Костя Гарбар вырос, возмужал, это уже не мальчик, который под огнем подносит патроны. Это пулеметчик, который мчится в тачанке, сея смерть. Был случай, о котором много толковали в бригаде. Костю захватили поляки в плен. Но он не растерялся и не только бежал из плена, но и доставил ценные сведения о противнике.
      Или вот красноармеец Максимов. Он собрал тринадцать бойцов и захватил в плен нескольких офицеров. А ведь выглядел таким простачком!
      Командир эскадрона Владимир Девятый в войну четырнадцатого года получил четыре георгиевских креста - богатырь, здоровяк! Можно ли выдержать лобовой удар таких, как он, когда они хлынут лавиной, сверкая обнаженными клинками!
      Военком Иван Кондратьевич Данилов первым бросается в бой, увлекая за собой бойцов, а в часы затишья всей своей жизнью подает пример, воспитывает в людях сознание долга.
      С такими людьми нельзя не побеждать. Каждый действует продуманно, точно, использует малейший промах врага. Устраивают засады, пускают в ход хитрости. А если раздалась команда: "Тачанки! Вперед!" - пулеметчики мчатся во весь опор.
      Так они сражаются, эти удивительные люди.
      Секретарь партколлектива Первого полка Николай Слива собирает в час передышки партгруппу. Садятся кто где пристроится: на завалинке хаты, а то и прямо на теплой земле, под яблоней.
      - Товарищи! - говорит секретарь. - Вы устали, долго я вас занимать не буду. Но хочу вам прочесть "Памятку коммунистов", которую получил сегодня из штаба.
      - Послушаем. Перед сном хорошо запоминается.
      - Гляди-ка, Иван уже сидя спит.
      - Я не сплю. Я думаю, - возражает при общем смехе Герасимчук.
      Веет теплый ветерок. Доносится издали складный перебор гармошки. Где-то ржет конь. Над поселком пролетел польский самолет.
      Николай Слива внятно, прочувствованно читает, с уважением держа в руке маленькую книжечку-памятку. Он вообще благоговейно относится к печатному слову.
      - "Первый пункт. Железная дисциплина в рядах комячейки - залог окончательной победы Красной Армии". Понятно, товарищи? - спрашивает Слива.
      - Да ведь мы-то кто? - отзывается Дубчак. - Мы котовцы. Наверное, этот пункт с нас списан.
      - Золотые слова! - вставляет свое замечание подошедший Котовский. Залог победы! Читай дальше, Николай. Вот и комиссар посмотрит, как проходит беседа, - добавляет он, увидев приближающегося Жестоканова.
      - "Пункт второй. Коммунист, нарушающий партийную дисциплину, тем самым способствует ослаблению общего армейского аппарата и совершает преступление перед трудящимися".
      - Ну, это вытекает одно из другого, - говорит Герасимчук.
      - Именно! - соглашается Слива. - Ведь на нас народ смотрит!
      И с особенным выражением он читает дальше:
      - "Пункт третий. Коммунист - верный солдат революции. Коммунистическая партия - первая армия международного пролетариата. Малейшая ошибка или проступок коммуниста больно ударяют по рабочим и крестьянам всех стран. Четвертый пункт. Коммунист, будь начеку! Многочисленные хищники злобно следят из-за угла за твоими победными движениями. Но достаточно тебе поскользнуться в пути, как вся эта хищная свора бросится на тебя..."
      Когда вся "Памятка" была прочитана, бойцы-коммунисты разошлись на отдых. До утра. Утром опять идти в бой. А в бой следует идти свежим, собранным.
      Коротки летние ночи. Котовский, Жестоканов и Николай Слива еще беседуют некоторое время о предстоящих делах. Когда они наконец желают друг другу приятного сна, на небе уже занимаются зеленоватые предрассветные сполохи.
      8
      Село Горинка ничем не отличается от многих других украинских сел, с их белыми хатами, пирамидальными тополями и молодыми рощами за околицей.
