. Я понимаю ваши чувства. Послушайте, мы действительно можем попытаться все переиграть. Выехать на том, что показания были даны в состоянии стресса, под психологическим давлением, при помощи наводящих вопросов… Что отсутствие протеста нельзя трактовать как согласие…

— Дался вам всем этот протест… Послушайте, вы знаете, что случилось со мной?

— Слышал.

— Я тоже не протестовал и не сопротивлялся… В какой-то степени я их даже провоцировал… Значит ли это, что они невиновны?

— Есть огромная разница.

— Неужели?

— Существуют преступления безусловные. Они являются преступлениями вне зависимости от согласия жертвы. Захват заложников — безусловное преступление, даже если заложники согласны. Врач, который по просьбе больного проведет эвтаназию, будет осужден за убийство первой степени, даже если предъявит письменную просьбу больного. Если бы… кому-то нанесли тяжкие телесные повреждения с его согласия… Ну, скажем, во время садомазохистских игрищ… Это не было бы оправданием для того, кто их нанес: он безусловно виновен с точки зрения закона. С изнасилованиями — совсем другое дело: само понятие этого преступления подразумевает половой акт вопреки воле жертвы — иначе придется посадить все мужское население планеты. А поскольку телепатии пока нет — во всяком случае, современное право ее не признает — воля обеих сторон должна быть выражена словесно: да или нет. Иначе нельзя квалифицировать как преступление, к примеру, насилие мужа над женой. Или наоборот: пресловутые американские date rapes, когда наутро после ночи, которая оказалась не такой приятной, как представлялось, девушка вдруг решает, что была изнасилована и борзенько скачет в суд. Она, видите ли, не думала, что, приглашая ее к себе в дом после вечера в ресторане молодой человек имеет в виду это. Она думала, что он имеет в виду показать ей персидские ковры… Извини дорогая, говорят ей в суде, ты сказала ему: “Нет, я не хочу”? Если сказала — да, это изнасилование. Если молчала — прости, ты неправа.

Он посмотрел в лицо своему собеседнику, протянул руку через стол и пожал Верещагину запястье.

— Послушайте… ради вас. Если вы попросите. Я возьмусь за это дело. За оба, если хотите, и добьюсь осуждения подонков. Но прежде спросите себя и ее: хотите ли вы этого? И выдержат ли ваши нервы?

— А что потребуется?

— Первое: изменить показания.

— Вы, юрист, предлагаете лгать под присягой?

— Арт, давайте определимся, чего вы хотите: соблюсти невинность или добиться справедливости?

— А это разные вещи…?

— Как видите, да. Первое лежит в сфере писаных правил, второе — в сфере этических представлений.

— А зачем писаны правила?

— А затем, что этические представления людей так же разнятся, как и сами люди. Вы же умный человек, Арт, и должны это понимать.

— То есть, не все, что законно — справедливо. И не все, что справедливо — законно.

— Да. Но поскольку я могу руководствоваться своими представлениями о справедливости только в своей личной жизни, в своей жизни общественной я руководствуюсь понятиями законности.

— И все же хотите, чтоб она солгала.

— Да, поскольку это единственный способ добиться справедливости, действуя в рамках закона. Если же вы хотите выйти за эти рамки, я как человек не буду вас осуждать. Но как юрист я вам в этом случае не помощник.

— А что вы посоветовали бы… как человек?

— На выбор: просто, по-мужски набить ему морду. Или, учитывая ваш авторитет в армии, поговорить с начальником того лагеря военнопленных, где он сидит — чтобы ему устроили веселую жизнь.

— Широкий спектр возможностей. Спасибо.

— Да не за что. Ну что, мы попробуем?

— Вы говорите, что если она изменит показания, у вас получится…

— Возможно, Арт. Но… взвесьте все и решайте сами: если вы уговорите ее снова предстать перед комиссией, снова окунуться во все это дерьмо… Это может стать психической травмой не меньшей, чем само изнасилование. И даже если мы добьемся успеха, в чем я по-прежнему не уверен, и упечем этих сукиных детей в Арабат как военных преступников — сколько они там пробудут, два месяца? Три? Через три месяца мы или подпишем мир, и тогда пленных будут менять, или нас уничтожат, а их — освободят. Овчинка не стоит выделки, на мой взгляд.

— Хорошо. Пусть так. Вообще-то, я попросил вас заняться этим делом не только для того, чтобы… а, черт! Послушайте, просматривая его, вы как профессионал, не почувствовали какой-то… сквознячок? Как будто в один момент все переменилось?

