Слушал эти слова и Иван Белоусов: он тоже часто захаживал и страсть как любил речи Савелия.
      - Командир наш в рубашке родился, - сказал он, - удача ему идет!
      - Э, браток! Счастье не конь, хомута не наденешь. Вот заприметил я: командир наш всегда, когда ни поглядишь, правую руку то крепко в кулак сожмет, то разожмет. Сам разговаривает, ну, там, приказания дает или так о чем, а рука работает. Как ты думаешь, зачем бы это? А?
      - Зачем! Привычка, стадо быть. У каждого какая-нибудь своя привычка есть, очень даже просто.
      - Привычка? Привычка не рукавичка, на гвоздь не наденешь! Нет, брат, не в привычке дело. Упорство у него. Решил он, к примеру, добиться, чтобы рука у него исключительной силы была, чтобы рубить - так намертво. Понял? И начинает он делать упражнения для руки, в мускуле силу развивает. И становится его рука железной.
      - Скажи, пожалуйста!
      - И так он во всем. Каждую жилку, каждое сухожилие, каждую думу, каждую каплю крови для основного, для самого важного в жизни приспосабливает. Не разбрасывается туда-сюда, а все бьет в одну точку. Вот и получается - удача! Удачу-то он, как кузнец, молотом выковывает! Изготовляет он удачу в поте и труде.
      Вся бригада, все любили Котовского, каждый, не задумываясь, отдал бы за него свою жизнь. Каждый верил в него и понимал, что действует он так, чтобы вернее сразить врага и уберечь своих. Любили Котовского молча безрассудно и безоговорочно. А вот объяснить, что они ценят в Котовском, это сумел всех толковее сделать Савелий Кожевников, незамысловатый, казалось бы, простецкий пензенский мужичок.
      Марков, вслушиваясь в его рассуждения, учился оценивать различные явления жизни.
      - Дядя Савелий, - говорил он запальчиво и заранее отвергая возражения, - почему люди живут как бог на душу положит, не задумываясь, не вникая?
      - Люди! - откладывает шитье и всплескивает руками Савелий. - Люди революцию сделали, вот тебе и не задумываясь! Чего люди хотят! Хотят до крика истошного, до кровавых горьких слез, до боли сердечной хорошей жизни, хоть махонький кусочек жизни такой урвать. А все нет его, счастья-то настоящего, добывать его надо! Как добывать? Смертию смерть поправ, добывать! Страдальцы большие люди-то. Жалко мне их, вот все нутро изболит иной раз, думаючи о них.
      - Так как же быть-то, дядя Савелий? Завоюем счастье?
      - Обязательно. А как бы ты думал? Опять я на командира нашего, на Григория Ивановича, укажу. Как считаешь, счастлив он? Али нет?
      - Конечно, счастлив! Еще бы! Такая жизнь!
      - А какая? Давай разберемся. Я ведь много слышал, и о нем что говорили и сам он что рассказывал. Давай разберемся, что тут к чему, сынок. Набрели на одного счастливого человека, давай поглядим, откуда же он счастья понабрал. Может, чужую долю присвоил? Ты, никак, земляком ему приходишься? Отец его в Ганчештах жил. Говорят, там сельчане внизу, в долине, жмутся, а на горе высоченной, в самом поднебесье, стоит дворец невиданной красоты, и в том дворце живет богатый-пребогатый князь Манук-бей. И все земли вокруг - все принадлежат князю Манук-бею. И людишки все ему подвластны, потому - состоят у него в услужении.
      - Правда, - пробормотал Миша, - я что-то слышал про Манук-бея.
      - И в этом полоне, в самой гуще народа подневольного, услужающего, родится гордый человек, мститель, пригодный, чтобы сбросить с высокой горы богатого князя Манук-бея и объявить народу благую весть: живите, люди, на здоровьице, не кланяясь.
      - Да ладно, дядя Савелий! Отложи же ты свой чересседельник! После починишь! Рассказывай быстрей, а то скажешь слово - и потом жди, пока откусываешь нитку! Ну, дальше, дальше! Ну, вот он сказал народу: живите и не кланяйтесь...
