— Господин времпремьер, — начал Флэннеган.

— Я не премьер…

— Ваши полномочия действуют.

— Антон, прошу вас, оставьте нас на время. И Хуа тоже пусть уйдет, — премьер, казалось, готов был разрыдаться. Или спросонья голос звучал так. — Мы немного поговорим, и эти господа уедут.

«Черта с два», — подумал Артем, вставая из кресла и разогревая себя ходьбой из угла в угол. Он уже понял, чего хочет Флэннеган и, как это ни было противно, готовился сыграть свою роль. Роль харизматического парвеню, умудрившегося увлечь за собой армию. Роль неплохого, в общем-то, человека, но уж слишком сильно зацикленного на своей правоте и считающего перенесенные во имя нее страдания пожизненной индульгенцией. Команданте Че Верещагин. Старая добрая игра: покажи человеку смерть и он примирится с лихорадкой.

— Я отказался от своих полномочий, и убедительно прошу оставить меня в покое! — прошипел старик.

— Позвольте возразить, — мягко сказал компаньеро Флэннеган. — Принять у вас отставку может только Дума. Думы нет. Ваши полномочия не отменены. У вас есть власть и есть обязанности, налагаемые этой властью.

— Я не могу. Я не хочу…

— Послушайте! — вступил Артем, поймав взгляд Флэннегана. — Вас никто не спрашивает, хотите вы или нет. Присягу давали — хотели? На приемах в смокинге щеголяли — хотели? А теперь — под лавку?

— Господин полковник, — одернул его Флэннеган. — Не вмешивайтесь, пожалуйста.

В гостиную вошел Хуа с бархатным халатом, карман которого подозрительно провисал. Кублицкий-Пиоттух с торопливой благодарностью завернулся в явно великоватый и явно любимый прежним хозяином полысевший на локтях шлафрок. Нащупав предмет в кармане, он боязливо отдернул руку и положил ее на стол.

— Хуа, кофе, прошу вас, — сказал он.

— Мне — чаю, — быстро встрял Артем. — От вашего кофе я скоро взорвусь.

— Мне тоже чаю, с вашего позволения, — Флэннеган поднял палец, как в кафе.

— Конисна, — китаец сверкнул глазками и снова исчез.

— Господин премьер, я не хотел бы принуждать вас к чему-нибудь, но ситуация обязывает нас найти человека, который мог бы стать гарантом легитимной власти.

— Почему вы не стали искать его раньше, когда начали войну? — старик намерен был держаться, но голос выдавал бреши в его обороне.

— Потому что нам некогда было шарить по виллам Побережья! — Верещагин повел свою партию. — Мы сидели за колючей проволокой, в жаре и вони. И слушали, как в жилом городке кричат наши жены и дочери. И попробуйте мне сказать, что мы были неправы, когда положили этому конец!

На этот раз Флэннеган его не перебил.

— А что вы со мной сделаете, юноша, если я так скажу?

— Да ровным счетом ничего. Если вы так скажете, нам останется только развести руками и свалить отсюда. Денька через три на нас посыплются бомбы. И все только потому что Виктору Степановичу лень лишний раз надеть смокинг и поболтать кое с кем из НАТО.

— Арт, прошу вас… — Флэннеган умело изобразил тон человека, осознающего эфемерность преимуществ должности перед реальной силой. Парня нужно номинировать на «Оскар».

— Если вы не хотите поехать с нами, — примирительно сказал он, — то, может быть, ответите на один вопрос: когда и кем был подписан с советской стороны договор о присоединении? Поверьте, нам это очень важно знать, а спросить не у кого, кроме вас…

— Я не понимаю, о чем вы.

— Договор о добровольном присоединении к СССР, — нетерпеливое удивление осваговцу тоже удалось отлично. — С нашей стороны его подписали вы и одобрила Дума, а кто подписывал с советской? Мы не можем найти ни одной копии документа…

Под шорох колес в гостиную въехал Хуа на сервировочном столике. Поэтическая гипербола: конечно, он катил столик перед собой, а не ехал на нем, просто мягкие тапочки китайца ступали так мелко и неслышно, что казалось — столик едет сам, а Хуа плывет за ним по воздуху. Артем на ходу поддел стакан с крепким чаем и бисквит. Времпремьер вцепился в чашку, как девушка перед ландскнехтом — в свой пояс целомудрия. Флэннеган небрежно поставил свой чай на стол, демонстрируя, что по важности это не сравнимо с ответом времпремьера.