— И я даже скажу, что это за момент, полковник, с точностью до суток: двадцать шестое мая! До этого дня от нас требовали возбуждать как можно больше уголовных дел против советских “военных преступников”, широко освещать их… А в этот день — как отрезало. И обратное указание: как можно строже соблюдать законность, как можно меньше суровых наказаний… По фактам убийств военнопленных и гражданских было вынесено три смертных приговора — и все три пересмотрены с заменой на пожизненное заключение. А ведь один случай совершенно жуткий: насилие над малолетней и убийство: заметали следы. Офицер, запретивший солдатам убить подонков на месте, теперь локти грызет. Думаете, только у вас болит голова обо всем этом? Она болит у всего юстотдела. Двадцать шестого проклюнулась какая-то надежда на мирное урегулирование — и вот пожалуйста, пленных уже не трожь, вчерашние военные преступники невинней овечек, а погань вроде Яши Кивелиди заправляет всем, потому что порядочному юристу защищать красную сволочь застерво…

— Я понял, Юрий Антонович… Спасибо вам.

— Вот уж действительно не за что…

— Наш разговор был для меня весьма интересен и содержатален. Я узнал для себя много нового.

— Не сомневаюсь. У вас на лице написаны ваши мысли. Вы обдумываете сравнительные тактико-технические характеристики закона и дышла.

— Верно, — усмехнулся Верещагин.

— Позвольте на правах старшего по возрасту сказать вам одну вещь…

— Да.

— Человек приходит в юриспруденцию с массой иллюзий. Но очень скоро расстается либо с ними, либо с юриспруденцией. Это всегда кризис для юриста — в первый раз столкнуться с тем, что закон не всемогущ и часто несправедлив. И очень важно в этот момент помнить, что закон все же лучше беззакония. Что в противном случае восстановится право большой дубинки. Арт, сейчас вам трудно это принять сердцем, я знаю, но поверьте: вам просто не повезло, ваш случай — одна из тех осечек, которые неизбежны. Чаще, во много раз чаще именно с помощью закона удается восстановить справедливость. Наказать виновного, оправдать невиноватого. Вам не повезло, вы со своей женой оказались на той чаше весов, которая легче… Смиритесь.

— Не разбив яиц, не приготовишь яичницы, — черным голосом сказал Артем. — Париж стоит обедни. Лес рубят — щепки летят.

— Да, именно так.

— Что ж, Юрий Максимович… Вы, наверное, правы. Скорее всего, вы правы. Постараемся наплевать и забыть.

— Это самое разумное.

Верещагин отсчитал стоимость ужина и чаевые, вложил деньги в книжку меню. Они встали из-за стола. Голубоглазый японец открыл меню, сосчитал купюры, одним движением пролистав стопку, улыбнулся и сказал “Аригато”.

Выйти из кондиционированного ресторана на улицу было все равно что нырнуть в море теплого киселя из розовых лепестков. Пепеляев вспотел мгновенно.

— До свидания, господин полковник. Если что-то будет нужно — я к вашим услугам.

— Спасибо, — Артем задыхался. — Спасибо…

Москва, тот же день, то же время

Итак, вновь Дворец Съездов, длинный дубовый стол, знакомые все лица.

— Товарищи! — сказал ведущий заседание Политбюро Тугодум. — На повестке дня у нас два вопроса, товарищи. Первый вопрос: выборы Генерального Секретаря ЦК КПСС. Второй вопрос — отношения с братскими социалистическими странами в свете событий на Черном море. По первому вопросу: На сегодняшний день есть кандидатура товарища Молодого.

Молодой почувствовал, как по спине у него ползут нервные паучки. На мгновение представилось: проклятый бес-искуситель из ОСВАГ все-таки сдал его ставропольские похождения КГБшникам. И сейчас его здесь, на этом столе распнут, как распяли не столь давно — боже, уже почти как месяц назад! — Пренеприятнейшего, его протектора и наставника.

Самое противное в ставропольской истории было не то, что он впутался в игры местной торговой мафии, а то, что, пытаясь выпутаться из них, он воспользовался помощью одного человека, который после всего представился ему сотрудником ОСВАГ и начал вербовать. За прошедшие годы Молодой стал седоватым и лысоватым, и куча оправданий и оговорок была навалена им на этот эпизод, чтобы замаскировать один простой факт: он таки был завербован.

Четырнадцать лет о белогвардейцах не было ни слуху ни духу. Молодой уже понадеялся было, что о нем просто забыли. Конечно, он знал, что такие организации, как ОСВАГ, никогда и ничего не забывают. Он это знал, но приятно было утешать себя тем, что все-таки, может быть, о нем забыли.

