- Значит, предстоит нам сегодня горячее дельце? Да? - спросил Ульрих.
      - Уж мы проучим их! - ответил Котовский.
      В тот же день, используя любимый свой прием - внезапность нападения, - Котовский ворвался в Жмеринку. Чтобы у мятежников создалось впечатление, что на них обрушились невесть какие силы, котовцы мчались по всем улицам и переулкам городишка, поднимая пальбу и взбивая облака пыли. Галичане были ошеломлены. Не дав им опомниться, Котовский захватил штаб галичан в полном составе.
      - Надо было видеть эти кислые мины штабистов! - рассказывал Ульрих, заливаясь смехом. - Им показалось в первый момент, что это зрительная галлюцинация. Но, увы, это был подлинный, настоящий Котовский, и он предложил им сдать оружие и закончить на этом свою не блестящую карьеру!
      5
      Первая Конная двигалась. Копыта взбивали пыль на проселочных дорогах, и долго висела она желтым облаком над ложбинами, вербами, над прозрачными, чистыми прудами.
      Вороные, саврасые, с черной гривой и черным ремнем по хребту, серые в яблоках, в крапинах, или, как говорят, в горчице, - кони всех мастей и возрастов двигались в строю через цветущие степи, через нарядную, ласковую Украину.
      Была весна. Пели птицы. Солнце припекало совсем по-летнему. Конники мерно покачивались в седлах - кто в папахе, кто в кубанке, кто в остроконечном шлеме, одни одеты по всей кавалерийской форме, другие в рубахах, в ватниках, в кавказских бурках. У многих были отличные сабли, отбитые у деникинских офицеров.
      Проходят полки, дивизии... Изредка в строю у кого-нибудь закапризничает конь и начнет плясать на месте, вскидываться на дыбы. На минуту собьет строй. Перемахнет через придорожную канаву, заросшую мятой да лопухами, и, промчавшись по пашне, по нежно-зеленым всходам бурака, успокоится и пойдет на рысях, храпя, пожевывая мундштук и выслушивая заслуженные попреки и брань хозяина.
      Вот уже который день шла походным порядком конница. Повсюду оставили след недавние бои. Железнодорожное полотно было размыто и разворочено, из речной глади торчали железные балки, исковерканные фермы мостов. Вблизи городов ржавели вокруг депо мертвые паровозы, вагоны в тупиках зияли дырами пробоин.
      Изредка удавалось погрузиться в эшелоны, и тогда под присвист, гиканье и песни тащились воинские поезда мимо сожженных станций, взорванных водокачек, мимо белых улыбающихся хат, окруженных цветущими яблонями и шелковицами.
      Внезапно в открытом поле останавливался поезд. Паровозу не хватало воды. Тогда выстраивались цепью, протянутой до какой-нибудь извилистой речки, из рук в руки передавали полные ведра. Паровоз, получив запас воды, бодро фырчал. Водоносы прыгали на ходу в теплушки, оттуда торчало сено, конские головы, и поезд отправлялся дальше, попыхивая над степью сиреневым дымком.
      На открытых платформах кутались в брезентовые покрышки кургузые трехдюймовки, и рядом, положив голову на зарядный ящик, спали непробудным сном бомбардиры. Громыхали походные кухни, высоко вскидывали оглобли тачанки, громоздился скарб армейского имущества. И были наглухо закрыты вагоны со снарядами. И кое-где в пестром составе мелькали зеленые, желтые классные вагоны с надписями мелом: "Агитпункт", "Штадив", "Санитарный". И вдруг совсем неожиданно заспанный дежурный по станции или телеграфист различали на одной из платформ аэроплан - неуклюжий, выпуска четырнадцатого или пятнадцатого года, какой-нибудь "альбатрос" или "фарман", любезно предоставленный французскими заводчиками Добровольческой армии и отнятый затем у белых красными частями.