      Ничем не отличается село Горинка. Но сейчас оно приметно тем, что противник оказывает на этом участке сильное сопротивление. Грохочут орудийные залпы, трещит пулемет. С холма, где закрепились котовцы, видны все линии вражеских укреплений.
      Дерутся белополяки яростно. Командный состав в плен не сдается. Стреляют друг в друга или кончают самоубийством.
      Бои жаркие. Бригада несет большие потери. Выбыло из строя много пулеметчиков.
      В конном строю наступать невозможно. Спешились и пошли на окопы противника цепями. Но как только стали спускаться в долину по совершенно открытому месту, поляки начали косить из пулеметов, бить снарядами. Котовцы не выдержали, остановились, залегли.
      И как всегда, в решительную минуту появился Котовский. Он скакал галопом на красавце Орлике перед бойцами, спокойный, не изменившийся здесь, под артиллерийским обстрелом, ни одной черточкой, разве что более строгий. Он поправил фуражку, и зазвучал его могучий голос, как призыв трубы:
      - Красные орлы! В атаку! Вперед! Котовцы не отступают!
      Противник заметил всадника и открыл по нему огонь. Видя, что оробели бойцы, Котовский помчался по цветущему полю, как будто это была прогулка, как будто бы и не разрывались снаряды и не взлетали вырванные с корнем кустарники и черные комья земли.
      И тогда не могли удержаться, встали бойцы и бросились в атаку. На правом фланге завязался рукопашный бой, и дрогнули белополяки. Но в это время замешкался Второй полк, где ранило военкома. Противник оправился от смятения и открыл ураганный огонь по наступающим.
      - Товарищ командир, не дело тут оставаться, - подъехал к Котовскому Ульрих.
      Грохнул выстрел. Снаряд разорвался совсем близко.
      - Подтянуть сюда конную батарею! - распорядился Котовский, стряхивая с колен комья земли. - Я их угощу прямой наводкой!
      Раздался новый взрыв.
      Сначала ничего не было видно в клубах горького дыма. Затем все увидели, что командир лежит на земле.
      - Убит!.. - пронеслось по рядам бойцов.
      Но Котовский поднялся, заставил встать коня и даже вскочил в седло. Тут силы оставили его, и он снова свалился.
      Тогда без всякой команды, не обращая внимания на огонь противника, котовцы выпрямились во весь рост и пошли... Пошли несокрушимой лавиной.
      9
      Раненых в этот день было много, везли и везли. Ольга Петровна еле успевала делать перевязки. И вот она случайно услышала обрывок разговора. Это бойцы толковали между собой.
      - Нам-то тут хорошо, а как-то там командир...
      Ольга Петровна насторожилась, а бойцы зашикали друг на друга. Тогда Ольга Петровна стала настойчиво спрашивать, а у самой сердце захолонуло, и самые мрачные предположения возникли в мыслях.
      Наконец кто-то из бойцов, с трудом выговаривая слова, сообщил:
      - Говорят, контузило его.
      - А почему же мне ничего не скажут?
      - Жалеют, вот и не говорят.
      Ольга Петровна выяснила, что Котовский контужен еще днем, а сейчас уже стемнело и прошло столько времени... И хотя вряд ли кто решился бы в такую непроглядную темень, хоть глаз выколи, ехать бог весть куда по невылазной грязи, по бездорожью, но кучер, который постоянно возил Ольгу Петровну, суровый, угрюмый мадьяр по фамилии Сыч, ни слова не возразил. Запряг коней. Взял с собой пук соломы, спички. И вот уже загремела таратайка, ныряя в ухабах и разбрызгивая грязь.
      Сверкали молнии, в отдалении раскатывался гром. Казалось еще темней от того, что в степи полыхали пожары: горели хутора.
      Что это темное движется навстречу? Раненого везут. Ольга Петровна сходит с повозки. Грязь по колено. Это коновод Васька, упавший рядом с комбригом.
      - Меня потом, - отвел заботливую руку Васька. - Поспешайте, мамаша, к командиру.
      Чуть дрогнули руки Ольги Петровны, но она совладала с собой.
