Белая армия разливалась широким потоком. И впереди наступающей армии бежали слухи, обгоняя самые быстрые разъезды конницы Мамонтова.
      И слухи были предусмотрены в стратегии наступления. И слухи были организованы, субсидированы, оплачены валютой.
      По хуторам, по селам ходили какие-то подозрительные люди и нашептывали о "несметных силах деникинской армии", о "союзниках, которые решили все закончить за месяц"... Они терлись возле очередей, шли на рынки и ярмарки... И слухи мчались, мчались вперед, обгоняя события. Тревожные слухи! Ошеломляющие слухи! "Сведения, полученные из достоверных источников..." "Сообщения, услышанные от авторитетных лиц..." Слухи мчались по проселочным дорогам, щелкали подсолнухами на завалинках, гуляли по базарной площади, зашифровывались в дипломатических депешах...
      "Шесть кавалерийских дивизий!! Бронемашины!! Паническое бегство!! Вступили в Тамбов!!"
      "Пять тысяч коммунистов на фонарных столбах!!" (Позвольте, откуда столько фонарных столбов?!)
      "Кутепов! Дивизия Слащева!! Ровно в полдень занята Москва!!!"
      Одно было верно: белые наступали. В белом стане так велика была уверенность в близкой победе, что донецкие капиталисты обещали приз тому полку деникинской армии, который первым войдет в Москву. Этот полк получит миллион рублей царскими ассигнациями! Ни больше ни меньше!
      4
      "П р и к а з п о Ю ж н о й г р у п п е в о й с к
      Д в е н а д ц а т о й а р м и и.
      Д е й с т в у ю щ а я а р м и я. 20 а в г у с т а 1919 г.
      Тяжелый, серьезный момент переживает рабоче-крестьянская
      Советская Украина. Ее, недавно освобожденную от цепей германского
      империализма, от помещичье-буржуазной гетманской диктатуры, снова
      рвут белые банды Деникина, Петлюры при активной помощи и руководстве
      англо-американо-французских капиталистов. Молодой Украинской Красной
      Армии, защитнице трудящихся масс, приходится выдерживать злобный
      натиск врагов, жаждущих нашей крови, нашего горя, нашего угнетения, и
      в героической борьбе мы временно отходим с юга Украины с тем, чтобы,
      собрав свои силы в единый мощный кулак, расшибить врага окончательно,
      очистить Украинскую землю.
      Мы пойдем на соединение с нашими братьями под Киевом, красными
      братьями России.
      Южной группе предстоит совершить боевой переход походным
      порядком по местности, занятой бандами.
      Реввоенсовет требует от всех проявления высшей
      дисциплинированности; дисциплинированная армия, исполняющая
      незамедлительно все приказы своих руководителей и начальников, легко
      выйдет из любого положения.
      Всякое неисполнение в походе боевого приказа будет признаваться
      как предательство и дезертирство и должно караться на месте самими
      красноармейцами и командирами.
      Вперед, бойцы, нам не страшны жертвы, не страшен враг, наше дело
      - дело рабоче-крестьянской Украины - должно победить.
      Вперед, герои! К победе, орлы!
      Р е в в о е н с о в е т Ю ж н о й г р у п п ы
      Д в е н а д ц а т о й а р м и и"
      5
      В штабе было двое. Котовский задумчиво смотрел в окно и слушал, как начальник штаба излагал свою точку зрения.
      Штаб бригады помещался в вагоне. В нем было душно и никогда не выветривался табачный дым.
      Из окон вагона можно было видеть перрон, деревья, железнодорожные склады и раскаленное добела небо.
      Начальник штаба Каменский любил точность. И он со всей беспристрастностью, со всем хладнокровием обрисовывал создавшееся положение.
      В приказе Реввоенсовета все сказано! Вкратце обстановка такова: в тылу белые, на флангах белые, а больше всего их впереди. Галичане, Симон Петлюра, Нестор Махно, атаманы Маруся, Добрый Вечер, Струк, Хмара, Тютюнник, Волынец, Заболотный и еще добрый десяток - все хотят гибели советских воинов, и особенно гибели Котовского, предвкушают, как будет болтаться на веревке этот здорово насоливший им красный командир. Теперь-то ему закрыты пути-дороги! Теперь он никуда не денется! И они кружат вокруг, как голодная волчья стая.