      Кто не знает, что такое двадцать пятое мая на Киевщине, на Днепре и на Буге! Двадцать пятое мая здесь - это кисти цветущих акаций; запах сладкий до дурноты; ветер теплый, любовный; сонное жужжание рыжего майского жука с мохнатыми лапками... Двадцать пятое мая - это блимканье гитары, песни девушек, всплеск весла... Двадцать пятое мая - это свадьбы и отплясывание веселого гопака, это лунные ночи над зеленым гаем, это дремлющий млин на пригорке... Вот что такое двадцать пятое мая на Киевщине и под Уманью.
      Но не тогда, когда рыщут петлюровские банды по глухим дорогам! Не тогда, когда захватчики делят уже предполагаемую добычу - всю нашу родину, - каждый соответственно аппетиту выговаривая смачный кусок!
      В нетерпении пляшут боевые кони на берегу Буга. Сбруя начищена. Гривы расчесаны. Волос блестит, как шелк. Конная готова к бою.
      Вот прокатила в тачанке отважная пулеметчица Павшина. Мелькнули смуглое, монгольское лицо и белая папаха начдива Четвертой кавалерийской Городовикова. Прошла Одиннадцатая дивизия.
      И уже завязываются бои.
      По околицам защелкали выстрелы. Армия расчищала путь к основной линии фронта, торопилась встретиться с белополяками. Было захвачено много пулеметов, винтовок у петлюровских банд, у повстанческого Запорожского полка.
      Промчался Дундич - любимец Первой Конной, рубака, наездник и меткий стрелок, славный сподвижник Буденного - Олеко Дундич, Красный Дундич, как прозвали его бойцы.
      Прошла боевая Четырнадцатая дивизия Пархоменко.
      Четыре кавалерийские дивизии и полк особого назначения были в составе Первой Конной. Это были отборные части. Но если Первая Конная покрыла себя неувядаемой славой, то пришедшая с Урала Двадцать пятая Чапаевская дивизия тоже знала за собой немало подвигов. Юго-Западный фронт становился грозной силой. У поляков все еще имелся перевес в пехоте, но советская конница была почти втрое многочисленнее, и это сыграло решающую роль.
      Какие события совершались к моменту прибытия Первой Конной?
      В середине мая наше командование подготавливало наступательную операцию на Западном фронте. Пилсудский готовил контрудар. Но он намечал свои действия на семнадцатое мая, а мы перешли в наступление рано утром четырнадцатого. Это наше наступление не достигло поставленных задач, но вынудило Пилсудского израсходовать значительную часть резервов и ослабить свои силы на Украинском фронте, перебросив войска в Белоруссию.
      А на Украинском фронте шла между тем наша подготовка к новому удару по врагу. С двадцать шестого мая по второе июня здесь завязались затяжные кровопролитные бои. При этом удалось точнее определить группировку сил противника и наметить новые методы наступления советских войск, отказавшись от лобовых атак и создав ударную группу для прорыва Польского фронта.
      И вот наступило пятое июня. Стоял густой, непроглядный туман. Дождь лил, не переставая, вторые сутки. Стояли сплошные озера на полях, в ложбинах, на проселочных дорогах. Кто мог ожидать, что в такую погоду советские войска начнут наступление!
      На рассвете Первая Конная обрушилась на белополяков. Противник слишком поздно заметил мчавшуюся на них лавину кавалерии. Прошло всего каких-нибудь два часа, как началась эта стремительная атака, а Польский фронт был уже прорван, затем расколот на две части. Первая Конная громила уже тылы Третьей польской армии.
      Польский штаб и вместе с ним Юзеф Пилсудский, сам себя назначивший "начальником государства" и "главнокомандующим польской армии", находились в Житомире. Им пришлось без оглядки бежать и до поры до времени осесть в Новограде-Волынском. Надолго ли?
      Четвертая кавалерийская дивизия, уничтожив гарнизон, захватила Житомир, освободив там пять тысяч наших пленных, которые с ходу включились в боевые действия. В этот же день Одиннадцатой кавалерийской дивизией был занят Бердичев, наголову разбита конная группа генерала Савицкого. Глубина прорыва Первой Конной в тыл польских войск достигала ста сорока километров.
