Египетский зал, Пиккадилли, Лондон
       Сентябрь 1821 года
      Он стоял у окна. Все, кто находился в выставочном зале, могли беспрепятственно любоваться высокой, прекрасно сложенной фигурой в дорогом костюме. Сложив руки на груди, он пристально смотрел на улицу, хотя через толстое стекло Пиккадилли казалась причудливо размытой и изломанной.
      Во всяком случае, было совершенно ясно, что сама выставка – те чудеса, которые Джованни Бельцони обнаружил в Египте, – нисколько его не интересовала.
      Тайно наблюдавшая дама решила, что незнакомец являет собой совершенную модель скучающего аристократа.
      Непоколебимо уверен в себе. Абсолютно спокоен и уравновешен. Безупречно одет. Высок. Темноволос.
      Он слегка повернул голову, и теперь появилась возможность рассмотреть профиль, который обязан был выглядеть изысканно-надменным.
      Все оказалось иначе.
      Дама едва не задохнулась.
      Бенедикт Карсингтон, виконт Ратборн, отвернулся от окна и от той искаженной картины, которую открывало взгляду толстое стекло. На Пиккадилли текла обычная жизнь: лошади, экипажи, пешеходы. Виконт вздохнул и обратил взгляд темных глаз в зал, где была выставлена сама смерть.
      Выставка «Гробница Бельцони» представляла те находки, которые несколько лет назад исследователь привез из Египта. Открылась она первого мая и с тех пор вызывала постоянно растущий интерес публики. Бенедикт, сам того не желая, стал одним из тысячи девятисот посетителей первого выставочного дня. Сегодня он пришел в третий раз, хотя предпочел бы оказаться где угодно, только не здесь.
      Древний Египет не привлекал его так, как привлекал многочисленных родственников. Даже взбалмошный брат Руперт, и тот поддался чарам; возможно, его привлекали многочисленные возможности с трудом постижимого, а порой и вообще фантастического ухода от смерти. И все же вовсе не ради Руперта лорд Ратборн решил провести в Египетском зале еще один долгий день.
      Причина визита находилась в дальнем конце зала: именно там сидел племянник и крестник Бенедикта, тринадцатилетний Перегрин Далми, граф Лайл, единственный наследник маркиза Атертона, зятя виконта. Мальчик прилежно срисовывал модель внутреннего помещения второй пирамиды, вход в. которую Бельцони обнаружил три года назад.
      Учителя Перегрина сказали бы любому – как, впрочем, неоднократно говорили его отцу, – что прилежание вовсе не являлось яркой чертой характера молодого лорда Лайла.
      Однако едва дело касалось египетских древностей, Перегрин проявлял необычайную настойчивость. Вот уже два часа кряду интерес его не ослабевал. Любой другой мальчик уже полтора часа назад сорвался бы с места и убежал прочь, на свежий воздух.
      Но с другой стороны, будь на месте Перегрина другой мальчик, и самому Бенедикту не пришлось бы торчать в Египетском зале. Он просто послал бы в качестве сопровождающего одного из слуг.
      Перегрин выглядел как истинный ангел. Красивое безмятежное лицо. Льняные волосы. Чистые серые, совершенно бесхитростные глаза.
      В июле, во время коронации короля, для поддержания порядка была специально нанята команда боксеров под руководством Джентльмена Джексона. Возможно, если бы эти ребята как следует постарались, им удалось бы сохранить видимость покоя там, где присутствовал наследник лорда Атертона.
      Помимо боксеров – ну и, наверное, подразделения королевской гвардии, – на молодого лорда Лайла мог повлиять лишь дядя Бенедикт. Это если не считать отца Бенедикта, графа Харгейта. Однако лорд Харгейт обладал способностью наводить страх на кого угодно, кроме собственной жены, и считал ниже своего достоинства обращать внимание на озорных мальчишек. Надо было взять книгу, подумал Бенедикт. С трудом подавил зевоту и принялся в очередной раз рассматривать репродукцию барельефа с гробницы фараона. Очень хотелось понять, что в этом изображении так привлекает толпы зрителей и в том числе Перегрина.