— Этот документ не был подписан, — тихо сказал времпремьер. — Его нет и никогда не было. Мы только рассматривали соглашение, советский посол отвез его в Москву еще в январе, но дальнейшие переговоры заглохли.

— То есть, — осваговец наморщил лоб, — вторжение советских войск осуществлено на незаконных основаниях?

Верещагин от неожиданности одним глотком ополовинил чашку. Пищевод завязался узлом: была и такая пытка в средние века — накачивать человека горячей водой…

— Это очень скользкий вопрос, господа, — стушевался премьер.

— Оставьте его Флэннеган, — прохрипел Артем. — Вы же видите: это политик. Из той породы, от которых никогда не дождешься «да» или «нет». Только виляние и увертки. Скользкий вопрос — это точно. Дерьмо — оно скользкое.

И вновь Флэннеган его не перебил.

— А вы так просто даете однозначные ответы на все вопросы? — старик обернулся к нему. — Ни виляния, ни уверток? Так скажите, юноша, когда вы еще не знали, что вторжение незаконно, это остановило вас? Вы подумали, чем может обернуться восстание «форсиз»? Не для вас лично — для страны?

— Я не для думания форму надел, — отрезал Артем. — Я присягу дал: если на страну нападут, брать оружие и идти драться. На страну напали. Мне что — в кабинет министров звонить и интересоваться, а законно ли мне руки крутят?

— Звонить в кабинет министров — это дело генералов.

— Генералов, господин премьер, уже всех вывезли к тому моменту. Пришлось капитанам их работу делать.

— И вы думаете, что справитесь?

— А тут и справляться нечего. Начать и кончить. Только есть маленькая сложность: Союз — страна большая, так что скоро придется делать все сначала. Раз, еще раз, еще много много раз… Выдохнемся, если не помогут друзья из Северной Атлантики. А с этими друзьями должен говорить человек, у которого есть законная гражданская власть.

Виктор Степанович улыбнулся.

— Молодой человек, а что мешает вам взять эту власть в свои руки? Если армия пошла за вами — неужели к вам не прислушаются западные политики? Ей-Богу, «Верещагин» звучит не хуже, чем «Пиночет». Вы уже один раз наплевали на волю народа, совершенно ясно выраженную в итогах голосования. Отчего же вам не сделать этого во второй раз? И в третий, если понадобится — оправдываясь исключительно верностью долгу и присяге?

Артем, поморщившись, откинулся на спинку кресла. Кресло прогнулось, спина завопила чуть ли не в голос.

— Оттого, — процедил он сквозь зубы. — Что я не хочу погубить страну. Нам вот так нужна помощь Альянса. А Альянс не будет иметь со мной дела. До тех пор, пока они не получат официального заявления от официального лица — для них все происходящее будет оставаться внутренним делом СССР.

— Где вы изучали политологию, господин… э-э…

— Полковник, — подсказал Флэннеган.

— На ротной кухне, — огрызнулся Арт.

— Это заметно.

Верещагин разозлился уже по-настоящему.

— Слушайте, вы! Только что, когда мы вперлись в вашу рrivacy, на защиту одной трусливой старой задницы встали двадцатилетний парнишка, его только что родившая жена и китаец, из которого песок сыплется. Не спросив ни у кого, есть у них право тыкать стволом в работника ОСВАГ или нет, не зная, кто мы, ребята просто встали, взяли оружие и пришли сюда, защищать свой дом. И каждого из них я уважаю в десятки раз больше, чем вас, чьей обязанностью было защитить Крым, и кто его просрал. Я смотрю на вас и вижу не премьера, доктора наук, уважаемого человека, а дезертира и труса. Хорошо, я послушаюсь вашего умного совета. Вернусь в армию и скажу, что теперь я главный и беру всю ответственность на себя. Два раза не казнят. А вы останетесь здесь, и будете каждый день смотреть в глаза этому мальчику, этой девочке и их ребенку. Прощайте, господин премьер, видеть вас я больше не хочу. Идемте, Флэннеган, пусть он остается здесь и жует на завтрак свои принципы.