      - Ну вот и все. Чего пристал? Рассказал я тебе все до конца от начала. Чего же дальше рассказывать?
      - Как же что дальше? А потом что было?
      - Я только говорю, что счастлив человек, если живет для других.
      - Но ведь когда-нибудь и для себя надо? Хоть немножко?
      - Дурачок ты! Для других - это и есть для себя! Вот и выходит, что ничегошеньки ты не понял из того, что я тебе рассказывал. - Савелий вздохнул, отложил чересседельник и продолжал: - Котовский в молодые годы уже, смотри, выступает против князей нечестивых - манук-беев! Сильно серчают на него манук-беи, обижаются очень. Взять приказывают его, такого-сякого, под стражу. А его и решетки не держат, вот он какой! Дальше посмотрим. Должность он большую искал? От пуль прятался? Сыздаля грозил врагу кулаком? Вперед, мол, товарищи? Нет, он сам скачет на коне, первый бросается в битву! Опять же учти: командир, высокое начальство, а вчера смотрю: сам коня чистит. Это и значит - счастливый. Счастливый, потому что людей любит, людям служит. И нет другого никакого счастья, одно только это...
      После бесед с Савелием Марков смотрел на Котовского другими глазами, с удивлением, с острым любопытством.
      "Как просто, оказывается, стать счастливым! Стоит только захотеть! Почему же так мало счастливых?"
      Марков даже внешне старался подражать Григорию Ивановичу. Зная, какое значение Котовский придает гимнастике, Марков стал каждое утро приседать и размахивать руками... Но мог ли он, тщедушный, тоненький, как хворостинка, хотя бы отдаленно походить на могучего командира, да еще сидя на жестком хребте своей Зорьки и краснея до слез при одной мысли, что командир может заметить его, увидеть эту жалкую картину!
      6
      А Котовский давно его заприметил. И сразу понял, что Марков стыдится своего положения, что, еще того хуже, может стать посмешищем и что его надо выручать.
      Как-то однажды потребовали Ивана Белоусова к командиру. Пробыл он там недолго и вернулся сосредоточенный и вместе с тем улыбчивый. Видимо, он чем-то был доволен.
      - Чего тебя вызывали?
      - Да так... насчет этого... насчет овса...
      - Какого овса?
      - Обыкновенного - какой бывает овес?
      Так и отстали, ничего не добившись.
      Вскоре Иван Белоусов, для которого не было ничего невозможного, участвуя в стычке, привел с собой коня.
      Это и было поручение Григория Ивановича. Вызвав Ивана Белоусова, он сказал:
      - Чего же вы мальчишку-то у меня на какого козла посадили? У себя нет - присмотрите у противника, авось там подходящий конь найдется...
      Иван Белоусов отыскал Маркова. Главное, что сам он был больше всего доволен. Крикнул, сияя от восторга:
      - Получай! Твоя кобыла! Своими руками ее хозяина, усатого петлюровца, на тот свет отправил вместе с усами. Иди, говорю, к богу в рай, отъездился!
      Кобыла была хороша. Ровной голубой масти, она была украшена белым пятном на лбу. Она плясала, косила озорной глаз на Ивана Белоусова, болезненно чуткая к каждому движению и звуку. Навис у нее был чуть светлее стана. И вся она была вытянутая, как стрела.
      Марков растерянно смотрел на Белоусова, не веря счастью.
      - Зачем же ты?.. Я должен сам...
      - Получай - и кончен разговор. Только, видать, капризная. С ней намаешься.
      Тотчас собрались вокруг несколько ценителей.
      - Дурноезжая, - сказал один.
      - И, никак, на переднюю ногу западает.
      - Жачистая! Ничего!
      - Какая бы ни была, все лучше твоей старухи, Зорьки-то этой необразованной!
      - Да уж хуже не найти! Это ты спасибо скажи Ивану, а Зорьку мы татарину отдадим на махан.
      Кобылу обступили со всех сторон, хлопали ее по бокам, мяли ей суставы, толкали, заглядывали в зубы.