      - Напрасно... время тратите... - сквозь зубы, корчась от боли, говорил Васька. - Мое дело конченое, угодили в живот, а я как нарочно... здорово поел перед боем...
      Сделав перевязку и распорядившись, чтобы Ваську отправили в санчасть, Ольга Петровна поехала дальше.
      Вот встретила она Орлика. Его вели на поводу. Он медленно переступал с ноги на ногу. Его шея и голова были изранены шрапнелью.
      Это было страшное зрелище: боевой конь не нес своего хозяина, и Ольга Петровна уже готовилась услышать самую страшную весть.
      - Где командир? - спросила она бойцов.
      - Долго не уходил. Уж как мы его просили! А потом увезли его в Катербург санитары батареи.
      Ольга Петровна взглянула на них как на чудесных вестников: значит, жив!
      Приехали в Катербург. Часовые. Ольгу Петровну сразу же провели к Котовскому. Он лежал в топленной по-черному хате, возле него коптил сальный фитилек. Он был в очень плохом состоянии.
      Ольга Петровна прежде всего проверила его пульс. Котовский слабо улыбнулся:
      - Я знал, что ты приедешь, хотя и не велел тебе говорить.
      С большим трудом Ольга Петровна уговорила его отправиться в санчасть, в местечко Ямполь.
      Медленно двигалась повозка. Котовский потерял сознание. Вот и санчасть. Выбежали санитары. Молча подняли носилки. В открытую дверь видны были встревоженные, озабоченные лица.
      В тот же день Ольга Петровна повезла Котовского в Одессу, передав своим помощникам все дела.
      - Котовский?! - единственное, что спрашивали коменданты станций. Железнодорожники, не дожидаясь распоряжений начальства, бросались в депо. Там тоже долго не расспрашивали. Произносилось только одно слово: "Котовский". Дежурный по станции предупреждал по телефону об отправке экстренного паровоза с прицепленным к нему вагоном, и паровоз мчался. Нигде не задерживали его.
      Промелькнули Вапнярка, Бирзула, Раздельная... Ольга Петровна не видела их. Она не отходила от мужа. Он иногда приходил в сознание, спрашивал:
      - Взят Кременец? Жив Орлик? Какое сегодня число? Шестнадцатое июля? Сообщи срочно: мой заместитель - Ульрих!..
      10
      В Одессе к приезду Котовского была приготовлена дача на Французском бульваре. Самая лучшая, какую только нашли. Из окна открывался широкий вид на море. Веранда выходила в сад. На клумбах цвели розы и гладиолусы. Тенистый сад благоухал.
      Котовский лежал прикованный к постели. Врачи собирались вокруг него и затем устраивали консилиумы. Медицинские светила высказывали опасения, не отразится ли контузия на психическом состоянии больного, говорили также о возможной глухоте, указывалась необходимость длительного лечения, клинических наблюдений. В конечном счете приходили к выводу, что надо уповать на могучее здоровье пациента, на то, что с болезнью он справится сам.
      Ольга Петровна дежурила возле Григория Ивановича бессменно. Пришли девушки-комсомолки:
      - Нужно чем-нибудь помочь?
      И очень радовались, если Ольга Петровна давала им поручение: посылала в аптеку за лекарством или просила что-нибудь купить.
      Столько солнца было в Одессе, столько воздуха в просторной даче, в благоуханном саду! И такой целительный запах моря долетал с ветром!
      Котовский стал поправляться. Выбирался на веранду, садился в плетеное кресло. Солнце доверху наполняло веранду сверкающими потоками. Стекла на веранде были разноцветными, и на полу, на стенах, на коленях Котовского, на скатерти переливались все цвета: зеленый, желтый, оранжевый, сочно-вишневый.
      Котовский закрывал глаза. И тотчас возникали выстрелы, крики "ура", поля сражений... В конном строю идут полки. Вперед!
      Каких жертв стоит война! Леонтий... Сколько с ним пройдено дорог! И ведь он спас ему жизнь там, в степи, в холодную ночь... Он отыскал, он, Леонтий! Он приносил передачи в тюрьму, помог совершить побег непритязательный, молчаливый, верный друг! Славные ребята у него - девочка и мальчик. И хорошая жена. Как они там? Ждут, наверное?..