      Начальник штаба говорил обстоятельно, обосновывал свои слова фактами, старался в то же время изложить покороче, и все-таки это было чересчур длинно, если учитывать температуру воздуха и отсутствие ветра.
      - Все? - спросил наконец Котовский.
      - В основном все.
      - Выводы?
      - Вывод один: положение безысходно тяжелое.
      - И так много слов ради такой маленькой мысли?
      - Гриша, но ведь положение действительно таково.
      - Доказывать битый час, да еще в такую жару, что нам остается одно: ложись да помирай. Стоило трудиться! Безвыходных положений не бывает, Каменский! Бывают только трудные положения. Это возможно.
      Котовский поглядел еще раз в окно.
      - Как ты думаешь, сейчас не меньше сорока градусов в тени? Бери бумагу, пиши: "Приказ". Написал? "Боевая слава и героическое прошлое создали в составе бригады непоколебимую веру в нашу непобедимость" Точка. "Сейчас нам предстоит совершить смелый поход и еще раз беспощадно громить врага, превосходящего нас численностью, вооружением, но не силой" Точка. "Мы сильнее, и мы победим. Вперед! В наступление!"
      - Может быть, вычеркнем, последнюю фразу? - мирно предложил начальник штаба. - Ведь то, что мы предполагаем сделать, - это самое настоящее отступление.
      - Отступление? Слушай, Каменский, ты случайно не из северных мест? Ты плохо переносишь жару. Что называется отступлением? Отступление - это когда враг перед нами, а мы пятимся. Вот это точно, отступление. Если же тыла нет, а враг повсюду, куда ни сунься, то движение в любую сторону есть самое настоящее наступление на врага. Приказ прочитать в частях. Распорядись, чтобы коням выдали двойные порции овса. Завтра выступаем.
      Начальник штаба был по-своему прав. Предстояло тяжелое испытание, и Каменский не закрывал глаз на то, что их ожидало. Деникин наступал со стороны Харькова, южнее стремительно двигался Шкуро, генерал Слащев захватил Николаев, галицкие части заняли Христиновку и Умань, Петлюра уже хозяйничал в Киеве... Нужно было оторваться от железной дороги, что само по себе таило много бед. Нужно было двигаться по грунтовым и шоссейным дорогам, а иногда и без всяких дорог, по степи. Нужно было вести непрерывные бои, пробиваться сквозь сытые, оснащенные вражеские полчища и упорно, наперекор всему идти на север. Да, или пробиться, или погибнуть...
      Но Котовский ни при каких обстоятельствах не позволял себе падать духом. Слово "трудно" вызывало в нем протест. И чтобы вести людей почти в безнадежное дело, надо их воодушевить на подвиг, внушить им уверенность, заставить их поверить в свои силы - и тогда они преодолеют все.
      Котовский вызвал командира бронепоезда Куценко. Тяжелый предстоял разговор.
      Куценко пришел - приземистый, литой, такой же прочный, как и его бронепоезд.
      Поздоровались. И вдруг Котовский почувствовал, что не может произнести этих страшных слов, не выговариваются слова никак... Но произнести их было нужно.
      - Куценко, - сказал Котовский.
      И оба молчали.
      - Куценко, мы с тобой много повоевали... Помнишь, к-как в Вапнярке громили врага?..
      - Бывало, - сказал Куценко.
      Он не был разговорчив. К тому же он понимал, о чем будет речь.
      - Куценко, ты, конечно, приказ к-командования знаешь? Завтра выступаем...
      - Знаю, - ответил Куценко. - Взрывчатка приготовлена...
      Ну вот, и произносить самое трудное не надо. И без того обоим ясно, что надо бронепоезд взрывать.