Не забыли-таки. И напомнили о себе весьма ощутимо. Тем же вечером его жена, обнаружила в почте конверт, в котором содержались:

а) фотографии Лиды — жена партийца, без пяти минут генсека, узнала женщину, приходившую репетировать с их дочерью на фортепиано, и мальчик, стоявший рядом с Лидой на этих фотографиях, подозрительно был похож на ее мужа (чтобы не оставалось сомнений, там же была и школьная фотография Молодого).

б) подробный рассказ о том, как эта Лида поживает. Особенный акцент делался на то, что и она, и мальчик получают от неизвестного доброжелателя из Москвы подарки к дням рождения и к Новому Году.

Молодой имел некоторый скандал, последствия которого до сих пор ощущались в виде легкой дрожи в руках. И сейчас эта дрожь усилилась при мысли о том, что ОСВАГовец выполнил и вторую половину угрозы: прислал документы на него в КГБ.

Да нет, ерунда — утешил он себя. Я же им еще нужен, зачем им хоронить меня сейчас. А потом уже шиш. Потом они меня уже не похоронят, потому что я буду — о-о-о!

— Э, батенька, сказал ему ехидный внутренний голос, — и «о-о-о!» тоже снимали. Только так снимали. Хрущев Никита Сергеевич, помнится, колобком из Кремля выкатился.

Молодой отогнал от себя эти мысли, потому что уже шло голосование. Одна за другой вздымались сухопарые старческие ладони. Первая, вторая, третья…

— Три голоса против, остальные — за, — сказал председатель счетной комиссии.

Молодой встал со стула, на котором сидел. Вот так все просто? Ни фанфар, ни салюта — три голоса против? За одну секунду он стал властелином огромной страны — и никак этого не почувствовал?

Он осмотрел обращенные к нему лица и ощутил прилив внезапной злости. Не было на этих лицах ни благоговения, ни трепета, ни даже элементарного уважения. Ты — халиф на час, говорили эти лица, компромисс между несколькими политическими группировками, а не самостоятельная сила. Это ты должен подлаживаться и прогибаться под нас, а не мы под тебя, — говорили эти лица.

Молодой стиснул в кулаке ручку.

Если что его и убедило принять предложение Востокова — то не умные доводы, приведенные ОСВАГовцем, не перспективы всевластия и не страх разоблачения. Его убедили именно эти самодовольные лица патриархов, ни секунды не сомневавшихся в неколебимости своей власти и могущества.

Посмотрим, — подумал Молодой. — Посмотрим еще, кто тут пан, а кто — пропал.

— Товарищи, — сказал он, — Выразить свою благодарность… Свое желание, как говорится, оправдать полной мерой возложенное на меня партией доверие — для этого просто нет слов…

Через три недели Крым встречал советского генсека — первого из лидеров СССР, решившегося ступить на отколовшийся много лет назад Остров.

Аэро-Симфи был забит до отказа. Толпа, деликатно теснимая невозмутимыми секьюрити, кипела сиренью и восторженно скандировала фамилию Молодого, одвусложенную и переиначенную на американский лад.

Молодой вышел из самолета по западному этикету — под руку с супругой (крымцы, привычные к таким правилам международного поведения, бурно приветствовали «половину», не зная, что в СССР уже пошли ехидные комментарии по поводу этой семейной идиллии).

— Я же вам говорил, господин Янаки, что этот вопрос решат не военные, а политики, — сказал хозяину оружейного магазина его сосед, пришедший в госпиталь навестить потерявшего руку ближнего своего.

Господин Янаки как-то зло посмотрел на своего соседа. Честное слово, нехорошо посмотрел. С его стороны было очень некрасиво так смотреть на человека, который пожертвовал своим временем — а время — деньги, господа, — для того, чтобы принести ему фунтик-другой свежей клубники — не дешевое удовольствие по нашим временам, господа! — и справиться о здоровье.

Молодой тем временем сел в черный «руссо-балт» и отбыл в Форос — летнюю резиденцию крымского времпремьера.

Бдительные зрачки восторженных телекамер зафиксировали рукопожатие Кублицкого-Пиоттуха и Генерального Секретаря ЦК КПСС. В тот же вечер специальный отдел Комитета Глубинного Бурения передал видеокассету с записью этой церемонии в руки Замкнутого, который уединился на даче с еще семью членами Политбюро — для принятия финской бани и обсуждения возникшей проблемы.

— Я всегда говорил, робяты, что верить ему нельзя, — авторитетно заявил Седой, — только избрали — сразу шасть с белогвардейцами ручкаться!

— В стране начинается черт-те что, — поддержал Замкнутый. — Нужно срочно принять меры.

— Зря мы, что ли, кровь проливали? — поддержал Маршал, тот самый, первый, у которого было плохо с сердцем.