      И стояло перед Котовским лицо Леонтия. И скорбь ложилась на лицо командира.
      Мучительные видения преследуют Котовского. И такая тяжесть в голове!
      "Это, вероятно, потому, что давно не делаю гимнастику", - думает Котовский.
      И вдруг опять острой болью свежая, незажившая рана: неужели нет Няги?! Этого нельзя представить! Неужели он никогда больше не улыбнется, сверкая белыми зубами, не скажет: "Ну и жара! Можно баранину жарить, честное слово!".
      Сияет одесское солнце. Пахнет морем. Чья это дача? Вероятно, какого-нибудь Инбер или Родоканаки... или Маразли... Сгинули все, как дурной сон!
      Без жертв нельзя. Невозможно. Макаренко, Няга, Христофоров, Леонтий... Жанна, Иван Федорович Ласточкин, Кузьма Иванович Гуща... и тысячи, тысячи славных героев!.. Оценят ли грядущие поколения эти жертвы? Товарищи молодые люди! Ведь вы не пройдете равнодушно мимо могилы маленькой Жанны? Жизнерадостный Михаил Няга - он для вас, только для вас пожертвовал собой, чтобы вам лучше жилось на свете! Стало ли вам лучше? Счастливы ли вы?
      - Тебе вредно так долго сидеть на солнце, - говорит жена Ольга Петровна, врач Ольга Петровна, и уводит Котовского в прохладные комнаты.
      Как только Григорий Иванович поднялся с постели, появились посетители.
      Первым пришел корреспондент одесской газеты. Он был элегантен: в светлом костюме кофейного цвета, в модных сандалиях, без шляпы.
      - Одну минуточку! Виноват!.. Постараюсь быть краток... - с нагловатой вежливостью приговаривал он, однако мучил Григория Ивановича более часа, задал ему сто вопросов и все записывал в книжечку, тоже элегантную, с блестящими какими-то застежками. - Мы должны отобразить... Массы хотят знать легендарного командира...
      Когда он ушел, Ольга Петровна чистосердечно призналась:
      - Еще бы минута - и я выгнала бы его в три шеи.
      - Зачем же? - возразил Котовский. - Пусть себе. Каждый старается по-своему.
      Пришли почитатели. Пришли старые друзья. Пришли рабочие завода: не может ли он выступить? Хотя бы кратко? Ну, раз нельзя, то нельзя... Главное, набирайтесь здоровья!
      С утра до вечера Котовский занят был приемами. Приходили с подарками, с цветами. Приходил поэт и прочел длинную поэму, посвященную Котовскому, называется "Сверкающие клинки".
      Кончилось тем, что Ольга Петровна от всей этой суеты решила увезти Котовского в Тирасполь.
      В Тирасполь? Котовский оживился. Да, он хочет поехать в Тирасполь. Обязательно в Тирасполь! Ведь там пахнет садами, рыбой, прибрежными камышами, ведь там плещет полноводный Днестр...
      В Тирасполе он по-настоящему отдыхал. Начал понемногу выходить на прогулки. Посетил могилу Христофорова. А там стал приходить на берег Днестра ежедневно. Сидел и смотрел туда, на ту сторону, всматривался, вглядывался... не мог оторвать глаз от голубой дымки, от неясных далеких очертаний.
      Быстро разнеслась весть, что в Тирасполе находится Котовский. Посетителей не было, корреспонденты не приходили. Но рано утром появлялись молдаване: из города, из окрестных деревень. Они приходили с корзинами, наполненными лучшими сортовыми яблоками: душистым йонатаном, золотым шафраном, бумажным ранетом, кальвилем. Они ставили корзины на крыльцо и быстро удалялись. Боже упаси! Они не хотели утомлять больного, не жаждали сообщать, от кого именно приношения. И без того известно от кого: от Стефанов и Костаке, Мариул и Христо - от простого трудового народа. Кроме яблок Ольга Петровна находила в корзинах дыни, ранние сорта винограда, сливы и арбузы - все, что выращивала изобильная Молдавия.