— Полковник, я немного задержусь, — Флэннеган выглядел довольным. — Подождите меня на террасе, я скоро присоединюсь к вам.

— Бросьте! Это все дохлый номер: есть такие люди, которым плевать на весь свет, главное, чтобы ручки остались чистенькими. — Верещагин чувствовал себя так, будто совершил марш-бросок и выдержал спарринг.

— Я прошу у вас десять минут.

— Заметано, — Артем вышел на террасу, спустился в патио, обогнул бассейн и оказался у калитки в сад, откуда открывался вид на бухту и склоны Святой Горы.

Так вот, где ты вырос, Гражданин Кейн. Вот, где ты вынашивал и рожал свои прекрасные идеи. Чудесный садик, полудикий ландшафт, райская долина и лоно бухты. В таком месте и я, возможно, вырос бы прекраснодушным идеалистом. Здесь очень легко приходят мысли о том, как просто сделать всех счастливыми…

Невнятным бормотанием через фильтр раздвижной стены доносился разговор. Сейчас Флэннеган его дожмет. Арт нащупал в кармане офицерскую книжку. Флэннеган дожмет кого угодно…

Сзади послышались шаги и сопение, пахнуло табачным дымом. Мальчишка нетренированный, да еще и курит.

— Извините, сэр, — начал он.

— Я тебе не сэр, так меня могут называть только подчиненные. А это право надо заработать.

— Я… не знаю, как к вам обратиться. Я просто подумал: нужно, чтобы вы дождались утра. Ночью по этой дороге не езда, а раз с вами будет Виктор Степанович…

— А он что, будет с нами?

— Да, он только что мне сказал, что возвращается в Симфи. Но не сейчас. В семь утра. Ваш осваговец сказал, что вы не очень торопитесь. Вы разрешаете им остаться до семи?

Верещагин удушил свой смех в колыбели.

— До семи — разрешаю.

— А где вы будете спать?

— Где скажешь, Антон. Ты здесь хозяин.

— Здесь хозяин — папа, — мальчишка помрачнел. — Пойдемте…

Завтрак был самый простой: сваренное вкрутую яйцо и стакан молока. Хлеба в доме не было, поэтому Памела хрустела корнфлексом. Детеныш лежал у нее на животе, растопырившись лягушонком. Антон изображал в дверях кариатиду.

Арт наблюдал за этой мизансценой сквозь стекла веранды, цедя молоко из толстозадого стакана для виски и слушал, как в одном из закоулков его души, поджав хвост, скулит одиночество.

Что ж ты стоишь столбом, белобрысый балбес, подойди к ней и возьми кроху. Что у тебя за мина на лице, ты же должен быть счастлив, дурашка, ты должен с ума сходить от того, что сумел обмануть смерть, сумел протянуть руку через порог, сотворил единственное чудо, которое по-настоящему доступно человеку. Прикоснись к нему.

Памела подняла голову и улыбнулась своему мужу, отцу ее ребенка. Все-таки мальчик, ужасный мальчик, по-мальчишески ревнующий к другому мальчику… Ну, наконец-то! Оставил свой косяк, сел напротив, принял ребенка на грудь. Все-таки небезнадежный паренек. Просто от легкой жизни слишком поздно взрослеют мальчики из хороших врэвакуантских семей.

И тут Верещагин подумал о том, о чем не мог не подумать, о чем думал за последнее время не раз, и о чем предпочитал не думать вообще, потому что мысли эти саднили куда сильнее, чем все швы, вместе взятые.

