— Слишком заботлив? — повторил Дориан.

Гвендолин кивнула.

— Ты хочешь защитить меня от неприятностей. С одной стороны, очень мило, когда с тобой носятся, а с другой — это слегка раздражает.

Дориан понимал раздражение жены. Гвендолин не нравилось, что ее держат в неведении относительно его болезни. Он обращался с нею как с глупой женщиной, то есть не лучше остальных мужчин.

— Так я и думал. — Он скрестил руки за спиной, борясь с желанием схватить ее в объятия и проявить «излишнюю заботу». — У тебя медицинский ум, ты смотришь на вещи иначе, чем мы, неспециалисты. Для тебя болезнь — объект изучения, а пациенты — источник знаний. Их нездоровье не вызывает у тебя отвращения, так же как у меня диалоги Цицерона. — Дориан слегка покраснел. — Знаешь, я когда-то считал себя филологом-классиком.

— Знаю. — В ее зеленых глазах было восхищение. — Берти говорил, ты шел первым.

— Да, я не только красивый малый, — усмехнулся Дориан. — У меня к тому же есть… был… ум. Я тоже строил планы на будущее. Которые оказались… не слишком продуманными, и все закончилось… довольно плачевно.

Глупо чувствовать неловкость, ведь он собрался рассказать жене о себе. Она должна знать факты, все факты, чтобы принять обоснованное решение о своем будущем. Ее привязанность к нему — лишь слепое увлечение новобрачной, ответ на телесную страсть, которая влечет их друг к другу. Если, узнав обо всем, она захочет уйти, то сможет быстро успокоиться. Если же предпочтет остаться, то по крайней мере осознанно. Из уважения к ее характеру и уму он даст ей возможность сделать выбор, а потом, согласно ее решению, будет жить… и умирать.

— Дориан?

Как нежно Гвендолин произносит его имя. Он навсегда запомнит это… во всяком случае, пока работает его мозг.

Дориан с улыбкой повернулся к жене.

— Тебе хочется узнать подробности моей болезни, — сказал он. — Я пытался сообразить, с чего начать.

Восхищение в ее зеленых глазах тут же исчезло, они мгновенно стали изучающе-внимательными, что так заинтриговало Дориана при первой встрече с Гвендолин.

— Спасибо, дорогой. — Голос тоже звучал по-деловому спокойно. — Если не возражаешь, мне бы хотелось, чтобы ты начал со своей матери.

После ужина Гвендолин составляла в библиотеке список книг по медицине, которые надо привезти из дома.

Дориан устроился у камина с томиком стихов.

Она знала, как ему было трудно говорить о прошлом, но он слишком долго все держал в себе. В таких случаях люди, как правило, склонны преувеличивать масштабы своих проблем, а медицинское невежество Дориана лишь усугубило положение.

Например, описанные им зрительные химеры являлись обычным симптомом при ряде невралгических заболеваний, а вовсе не психическим отклонением, как думал он. Более того, Дориан не понимал состояния матери и не знал, как трудно общаться с психически больными людьми. Не понимал он и того, что зачастую врачи только после смерти пациента узнают о физическом поражении мозга. К тому же мистер Борсон вряд ли показал себя достаточно компетентным в случае миссис Камойз.

Почувствовав взгляд жены, Дориан поднял голову.

— Сейчас у тебя вид озабоченного доктора, — сказал он. — Может, я бессознательно пускаю изо рта пузыри?

— Я думала о твоей матери, — призналась Гвендолин. — О ее волосах. Мне кажется, стрижка была не единственным выходом из положения.

— Видимо, ничего другого не оставалось, — медленно произнес Дориан. — По словам отца и дяди, она вырывала их с корнем, даже не понимая, что это ее собственные волосы, и принимала их за когти, воображаемых демонов. — Гвендолин подошла к мужу и погладила его по голове. Тот улыбнулся. — Разрешаю тебе остричь мои космы, Гвен. Мне надо было сделать это месяц назад… или к свадьбе.

— Но я не хочу обрезать твои волосы.

— Я их отрастил не из-за глупой прихоти. У меня были на то причины, хотя сейчас они кажутся пустяковыми.