      В конце августа Котовский засобирался в дорогу:
      - Пора, Леля. Бригада уже подо Львовом.
      Котовский еще не поправился. Но больше не в силах был оставаться в бездействии. Двадцать восьмого августа Ульрих вместе с приказами и сводками рассылал радостное сообщение: Котовский вступил в командование! Котовский вернулся в бригаду!
      11
      В городе Ананьеве было пыльно и душно. Лето стояло засушливое. Изредка проносились грозы, гремел гром, теплый ливень обмывал истомленные листья деревьев, по канавам пузырились потоки желтой, мутной воды. И опять пекло солнце.
      Катина мать сбилась с ног, поливая гряды и клумбы, вычерпывая до дна колодец. Катя же бегала на почту, дрожащим голосом спрашивала в окошечке "До востребования" и шла домой тоскливая, убитая горем. Она не знала, что и думать! Няга перестал писать...
      Произошло объяснение с матерью.
      - Ревешь? - спросила мать, когда они уже легли спать и погасили свет.
      Катя промолчала.
      - Думаешь, не вижу? - в потемках говорила мать. - Вижу. Дочери, конечно, всегда своим умом живут, матери у них в счет не идут, все по-своему решают. А мнение материнское выслушай.
      Катя молчала, но слушала.
      - Ты ведь все об этом скучаешь, белозубом цыгане? Глупость одна, брось. Я же его повыспрашивала, он даже вовсе и не Михаил. Илларион.
      - Как не Михаил? - возмутилась Катя. - Все ты выдумываешь, мама!
      - Илла-ри-о-он! Сам мне признался. А может, и два у него имени. Одно слово - басурман.
      - Пусть два имени! Пусть басурман! Все равно я его люблю!
      - Вот когда заговорила! Да что толку от твоей любви? Ты это мне объясни.
      Долго гудела мать, все в одну ноту, бесцветно, рассудительно. Но разве докажешь сердцу?
      Катя решила поехать и отыскать Михаила Нягу, где бы он ни был, хоть на краю света. В письмах адреса его не было: полевая почта номер такой-то, и все. Но когда он уезжал, он говорил, что едет на Жмеринку. Со Жмеринки и начнет она розыски. Неужели бригады Котовского не найдет!
      Настал день, когда Катя исчезла из дому. Хватилась мать - а постель как была постлана с вечера, так и не тронута. Туда-сюда, думала, у подруги заночевала, но день прошел, другой - не вернулась Катя и письма не оставила. Только подружка забегала, сказала, что поехала Катя своего Михаила разыскивать.
      Ехала Катя в теплушках, ехала на площадках вагонов товарных поездов, отмахивалась от солдатских любезностей, спорила с железнодорожниками, упрашивала кондукторов...
      Так добралась она до фронта. Здесь часто проверяли документы, здесь было строго. Катю не раз задерживали, приводили в Особый отдел. Она подробно рассказывала свою несложную историю. Понятно было, что она ничего не выдумывала.
      - Но где же ты своего Михаила найдешь? Ведь у нас Михаилов много, а разгуливать в этих местах не полагается.
      - Да это же Няга! Няга-то один? Он в бригаде Котовского, кавалерист, он командир Первого полка! - выпаливала Катя.
      - В самом деле, есть такой полк в Отдельной кавалерийской бригаде. Командир полка? Так ты ему кем приходишься?
      - Жена! Вот кем прихожусь!
      - Жена, а между тем он не пишет?
      - Может быть, ранен? Я все равно его найду! Вы меня не остановите! Уж раз я решила...
      - Вот что, гражданка, - сказал ей в одном Особом отделе военный, - я вам дам провожатого, он доставит вас в штаб бригады - это совсем близко в штаб бригады Котовского. Вы там знаете кого-нибудь?
      - Конечно! Самого Григория Ивановича знаю. Ульриха с женой... и еще...
      Она так уверенно назвала фамилии, имена!