      Котовский и Куценко помолчали. Нелегко им было. Но были оба не изнежены жизнью. Умели владеть собой.
      Котовский сказал:
      - Пошли?
      Куценко, как эхо, отозвался глухим, сдавленным голосом:
      - Пошли.
      Он думал, что взрывать придется еще не сегодня. Любил он свою "черепаху" нежной любовью. И должен был своей рукой уничтожить.
      Они прошли по железнодорожным путям, ступая на раскаленные солнечным зноем рельсы. Вот и бронепоезд. Солидная громадина! Весь поцарапан. Стальные плиты не пробивает снаряд. Весь защищен от ударов. И весь ощетинен орудийными дулами, тонкими стволами пулеметов.
      Экипаж, оказывается, предупрежден. Короткие слова команды - и все до единого выстроились перед бронепоездом, молча, без обычных солдатских прибауток. Выстроились - и смотрят, смотрят напоследок на свой бронепоезд.
      Затем железнодорожный свисток... Бронепоезд дрогнул, сдвинулся и пополз...
      Его вывели далеко за станцию, в степь.
      - Готово! - крикнули запальщики.
      Куценко махнул фуражкой. Раздался оглушительный взрыв. Огненные столбы взметнулись к небу...
      Котовский увидел: у железного командира бронепоезда навернулись слезы. Он не скрывал их.
      - Все, - произнес он решительно.
      И стал распоряжаться погрузкой имущества бронепоезда на подводы, а Котовский вернулся в штабной вагон: было еще много дела.
      Наконец-то, кажется, жара схлынула. Небо зарумянилось, зарозовело, загрустило. Поникшие деревья расправили листву. Пролетел живительный ветерок. Пахло полынью, ночными фиалками, резедой. Здесь около каждого дома палисадник.
      Командир идет к выходу. Вечерняя прохлада встречает его, лишь только он спускается с подножки вагона.
      Давно подготовлен конь. Командир грузно садится в седло, конь переступает задними ногами, почувствовав седока, подбирает зад, делает скачок и, цокая по мостовой, идет хорошей рысью мимо станционного садика, мимо выстроившихся в длинный ряд ларей, оставляя позади себя вокзал с его запыленными окнами, с пустой буфетной стойкой и билетной кассой, которую за ненадобностью начальник станции приспособил под курятник: все равно нет никаких пассажиров и никто не покупает билетов, а только, угрожая наганом, требуют паровозов, которых давно уж нет.
      6
      Пустая безлюдная площадь. Ни души. Никто не торопится к поезду, никто не гуляет, никто не приходит на свидание. Попрятались. Тишина. Говорят, будут обстреливать.
      "Спаси, господи, люди твоя!.."
      Посреди площади Котовский круто останавливает коня. Минуту они неподвижны - и всадник и конь. Мускулы коня напряжены, он ждет малейшего знака - голоса, легкого движения повода, - чтобы с места пойти галопом или двинуться красивым и нетерпеливым шагом, перебирая ногами, как балерина, идущая на пуантах.
      Всадник выпрямился, слушает. Какая тишина!
      Местечко молчит. Домики жмутся один к другому, стараются быть пониже, этак понезаметнее. Лишь бы не привлечь внимания, лишь бы пронеслись грозные вихри, прогремели громы, не задев! Ставни закрыты, привернуты в лампах фитили. И собаки не лают, тоже куда-то попрятались. И деревья замерли...
      Говорят, будут бить из артиллерийских орудий... Кто их знает, может, и верно... Ставни закрыты на болты.
      "Пронеси, господи!.."
      Котовский смотрит мимо, через них, притихших, притаившихся человечков. Он слушает далекое. Настороженность передается коню. Поднял прекрасную точеную голову, прядает ушами.
      Котовский думает об Одессе, камни которой обрызганы кровью. Он знает, как действуют казачьи сотни, когда врываются в город, с гиканьем, свистом, пьяные и не знающие удержу.
      А может быть, он думает и не об Одессе - обо всей нашей священной земле, которую попирают ногами недруги... Который это раз!