— Наверное, ты сделал это назло деду. Будь он моим родственником, я бы непременно сотворила что-то ему назло. — Гвендолин подумала минуту. — Я бы надела брюки.

— О нет, — засмеялся Дориан, — до подобной наглости я не доходил. Уехав в Лондон, я боялся, что меня там кто-нибудь узнает и сообщит деду, а он накажет мою квартирную хозяйку и работодателей за их помощь… врагу.

Он рассказал жене, как работал с утра до вечера в доках. Так вот откуда его мускулы, которые очень удивляли Гвендолин. Атлетическое сложение редко встречалось у аристократов, хотя было обычным у рабочих.

— Эксцентричная, возможно, опасная внешность отпугивала любопытных, — продолжал Дориан, — и мешала им совать нос в мои дела. А развлечения подобного рода были весьма популярны в Дартмуре, по всяком случае, до последнего времени.

— Я рада, что ты остался непрактичным и не подстригся к свадьбе, — призналась Гвендолин. — Черная грива очень подходит к твоей экзотичной внешности. Ты не похож на англичанина, по крайней мере на типичного англичанина.

Она замолчала и, лукаво поглядывая на мужа, усмехнулась. Тот схватил ее за руку, притянул к себе и усадил на колени.

— Лучше не смейтесь надо мной, доктор Гвендолин, — сурово заметил он. — Мы, сумасшедшие, этого не любим.

— Я подумала о Джессике и ее муже, — сказала Гвендолин. — Дейн ведь тоже выглядит необычно. У нас с кузиной, очевидно, сходные вкусы.

— Безусловно. Ей нравятся великаны, а тебе — сумасшедшие.

— Я люблю тебя, — ответила Гвендолин, прижимаясь к мужу.

— Интересно, как ты ухитряешься меня любить? — рассуждал Дориан. — Прошлым вечером я разглагольствовал только о болезни и сумасшедших домах, а ты слушала это как стихи и чуть ли не умирала от восторга.

Жаль, что в моей библиотеке нет медицинских трактатов.

Если бы я прочел оттуда пару абзацев, ты, без сомнения, тут же воспылала бы страстью и начала срывать с меня одежду.

«Тебе достаточно для этого просто сидеть здесь», — подумала Гвендолин.

— Тебе это понравилось бы?

— Срывание одежды? Разумеется. — Нагнувшись к ее уху, Дориан прошептал:

— Я ведь психически неуравновешенный.

Она посмотрела на дверь:

— А если сюда войдет Хоскинс?

— Мы сошлемся на новый метод лечения.

За смешинками в его глазах уже проглядывала необузданная страсть. Когда-нибудь, увы, скоро, эта необузданность станет опасной… может, смертельно опасной.

Но она еще успеет подумать об этом в тот злополучный день. А пока она счастлива в объятиях мужа. Гвендолин прижала его руку к своей груди.

— Прикоснись ко мне, — прошептала она. — Сделай и меня сумасшедшей.

За завтраком она вдруг увидела, как Дориан мигнул, помахал рукой у лица и, осознав свой непроизвольный жест, засмеялся:

— Думаю, это называется рефлексом.

— Ложись в постель, я дам тебе лауданум, и ты даже не почувствуешь, когда начнется головная боль.

Дориан безропотно встал из-за стола и прошел следом за ней в спальню. Помогая ему раздеться, она заметила, что зрение у него в порядке, раз он безошибочно нашел и ласкал ее грудь, пока Гвендолин развязывала ему галстук.

— Ты, кажется, в очень веселом настроении, — сказала она, когда наконец уложила мужа под одеяло. — Не зная всех обстоятельств, можно подумать, что милорд таким образом заманивал меня в спальню.

— Я бы тоже хотел, чтобы это было уловкой, но проклятые штуки уже здесь и подмигивают. Ты права, Гвен, на призраков они не похожи. Твое описание лучше:

«Как будто натыкаешься на фонарный столб, сначала в глазах звезды, а потом возникает боль». Хотелось бы знать, на что я наткнулся.