      Первая Конная перешла в наступление - обстановка на фронте изменилась.
      Одновременно действовала ударная группа севернее Киева и Фастовская группа, куда входила и кавбригада Котовского.
      Котовский созвал командиров и политработников бригады и вкратце рассказал о поставленной перед ними задаче. Была получена директива Реввоенсовета, в ней подробно излагался план прорыва фронта и разгрома польской армии на Украине.
      - Вы знаете, с кем нам предстоит встретиться? - спросил Котовский. Был в свое время у нас в России командир Первого конного Заамурского полка Карницкий. Учился в наших военных учебных заведениях, проходил, как полагается, военную службу. А теперь оказался польским паном, и уже в чине генерала! Командует он польской штурмовой сводной кавдивизией и ведет ее против нас.
      - Хотел бы я с этим ясновельможным паном поговорить с глазу на глаз! - вздохнул Няга.
      - Разговор с ним будет короткий, - отозвался комиссар Жестоканов.
      Бригада Котовского била врага нещадно, вложив свой посильный вклад в славное дело - освобождение от захватчиков священной советской земли. Основные задачи по разгрому врага выполняла Первая Конная. Но геройски сражались и многие другие советские воинские части.
      Двенадцатая и Четырнадцатая армии наносили удары противнику. Фастовская группа заняла Белую Церковь и Фастов, Башкирская кавбригада била панов севернее Киева. Чапаевская дивизия поддерживала ударную группу Двенадцатой армии. Храбро сражались богунцы. Бросались в атаку части червонного казачества. Били непрошеных гостей моряки Днепровской флотилии...
      И вот уже форсирован Днепр, Киев очищен от вражеских войск...
      Напрасно пытались поляки остановить наступление Красной Армии. Отступление Третьей польской армии вскоре превратилось в бегство. Пилсудский хвастал, что Третьей армии удалось выскочить из окружения. Это бегство Пилсудский готов был рассматривать как победу!
      Как известно, маршал Пилсудский славился большим самообладанием. Так, еще в царское время он был посажен в Петербурге в тюрьму и притворился сумасшедшим. Для выяснения этого обстоятельства он был препровожден в Николаевский госпиталь и помещен в психиатрическое отделение. Этого он и добивался. В госпитале работал ординатором его сообщник Мосьцицкий. Шесть месяцев Пилсудский дико хохотал, ползал на четвереньках и нес околесицу, разыгрывая сумасшедшего, и тем временем поджидал, когда назначат на дежурство в психиатрический корпус Мосьцицкого. Наконец это сбылось. Пилсудский и Мосьцицкий осуществили побег и скрылись за границу.
      С тех пор нервы маршала Пилсудского стали значительно сдавать.
      6
      Скоповский находился в штабе Второй польской армии, но, увидев растерянные лица военных, он вдруг почувствовал, что ему уже не хочется наказывать Россию за гибель сына, за Ксению. Однако когда он заявил, что ему необходимо срочно отправиться к генералу Вейгану, ему нелюбезно ответили, что с отъездом придется повременить.
      - Позвольте, мне на самом деле и очень срочно нужно повидать генерала.
      - Вам на самом деле придется обождать.
      Тогда Скоповскому совсем уже сделалось худо. А тут еще разболелась печень, и были такие неудобства... Скоповский ругал русскую некультурность, русский климат, русскую весну и все русское.
      Но приходилось оставаться в штабе армии.
      Тридцать первого мая поступили утешительные сведения: генералу Карницкому поручено перейти в наступление и совместно с группой генерала Савицкого разгромить красную конницу в районе Ново-Фастова.
      "Будем надеяться, что разгромят, - размышлял Скоповский. Генералы-то опытные, военное образование получили в русской военной академии, в Петербурге... И Сальников к нам перекинулся с полком из бывших белых офицеров. Тоже один - ноль в нашу пользу..."