      Три ряда примитивно нарисованных фигур. Верхний ряд составляла вереница мужчин с бородами, концы которых загибались вверх. Все фигуры наклонились вперед и сжали руки. Над головой у каждого маячил столбик иероглифов.
      В среднем ряду четверо сидели в лодке, держали весла и везли еще троих. Неподалеку то ли летали, то ли плавали какие-то очень длинные змеи. И опять иероглифы над головами. Может быть, все эти люди разговаривали, и иероглифы представляли собой всего лишь древнеегипетскую версию тех «пузырей», в которых потом начали изображать слова героев карикатур?
      Внизу, опять-таки под колонками иероглифов, шагала еще одна вереница фигур. Эти люди отличались от остальных и чертами лица, и прическами. Скорее всего, иностранцы. А замыкало вереницу божество, которое Бенедикт узнал: бог по имени Тот с головой ибиса – покровитель учения и учености. Бога Тота узнал бы даже Руперт, хотя потраченные на его обучение огромные деньги лорд Харгейт мог с таким же успехом закопать в землю.
      Смысл таинственных фигур дарил воображению богатую пищу, а собственное воображение, как, впрочем, и многое другое, Бенедикт предпочитал держать под строгим контролем.
      Он переключил внимание на другую половину зала и принялся наблюдать за тем, что происходило там. Для большей части бомонда выставка уже утратила привлекательность новизны, и люди куда охотнее провели бы прекрасный солнечный день в парке, чем здесь, среди содержимого древних гробниц.
      Бенедикт ясно и отчетливо увидел ее.
      Слишком отчетливо.
      На какое-то мгновение он даже зажмурился – так, как это делает человек, который в солнечный день выходит из пещеры на свет.
      Она стояла в профиль, как и фигуры на стене за ней. Она внимательно разглядывала статую.
      Бенедикт увидел спускающиеся из-под полей светло-голубой шляпки черные локоны. Длинные черные ресницы и бледную, жемчужную кожу. Пухлые, словно спелая слива, губки.
      Взгляд скользнул ниже.
      На сердце опустилась невыносимая тяжесть.
      Он едва не задохнулся.
      Правило гласит: в упор разглядывают лишь дурно воспитанные, вульгарные и невежественные люди.
      Огромным усилием воли он заставил себя отвернуться.
 
      Возле Перегрина остановилась девочка. Он старался не обращать на нее внимания, но она загораживала свет. Перегрин на мгновение поднял глаза и тут же снова опустил взгляд в блокнот. Доли секунды оказалось вполне достаточно, чтобы заметить, что незнакомка стоит со сложенными на груди руками, сосредоточенно сжав губы, и внимательно, слегка нахмурившись, рассматривает рисунок. Он прекрасно знал это выражение; оно всегда появлялось на лицах учителей.
      Девочка, должно быть, восприняла взгляд как приглашение к общению, потому что сразу заговорила.
      – Сначала никак не могла понять, почему ты решил рисовать именно пирамиду, – произнесла она критическим тоном. – В ней ведь только углы и прямые линии. Ничего интересного. Мумии в саркофагах куда забавнее. Но теперь мне уже ясно, в чем дело. У тебя явные нелады с рисованием.
      Перегрин очень медленно, словно нехотя, поднял голову и внимательно посмотрел на девочку. Посмотрел и даже испугался: у нее оказались такие большие и яркие синие глаза, какие бывают только у кукол.
      – Прошу прощения? – произнес он тоном ледяной вежливости, который перенял у дяди. Отец Перегрина носил титул маркиза и почетное звание пэра королевства, а дядя пока что мог похвастаться лишь титулом учтивости – виконт Ратборн. Однако именно Бенедикт Карсингтон отличался особой строгостью и обладал неоспоримым искусством читать впечатляющие нотации. Кроме того, он славился умением поставить на место кого угодно. Говорили даже, что в состоянии крайней вежливости лорд Ратборн способен заморозить кипящее масло причем на расстоянии пятидесяти шагов.