      Когда народу трудно, смелые берут заботу о его судьбе. И не оттого ли, что русские воины не боятся умирать, великий русский народ бессмертен?
      Тишина. Закат тлеет, меркнет, удушливо пахнет полынь. Так она, вероятно, пахла и тогда, когда полчища Батыя надвигались, как черная хмара, по степи и снимали наши дозоры...
      Молчит степь! Что она таит, что ворожит?
      А может быть, даже не о том думал Котовский в этот настороженный вечер. Он слушал далекое, смотрел в будущее, видел победу. Он не умел нести поражения. Это было просто не в его характере. Он умел побеждать.
      7
      Полки строились и шли. Так начался этот поход. Шли напролом, через стан врагов, по территории, занятой войсками противника.
      Из состава, обслуживавшего бронепоезд, образовалась отдельная бронерота. Кроме бронероты, возглавляемой Куценко, в состав бригады влился коммунистический отряд Бирзульской районной организации. Отряд пополнился коммунистами, советскими работниками, пришедшими из Балты, Ананьева, из окрестных городков и сел. Все партийцы и активисты, не остававшиеся в подполье, присоединялись к бригаде.
      Отряд разрастался, и тогда был сформирован сводный коммунистический полк.
      У Котовского не было тыловых, не было таких, которые бы руководили, но не сражались сами.
      - Всех способных носить оружие поставить в строй, оставить на подводах лишь ездовых! - приказывал он.
      И сам успевал всюду. Здесь подбадривал, там проверял. Он действовал решительно и в то же время учитывал все обстоятельства до мелочей. Он любил повторять:
      - Победу обеспечивает смелость плюс точный математический расчет.
      Котовский сам проверил подготовку к выступлению бригады.
      - Мы немножечко обманем противника, - сказал он начальнику штаба. Зачем же с первых шагов давать возможность наступать нам на пятки? Мы оставим заслон. Пусть они думают, что мы засели, укрепились и решили отбиваться.
      Противник, натыкаясь на мелкие наши группы, принимая их за выставленные впереди основных сил заставы, начал осторожно, планомерно, обстоятельно окружать местечко, потратив на это много времени и слишком поздно разгадав военную хитрость.
      Тем временем полки шли. Никто не оглядывался. В первый же день сделали невероятный бросок, большой переход.
      Позади поднимались столбы дыма. Горели склады, голубым пламенем горел спирт. Невесть откуда взявшиеся мужики лезли прямо в огонь, черпали спирт ведрами, картузами, что только попадало в руки. Вспыхивали столбом пламени и катались по земле, и слышно было, как шипело обгорелое мясо. Но это не останавливало других. Черпали, пили, упивались и тут же валялись бесчувственными телами, уставив в небо опаленные бороды. Никто не обращал внимания на разрывы снарядов.
      Чьи части подошли к местечку и обстреляли его из орудий? Один снаряд разорвался на перроне. Со звоном и треском посыпались стекла. Начальник станции, кудрявый, черноусый, полз по перрону, оставляя позади себя кровавый, след. Он не стонал. Полз молча, сосредоточенно. Кругом не было ни души.
      Проскакал эскадрон, замыкавший движение бригады. И уже далеко-далеко плыло над степью розовое облако пыли...
      Бригада с тяжелыми непрерывными боями продвигалась вперед. День сменялся ночью, ночь сменялась днем. Они шли. Полыхало засушливое лето. Они шли.
      По раскаленной земле, по серым незасеянным пашням шагали молча, упрямо. Вытягивали передки орудий из оврага и снова шли, измученные, с пересохшими губами, глотая горькую пыль.
      Солнце пекло. Сухо трещали выстрелы. Что, опять наткнулись на засаду? Кавалеристы мчались прямо на выстрелы. Клинки мелькали в горячем воздухе.
      - Ну, как там?
      - Можно двигаться дальше!
      Коммунисты показывали пример и вели за собой других. Они первые бросались в бой, когда противник пытался помешать движению бригады. Иногда приходилось их даже сдерживать.