      Начальник Особого отдела сам решил ее проводить. Кто знает, а может быть, ходит, разнюхивает расположение частей? Но скорее всего, случайная подружка, мимолетная любовь этого самого Михаила...
      - Как фамилия вашего мужа? Няга? Он кто по национальности? Ага! Молдаванин? Словом, пошли.
      И начальник Особого отдела двинулся вперед первым.
      12
      Когда умер Няга, Юцевич подумал, что надо бы известить эту девочку из города Ананьева о случившемся, ведь они переписывались, и это была, может быть, настоящая любовь, может быть, супружеские отношения.
      Однако выяснилось, что никто не знал адреса этой Кати, даже ее фамилии. У Няги в бумагах не оказалось никаких адресов. Сохранилось письмо от Кати, но там, кроме почтового штемпеля ананьевской почты и подписи "Катя", нельзя было найти никаких нитей. Машенька Ульрих тоже не знала ни адреса, ни фамилии. На этом и пришлось успокоиться.
      - Подождем, когда сама пришлет запрос.
      Но Катя не догадалась прислать запрос. Вместо того сама явилась в штаб, сопровождаемая военным.
      Легче было бы написать в извещении, чем вот так, говорить ей прямо в лицо, что того, кого она разыскивает, нет на свете.
      Штабисты переглянулись, когда Катя спросила:
      - Где я могу увидеть Михаила Нягу, командира Первого полка бригады?
      Наступило напряженное молчание. Начальник Особого отдела сразу понял, что произошло, понял по растерянным, огорченным лицам, по этой затянувшейся паузе.
      "Вот оно в чем дело! - горестно вздохнул он. - Вот бедняжечка! Нелегко ей будет узнать... Экое горе!"
      Здесь, в обстановке войны, фронта, приходилось постоянно слышать: убит, смертельно ранен. Другое дело - сообщать о смерти родственнику, невесте, жене.
      - Катя! - начал Юцевич, замялся на секунду и продолжал: - Так вот, Катенька, какое дело... Понимаете, что получилось... Я должен сказать, Катя... - И вдруг рассердился на себя, что мямлит, тянет, и резко закончил: - Михаил Няга пал смертью храбрых. Убит.
      - Вы сядьте, Катя, - ласково сказала Машенька Ульрих, - мы вам расскажем все подробно. Хотите выпить воды?
      Начальник Особого отдела ушел, вздыхая и невольно думая о своей семье, оставленной на Урале, в Пермской губернии. Тоже, поди, ждут, волнуются... Храбрая эта Катюша! Ведь надо же - прикатить на фронт!
      Катю оставили переночевать. Катя почти не плакала. Почему-то она всего ждала, только не этого. Она думала, что увидит около Няги жену, другую, похитившую счастье у нее, Кати... Или узнает, что Няга решил почему-то порвать с ней - и тогда она убедит его, докажет, что они предназначены один для другого... расскажет ему о своей любви... А тут... ничего нельзя доказать, ничего нельзя исправить! Ничего!
      Через несколько дней Катя уехала.
      13
      Котовский возвращался с Ольгой Петровной в бригаду. Они заехали попутно в ветеринарный лазарет навестить Орлика.
      Нашли его в полном запустении, накануне гибели. Раны его начинали гноиться, стоял он в неубранном, тесном стойле, был нечищен, некормлен, худ.
      Услышав голос хозяина, он жалобно заржал. Это была трогательная встреча. Котовский гладил коня, похлопывал его по спине. Орлик смотрел такими разумными, полными страдания, человеческими глазами, и так подрагивал кожей, и так радовался, так верил боевой дружбе!
      Котовский говорил коню:
      - Я тебя так не оставлю! До чего же тебя довели, бедняга!
      И затем обратился к Ольге Петровне:
      - Ты можешь вообще лечить лошадей? Ну что я спрашиваю? Конечно, можешь! Заберем Орлика, и ты сама им займись. Не возражаешь?
      Таким образом, они прибыли в бригаду вместе с Орликом.