      Но уже через сутки расстроенный Скоповский, прислушиваясь к канонаде, писал письмо в Кишинев, сообщая о своем разочаровании:
      "В сущности, - писал он, - с этими русскими невозможно воевать. Как тебе, вероятно, известно, есть определенные правила, тактика, стратегия, и специалистам доподлинно известно, как воевали, например, Александр Македонский, Наполеон или Ганнибал. Если эти великие люди, действуя определенным образом, побеждали, то стоит изучить их приемы - и ты будешь владеть секретом победы, как Фауст владел секретом молодости, а певичка Эльза (помнишь, в Вене?) владела секретом красоты. Представь же себе, что русские, по невежеству не зная, как побеждал Ганнибал, начинают действовать по-своему и путают все карты! Так было и вчера. Наши части проводили отступление по всем правилам военного искусства. Как ты думаешь, что же делают русские? Весь фронт Красной Армии, доселе спокойный, вдруг оживает. Из лесов и деревень, из всех складок местности, появляются всадники. В несколько мгновений горизонт, на сколько хватает глаз, наводняется буденновцами, которые в огромном облаке пыли, предшествуемые бронемашинами и прикрываемые огнем артиллерии и пулеметных тачанок, начинают надвигаться на поляков... Конечно, нервы цивилизованного человека не выдерживают, и поляки бегут! И вообще, где это видано, чтобы конные массы самостоятельно решали задачу прорыва фронта?! Я беседовал по этому поводу со штабными офицерами, и они только пожимали плечами. Представь, и мой бывший управляющий Григорий Котовский тоже действует где-то здесь! Воображаю..."
      На этом письмо обрывалось, и так и не удалось выяснить, что именно "воображал" Скоповский.
      Вопреки правилам и навыкам Александра Македонского, в местных лесах, в тылу польской армии бродили отряды партизан. Один из этих отрядов ворвался в город, перепугал жителей, разогнал, а частью перебил штабных офицеров и скрылся.
      Скоповский, увидев из окна, что скачут какие-то всадники, услышав затем "ура" и беспорядочную пальбу, упал в кресло и сделался синим. Нижняя челюсть у него отвисла, показывая вставленные зубы. Он, вытаращив глаза, смотрел перед собой.
      Вот она, смерть... Для чего же все усилия, вся борьба, все ухищрения? Только для того, чтобы вот так, в кресле, поникнуть и чтобы в мозгу все смешалось? Ксения... Перед ним стоит Ксения! Но этого же не может быть, она умерла... Жжет! Жжет сердце... Протянуть руку и принять эти капли, они помогают...
      Врач определил паралич сердца. Но, возможно, Скоповский умер от огорчения, что белопольским уланам никак не удается победить огромную восточную страну?
      7
      В эти дни бригада Котовского жила напряженной жизнью.
      Стояли первые солнечные, благоуханные дни. Распустились листья на деревьях, цвели цветы на лугах. Как нарядны были поляны! Как приветливы сады! Как живописны украинские села, с белыми хатами, журавлями колодцев и "садками вишневыми коло хаты"!
      Отдельная кавалерийская бригада Котовского шла на стыке Фастовской группы и Первой Конной армии.
      Котовцы внезапно натолкнулись на пехотную колонну противника, шедшую со стороны Андрушевки. Колонна белополяков, состоявшая из двух рот Пятидесятого пехотного полка, была окружена и уничтожена. Все подходили и осматривали трофеи: четыре полевых французских орудия, шестьдесят подвод со снарядами.
      - Хорошие пушки, - хвалил Няга. - Их только повернуть в другую сторону - и бить по панам!
      Все это произошло так быстро, что остальные роты белопольского Пятидесятого полка продолжали безмятежно передвигаться. Вскоре были обнаружены еще две роты и тоже уничтожены. От Пятидесятого полка остался, таким образом, один батальон. Он был разбит под деревней Медовкой.
      Вслед за этими столкновениями произошел еще ряд боев. А травы цвели своим чередом. Белые акации захлебывались сладким ароматом. Цвела сирень. И было особенно много садов, разомлевших под солнцем, в тихой Ольшанке. Перед окопами была рожь. Она зацветала, среди колосьев синели васильки.