      Наконец ей, видимо, надоело. Она прижала уши и попыталась укусить первого попавшегося.
      - Балуй! - закричал кавалерист, хлопая ее легонько по розовой морде.
      - Не бей! - крикнул Марков. - Не порти мне коня!
      Это вызвало дружный одобрительный смех. Марков взял повод и увел кобылу.
      Столько радостных хлопот! Столько бесконечных разговоров! Вместе с Марковым ликовал и Савелий. А самого Миши не узнать, так он был счастлив, так приободрился:
      - Дядя Савелий! Еще ведро воды!
      - Осторожней! В уши не попади!
      - Где же скребница? Только что тут была!
      Как выяснилось, Савелий Кожевников знал множество рецептов, примет, приемов по уходу за лошадьми. Он умел и кровь пускать, и от солнечного удара лечить, и знал средство, чтобы оводы коня не кусали.
      Кобылица была начищена, намыта, расчесана и успела два раза лягнуть Савелия Кожевникова, когда он ей расчесывал хвост.
      Пришел и Котовский посмотреть на приобретение. Он ничего не пропустил, все схватил внимательным глазом: и какова кобылица, и как убрана, и какую чистоту навели Савелий и Миша, и с какой гордостью они смотрели на коня.
      Все понравилось комбригу.
      - Вижу, - говорит, - конь попал в хорошие руки.
      Миша Марков так и расцвел:
      - Буду стараться, товарищ командир. А пока, откровенно сказать, не столько я, сколько Кожевников. Это он меня учит, как с конем обращаться.
      - Что Кожевников учит - скажи ему спасибо. Да и сам-то конь много чего объяснит тебе за весь боевой путь, только дружи с ним.
      Когда укладывались спать, Марков сообщил Савелию:
      - Даю ей имя - Мечта. Потому что она и есть моя заветная мечта, которая осуществилась.
      Д В Е Н А Д Ц А Т А Я Г Л А В А
      1
      Савелий Кожевников неожиданно нашел в бригаде земляка: папаша Просвирин был тоже из Пензы.
      Фейерверкер конной артиллерии, он в 1914 году был на Австрийском фронте, к пушке относился с любовью и уважением, был такой же, как Савелий, хозяйственный, чистюля, любил порядок, благоустройство, в его артиллерийском хозяйстве в бригаде все было начищено до блеска, как у хорошей молодухи в посудном шкафу.
      Приятно было посмотреть на этих двух земляков, когда они в свободный час встречались для дружеской беседы. И говорок у них был особенный, и речь нарядная, как кружева. Когда они заводили беседу о Пензе, так и хотелось посадить их на завалинку, и чтобы кругом ходили куры, и чтобы пахло с поля коноплей.
      - У нас в деревне... - начинал разговор Савелий Кожевников.
      - Ты мне про тимофеевку отвечай, почему ты не уважаешь тимофеевку? спорил Просвирин.
      На лицах их расплывалось блаженство, они перебирали родню, обычаи, Кожевников пробовал даже петь "тамошние" песни.
      Еще любил Михаил Васильевич Просвирин говорить об артиллерии, о германской войне, которую он прошел всю насквозь, от первого дня до последнего.
      - Вот была война! Тридцать три государства участвовали! Тысячи дивизий сражались! Это посчитай-ка, сколько одних сапог с голенищами!
      - А верно говорят, что если грибов много уродилось, то к войне?
      - Грибо-ов? Грибы всегда и война всегда.
      - Нет, если вот волки под окном воют, это обязательно к войне, это проверено!
      - Если волки эти капиталистические, то можно ручаться, что будет война.
      И Просвирин начинал свое любимое повествование о том, как прежде, до войны четырнадцатого года, артиллеристов не ценили и как война научила пушку уважать.
      - Теперь говорят: артиллерия - бог войны. А прежде? Прежде артиллерия должна была пехоту поддерживать, вот и вся ее роль. Пошла пехота, а ты для большего впечатления шум создавай. До того заблуждение доходило, что говорили: дескать, уничтожение артиллерией живой силы противника - дело второстепенное! Слыхали? Второстепенное! Загремела война, начали рваться снаряды - ну, тут и поняли, какое "второстепенное"!