      Ночью бандиты вырезали заставы. Обоз, состоявший главным образом из крестьянских подвод, постепенно укорачивался и редел: крестьяне сбрасывали с телег ящики со снарядами и скрывались. Далеко им не удавалось уйти: на них охотились и атаман Ангел со своей никогда не протрезвляющейся оравой, и Заболотный, стяжавший широкую известность неслыханной жестокостью и изуверством.
      - И на что надеются? - удивлялись бойцы. - Ведь на верную гибель идут!
      - Надеючись и кобыла дровни лягает, - авторитетно заявлял Савелий.
      - Эх, кабы сейчас дождика! - вздыхал кто-нибудь, сплевывая липкую слюну вместе с песком, который набивался в рот, в глаза, в уши.
      - Кабы не кабы, стала бы кобыла мерином! - тотчас отзывался Савелий: у него на все случаи бывали поговорки.
      Шутка, присказка, улыбка - и уже легче двигаться дальше.
      Колесников заболел малярией, но упорно не поддавался болезни. Даже сам подбадривал других. Папаша Просвирин неутомимо хлопотал около своих пушек, доставлявших много возни. Казалось, совсем не чувствовал жары Няга. Он улыбался и сиял. Мохнатые ресницы его стали серыми от пыли. Конь тяжело дышал и непрерывно жевал железо. А сам Няга ничуть не изменился. Он не меньше прежнего любил солнце, небо, коня и так же был бесстрашен и неутомим, и голос его был так же звонок. Няга рыскал по окрестностям, никогда не давал застигнуть себя врасплох и нападал сам, не дожидаясь нападения.
      - Товарищ комбриг! - ликовал он. - Смотри, какое красивое небо! Как горячая сковородка, честное слово! Можно баранину поджаривать!
      Гонялся за бандитами, которых обнаруживала разведка, возвращался и говорил:
      - Интересно, куда девались дожди? Наверное, все были израсходованы еще прошлой осенью.
      Котовский тоже всегда в прекрасном настроении. Даже тогда, когда у него такого настроения нет. Он должен поддерживать дух бойцов. На него смотрят как на барометр. Бодрое, уверенное лицо у командира - значит, не так уж плохо, значит, нечего и унывать.
      - Нам трудно, - говорил Котовский, - нас замучила засуха, извели сухие ветры, нам осточертели тучи песку. Но погода-то одна, что для нас, то и для противника. Значит, и его печет? И ему песком забивает уши, горло, глаза, как и нам? Вперед, друзья! Мы-то перенесем, мы крепкие, и у нас выбора нет. А вражина-то мучится, и, значит, жара нам в помощь служит, жара за нас, товарищи, против врага!
      - Это верно, - соглашаются бойцы, вытирая пот, увязая в горячем песке, снимая облупившуюся кожу со лба, - в полдень они редко нападают, все больше вечерком, по холодку. Нежные, собаки!
      8
      Шли упорные бои с петлюровцами под живописной деревушкой Ольшанкой.
      - Встали мы им поперек горла, - говорил утром Арсентий Бобышев, чубастый Арсентий, с такими светлыми, детскими, ясными глазами, Арсентий, пришедший в бригаду из Аккермана и вместе со всеми бойцами так искренне, по-настоящему полюбивший командира. - Уж так-то мы им не нравимся, этим дядькам в синих жупанах и смушковых шапках... Жарко им, поди, в смушковых шапках, а ничего не поделаешь - мода! И очень им обидно, что мы сильнее.
      Арсентий Бобышев смеялся. Он вправду был силач, под стать командиру. Простецкий парень, сам своей силы не сознавал. И все мечтал, как кончится война, приехать домой, купить гармошку-двухрядку и научиться на ней играть...
      - Уж так мне охота научиться! Обязательно научусь, - твердил он.
      В тот же день он был убит в бою... И надо же было, угораздила пуля ему в сердце! Один только он и погиб, и еще были убиты две лошади.
      За товарища, за простецкого парня Арсентия, бойцы отомстили как могли. Гнали петлюровцев до самой опушки леса и крошили. Довольствие было неважное, переходы тяжелые, но голову не вешали - слезами горю не поможешь.