      Противник перерезал во ржи проволочные заграждения. Затем, приминая колосья и васильки, подполз к расположению кавалерийской бригады, уничтожил дозор и ворвался в Ольшанку. Это были познанцы Галлера.
      Котовцы купали лошадей в ольшанском пруду. Был знойный день. Мошки вились на дороге, листья на деревьях свертывались от жары. Лошади фыркали, блестели на солнце их мокрые спины, галечник хрустел под их копытами, когда выбирались из воды.
      Прозвучали выстрелы. И кончился знойный покой. Первый кавалерийский полк белополяки заставили отступить.
      Тарахтел пулемет... Мчались всадники... Метались кони без седоков...
      Напрасно будет выходить печальная женщина на крыльцо, возле которого растет груша. Напрасно будут высматривать отца смуглый мальчик и смелая, как мальчишка, девочка. Не вернется в родное село молчаливый Леонтий...
      Еще накануне он был встревожен:
      - Конь обнюхивает. Видно, убьют.
      - У тебя, поди, хлеб в кармане...
      - Нет, брат, хлеб ни при чем. Плохая, брат, примета.
      Все помолчали, придумывая, что бы сказать утешительного Леонтию:
      - Сейчас и боев-то больших нет.
      - Да мой Мамай обязательно меня мордой тычет, такая у него привычка. И ничего.
      - То мордой тычет, а то обнюхивает. Разница.
      Вражья пуля сразила его. Он грохнулся на землю. Земля была горячая. Приник Леонтий к земле, словно слушал...
      Котовский мчится навстречу выстрелам. Увидел, как упал Леонтий. Заметил, как Макаренко упал с коня, истекая кровью. Догнал того, кто стрелял в Макаренко. Получивший страшный удар пехотинец пробежал еще несколько шагов и скатился в ложбину.
      Раненого Макаренко подхватила бесстрашная медсестра полтавчанка Шура Ляхович. Она всегда оказывалась впереди. Мчатся пулеметные тачанки - и Шура Ляхович с ними, только лицо прятала, чтобы куда угодно ранило, только не в лицо. Скольких бойцов она спасла, вытащила раненными с поля боя!
      - А где же комбриг? - успел только спросить Макаренко.
      Потом потерял сознание.
      Появились кавалеристы Второго полка. Они мчались на неоседланных конях, всадники были голые. Они только что выскочили из воды и, не тратя времени, схватились за клинки.
      Одновременно завязывался бой у окопов. Увидев раненого Макаренко, увидев трупы на земле, котовцы рассвирепели и долго, ожесточенно крошили врага. Так уж у нас исстари повелось, чтобы, "когда неприятель будет сколон, срублен, не давать ему времени ни сбираться, ни строиться, невзирая на труды, преследовать его денно и нощно, до тех пор, пока истреблен не будет", как говорил Суворов.
      Познанцев загнали в овраг. Четыреста трупов оставили они под Ольшанкой, четыреста напоминаний насчет вероломства страдающему короткой памятью врагу.
      Пришли в лазарет проститься с боевым товарищем. Входили один за другим, озираясь на койки, неловко шагая по чисто вымытым полам. Белый, без единой кровинки, Макаренко. Встал у него в изголовье Котовский. Столпились командиры полков, командиры батарей, комиссары. Были тут Няга, Николай Криворучко, Ульрих...
      - Берегите командира, - говорил тихим, но уверенным непрерывающимся голосом Макаренко. - Ты, Криворучко, вероятно, сменишь меня, так помни мой наказ. Я понимаю, что не выживу, но мы им дали, будут они помнить!
      Через два часа он умер.
      8
      А рожь все равно колосилась. И цвели цветы, несмотря на все кровавые происшествия этих дней.
      Однажды Миша Марков, вновь на коне и с отличной выправкой мчавшийся в строю, получил задание: выяснить положение в соседней деревне Якимановке, нет ли там белополяков, уцелело ли местное население. До сих пор такие задачи Котовский давал или Ивану Белоусову или Подлубному, и Миша Марков чрезвычайно гордился важным поручением.