      Впрочем, в исполнении Перегрина ледяная вежливость действовала далеко не так эффективно.
      – В книге синьора Бельцони представлено прекрасное поперечное сечение пирамиды, – заявила девочка таким тоном, словно ее умоляли продолжить монолог. – Может быть, лучше зарисовать на память одну из мумий? Или богиню с львиной головой. Моя мама могла бы сделать для тебя превосходную копию: она блестяще рисует.
      – Не хочу «на память», – бескомпромиссно заявил Перегрин – Я собираюсь стать путешественником и исследователем, так что когда-нибудь привезу домой целую кучу подобных вещей.
      Девочка перестала хмуриться. Учительский взгляд тут же исчез.
      – То есть ты станешь ученым, как синьор Бельцони. – уточнила она. – О, это очень почетно!
      Как ни старался Перегрин, ему не удалось скрыть энтузиазм так, как это умел делать лорд Ратборн.
      – Ничего почетнее и быть не может, – с готовностью согласился он – Нил тянется на тысячи миль, и все это пространство необходимо исследовать. Больше того, знающие люди утверждают, что увидеть можно лишь вершину айсберга, а основные сокровища скрыты песком. А когда удастся прочитать иероглифы, то можно будет узнать, кто построил пирамиды и когда именно. Сейчас история Древнего Египта подобна истории Средневековья: все скрывается под пологом тайны. Но я непременно стану одним из тех, кто разгадает все загадки и секреты. Уверен: именно мне удастся открыть новый мир.
      Синие кукольные глаза распахнулись еще шире.
      – О, в таком случае, это уже не просто исследование. Это – настоящее благородное испытание! Ведь тебе предстоит пролить свет на историю Древнего Египта! Я тоже готовлюсь к испытаниям. Когда вырасту, непременно стану рыцарем.
      Перегрин решил, что ослышался, и даже хотел засунуть палец в ухо, чтобы проверить, в порядке ли слух. Однако вовремя вспомнил о присутствии дядюшки и, едва представив тот взгляд, которым наградит племянника лорд Ратборн, опустил руку. Вместо этого просто вежливо уточнил:
      – Извини, ты действительно сказала, что собираешься стать рыцарем – то есть человеком в сверкающих латах?
      – Да, именно это я и сказала, – подтвердила девочка. – Таким, как рыцари Круглого стола. Благородный Сэр Оливия – вот как меня будут звать. Опасные испытания, благородные дела, борьба со злом…
      – Смешно, – заметил Перегрин.
      – Вовсе нет, – возразила девочка.
      – Еще как смешно, – повторил Перегрин спокойно и терпеливо. Ведь она девчонка и понятия не имеет о логике. – Во-первых, вся эта чепуха насчет короля Артура и рыцарей Круглого стола – просто выдумка, миф. В ней столько же исторической правды, сколько в древнеегипетских сфинксах и богах с головами ибиса.
      – Миф? – И без того огромные глаза округлились и засияли еще ярче. – Но как же тогда крестовые походы?
      – Я не говорил, что рыцари вообще не существовали, – заметил Перегрин. – Существовали и существуют. Но магия, чудовища и чудеса – всего лишь сказка. Беда Достопочтенный даже не упоминает о короле Артуре.
      Он продолжал выдержанно и последовательно отстаивать свою точку зрения, ссылаясь на исторические свидетельства о простом воине, который мог послужить, а мог и не послужить прототипом легендарного Артура. Перегрин подробно объяснил, как на протяжении веков складывалась красивая романтическая сказка; как она обрастала подробностями о мифических существах и чудесах, как наполнялась религиозными ассоциациями: ведь церковь обладала огромной силой и повсюду распространяла свое влияние.
      Затем молодой граф Лайл перешел к изложению собственных взглядов на религию – тех самых, из-за которых его выгоняли из всех школ по очереди. Впрочем, снисхождение к слабому и недостаточно образованному женскому уму заставило ограничиться упрощенной и сокращенной версией стройной теории.