Каховка. Какое странное совпадение: мы оба, примерно в одно время, в Каховке. Только у нас все по-разному, потому что ее Каховка настоящая, и огонь, и смерть там настоящие…

— Вчера вы попрекали меня этими детьми, — тихо сказал времпремьер, который в костюме и при галстуке выглядел куда более представительно, чем в пижаме. — Так вот, они вернулись из Турции в ночь на первое, когда узнали, что Крым восстал. Я чуть с ума не сошел, когда их здесь увидел. Они вернулись потому, что поверили в форсиз. Вы отвечаете за них так же, как и я.

— Да, — ответил Верещагин. — И помоги Бог нам всем.

Флэннеган говорил по телефону в гостиной. Вернее, говорил кто-то на другом конце провода, а Флэннеган слушал. Артем прошел через столовую в кухню и налил себе еще молока. Хуа неодобрительно наблюдал за ним, потом исчез — в кухню вошел Антон.

— Можно поговорить с вами? — тихо спросил он.

— Говори.

Они вышли к бассейну.

— Возьмите меня с собой, — попросил парнишка.

Верещагин быстро прикинул, резервист он или нет. Если да — у него могут быть крупные неприятности… Не хотелось бы неприятностей для Антона и Памелы. Ужасно не хотелось бы…

— Ты в резерве? — спросил он, задействовав обертоны, необходимые ротному в повседневной работе с личным составом. — Отвечать быстро и честно!

— Нет… — Антон поежился.

— Точно?

— Точно.

— Тогда расслабься.

— Послушайте, господин полковник! — мальчишка хотел было взять его за рукав, но быстро одумался, натолкнувшись на непроницаемый командирский взгляд. — Я ведь… Я вернулся не просто так! Понимаете, я…

— Понимаю, — Верещагин смягчил тон, — сядь. Подумай еще раз. Если ты резервист, то, конечно, должен ехать с нами. Иначе — трибунал и тюрьма. А если нет, то не валяй дурака, у тебя здесь жена и сын. Не волнуйся, станет жарко — и про тебя вспомним.

Антон упер локти в легкий летний столик, запустил пальцы в шевелюру.

— Я боюсь, — сказал он.

— Все боятся.

— Нет, не все… Памела, она такая… сильная. Она ничего не боится. Я должен быть сильным, понимаете? Я, а не она. А получается, я не знаю, как это делается… Я ничего не знаю и не умею, она обходится без меня… Но хоть что-то я должен сделать! Я думал, что дед побудет с ними, пока я… — он замолчал, подавляя слезы. — Позвонила эта дура, Лидка Нессельроде… Визжала, как резаная… дед умер в каком-то госпитале, а я не знаю, что делать, куда ехать, Господи, зачем я уплывал, зачем вернулся!…

— Угу, — Верещагин откинулся на спинку стула. Потом сказал, как продиктовал:

— Возьми «ровер», спустись в город и купи жратвы, у вас пустой холодильник. Позвони в свой банк, спроси, как у тебя дела. Позвони адвокату, узнай, кто наследует твоему деду. Найди врача, покажи ему Памелу и маленького. Прозвонись всем, кого знаешь, выясни, на каком ты свете. Позвони этой… Нессельроде, узнай, в каком госпитале умер твой дед. Старые газеты дома есть?

Парень потрясенно кивнул.

— Хорошо, просмотри их внимательно, найдешь два-три объявления похоронных контор. Нет, стоп, твой дед — военный в отставке, им должно заниматься наше ведомство… Хотя там, конечно, не до этого (у Верещагина сжалось горло, когда он представил себе, насколько там не до этого). Клуб Белого Воина, вот, что тебе нужно. Позвони туда. Не дрейфь, не боги горшки обжигают.

Антон смотрел на него оторопело. Он, видимо, и представить себе раньше не мог, насколько сложна так называемая обыденная жизнь. Ох, парень, а ведь тебе еще вступать в наследство, если старший Лучников сгинул бесследно на просторах Союза…

Просто не верилось, что этот светловолосый полуэльф, — сын Самого и внук Того Самого, потомок лихих рубак и удачливых царедворцев…