      Отправился он в путь в сумерки. Благополучно миновал стога, болото, переправился через говорливую речку...
      Вот и первые постройки... Но странная тишина вокруг! Ни лая собак, ни мычания коров, ни петушиных перекличек...
      Маркову показалось это подозрительным.
      "Что-то тут не так, - подумал он, останавливая коня на опушке леса. И дым слишком густой, из печных труб такой не повалит".
      Оставив коня в кустарнике, пополз по меже. И вскоре предстала перед ним страшная картина: деревня была сожжена дотла!
      Кое-где под обгорелыми бревнами в кучах золы пробегала еще искра, пожарище было еще теплое. Печально высились закопченные печные трубы, как памятник погибшему счастью. Вились струйки дыма над грудами пепла, как исчезающее воспоминание о человеческом благополучии.
      Нехорошо было здесь, и Марков испытывал желание поскорее уйти. А когда он увидел еще и виселицу, и мертвые тела, раскачиваемые ветром, ему стало и вовсе не по себе. Не то чтобы он боялся, он отвык бояться. Но сердце щемило смотреть на это пепелище.
      Марков стал выбираться из деревни, вернее, из того, что раньше было деревней. И вдруг он увидел: кто-то живой, кто-то шевелится...
      Первое движение было - схватиться за оружие. Но глаза, уже привыкшие к темноте, различили очертания женщины.
      Марков окликнул. Ответа не последовало. Он подошел ближе и увидел девушку, с косами, с бусами, милую украинскую девушку.
      Так обрадовало его, что на этом пепелище встретил живого человека.
      - Ты кто? - спросил он тихо.
      - А вот подойдь трохи еще, да як хворостиной угощу, будэшь знать, хто я!
      - А я подойду!
      - Так и получи, добродие! - и она изо всей силы ударила Маркова, приготовившись защищаться.
      - Чего дерешься? - с досадой проговорил Миша, потирая ушибленное место. - Вот не думал, что ты такая драчунья! Я же тебе ничего плохого не делаю.
      - Не делаю! Бачила я, як вы ничего дурного не робите!
      - Так то враги наши, а я-то ведь красный! Это как-никак большая разница!
      - Красный! Откуда ты взялся, красный?
      - Ну да, из бригады Котовского я! Не веришь? Честное слово, вот провалиться мне на этом месте, чтобы меня мать не любила! А ты здешняя?
      Девушка недоверчиво осмотрела незнакомого парня и вдруг заговорила торопливо, громким шепотом, с искаженным от ужаса лицом:
      - Вот тут наша хата была... А вон там моя мать лежит... А вон отец... а рядом сосед наш... а еще рядом...
      И вдруг она остановилась.
      - А не брешешь ты? Я видела, я все видела, что тут было! Но я живая не дамся, ты запомни и близко не подходи!
      Она была как безумная. То начинала говорить, говорить... захлебываясь, порывисто, быстро... Потом замолкала и смотрела невидящим взглядом... Не сразу можно было вывести ее из этого состояния. Она молчала, погруженная в страшные кровавые видения... И снова начинала всхлипывать и рассказывать... и губы у нее дрожали, и вся она дрожала, как тополь в ветреный день...
      - Дурочка! Я же говорю тебе: я из бригады Котовского. Слышала такого? У нас никто жителей не обижает, мы сами за них заступаемся. Всем известно, как Котовский обращается! Будьте уверены! Неужто ты не слышала о Котовском?!
      - Не слышала.
      - Нечего сказать, хороша! Не понимаю, что же ты тогда слышала? Котовский - герой. Понятно? Его все знают. Тебя как зовут-то?
      - Оксана.
      - Ну, я так и думал. Оксана, либо Марусенька, либо Галька... А меня Михаилом зовут. Вот и познакомились.
      - Познакомились, а теперь иди откуда пришел.
      - И ты со мной пойдешь. Нехорошо девушке в таком страшном месте оставаться.
      И тут Миша опять произнес целую речь, из которой явствовало, что Оксана не должна больше драться, должна его слушаться и пойти с ним.