      Отогнали петлюровцев - значит, шабаш! Настала тишина, короткая передышка. Легли - кто где - в тени ли дерева или возле забора, в холодке. День выдался жаркий, гимнастерки были мокрые на спине, и сейчас приятно обвевало ветерком в тени и холодило спину.
      Об убитых, о смерти не принято было долго говорить. Конечно, жалели Арсентия, но что же делать? На то война! Так и не пришлось Арсентию научиться играть на двухрядке!..
      Бойцы, отдыхая, подсчитывали свой "расход и приход" в результате боя, то есть сколько истрачено патронов в бою и какими трофеями удалось восполнить свое боевое хозяйство.
      Постоянно двигаясь, постоянно оказываясь в самых неожиданных местах, то преследуя противника, то ловко уклоняясь от массированного удара и обманывая врага (это был любимый маневр Котовского), бригада всегда оказывалась далеко от тыла, от штабов и обозов. Да и то сказать: много ли могла дать фронту республика, которая сама перебивалась на осьмушке хлеба, сама подсчитывала каждый патрон! Котовцы привыкли сами заботиться о пополнении запасов. Убит в бою петлюровец - значит, во-первых, одним вражиной меньше, во-вторых, глядишь, патронами запасешься, а то и гранату добудешь, револьвер заведешь: ведь о гайдамаках-то все буржуазные страны заботятся, у них всегда полный патронташ. Вот и хорошо получается.
      Солнце пекло. Бойцы отдыхали в тени.
      Вдруг появился сам комбриг со взводом кавалерии. Соскочив с коней, они тоже подошли поближе к деревьям, в благодатную тень.
      - А ну-ка, кто тут грамотен? - спросил Котовский, обращаясь к конникам. - Напишите донесение в штаб бригады для передачи в дивизию.
      - Донесение? - переспросил один кавалерист, наморщив лоб.
      - Ну да. Оперсводку. Побыстрее, ребятки. Вот по этим данным, протянул Котовский листок бумаги. - Надо дивизию в курсе держать.
      - Давай, Матвей! - подталкивали друг дружку кавалеристы. - И ты, Иван. Письма-то жене во как пишешь!
      Лица у всех были озабоченные. Выделили троих, те уселись под забором, вытащили бумагу и стали составлять...
      А комбриг тем временем беседовал с бойцами, они вспоминали подробности боя.
      - Сначала-то, - говорил Котовский, - они лихо навалились.
      - Спервоначала-то крепко нажали, - соглашался стоявший рядом с Котовским кавалерист, немолодой уже, здоровенный дядя. - А потом мы им настроение попортили.
      - Пришлось добродиям драпать! - засмеялся Котовский. - Трудно им удержаться, недаром они прозвали нас "дикой дивизией".
      - А то и армия! Говорят, у Котовского целая армия. Я сам сколько раз от пленных слыхал.
      - У страха глаза велики, - подтвердил Котовский.
      Что нравилось бойцам в командире - это простота его в обращении с людьми. Был он со всеми одинаков. Для него не существовало более уважаемых и менее уважаемых, более ответственных и менее ответственных. Со всеми он был прост, строг, требователен. И ко всем удивительно внимателен, бережлив. Сразу заметит перемену, сразу увидит, если человек расстроен. Не отмахнется, не отмолчится.
      - Что случилось? Выкладывай.
      И не было для Котовского мелкого, незначительного. В самом деле, есть ли что-нибудь более значительное и драгоценное, чем человеческие печали, тревоги, надежды и сомнения? Обхватит за плечи (никогда не было случая, чтобы Котовский отговорился тем, что занят, видите ли, важными, государственными вопросами, что ему сейчас не до того, не до мелких делишек мелких людишек) - обхватит за плечи, выслушает все без наигранности, с настоящим человеческим участием. А что может быть дороже для каждого?!