      - От такого дела, смотри, не поздоровится, - вздохнул Савелий.
      - Или тоже, - продолжал рассказывать Просвирин, - раньше, помню, артиллерийскую подготовку вели дней этак восемь. А потом новая мода пошла: пять часов долбят - и пехоту пускают... Эх, что там говорить! Воевать мы умеем. И жить тоже умеем. Да вот не нравится кой-кому наше житье-бытье. Они, как черные вороны, падалью питаются. От черных дел живут. Вот в четырнадцатом году было... при царском, конечно, режиме... Был в ту пору министр Сухомлинов. Министр-то министр, а к тому же немецкий шпион, руку Вильгельма, стало быть, держал. Та-ак! И что же он устраивал? Пушки пришлет, а снаряды задержит. А другое место - снарядами вот как снабдит, а пушки где? Пушек нет! Вот и сражайся! Воюй, когда такой министр заведется! Не дай-то бог, когда заберется такая гадина на высокий пост и начнет народ губить, пакости устраивать. Тут уж слез не оберешься!
      Мастер был папаша Просвирин про войну говорить. Он и про царь-пушку рассказывал, которая не стреляет, и изображал, какой звук издает тяжелый снаряд, когда летит...
      Слушали его, слушали побасенки Савелия... Смеялись дружно, в полное удовольствие. И никто не думал о том, что ждет его завтра. Приходил час шли в бой. Отдых приходил - отдыхали. О чем, спрашивается, размышлять? Это старухи думают о смерти.
      2
      Беда свалилась нежданно-негаданно. Был самый обыкновенный день. Уже кончили хлопотать с конями, почистили, расчесали гривы, съездили на водопой. Уже солнце высоко поднялось над степью, и со стороны походных кухонь доносились дразнящие запахи мясного отвара и каши. Уже Савелий успел сдать заказ - вычинил гимнастерку одному коннику... Вдруг со стороны железнодорожной станции донесся рев оркестра. Чувствовалось, что музыканты дули во всю силу легких. Литавры рассыпались дробью, ухал барабан...
      - Что такое? Что случилось? - выскакивали конники на улицу. - Кого это бог посылает?
      Отряд высадился из вагонов, построился и так стоял, ожидая, когда его встретят. Впереди красовался командир, знаменитый одесский бандит Мишка Япончик. Слов нет, он был хорош! Так же, впрочем, как и все остальные. В малиновых шароварах, новеньких, с иголочки, в ярко-желтых кожаных куртках, в кожаных фуражках...
      - Одной только кожи сколько на них пошло! - досадовал Савелий.
      Отряд прибыл из Одессы. Именовал он себя очень важно: "Отряд свободы". Как глянули командиры, как глянул Котовский - ну и отряд! Такого еще никто не видывал!
      Все эти вояки поверх своих кожаных курток были обвешаны лимонками, пулеметными лентами, револьверами разных систем... Зрелище было необыкновенное! Нельзя было не улыбнуться, видя этот маскарад. Но тут было не до смеха... И хотя отряд приветствовали, хотя Котовский выразил одобрение, что они отказались от своего позорного ремесла и решили честно служить народу, но Котовский, произнося приветственное слово, видел, как эти "братишечки" хихикают, переглядываются, как Мишка Япончик расхаживает перед строем карманников, напыженный, как индюк...
      - Наплачемся мы с этим чертовым отрядом, - сказал сразу же Няга.
      Колесников предложил всем быть начеку. Положение складывалось слишком серьезное.
      Папаша Просвирин только вздохнул:
      - Да-а, дела!..
      Котовский молчал, хмурился и все смотрел на золотой эфес.
      На кого ни взгляни - весь отряд состоял из бродяг и подзаборников. У того синяк под глазом, у этого шрам на щеке - памятка от удара ножа... Рожищи самые что ни на есть запьянцовские. Глазами зыркают. Ходят вразвалку. В самую пору быть им в гопкомпании с батькой Махно или орудовать в шайке какого-нибудь Хмары, кричавшего о самостийной Украине и грабившего встречных и поперечных.