Гвендолин знала ответ.

«Я же говорил, что его надо оберегать от нервного возбуждения», — сказал ей Нибонс.

Он был настоящим врачом, с многолетним опытом, и понимал болезнь, так как долго лечил мать Дориана.

«Ты помнишь, что с ним произошло, когда он узнал о трагедии в Ронсли-Холле: три приступа за неделю».

Вспомнив вчерашний разговор с мужем, Гвендолин почувствовала угрызения совести.

— Я знаю, в чем дело, — сказала она. — Я заставила тебя говорить о самом болезненном в твоей жизни.

Причем не довольствовалась общей картиной, а выпытывала мельчайшие подробности, даже результаты вскрытия твоей матери. Я должна была сообразить, что для тебя это слишком большая нагрузка. Как я могла забыть столь элементарные вещи? Удивляюсь, куда только делись мои мозги?

Она привстала, собираясь идти за лекарством, но Дориан удержал ее за рукав.

— А меня удивляет, куда они делись сейчас. Ты все перепутала, Гвен. Вчерашний разговор принес мне только облегчение. Сядь.

— Я должна принести лауданум.

— Не нужно. Во всяком случае, пока. Раньше я принимал его лишь потому, что не доверял себе. Но я доверяю тебе. Ведь кажется, я не первый сумасшедший в твоей жизни. Ты сама знаешь, когда меня надо будет приводить в бесчувственное состояние.

— Боль невыносима, — возразила Гвендолин, — и я не могу тебе позволить терпеть ее. Я обязана что-то сделать, Дориан. — Когда тот закрыл глаза, она с трудом заставила себя говорить спокойно:

— Боль началась, да?

— Я не хочу отуплять себя наркотиком, — сказал Дориан. — Пусть моя голова будет ясной. Даже если я стану физически недееспособным, у меня хотя бы останется возможность соображать. Пока смогу.

Гвендолин приказала себе забыть о чувстве вины, которое в данной ситуации ему вряд ли поможет. Она приехала сюда без особых надежд, собираясь изучить заболевание графа Ронсли и по возможности облегчить его страдания. Она не питала никаких иллюзий. Разве ей под силу исцелить то, о чем медицинская наука имела лишь смутное Представление, и уж абсолютно не знала, как это лечить.

Но она не ожидала, что с первого взгляда полюбит графа Ронсли. Теперь ей придется жить с этим чувством всю жизнь. Однако нельзя позволить эмоциям руководить собой и искушать бесплодной надеждой на чудо. Она должна только слушать мужа, выяснять его потребности и по возможности удовлетворять их.

— Ты хочешь думать? — неодобрительно спросила она.

— Да. О матери и о том, что ты сказала о ней. О моем деде. О врачах. О сумасшедшем доме. — Дориан прижал большой палец к виску. — Вряд ли у меня разорвался сосуд, хотя передо мной проходит вся моя жизнь. И она начинает приобретать смысл.

Гвендолин безжалостно подавила тревогу.

— Хорошо, — спокойно произнесла она. — Никаких успокоительных. Вместо них попробуем стимуляторы.

Гвендолин дала ему кофе. Очень крепкий.

Спустя два часа, за которые Дориан выпил несколько чашек, он уже чувствовал себя отлично, а Гвендолин смотрела на него как на восставшего из мертвых. Скрестив руки на груди, она наблюдала за одевающимся мужем, и на ее лице было почти комическое выражение тревоги и удивления.

— Я начинаю подозревать, что ты решила, будто у меня действительно разорвался сосуд, — усмехнулся Дориан, застегивая брюки.

— Ничего не понимаю. — сказала Гвендолин. — Честно говоря, я в замешательстве. Приступ длился всего два часа. С медицинской точки зрения в этом нет никакого смысла.

— Я же говорил тебе, что после четвертой чашки давление уменьшилось, словно мою голову вынули из шлема. Может, кофе вымыл давление из организма… — Дориан ухмыльнулся. — ..в ночной горшок.

— Он действительно обладает мочегонными свойствами, — подтвердила Гвендолин.

— Не сомневаюсь.