      Когда же наконец он на мгновение остановился, чтобы перевести дух, девочка насмешливо заметила:
      – Но ведь это всего лишь твое мнение. Наверняка ты ничего не знаешь. Вполне возможно, что существовали и Святой Грааль, и Камелот.
      – Зато я твердо знаю, что драконов не было. Так что и убивать было некого. Если нет драконов, ты их просто не сможешь убить!
      – А рыцари все равно были! – закричала она. – И я смогу стать рыцарем!
      – Нет, не сможешь, – с еще большим терпением заключил Перегрин: собеседница так печально заблуждалась. – Не сможешь потому, что ты девочка. Девочки рыцарями не бывают.
      Незнакомка выхватила из его рук блокнот и швырнула прямо в голову.
 
      Несчастья не случилось бы, если бы Батшеба Уингейт постоянно следила за дочерью.
      Увы, она этого не делала.
      Она изо всех сил старалась не смотреть на скучающего аристократа… на длинные ноги, которые так любовно облегало дорогое сукно модных брюк… на изящные сапоги, темный блеск которых гармонировал с блеском глаз… на широкие плечи, почти заслонявшие окно… на упрямый, решительный подбородок и надменный нос… на мрачные, опасно скучающие глаза. Качалось, Батшеба вновь превратилась в сумасбродную шестнадцатилетнюю мисс, хотя на самом деле была здравомыслящей матроной в два раза старше. Казалось, она впервые в жизни встретила красивого аристократа, хотя на самом деле повидала их немало, и за одного даже вышла замуж. Внезапно она потеряла себя и превратилась в кого-то… она и сама не знала, в кого. Да, впрочем, какая разница?
      Она долго стояла, безуспешно пытаясь переключить внимание с неожиданного видения на мумии и не замечая, как проходит время; А в эти самые минуты Оливия едва не воплотила в жизнь самые душераздирающие сцены из Апокалипсиса.
      Да и вообще, стоя вот так, словно в ловушке, с отчаянно бьющимся сердцем и срывающимся дыханием, Батшеба совсем забыла, что у нее есть дочь.
      Вот потому-то она заметила неприятность, когда было уже слишком поздно.
      Стук, отчаянный вопль, а потом крик до боли знакомого голоса:
      – Дурак! Идиот!
      Все звуки свидетельствовали о том, что произошло нечто крайне нежелательное. Но шум разрушил опасные чары. Батшеба поспешила на крик и, к счастью, выхватила блокнот из рук Оливии еще до того, как тот успел улететь в другой конец зала и по пути разбить какую-нибудь бесценную реликвию.
      – Оливия Уингейт, – тихо произнесла Батшеба, надеясь ограничить круг свидетелей, – я поражена, потрясена!
      На самом деле слова не содержали ни капли правды. Батшеба была бы поражена лишь в том случае, если бы дочери удалось провести полчаса в цивилизованном обществе и при этом не устроить впечатляющего спектакля.
      Она повернулась к мальчику со светлыми льняными волосами – невольной жертве Оливии. Тот неподвижно сидел на полу возле опрокинутой табуретки и смотрел на мать и дочь настороженными серыми глазами.
      – Я сказала, что, когда вырасту, обязательно стану рыцарем. А он ответил, что девочки рыцарями не бывают, – срывающимся от гнева и обиды голосом пояснила Оливия.
      – Лайл, такое вопиющее пренебрежение основополагающим жизненным правилом вызывает искреннее изумление, – раздался неподалеку спокойный, удивительно глубокий голос. Казалось, звук его покатился по позвоночнику вниз, а потом снова поднялся к чувствительному узелку на шее. – А ведь я уже неоднократно предупреждал, – продолжал звучать голос, – что джентльмен ни в коем случае не должен противоречить леди.
      Батшеба взглянула в направлении голоса. Ах, ну конечно.