      - Что, конь у тебя пришел в негодность? Что, письмо плохое подучил из дому? Да ты радуйся, что отыскало тебя в такое время... Изба сгорела? На улице семья очутилась? Попробуем что-нибудь сделать. Ты откуда родом-то? Там что. Советская власть сейчас?
      И адрес запишет, и никогда не забудет написать по этому адресу.
      Котовский никак не мог представить, что человек может поступить скверно. Как же забыть о высоком долге, о почетной миссии советского воина? Нарушителей жестоко карал, все знали такие вспышки комбрига. Но во всех поступках Котовского основой была человечность, служение истине. Вот почему и гнев комбрига понимали бойцы. Он был справедлив.
      Он всех помнил в лицо и даже знал, кто чем дышит. Жалел и любил людей. Бывало, окликнет Костю Гарбаря, мальчика, усыновленного бригадой:
      - Ну, герой! Растешь? Я заметил, музыку любишь? Хорошо это. Расти, сын! Вот ты и голубей любишь. Тоже хорошо. Так прикидываю - должен из тебя человек получиться!
      Трудный поход продолжался. Выпадали дни, когда бандиты делали налеты подряд по пять, по десять раз - только успевай закладывать патроны. Одно никогда не удавалось противнику: застать врасплох, вызвать смятение. Еще не удавалось этим многочисленным бандам разгадать намерения комбрига.
      Котовский внезапно менял направление, форсировал с бригадой реки и взрывал мосты... Переправлялся вброд, заставляя противника искать бригаду на том берегу... Котовский появлялся там, где его не ждали, и тут уж не давал пощады. Он первый бросался на расстроенные ряды противника, кавалеристы не отставали - и не выдерживали враги стремительного натиска. Их гнали, преследовали, но только в меру необходимости, чтобы расчистить дорогу, чтобы открыть отступающим частям путь.
      Легко сказать - выйти из окружения таким крупным соединением! Выйти и не растерять по пути ни артиллерии, ни обозов!
      Можно представить, какие вереницы подвод двигались по проселочным дорогам, по разбитому шляху. Когда только начинался этот поход, начальнику снабжения приказано было начальником штаба дивизии Гарькавым "отделить наиболее ценные грузы и жизнеприпасы из расчета на две недели и переправить их в Балту". В Балту же заранее выслать расторопных людей, которые бы добыли до трех тысяч подвод. К этим трем тысячам подвод присоединялись восемь грузовых автомобилей, изъятых из автороты. (Нельзя сказать, чтобы дивизия была "моторизованная"! Восемь, всего восемь грузовиков!)
      Подводы надо было собрать, надо было обеспечить лошадей и ездовых питанием, надо было разбить всю эту массу крестьянских телег и колымаг на обозные колонны и тогда уже двигаться в путь!
      Обозы двигались. Чтобы затруднить преследование, взрывали железнодорожные пути.
      Небо полыхало зноем. Пахло горькой полынью.
      9
      Марков мучился со своей норовистой Мечтой. У Мечты заметно портился характер. Она капризничала, упрямилась, злилась. Она выбирала удобный момент и сбрасывала седока. А то закусывала удила и несла Маркова по степи, по кустарникам, по пескам и буеракам. У самой пена разбрызгивается, пот прошибает, но скачет, чтобы досадить.
      - Экой ты! - терпеливо объяснял Мише Савелий Кожевников, когда Миша возвращался с такой вынужденной прогулки. - Разве можно так? Руки должны быть мягкие. Руки - поощрение. Ноги - приказ. Ты губу не трогай, она обижается, когда ей губу трогают. И ни за что не показывай, что она вывела тебя из терпения. Она баловать, а ты настаивай, настаивай на своем, твердостью ее подчиняй.
      Мечта как будто поставила целью устраивать неприятности Маркову. Она была очень умна, эта бестия! Она изучила все его повадки, знала каждое его движение. Она наперед предугадывала его намерения. Иногда она прикидывалась послушной, уж такой послушной - Марков прямо не нарадуется. Она спокойно давала сесть в седло, шла красивой рысью - а ведь она была красавица, все это признавали! Марков начинал уже думать, что отношения у них налаживаются, и гордая улыбка играла на его лице. Но тут-то она и преподносила ему какую-нибудь каверзу!