      Набрали этот отряд из числа одесских воров, налетчиков, шаромыжников, из той отпетой шпаны, которая давно уже распростилась со стыдом и совестью и обременяла землю в ожидании удара финкой под ребро где-нибудь в кабацкой драке.
      Пока что они, скучая, рассказывали, как у них называлось, "романы" или играли в карты. Тут были и крупные, солидные воры, и мелюзга, прихвостни, так называемые "шестерки", состоявшие на посылках у бандитов "со стажем".
      С отрядом прибыл известный в воровском мире Карзубый, хладнокровный убийца, специалист по поножовщине, обошедший все тюрьмы России, и Чума страшное существо, с ленивыми, сонными глазами, с волосатыми огромными ручищами, которыми он задушил свою жену. Чума славился необыкновенной физической силой, соединенной с необыкновенной неповоротливостью.
      Была у них еще знаменитость. Об этой знаменитости они говорили на своем жаргоне:
      - Не видать свободы, настоящий актер! Жаль, талант по тюрьмам пропадает!
      "Не видать свободы" - по смыслу означало в их среде то же, что "провалиться мне на этом месте" или "клянусь богом".
      "Талант" носил на руке перстень и весь был расписан татуировкой: не человек - картинная галерея. Ходил он в белом кителе, натянутом прямо на голое тело. На волосатой груди вытатуированы голая женщина, бутылка и бубновый туз. Надпись, наколотая во всю ширь по животу, гласила: "Вот что губит человека".
      Звали этого молодчика Толик-Бумбер. У него была отвратная наглая физиономия. Он пел. Но как пел! Ненатуральным, сдавленным голосом, уверенный, что не может не нравиться, горланил так, что кони прядали ушами:
      Куплю ти-бе браслетики я с пробой,
      На шейку я наблочу медальон!
      В бригаде народ все простой, жизнь в бригаде деловая, строгая. И вдруг такая ватага ввалилась!
      Пожалуй, всех выразительнее был сам Мишка Япончик. Приземистый, с рваной губой, заплывшими гляделками, скуластый, он напоминал гориллу и походкой и загребистыми руками, при взгляде на которые становилось не по себе.
      - Симпомпончик! - первое что сказал Мишка, обращаясь к Колесникову и потянувшись к нему с козьей ножкой, когда тот зажег спичку. - Полфунта пламени! И быстренько!
      - Вот что, Япончик, - сказал ему спокойным, но не предвещавшим ничего хорошего голосом Котовский, - здесь никаких симпомпончиков нет, здесь находятся командиры Красной Армии. Постарайся твердо это запомнить, потому что я не люблю повторять.
      - Я могу не только запомнить, но и припомнить, - ответил дерзко Мишка Япончик.
      - Пять суток г-гауптвахты! - рявкнул командир.
      Япончик сразу съежился, попробовал перевести на шутку.
      Няга и Колесников переглянулись, миг - и они были около Япончика.
      - Ничего себе, - бормотал явно струхнувший Япончик, - для первого знакомства...
      Гауптвахты не было, и надобности в ней пока не встречалось. Однако никто и глазом не моргнул.
      Няга сделал шаг вперед:
      - Разрешите выполнять?
      Тем временем Колесников уже обезоружил Япончика и вызвал двух бойцов. Япончик был отведен в баню и заперт снаружи. У входа поставили охрану, и надо сказать - крепкую. Учитывалось, что могут быть какие-нибудь попытки со стороны всей этой публики напасть на "гауптвахту".
      Так оно и оказалось. Не прошло и десяти минут, как к бане направилось человек десять головорезов. Они размахивали руками, щелкали затворами, все враз кричали и виртуозно ругались.
      И прямехонько наткнулись на Нягу.
      - Стой! - была команда Няги.
      И вдруг у этих "симпомпончиков" как рукой сняло и все возбуждение и всю решимость отстоять своего главаря...