      Молодые девушки любопытны. Молодые девушки доверчивы. Постепенно Оксана оттаивала. Миша так ласково говорил с ней! И вскоре на этих развалинах, на черных обгорелых бревнах, в присутствии безмолвных мертвецов Оксана все рассказала Мише.
      Оказывается, в деревне поймали партизана, после чего польские легионеры учинили жестокую расправу. Целый день громили, жгли, вешали, издевались над женщинами... а потом ушли, прослышав, что красные близко. У Оксаны была большая семья, и ее уничтожили. Все происходило на ее глазах, одна она успела спрятаться и вот теперь осталась на свете одна-одинешенька...
      Миша стал ее утешать. А потом рассказал, что у него семья в Кишиневе:
      - Сестренка, Татьянка, вот вроде тебя, такая же красивая...
      - Откуда ты взял, что я красивая?
      - По голосу слышно. А отец у меня железнодорожник. В железнодорожном депо работает.
      - У меня отец умел сапоги шить...
      Тут она всхлипнула и опять заплакала - тихо и горько. Жалко было Мише эту почти помешанную от горя девушку. Он твердо решил, что не оставит ее здесь.
      И вдруг подумалось: а что, если эту девушку им в семью принять? Не знал Миша Марков, что он точно так же, как Оксана, остался один на свете. Не знал, что нет у него ни отца, ни матери, ни милой сестренки, что только в его воображении жили они по-прежнему...
      Он стал приглашать Оксану, когда кончится война, в их семейство погостить, а то и вовсе остаться. Он рассказывал ей про Кишинев, какое там солнце, какие яблоки...
      - Мама у нас хорошая!
      - И у меня была хорошая...
      - Моя мама и тебя любить будет!
      Так они разговаривали, стоя посреди этих страшных, обгорелых обломков, среди виселиц и обезображенных черных трупов - два молодых, только-только начинавших жить существа.
      9
      Когда Марков доставил в бригаду красивую смуглолицую Оксану, все только и толковали что о "трофейной дивчине".
      - Вот тебе и тихий мальчик! - удивлялся Савелий Кожевников. Смотрите, какую кралю отыскал! Молодец! Ей-богу, молодец! Пожалуй, тебя посылать в разведку, так ты у нас целый хоровод соберешь!
      Савелий выхаживал ее, как родную дочку. Она все еще не приходила в себя. Ночью ей снилось все страшное, пережитое ею. И она кричала во сне. Савелий, как маленькой, певучим голосом рассказывал ей сказки да побасенки.
      Постепенно Оксана освоилась в новой обстановке. Увидела, что каждый старается сказать ей ласковое слово, подбодрить, утешить, рассмешить. Перестала смотреть исподлобья, перестала дичиться.
      - Так вы красные? И все красные такие? Тоже я разное слышала.
      Вскоре Марков, придя ее навестить, увидел, что она стирает солдатское белье, взбивая мыльную пену сильными смуглыми руками. А усевшийся вблизи кавалерист, где-то раздобывший расписную трехструнную балалайку, мелодичным треньканьем этого незамысловатого инструмента старается развлечь ее.
      Внезапно он вскидывает голову, глаза его делаются бессмысленными и затуманенными. Неожиданно тоненьким голоском он вытягивает:
      Милый, чо, да, милый, чо
      Не цалуешь горячо?
      Али люди чо сказали,
      Али сам заметил чо...
      Марков нисколько не рассердился, что застал около Оксаны кавалериста. Он дал кавалеристу сделать отыгрыш и с напускной серьезностью, как поют в деревнях, тоже исполнил частушку, первую, какая пришла в голову:
      Уж я тещу провожал,
      Проливал немало слез,
      На прощанье целовал
      И ее и паровоз...
      Балалаечник перегнулся, растопырил локти, ударил по струнам:
      - Э-эх! Сегодня пляшем, завтра пашем...
      Балалайка затренькала еще заливчатее, еще звонче.