      Хотя командиру подробно писали о жизни бригады, пришлось все снова по порядку рассказывать: о том, как бригада вырвалась у Бужей Горы из окружения, о том, что Иван Белоусов после битвы у Горинки "открыл счет" за ранение командира и этот счет непрерывно растет.
      - У нас счеты с врагами революции давнишние! - сказал Котовский.
      И начались новые упорные бои. Стояли горячие дни. Часто противники скрещивали оружие на хлебных полях, и кони топтали тяжелые колосья, мчались по спелой пшенице, так и не дождавшейся жатвы. Котовский совершал рейды по вражеским тылам, перерезывал железнодорожные пути, препятствуя вывозу из Советской страны награбленного противником имущества.
      Орлик, как острили в лазарете, разгуливал "по увольнительной". Он поднимался по деревянной лестнице на второй этаж и вдруг заглядывал в штаб, отыскивая там Котовского. Машинистки сначала визжали от неожиданности, а затем угощали незваного посетителя сахаром.
      Всюду знали его. Он шел по улице какого-нибудь села - независимый, знающий себе цену. Из дворов кричали:
      - Орлик! Орлик!
      Он шел не оглядываясь. Вполне справедливо, что его - коня самого Котовского - восторженно приветствует народ.
      Ольга Петровна промывала его раны, снимала коросты. Орлик терпеливо переносил боль, только подрагивал кожей да облизывал горячие губы языком.
      Ему давали сливы, чтобы чем-нибудь порадовать. Орлик очень любил сливы. Он ел их и выплевывал косточки. Еще он любил крутые яйца.
      14
      Бригада находилась в шести километрах от Львова. В начале июня 1920 года стотысячная армия Врангеля хлынула из Крыма и начала развернутое наступление. Однако даже это не спасло белополяков. Враг был изгнан из пределов нашей земли, войска Западного фронта освободили Бобруйск, Минск, Вильно, Гродно и подошли к Варшаве.
      Пилсудский бросился к своим покровителям. В частности, он долго беседовал с Гарри Петерсоном. Гарри был, как всегда, беспечен и мил. Он никогда не разыгрывал из себя важной персоны. Но именно им были нажаты тайные пружины.
      Немедленно был оповещен Вашингтон. Немедленно Вашингтон снесся со своим посольством в Лондоне. Немедленно состоялась конфиденциальная беседа некоего весьма авторитетного лица с министром иностранных дел Англии Керзоном.
      Да, было очевидно: спасать Пилсудского надо. Иного решения тут не может быть.
      Не того ожидали от этой войны господа империалисты. Сколько хлопот, сколько затрат - и такие плачевные результаты! Где эта самая Москва, которую Пилсудский клятвенно заверял, что завоюет? Ему в помощь был послан Врангель, с которым особенно кокетничала Франция, готовая даже признать его "правителем юга". Почему же эти две армии не соединились? Не осилили голодную, холодную, с разрушенным транспортом Советскую Россию?
      Делать нечего. Министр иностранных дел Англии Керзон предъявил Советскому правительству ультиматум. Он требовал прекратить преследование польских армий, иначе угрожал войной против Советской России. Как будто и без того английские военные корабли не обстреливали крымский берег! Как будто и без того английские танки не участвовали в боях, предоставленные армии Пилсудского!
      Ультиматум ультиматумом, но Англия в то же время нажимала и на Польшу. От Советского правительства требовали не преследовать польские армии, а от Польши ждали нового наступления на Россию! В этом отношении с Англией были солидарны Америка и Франция. Все они категорически настаивали, чтобы Пилсудский продолжал войну.
      Поляки тогда подняли вопрос о том, чтобы Англия и Франция в свою очередь объявили войну России. Но Америка, Англия и Франция решили ограничиться моральной и технической поддержкой Польши.