Насколько каждый мужчина — тень своего отца? Арсений Лучников, приехавший сюда в драной шинелке на сутулых плечах, и создавший все это с нуля, своим горбом и умом, и умерший в той же драной шинелке на площади Барона… И его сын, странным образом сочетающий в своей харизматической персоне жесткого прагматика, газетного магната, плейбоя и властителя умов с тонким интеллигентом, у которого сердце болит и за ближних, и за дальних, дон-кихота, в своей благородной слепоте своротившего все то, что создал отец… И его сын, просто мальчик, растерявшийся мальчик, брошенный порывом бегства к берегам Турции, а потом — порывом благородства — к берегам Крыма, не знавший жизни в ее плоти, только скользивший по поверхности, а сейчас — грубо втащенный за шиворот на глубину… И его сын — крохотное чудо, драгоценная возможность человека…

И в какой степени я сам — тень Павла Верещагина, сначала бежавшего сюда, а потом — уехавшего отсюда, дважды преданного своей страной?… А ведь многие иммигранты возвращались с семьями. И сгинули — с семьями. Памела — американка, и ей присуща типично американская уверенность в том, что как раз с ней ничего и ни при каких обстоятельствах не может случиться. А Марта Ковач была цыганкой, и знала, чувствовала каждым своим цыганским геном, тысячелетней памятью гонимых отовсюду бродяг, что сейчас лучше никуда не трогаться… И я — в равной степени ее сын и сын того сумасшедшего, который уехал в свою проклятую страну, оставив мне в наследство только имя да идиотскую привычку искать на свою задницу приключений…

«Антон, на самом деле жить просто. Привыкай, счастливчик».

Они вернулись в Симфи по Восточному Фриуэю. Город был уже почти очищен от следов прошедших здесь сражений. Разбитые машины оттащили на свалки, выбитые окна вставили, разрушенные здания обнесли строительными лесами, кровь с асфальта и копоть со стен, по возможности, смыли. Но своего обычного вида Симфи еще не приобрел: обычно в Симфи не толчется столько военных. Какого лешего, подумал Артем, проехать невозможно!

Но перед их машиной толпа расступалась, слышались приветственные возгласы, переходящие в сплошной восторженный рев. Стервец Флэннеган опустил тент, и все смогли увидеть премьера. Хороший ход: люди должны как можно быстрее узнать, что мы воюем не по пьяной лавочке, а потому что таково решение правительства.

Премьер выглядел ошарашенным. Впервые в жизни он оказался в эпицентре неподдельного народного восторга. Эффект усугублялся лужеными армейскими глотками: простой народ уже выдохся бы.

Машина остановилась возле ступеней, ведущих к Главштабу. Проклятый архитектор запроектировал лестницу в четыре пролета — в честь четырех дивизий. В нормальное время редко кто поднимался по ней: удобная парковка была позади здания, на внутреннем дворе, откуда вел черный ход. Но сейчас Флэннеган услужливо тормознул возле первого взлета, пирса, о который разбивалось человеческое море. На первой ступеньке лицом к толпе стояла цепь охранников, двое из которых, стоило премьеру покинуть машину, тут же стали один сзади, другой — спереди, профессионально прикрывая Кублицкого-Пиоттуха собой.

— Выходите, — сказал Флэннеган.

Верещагин выбрался из машины, шагнул на ступеньки… Рев, который поднялся за его спиной, вызвал бы приступ ревнивой зависти у Гитлера, Пеле и ливерпульской четверки. Времпремьер оглянулся, удивленно открыл рот, Верещагин, еще не понимая, в чем дело, оглянулся сам… Вопли толпы усилились, хотя казалось, что это уже невозможно. Лес поднятых рук, Вселенная горящих глаз. Артем почувствовал приступ паники. В последний раз он видел такое мальчишкой, на концерте «Роллинг Стоунз». Только на сей раз он смотрел на это со сцены, а не из зала.

Один из охранников оглянулся и улыбнулся ему. Это тебе, друг! — говорила улыбка. Слушай, как шум распадается на четыре слога, смотри, как выброшенные вверх руки, береты, пилотки, шейные платки обретают единый такт колебаний, похожих на прибой. Это твое имя они скандируют. Это к тебе обращен весь их восторг, вся их надежда. Сегодня ты — их кумир, ты их король. Тебе нравится?

«Нет, черт побери. Нет, мне совсем не нравится».