      Няга говорил с ними спокойно. В отдалении циркулировали "на всякий случай" Иван Белоусов и еще несколько конников.
      - Извиняюсь, конечно... - бормотал один из этих сподвижников Япончика. - Но надо же это утрясти... обидно... Мы-то ничего... но как отнесутся массы?..
      - За что боролись? - выкрикнул второй и спрятался за спины своих приятелей.
      - Свобода совести, - вздохнул третий, весь заросший шерстью и из этой заросли вращающий белками глаз, - свобода совести, а тут сажають на гауптвахту!
      Он произнес это так, вообще, ни к кому в частности не обращаясь.
      Словом, они не пошли освобождать своего вожака, а тихохонько вернулись назад, там что-то такое посудачили, подискутировали, и вскоре оттуда уже послышался сдавленный, верещащий, "ну прямо как у настоящего актера", голос Толика-Бумбера:
      Куплю ти-бе браслетики я с пробой,
      На шейку я наблочу медальон!
      В отряд Япончика ходил беседовать Колесников. Так, как будто бы и слушали его, и соглашались... но вернулся Колесников удрученный и разочарованный:
      - Не верю я им, не те люди! Глаза у них фальшивые... Начнут говорить - язык какой-то вывернутый, словечки всякие, воровской жаргон, и непрерывно ругаются похабно... - нехорошая публика! Воры у них - люди, все остальные по их понятиям - черти, фраера, навоз... Случалось мне проводить беседы в различных аудиториях. Ну, например, моряки. Прекрасный народ! Правда, у них тоже встречаются этакие доморощенные "анархисты", с позволения сказать, этакие... "братишечки", которых приходится осаживать... Но это же - люди! Здоровый, молодой, смышленый и настоящий, знаете, русский народ, с его крепким юмором, с его проницательностью, широтой... Приходилось мне разговаривать с крестьянством, с мужичками. Бывали, конечно, и недоразумения... эксцессы, как говорят... С хитрецой мужички и вопросы каверзные иной раз задают... Но там разговариваешь и чувствуешь, что и ты и твои "оппоненты" правды хотят, пусть каждый со своей колокольни судит, но он болеет за родину... он хочет, чтобы было лучше! А эти... я даже не знаю, как их назвать... только не люди... у них родины нет, у них ничего святого! Отца, матери они не помнят, а если бы и помнили - не задумываясь, полоснули бы ножом. Самое дорогое каждому человеку, прекрасное слово "мать" - у них только для ругательства... Товарищи! Что же это такое?!
      Колесников был взволнован:
      - Поймите, товарищи, это подонки! И нужно быть с ними осторожнее, чтобы не поскользнуться!
      - Деклассированный элемент, - промолвил Котовский.
      Ему невольно вспомнилась кишиневская тюрьма, и восхищавшая жуликов воровка Женька, и Володя Солнышко...
      - И на черта нам их прислали! - раздраженно воскликнул Криворучко. До каких пор мы будем заигрывать с блатняками? Перестрелять бы их всех без долгих разговоров!..
      Беседа была прервана появлением Ивана Белоусова. Он влетел в помещение штаба, опешил в первую минуту, увидев столько народу, а затем одернул гимнастерку и как полагается доложил:
      - Разрешите обратиться, товарищ командир! Так что в деревне Рогачевке эти, в кожаных куртках, народ грабят!
      Слова его прозвучали как взорвавшаяся бомба. Все повскакали с мест, схватились за оружие. Но Котовский встал во весь свой рост, расправил широкую грудь, и голос его покрыл все встревоженные голоса:
      - Слушать мою команду!..
      В Рогачевке дым стоял коромыслом. "Братишки" гуляли. В воздухе стоял истошный вой, площадная ругань, женский визг, выстрелы...
      Вот какая-то простоволосая, растрепанная девушка вырвалась из рук солдат и убегает под улюлюканье по грядам... Вот идут в обнимку два приятеля из отряда Япончика, оба еле держатся на ногах, и оба горланят какую-то несуразицу, воображая, по-видимому, что они поют... Из ворот выезжает телега, на которую хозяева наспех наложили подушки, кадочки, узлы с бельем и посудой, сверху посадили выводок детей - девчонок с косичками, голоштанных малышей - и нахлестывают кобылу, надеясь спастись бегством от этого разбоя.