      Она презирала его. Все ее поведение говорило:
      "Что вы мне подсунули какого-то мальчишку? Дайте мне достойного, солидного седока!"
      У нее портилось настроение, как только он появлялся поблизости.
      С завистью приглядывался Марков, как скачет Котовский. Красивое зрелище! Впечатление получалось такое, что они вместе думают и решают, как поступить дальше - и конь и седок. Это была дружба, фронтовая дружба коня и всадника, когда оба понимают, что выпало серьезное испытание, и нужно его выдержать, и нужно друг друга выручать.
      - Человек мелкий, пустяковый никогда не будет ездить, - говорил задумчиво Савелий. - Себя расти, тогда и коня воспитаешь. Характер надо вырабатывать.
      - А разве я не вырабатываю? Не хуже других держусь.
      - Значит, старайся держаться лучше других. Молодой ведь!
      В этих горестях и разочарованиях, сменявших рождающуюся надежду, Марков не так тяжело переносил трудности пути. Внимание отвлекалось от личных лишений и невзгод. Он весь поглощен был заботой, как бы приручить к себе непокорную Мечту.
      Испытывая жажду, он думал о жажде коня. Небось каково коню сидеть на жесткой норме, на пайке, который устанавливает непреклонный Няга всякий раз, когда они добираются до воды, а это случается далеко не часто! Полведра на коня, котелок на человека! И все равно, любой колодец бывает вычерпан до дна. Хорошо еще, если попадется на пути речка, но и тут не сразу доберешься, потому что все бросаются пить.
      Марков неизменно думал сначала о коне, потом уж о себе. Если уставал, то спешил поскорее дать отдых Мечте. Несмотря ни на что, он любил Мечту. Он очень любил ее. Он только и высматривал, где бы раздобыть для нее чего-нибудь вкусного. Не задумываясь над тем, что может нарваться на засаду, отпускал коня на траву, выискав хорошую поляну. С каким азартом она щипала траву! Как работали ее челюсти! Марков делился с ней хлебом, приучил есть сахар...
      Вырвавшись вперед бригады, беспечно мчался он к хутору в один из этих душных, невыносимых дней.
      Он умел теперь быстро выхватывать клинок, знал правило: если в тебя прицелились и ты прицелился - выстрели первый. Он отвык бояться. Выработалась зоркость, появилась наблюдательность, потому что все это было жизненно необходимо, без этого человек быстро погибал.
      Завидев хутор, Миша возликовал, дал шенкеля и помчался к хутору прямо через поле, хлебами: он уверен был, что около хутора окажется колодец и что ему удастся первому напоить коня.
      Хутор был брошен. Настежь распахнуты двери. У крыльца еще не завял березовый зеленый веник. Должно быть, наломан сегодня, но вряд ли успели им подмести пол. Ни кур, ни коровы, ни дворового пса, хотя в собачьей будке еще свежая подстилка. Несколько поленьев валяются у сарая. К толстому чурбану приставлен старый, ржавый колун. Кто-то собирался наколоть дров, но так и не наколол и поспешно покинул хутор. Огород возле дома. И даже сохранились на влажной земле между политых гряд следы башмаков хозяйки дома. Только что отцвел мак. Никнут тяжелые головы подсолнухов.
      Какая печальная картина! Какое безмолвие! И каждая вещь рассказывает о чьей-то простой и домовитой жизни.
      Марков все это охватил быстрым взглядом. И прежде всего заметил колодец - большой, прочный, с журавлем и ведерком, болтающимся на веревке.
      - Есть!
      Марков спрыгнул с коня и подбежал к колодцу. Как много воды! Какая приятная свежесть и сырость веет оттуда! Марков слышал уже топот и голоса. Конники были близко.
      Зачерпнул ведром, так что расплескалось. Капли, падая вниз, звенели и сверкали в прохладной зеленоватой полутьме, как звезды.