      Из всех мальчиков мира Оливия выбрала своей мишенью именно того, который пришел с этим человеком.
 
      Она относилась к числу тех женщин, которые провоцировали несчастные случаи даже тогда, когда просто переходили улицу.
      Она относилась к числу тех женщин, появлению которых должен предшествовать предупредительный знак.
      На расстоянии она выглядела просто умопомрачительно.
      Сейчас она стояла совсем близко.
      И…
      Однажды, во время одной из юношеских проделок, Бенедикт упал с крыши и на некоторое время потерял сознание.
      Сейчас он упал прямо в темно-синие, словно морская пучина, глаза и потерял разум. Мир куда-то улетел, мысли тоже куда-то испарились, осталось лишь видение: жемчужная кожа, пухлые яркие губы, бездонная синева, в которую он неумолимо погружался… а потом розовый отсвет, словно рассвет окрасил изысканно очерченные скулы и нежные щеки.
      Румянец. Она покраснела.
      Усилием воли виконт заставил себя вернуться к действительности.
      Вежливо поклонился.
      – Прошу прощения, мадам, – заговорил он. – Вынужден признать, что этот юный зверь, к сожалению, еще не полностью поддался воздействию цивилизации. Поднимитесь с пола, сэр, и немедленно попросите у дам прощения за причиненные волнения.
      С видом крайнего возмущения Перегрин встал на ноги.
      – Но…
      – Извинения абсолютно излишни, – возразила красавица. – Я уже тысячу раз объясняла Оливии, что физическое нападение – отнюдь не достойная реакция в случае разногласий, если, конечно, не существует непосредственной угрозы для жизни.
      Она повернулась к девочке, веснушчатому рыжеволосому созданию, лишь глазами напоминающему мать – если, конечно, это была мать.
      – Твоя жизнь оказалась под угрозой, Оливия?
      – Нет, мама, – сверкнув глазами, ответила девочка, – но он сказал…
      – Этот молодой человек выглядел крайне опасным? – спокойно продолжала мать.
      – Нет, мама, – повторила упрямица, – но…
      – Вы просто разошлись во мнениях? – настаивала красавица.
      – Да, мама, но…
      – Ты потеряла самообладание. Что я говорила насчет утраты самообладания?
      – Что в подобных случаях необходимо сосчитать до двадцати, – послушно ответила дочка. – А если после этого не удастся взять себя в руки, то надо сосчитать снова.
      – Ты это сделала?
      – Нет, мама. – За честным ответом последовал тяжкий вздох.
      – Извинись, пожалуйста, Оливия. Как можно вежливее.
      Оливия угрюмо насупилась. Потом глубоко вздохнула, медленно выдохнула и повернулась к Перегрину.
      – Сэр, нижайше прошу простить, – заговорила она. – Я поступила отвратительно, низко и мерзко. Надеюсь, что неожиданное падение с табуретки не причинило вам большого вреда. Я глубоко раскаиваюсь, потому что не только напала на невинного человека, угрожая его здоровью, но и опозорила собственную мать. Все дело в моей безумной вспыльчивости – недостатке, который преследует меня с самого рождения.
      Она упала на колени и двумя руками сжала ладонь Перегрина.
      – Умоляю, благородный сэр, проявите милосердие и простите!
      Молодой граф Лайл растерянно слушал страстный монолог. Пожалуй, впервые в жизни он от удивления утратил дар речи.
      Мать страдальчески закатила невероятно синие глаза.
      – Встань же, Оливия!
      Склонив голову, Оливия крепко сжимала руку Перегрина. Тот в панике взглянул на Бенедикта.
      – Возможно, теперь, граф Лайл, вы поймете, насколько глупо противоречить даме, – невозмутимо заметил Бенедикт. – Так что не ищите у меня помощи. Надеюсь, сегодня вы получили хороший урок.
      Бессловесность была абсолютно чужда характеру Перегрина, а потому он довольно скоро пришел в себя.