      Мише так хотелось рассмешить Оксану, отвлечь ее от невеселых мыслей! Он выбирал самые забавные частушки, но не видел лица Оксаны. Нравится ли ей?
      Он выговаривал скороговоркой:
      Продавщица магазина
      Назвала меня свиньей.
      Люди думали - свинина,
      Встали в очередь за мной...
      Оксана, не прекращая работы, повела только на Мишу взглядом.
      И тут еще подошли бойцы. Под лихую "Барыню" прошелся какой-то молодой щеголь вприсядку... И для всех было ясно, что присутствие Оксаны заставляло его выделывать особенно замысловатые выкрутасы и кренделя.
      Оксана отжала белье, вытерла о подол закрасневшиеся от стирки руки и, любуясь на танец, встала рядом с Мишей Марковым, показывая этим, что разговоры разговорами, а знает она только его одного.
      Никем ничего не было сказано, но в молчаливом согласии было установлено, что Оксана - "дивчина Маркова". Поэтому каждый справлялся у Миши, как поживает Оксана, и спрашивал у него разрешения:
      - Тут у меня сахар остался. Может, Оксане отнести? Как ты считаешь, Марков?
      А сам Марков то просил Савелия сшить новые сапожки для Оксаны, то покупал ей в деревне бусы. Подарки Оксана долго отказывалась брать, а если брала, то с какой гордостью!
      - Капризная! - жаловался Марков Савелию.
      - Ты бы командиру доложился, - советовал Савелий, - а то этак-то все начнут девчонок приводить.
      - Ну ты все-таки полегче, Савелий! "Девчонок"!
      - Да ведь я не про тебя. Я только к случаю. Явился бы с ней к командиру и все бы как полагается отрапортовал: так и так, мол, трофейная - и куда прикажете девать.
      Миша подумал-подумал и решил послушаться доброго совета.
      - Но как же я ему скажу? И еще с Оксаной... Может быть, лучше одному явиться?
      - А что такого, если придешь с Оксаной? Кто есть Оксана? Трофей. Какой она элемент? Пострадавшее население. Вот ты эту сторону и оттеняй командиру.
      - А вдруг он скажет: направить ее в тыл?
      - Не скажет! Наш командир все понимает. Ты еще только к нему собираешься, а он уже, поди, знает, сколько у нее было братьев и сестер.
      Савелий вздохнул:
      - Не понимаю, что вы за люди! Кто ты есть? Всем ты обязан командиру. А сам не веришь ему! Да какое ты имеешь право на него не надеяться?! А хотя бы и в тыл? Он сразу в корень дела посмотрит! Это уж ты не беспокойся. Рассудит!
      Перед Котовским предстали оба: Миша Марков и Оксана.
      - Вот, - сказал Марков, - привел...
      - Вижу.
      - У нее горе...
      - Знаю...
      - Я хотел бы... - Марков подыскивал слова, - хотел бы взять ее... вообще... в свою семью... Чего она одна? А у меня, по крайней мере, семья... и хорошая, то есть, конечно, в Кишиневе...
      - А она как? Согласна?
      - По-моему, да.
      - Она твоя невеста? Так я понимаю?
      Но тут Марков и Оксана так сконфузились, так покраснели оба (причем Оксане это очень шло), что Котовский раскаялся в своих словах:
      - Вы не обижайтесь, ребятки, я ведь от всего сердца. И если вы по душе окажетесь друг другу... Смотрите, какие вы молодые, какие славные...
      - Я ведь только думал... - пробормотал Миша, - она девушка одинокая, и поскольку я ее нашел там, на кладбище, на пустыре, ночью, то я обязан о ней заботиться. Кончится война - а ведь она когда-нибудь кончится? отвезу я ее к моему отцу, к моей маме и скажу им: "Примем ее в дом, как родную?"
      Оксана молчала. Она только полыхала стыдливым румянцем. И пожалуй, это было лучше всяких слов.
      - Как ее звать? - спросил Котовский. - Оксаной звать? Оксана, неужто тебе не нравится мой орел?
      - А разве я сказала, что не нравится?