      Между тем положение в Польше было значительно хуже, чем можно предположить. Польские правители увязли в долгах, полностью расстроили хозяйство и с каждым днем теряли доверие народа. Польша была накануне краха. Больше и мобилизовывать было некого. Состав армии изменился, молодежь осталась на полях сражений, на смену ей пришли пожилые люди, которых посулами не накормишь. А чего ждать Польше от союза с бароном Врангелем? Польские помещики понимали, за что воюет Врангель: за единую неделимую Россию, то есть такую Россию, в состав которой войдет и Польша под скромным названием Привислянского края. У Врангеля уже и соответствующее правительство заготовлено, достаточно сказать, что возглавляет его монархист Кривошеин, что в нем находятся и Струве, и князь Трубецкой...
      С какой стороны ни посмотри, у Польши не было больше выбора. И тогда покорный слуга вышел из повиновения хозяину. Так загнанная кляча отказывается тянуть воз, несмотря на удары кнута. Хозяева империалистические страны - понукали, требовали от Польши новых усилий, хозяева даже угрожали. Но Польша на этот раз ослушалась и вынуждена была пойти на заключение мира с Советской Россией.
      15
      В одном из последних сражений, под Милятином, был убит Ульрих.
      Машенька плакала на груди Ольги Петровны. Ольга Петровна тихо успокаивала ее. Они провели бессонную ночь, беседуя.
      - Жены военных всегда должны быть готовы к неожиданности. Такова наша участь.
      - Хотя бы ранило! Хотя бы отняли ногу! - шептала Машенька, глядя красными от слез, опухшими глазами куда-то в стену. - И ведь всего ему было двадцать восемь лет!..
      Она перебирала в памяти бесконечные мелочи, маленькие радости, отдельные случаи из их совместной жизни, приобретавшие теперь особый смысл. Потом опять плакала - горько и беззвучно.
      - Хорошая вы были пара, - вздохнула Ольга Петровна. - Я всегда на вас любовалась.
      - Если бы вы знали Мишу! Всегда чуткий, всегда заботливый...
      - Не так вы о нем говорите! - взволнованно заговорила Ольга Петровна. - Надо говорить: он бессмертен в памяти поколений! Надо говорить: он погиб славной смертью, защищая родину и свободу! Мы гордимся им! Вытрите слезы, Маша!
      Ульриха похоронили в парке Почаевской лавры, под сенью громадных, буйно разросшихся деревьев. Прозвучал залп прощального салюта...
      Деревья неумолчно шумели вершинами, вели какой-то свой, важный и серьезный разговор. Почаевская лавра была старинная, пропахшая ладаном и восковыми свечами, наполненная тлением, перезвоном колоколов, церковными песнопениями. Но могучие деревья утверждали расцвет, силу, рост, торжество жизни.
      В О С Е М Н А Д Ц А Т А Я Г Л А В А
      1
      Когда стало известно о поражении польской армии, о позорном бегстве Пилсудского, княгиня Долгорукова сразу же стала готовиться к отъезду.
      - Лучше выбраться заблаговременно, - говорила она горничной, которая была у нее вместо собеседника в тех случаях, когда хотелось наедине думать вслух. - Терпеть не могу оголтелого плебса, беженцев, паники, толпы!
      Наиболее предусмотрительные люди давно уже уезжали из Варшавы. Делали они это без шума, умно. Вдруг фабриканту Закржевскому срочно понадобилось побывать в Париже. Вдруг старому русскому сановнику Гагарину захотелось принять морские ванны, и непременно в Италии. Вдруг преосвященный владыка пожелал посетить святые места.
      Но вот и мирный договор подписан. Значит, прав был Гарри, что не спешил уезжать?
      Теперь недовольна была Люси.
      - Мирный договор? - говорила она, и ей как-то не шли такие слова: "мирный", "договор", это не из ее лексикона. - Мама, а где же Москва? Обещали Москву! Ох, уж лучше не слушать этих государственных мужей!
      - Что ты от них хочешь? Спасибо еще, Варшаву удержали.
      - С этими полячишками как раз пощеголяешь туалетами на московских балах, держи карман шире!
      - Люси! Кель выражанс! Ушам не верю! Откуда это у тебя?!
      - Правда же, мама, обидно.
      Они теперь часто говорили об Америке. Раз война кончена, Гарри здесь нечего больше делать. Они немножечко побаивались: Америка! Как-то сложится там их житье?