      – О, встаньте, пожалуйста, – строго обратился, он к Оливии. – Это был всего лишь блокнот.
      Оливия не пошевелилась. Немного понизив голос, он добавил:
      – Дядя прав. Я тоже должен извиниться. Ведь мне давно известно, что нельзя противоречить женщинам и старшим. Правда, не понимаю, с какой стати. Никто ни разу не потрудился объяснить логику этого странного правила. Как бы там ни было, а вы ударили совсем не больно. Упал я потому, что потерял равновесие, когда резко наклонился. Ничего страшного. Вряд ли девочка способна причинить мне серьезный вред.
      Оливия мгновенно подняла голову. В глазах вспыхнули опасные искры.
      Перегрин продолжал, как обычно, не замечая, что происходит вокруг.
      – Видите ли, все дело в практике, в тренировке, ау девочек с этим проблема. Если бы вы регулярно тренировались, то хотя бы напрягли руку, когда ударили меня. Вот потому-то драка так хорошо получается у учителей.
      Оливия смягчилась. Предмет явно развлек и заинтересовал ее, и она даже поднялась с колен.
      – Папа рассказывал мне об английских учителях, – заметила она. – Что, они действительно часто бьют учеников?
      – Постоянно, – ответил Перегрин.
      Собеседница пожелала услышать детали, и он туг же подробно их изложил.
      Тем временем Бенедикт пришел в себя. Во всяком случае, так ему показалось. Пока дети мирились, он позволил собственному вниманию обратиться к умопомрачительной мамочке.
      – В извинениях не было необходимости, – заговорил он. – И все же они оказались весьма… э-э… волнующими.
      – Девчонка поистине несносна, – ответила леди. – Я уже несколько раз пыталась продать ее цыганам, да они отказываются брать.
      Неожиданный ответ удивил. Красота так редко сочетается с остроумием. В подобной ситуации любой другой мужчина предпочел бы отмолчаться, однако Бенедикт за словом в карман не полез:
      – Ну, в таком случае его они тоже не возьмут. Правда, он принадлежит не мне, так что даже не имею права предлагать. Перегрин – мой племянник. Единственный отпрыск Атертона. А я – Ратборн.
      Что-то изменилось. На лице красавицы появилась тень.
      Возможно, он знал, в чем дело. Разумеется, она могла быть прекрасной, как сам первородный грех, но это вовсе не исключало строгой приверженности определенным принципам.
      – Наверное, будет лучше, если кто-нибудь по всем правилам представит нас друг другу, – заметил Бенедикт и внимательно оглядел выставочный зал. Кроме двух взрослых и двух детей, в нем оказалось еще три человека. Никого из них он не знал, да и не хотел знать. Заметив пристальный взгляд, все трое предпочли поскорее отвернуться.
      В этот момент разум проснулся, и Бенедикт спросил себя, какое значение имеет официальное знакомство. Леди замужем, а у него на сей счет имеются строгие правила. И если он попытается продолжить знакомство, то непременно их нарушит.
      – Сомневаюсь, что у нас с вами могут обнаружиться общие знакомые, – заметила она. – Дело в том, что каждый вращается в своем собственном кругу, милорд.
      – И все же мы здесь, – возразил виконт, изо всех сил стараясь обойти строгий свод правил общения с замужними женщинами.
      – Да, и Оливия тоже. По глазам вижу, что ровно через девять с половиной минут она осуществит одну из своих идей, а это означает, что через одиннадцать минут нас ожидает настоящий кошмар. Я должна немедленно увести ее.
      Незнакомка отвернулась.
      Смысл высказывания был совершенно ясен. С таким же успехом можно было выплеснуть в лицо ведро ледяной воды.
      – Вижу, что совершенно свободен, – заметил Бенедикт. – Что же, достойная реакция на мою дерзость.
      – Дерзость здесь абсолютно ни при чем, – возразила красавица, не оборачиваясь. – Все дело в инстинкте самосохранения.
      Она взяла дочь за руку и покинула Египетский зал.