— Но ты не должен был реагировать таким образом, — нахмурилась она. — Видимо, я не правильно поняла твои слова о результатах вскрытия миссис Камойз, хотя не представляю, как это могло случиться.

— Что тебя беспокоит? Неужели я бредил, сам того не замечая? Или выказал признаки мании? Разве ощущение радости бытия — опасный симптом? Поскольку я нахожусь на смертном одре, Гвен, расскажи мне все без утайки.

Гвендолин позволила себе вздохнуть.

— Не знаю. Я думала, что расширение кровеносных сосудов и увеличение притока крови являются причиной головной боли. Но чтобы боль прекратилась, сосуды должны опять сжаться, уменьшив кровоток, а предполагается, что ткани мозга у тебя повреждены и не способны так быстро реагировать.

Дориан вспомнил ее вчерашний рассказ о деятельности мозга.

— Понимаю. Ты боишься, что это ненормальное явление и его действие кратковременно?

— Не знаю.

Может, через минуту он упадет замертво? Маловероятно. Никогда еще он не чувствовал себя таким бодрым.

Тем не менее следует подстраховаться.

Дориан схватил жену в объятия и начал целовать, чувствуя, как она всем телом прильнула к нему.

Это было не совсем то, что он собирался делать. Он хотел лишь дать ей понять, насколько сильны его чувства, однако начав, оба уже не могли остановиться. Вскоре одеж да, которую Дориан только что надел, валялась на полу рядом с платьем Гвендолин, а он сам утонул в горячем море желания.

Потом, когда они лежали, прижавшись друг к другу, и Дориан обнаружил, что еще жив да к тому же находится в здравом уме, он решил объяснить жене, что она для него сделала.

Вчера, рассказывая о своем беспутном прошлом, он ожидал с ее стороны презрения, но Гвендолин лишь нетерпеливо отмахнулась, считая посещение шлюх и пьянки обычным мужским занятием.

Он рассказывал ей о том страшном и жалком существе, в которое превратилась его мать, однако у Гвендолин и тут нашлось логическое объяснение. «Это как при чахотке. Нельзя с уверенностью сказать, что именно супружеская неверность и необходимость сохранить все в тайне спровоцировали нервный срыв. Ее брак оказался неудачным. Но любовные связи могли только ослабить эмоциональный стресс и замедлить развитие болезни, а не наоборот».

Оставшись с матерью, он только подлил бы масла в огонь, потому что Амнита по духу была намного ближе с ним, чем с мужем.

Более того, он должен пересмотреть свое отношение к условиям в сумасшедшем доме, ибо там требуется совершенно иной подход к больным. Пациенты могут казаться спокойными и рассудительными, а на деле быть всего лишь марионетками, которыми управляют пораженные клетки мозга. Больные часто не помнят, что их ужасает или приводит в ярость, не говоря уже об элементарных правилах гигиены, даже забывают, кто они такие.

Наконец Дориан понял, что мать, возможно, не чувствовала постоянной боли и унижения, поскольку большей частью жила в собственном мире, куда никто не мог проникнуть.

— Ты вернула мне душевный покой, — сказал Дориан. — Даже мой дед уже не выглядит монстром: несчастный старик, жалкий в своем невежестве, боящийся того, чего не понимает, и оказавшийся в полной зависимости от «специалистов». Ты совершенно не похожа на его драгоценных врачей. Ты обладаешь талантом делать непонятное доступным неискушенному уму и не преувеличиваешь опасность положения. Даже мой недавний приступ кажется лишь досадным недоразумением.

Гвендолин поднялась на локте.

— Может, ты стал менее возбужденным и твоему мозгу не пришлось так напрягаться, — предположила она. — Ты решил сохранить ясность мысли, и, похоже, стимуляция мыслительных процессов оказалась более действенной, чем их притупление.

— Занятия любовью создают положительные эмоции. Думаю, это тоже следует отнести к лечению.

Гвендолин приподняла брови:

— В медицинской литературе никогда не упоминалось об использовании полового акта в качестве лекарства.

— Возможно, ты читала не те книги, — усмехнулся Дориан.