«Врешь. Тебе не нравится, что тебе это нравится. Надежда, которую они складывают к твоим ногам — сухой хворост. Одна искра — и она запылает».

— Хватит, покрасовались! — крикнул ему в ухо Флэннеган. — Вперед!

Верещагин пережил несколько весьма неприятных минут в Главштабе, сопровождая времпремьера молчаливой тенью. Он бы с удовольствием вернулся в тюремный госпиталь и повалялся на кровати, Бог с ней, с кроватью — он согласился бы и на тюремные нары — лишь бы камера оказалась тихой одиночкой. Под сотнями любопытных взглядов ему было очень неуютно. Но Флэннеган не собирался возвращать его в камеру, спектакль «Хотите законное правительство или Бонапарта?» длился столько, сколько нужно было режиссеру. Чего стоило ОСВАГ и Адамсу собрать толпу под окнами Главштаба? Да еще такую убедительную толпу… Ну как, господа полковники, сильно испугались? Раздумали устраивать путч?

К полудню толпа рассосалась. Большинство отбыли по месту назначения — ну, просто их части, из-за военной неразберихи застрявшие в Симферополе, наконец-то смогли отбыть куда им надо. В городе остались только те, кто должен был там остаться. Они и узнали первыми об отставке Клембовского и Салтыкова. Затем Главштаб навестили представители США, Британии, Франции и Турции. Господин времпремьер выступил перед ними с официальным заявлением о положении дел на Острове. Возмутился безобразным нарушением всех международных норм со стороны СССР, отметил мужество «форсиз», и сказал главное: Крым просит мировой поддержки в борьбе против советской агрессии. Теперь, после столь грубого попрания чаяний крымского народа, после того как, вместо мирного аншлюса была попытка оккупации, ни о каком дальнейшем воссоединении не может быть и речи.

Вернувшись в свои посольства, представители четырех дружественых Крыму стран пошли строчить донесения, зажужжали факс-аппараты, зачирикали телефоны… К вечеру скупая информация от премьера дополнилась порцией, прибавленной журналистами: пока официальные представители беседовали с премьером, представители масс-медиа «потрошили» не менее интересную личность: армейского кумира, новоиспеченного полковника, подавшего сигнал к началу войны. Совершенно фантастическая персона с совершенно фантастической биографией. Сопоставив две части puzzle, послы и шпионы сделали следующий вывод: ОСВАГ расставлял здесь ловушку, и Советский Союз со свойственной ему самоуверенностью и неповоротливостью в нее влез обеими ногами. Правда, и Крым, похоже, откусил больше, чем сможет проглотить… В целом ситуация напоминает старинный руский анекдот: «Иван, я медведя поймал! — Тащи сюда! — Да он не идет! — Брось его, сам иди! — Да он не пускает!»

Нельзя в открытую поддержать Крым… Но нельзя и позволить Союзу оккупировать его.

Министерства иностранных дел четырех держав вынесли соломоново решение: заявим СССР ноту протеста, а там видно будет…

Естественно, все обязательства, взятые по отношению к Крыму до войны, будут соблюдены, — сообщил посол США в конфиденциальной беседе с времпремьером после разговора лично с президентом Картером. Да, господин президент велел передать, что исполнение обязательств начнется сегодня же. Ожидайте прибытия первой партии в половине второго ночи.

После окончания пресс-конференции Артема десять минут трясло. Флэннеган выглядел одновременно довольным и озабоченным.

— С вами уже все в порядке, Арт? — спросил он. — Или позвать врача?

— Меня уже тошнит от врачей.

— Вас и от разведчиков тошнит?

— Поразительная догадливость. Этой пресс-конференции я вам не прощу.

— Ах, не говорите, у меня пропадет аппетит и сон.

— Аппетит — точно: когда я приду в норму, разобью вам челюсть.

— Давайте тогда закажем обед: пока моя челюсть еще цела, я не утратил вкуса к яичнице с беконом…

Флэннеган вызвал по селектору адъютанта и отправил его с поручением. Потом повернулся к собеседнику.