      Он едва сдержался, чтобы не пойти следом.
      Немыслимо.
      И все же истинная правда.
      С тяжело бьющимся сердцем Бенедикт уже сделал было несколько шагов, но в этот момент в вихре ленточек, рюшей и перьев в зал впорхнула леди Ордуэй и полетела прямо к нему. Украшения вкупе с весьма заметной беременностью делали ее похожей на взволнованную наседку.
      – Скажите, что передо мной не одна из этих штук, – затараторила она. – Ну, тех, которые бывают в пустыне. Не оазисы, Ратборн, а те, которые видят, а на самом деле их нет.
      Бенедикт бесстрастно взглянул в хорошенькое глупо-жизнерадостное личико.
      – Полагаю, вы имеете в виду мираж.
      Леди Ордуэй кивнула, отчего ленточки, рюши и перья на шляпке с готовностью затрепетали.
      Казалось, они знакомы уже целую вечность. Она была на целых семь лет моложе. А восемь лет назад он едва не женился на ней, а не на Аде, сестре Атертона. Бенедикт вовсе не был уверен в том, что если бы не сработало это самое «едва», обстоятельства сложились бы более счастливо. Обе леди были в равной степени миловидны, обе происходили из прекрасных семей и обладали значительным состоянием. И ума им отмерили в равном количестве. Надо признаться, последняя из категорий значительно уступала остальным.
      И все же мало кто из женщин обладал такой же способностью активизировать мыслительную деятельность. Во всяком случае, Бенедикт в полной мере отдавал должное покойной супруге.
      – Вот-вот, я думала, это был мираж, – тут же подхватила леди Ордуэй. – Или сон. В окружении всех этих странных созданий вполне можно решить, что спишь. – Она обвела рукой зал. – И все же это действительно была Батшеба Делюси. Она вышла замуж раньше меня. Да вот только Уингейты так и не признали этот брак. Для них невестка просто не существует.
      – Как скучно, – устало заметил Бенедикт, автоматически отметая незнакомые имена. – Без сомнения, семьи никак не могут забыть какой-нибудь мелочный раздор двухсотлетней давности.
      С Уингейтом он учился в школе. Кажется, это была фамилия графа Фосбери. А вот что касается Делюси, то ни с кем из них он не встречался. Правда, отец был знаком с главой семейства, графом Мандевиллом. Старый лорд Харгейт знал всех, кого стоило знать, а также все, что стоило знать о них.
      – Какой угодно, только не мелочный, – горячо возразила леди Ордуэй. – И ради Бога, не говорите, что не по-христиански переносить на детей грехи предков. Ведь если принимаешь детей, то предки тоже непременно появятся, а это, сами понимаете, просто ужасно!
      – Право, мне не доводилось встречаться с этой леди прежде, – заметил Бенедикт. – И ровным счетом ничего о ней не известно. Случилось так, что дети поссорились, и нам пришлось вмешаться. – Виконт взглянул на Перегрина. Мальчик как ни в чем не бывало вернулся к рисованию. Что и говорить, юность на редкость гибка и отходчива.
      Сам же Бенедикт до сих пор едва дышал. Батшеба. Значит, ее зовут Батшеба. Вполне подходящее имя.
      Леди Ордуэй тоже посмотрела на племянника виконта, после чего понизила голос и добавила:
      – Она происходит из обедневшей ветви Делюси.
      – В каждой семье свои трудности, – заметил Бенедикт. – У Карсингтонов, например, головная боль с моим братцем Рупертом.
      – А, этот бездельник! – воскликнула леди Ордуэй с той мечтательной улыбкой и тем снисходительным тоном, которые мгновенно появлялись у дам, едва речь заходила о Руперте. – Те, кого в обществе называют ужасными Делюси, – совсем другое дело. Репутация крайне сомнительна. Только представьте, что стало с лордом Фосбери, когда второй из его сыновей, Джек, вдруг заявил, что женится на одной из них. Примерно то же, что произошло бы с лордом Харгейтом, если бы вы сказали, что женитесь на цыганке. Да она, собственно, и осталась цыганкой, как ни пытались они сделать из нее леди.