      - Дае-ешь!
      - Пропадите вы, окаянные!
      - Сенька-а! Самогон нашел! Айда сюда, Сенька-а!
      Посреди улицы валяется безжизненное тело: не то убитый, не то пьяный. В окраинном домике идет гульба. Захлебывается гармоника, звенит посуда... топот, рев... весь дом ходуном ходит... Весь гомон перекрывает знакомый уже бригаде сдавленный, мерзкий голос:
      Вернись, отрава, помириться,
      С Косым тебе недолго газовать...
      В соседнем дворе происходит "реквизиция". Визжат свиньи, воет, сидя на земле, хозяйка, и висит на перекладине ворот вытянувшийся синий хозяин дома, который не согласился добровольно отдать животину...
      А издали доносится все тот же гнусавый голос:
      Вернись, отрава, помириться,
      С Косым тебе недолго газовать...
      - Показывай, что у тебя есть из кулацкого твоего хозяйства! командует пьяный Чума.
      - Ничего там нет!
      - Как нет? А кто это мычит? Может быть, я мычу? Я тебе покажу ничего нет, сука позорная! Не знаешь постановления? Нет, ты скажи, не знаешь постановления?
      - Да что уж такое? Где это сказано, что нельзя одной коровенки иметь?
      - Коровен-ки! Выводи корову, собачья отрава!
      Ветерок шевелит волосы на голове повешенного. Из хаты выглядывают перепуганные насмерть девочки. Второй, пьяный, посоловелый Карзубый, с напускной важностью пишет. Он малограмотен. Но делает вид, что составляет "акт"...
      Сам Япончик, в дымину пьяный, шляется, шатаясь, по деревне и время от времени разряжает свой кольт, нацеливаясь на окна.
      Операцией руководил сам Котовский. Деревня была оцеплена со всех сторон. Когда всадники хлынули в деревню через все закоулки, бандиты моментально протрезвели и стали прятаться по чердакам, по свинарникам. Их выволакивали оттуда и вязали руки.
      Один только Мишка Япончик оказал сопротивление. Он отстреливался, затем задними дворами выбрался из деревни, на железнодорожной станции захватил паровоз и с подоспевшими шестью ворюгами из своего отряда пытался удрать в Одессу. На одной из станций их перехватили. К этому времени раскрылось еще одно преступление шайки Япончика: убийство секретаря Одесского городского комитета партии Фельдмана. Тут же, на станции, где бандиты были пойманы, состоялся суд. Всех их приговорили к расстрелу.
      В деревне Рогачевке настала тишина. Связанные громилы были тихи и послушны,
      - Я их предупреждал... - хныкал неподражаемый певец Толик-Бумбер. - Я их останавливал... Но разве их остановишь? Грабь, говорят, награбленное... Позвольте, говорю, вы искажаете смысл... Куда там! Нас, деятелей искусства, слушают лишь при исполнении программы!..
      "Деятелю искусства" тоже связали руки и вместе со всеми увели под усиленным конвоем. Их набралось порядочно, но после опроса свидетелей отделили пятерых: двух, которые повесили жителя деревни Рогачевка, двух, которые производили обыски и отнимали что заблагорассудится у крестьян, и пятого, гнилозубого, который изнасиловал девушку.
      Наутро была построена вся бригада. Котовский перед строем сказал краткое слово - о значении дисциплины, об облике бойца Красной Армии. Затем был прочитан приказ. Перечислялись преступления этих пятерых, стоявших сейчас понуря головы. Ропот прошел по рядам:
      - Душегубы!
      - Бандюги!
      - Чего на них смотреть? Отправить на тот свет - воздух будет чище!
      И в это время прозвучали заключительные слова приказа:
      "...к высшей мере... - расстрелу!"
      Еще через минуту прозвучал залп. И в этот же момент прискакал всадник из пикета: петлюровцы!