— У вас сегодня будет чертовски длинный день, полковник. Ешьте. Пейте. Собирайтесь с силами и с мыслями. Вас попробуют размазать по стенке. В последнее время все только этим и занимаются, так что вы уже должны были выработать защитный рефлекс. В принципе, для дела все равно, получится это у них или нет. Могу я закурить?

— Да.

— Это преферанс с болваном, Арт. Вы догадываетесь, кто болван? Почему вы перестали жевать? Жестковат бекон?

— Билл, — Артем отложил вилку и взял стакан, — вам хочется спать? У вас красные глаза и вообще смертельно усталый вид. Может, вы пойдете и отдохнете?

— Я спал сегодня три часа и с Божьей помощью выкрою еще часа два. Мне хватит…

— Кто назначен начальником штаба Корниловской Дивизии?

— Казаков.

— Да, при таком начштаба можно действительно сыграть с болваном. При хорошем начштаба командир может быть полным кретином…

— Другое дело — сколько хороший начштаба будет терпеть такое положение.

— Казаков? Сколько прикажут.

— Не знаю, полковник… У меня предчувствие. Синдром Жанны д'Арк, если хотите. В последний раз такое чувство было со мной совсем недавно — мне казалось, что с князем Волынским-Басмановым произойдет беда. Знаете, я как в воду глядел. Так вот, теперь у меня предчувствие, что преферанса с болваном не получится.

— А вы поспорьте с кем-нибудь. Побейтесь об заклад.

— Я подумаю над вашим предложением.

Дверь открылась, вошел адъютант. В одной руке у него была папка-планшет, в другой — вешалка с новенькой, чистой полевой формой. На плечах куртки чернели корниловские погоны с двумя красными просветами, в нагрудный клапан была ввинчена планка за участие в турецкой кампании, на левом рукаве атласно поблескивала нашивка за боевое ранение.

— Ваше высокоблагородие, поручик Гусаров прибыл в ваше распоряжение.

«Елки-палки…» — подумал Артем, вставая.

— Вольно, поручик.

— Господин поручик, покажите полковнику список потерь, одиннадцатый лист, — глядя в сторону, сказал Флэннеган.

Поручик потянул Артему планшет.

Врещагин коснулся его, как заряженной мины.

Одиннадцатый лист…

«Вдовы».

Боевые потери — восемь машин.

Незначительные повреждения — одиннадцать машин.

Человеческие потери — шестнадцать убитых, пятеро раненых…

Анастасова, Гринберг, Кац…

В конец! В конец списка!

…Сенкевич, Тамм, Фаттахова, Циммерман…

Раненые…

Абдулова, Панченко, Рубина, Шепелева, Шнеерзон…

— Один из недостатков положения болвана — это невозможность влиять на ход событий, от которых зависит жизнь знакомых и близких… — сказал Флэннеган. — До свидания, господин полковник. Одевайтесь.

В этот день полковник Верещагин принял командование Корниловской Дивизией. Этим же вечером ему вместе с остальными комдивами пришлось принять участие в траурной церемонии — Симферополь провожал в последний путь Арсения Лучникова.

Гроб с телом вынесли из морга Свято-Елизаветинского Госпиталя, пронесли по улицам до Площади Барона и поместили в «Бову», чтобы отвезти на Святую Гору, где один из последних Добровольцев завещал себя похоронить. Не было прочувствованных речей, прощаний и проклятий. Молча солдаты — корниловцы и алексеевцы — несли гроб, молча они зарядили автоматы холостыми и отдали старому воину последнюю честь. Громко, взахлеб рыдал только какой-то старик в инвалидной коляске и с Терновым Венцом на груди. «Бова» медленно тронулся по дороге на Восточный Фриуэй. Впрочем, потерявшись из виду, он увеличил скорость до обычных своих шестидесяти километров в час. Только несколько гражданских машин следовало за ним — зареванные мать и дочь Нессельроде в фамильном «руссо-балте» да немногие однополчане Арсения Лучникова, реликты давно ушедшей эпохи…

Любой Идее нужен герой и мученик. Из двух зол выбирают меньшее, решил Арт Верещагин. Лучше быть героем.