      Тот, кто старался сделать из Батшебы Уингейт леди, определенно не зря тратил и силы, и время. Ни в манере держаться, ни в речи Бенедикт не заметил ничего банального или вульгарного, а уж он-то сразу видел те едва уловимые оттенки, которые безжалостно выдавали даже самых хорошо обученных самозванцев и лицемеров.
      Лорд Ратборн решил, что разговаривает с особой своего круга. С леди.
      – Несомненно, таким способом им удалось заманить бедного Джека в лапы священника, – продолжала лопотать леди Ордуэй. – Да вот только свадьба не принесла семье того благосостояния, на которое они рассчитывали. Едва Джек женился, лорд Фосбери тут же лишил сына причитающейся доли наследства. В итоге молодые оказались в Дублине. Там-то я и встретила их в последний раз, незадолго до его смерти. Должна сказать, ребенок – точная копия отца.
      Здесь достойная леди сочла необходимым перевести дух и слегка обмахнуться веером. К сожалению, эти меры не принесли желаемого облегчения, поэтому она опустилась на ближайшую скамейку и пригласила Бенедикта присоединиться. Повторять приглашение не пришлось.
      Леди Ордуэй была глупенькой, излишне манерной и редко говорила что-нибудь стоящее. И все же собеседнику приходилось безропотно сносить нелепую болтовню, поскольку особа принадлежала к немалому числу сплетниц, которые искренне считают, что слова «беседа» и «монолог» – синонимы. С другой стороны, она была давней знакомой Бенедикта, принадлежала к его кругу и вышла замуж за одного из политических союзников.
      А главное, сама того не сознавая, она помешала ему согрешить и против правил приличия, и против здравого смысла.
      Ведь он едва не вышел из Египетского зала вслед за Батшебой Уингейт.
      И тогда…
      И тогда даже трудно предположить, что бы он мог сделать в том состоянии полного ослепления, в котором находился.
      Унизился бы до такой степени, что вынудил бы ее сказать имя и адрес?
      Опустился бы настолько, что начал бы преследовать ее тайно?
      Еще час назад он отказался бы верить, что способен на столь предосудительное поведение. Так поступают лишь влюбленные мальчишки. Конечно, в юности и ему довелось испытать положенный набор увлечений. Больше того, вел он себя, как и полагается в таких случаях, ужасно глупо. Но ведь с тех пор можно было и повзрослеть.
      Во всяком случае, Бенедикт считал, что ему это удалось.
      И вот сейчас он раздумывал о невероятном количестве важнейших правил, которые готов был нарушить. То, что она оказалась вдовой, а не замужней дамой, не имело никакого значения. На какое-то время он перестал быть самим собой и превратился в сумасшедшего, одержимого.
      Импульсивное поведение – удел поэтов, художников, артистов и вообще тех, кто не способен держать в узде собственные чувства.
      Вот потому-то виконт Ратборн терпеливо сидел рядом с леди Ордуэй и слушал, она перескочила на следующую тему – вовсе не интересную – и на следующую – еще менее интересную. Он приказывал себе испытывать благодарность, потому что своей нудной бестолковой болтовней она разрушила колдовские чары и спасла его от неминуемого позора.

      Батшеба дождалась, пока за ней закрылась дверь Египетского зала, и немедленно призвала дочь к ответу. Она давно поняла, что дети подобны собакам. Если наказание или выговор не следуют непосредственно за проступком, то потом о них можно не вспоминать, потому что провинившийся наверняка забудет, в чем именно состоит его вина.
      – Знаешь, это было уж слишком. Даже для тебя, – выговаривала миссис Уингейт Оливии как раз в тот момент, когда обе переходили оживленную улицу. – Ты обратилась к незнакомцу, хотя миллион раз слышала, что леди может это делать лишь в том случае, если ее жизнь в опасности и требуется немедленная помощь.