      Раздалась команда. С ходу пошли отбивать наступление. Что-то все чаще начинают пошаливать петлюровцы!
      Может быть, оттого, что все были взвинчены, но только обрушились на противника так внезапно и таким грозным шквалом, что сразу же расстроили его ряды и гнали километров десять, усердно работая клинками.
      - Ко времени эти петлюровцы появились, - говорил Няга, возвращаясь с поля боя. - Так в груди сдавило, так припекло! Когда это было слыхано, чтобы у нас такого натворили? Котовцы! Гордое слово! Воевать, когда защищаешь родину, надо с чистыми руками! Вот почему пришлось расстрелять тех пятерых. Правильно я говорю? У котовцев - незапятнанное знамя! Верно, Колесников?
      Лицо Няги сияло. Длинные ресницы трепетали. Он так любил жизнь! У него не было будничных дней. Каждый день для него был новый неожиданный праздник, на который он не рассчитывал, что его пригласят, - и вдруг очутился на празднике! Кругом друзья, солнце припекает, Мальчик мчится, еле касаясь земли... Хорошо!..
      Отряд Япончика перестроен. Обещают, что прежнего не повторится. Командир полка - Толик-Бумбер. Но он теперь не Толик-Бумбер, а Анатолий Глухов. Он больше не поет. Несколько суетлив, но исполнителен.
      Разведка донесла, что петлюровцы готовятся дать большое сражение, они обозлены последней неудачей и хотят "проучить". Ну, это видно будет, кто кого проучит! Во всяком случае, один шанс выхвачен у них из рук - это расчет на внезапность.
      Первый сюрприз, который им преподнесли, - артиллерийский обстрел мест сосредоточения противника, причем папаша Просвирин поработал на славу.
      Битва разгоралась. В самую решительную минуту "отряд свободы" снялся с позиции. Это могло кончиться плохо: большой участок фронта был внезапно обнажен. Петлюровцы стреляли - ни одного выстрела в ответ. Они решили, что тут какая-то военная хитрость, что готовится ловушка. Момент ими был упущен. Котовский перестроил части.
      - Братишки соскучились воевать. Братишки хотят в Одессу-маму, вежливо пояснил Толик-Бумбер.
      Затем они захватили санитарный состав, повыкидывали бинты, медикаменты, убили санитара, разогнали медперсонал и теперь размышляли, где бы им разжиться паровозом.
      - Милорды! Фраера мутной воды! - кричали они красноармейцам. Похряли в южную сторону? Идите с нами, не пожалеете! Шамовки будет от пуза и исключительно заграничных марок! Спиртяги - вагон и маленькая тележка! Лезьте прямо в тамбур! Голосовать необязательно!
      Отбив петлюровцев, котовцы окружили санитарный поезд. После первых же выстрелов бандиты сдались.
      - Вы бы сразу сказали, что будете стрелять, - говорили они нагло, мы бы давно сдались, какая нам разница!
      Их разоружили, отправили в штаб дивизии.
      Вскоре выяснилось, что поведение "отряда свободы" было не случайно: по-видимому, они каким-то образом успели узнать о меняющейся обстановке на фронте.
      3
      Лето 1919 года на Украине было знойное. Земля потрескалась. Много непаханых, незасеянных полей зарастало бурьяном. А где колосилась пшеница - некому было убирать. Стояла она под солнцем, никла под ветрами, топтали ее пешие и конные, мяли орудийные колеса...
      Новый план нападения на эту, непонятно чем державшуюся Советскую республику приводился в исполнение.
      Десант в Одессе высадился на Большом Фонтане. Эскадра била из орудий по вокзалу. Белые ворвались в город, ловили, расстреливали, вешали, сажали в тюрьмы, бесчинствовали...
      Началось!
      Шарабан мой! Американка!
      А я девчонка да шарлатанка!..
      Хлынули на просторы Украины. Топтали поля Кубани. Схватились на Дону. С правого берега Днестра били батареи. Петлюра. Буковинский корпус. Галичане. Тютюнник и Махно.
      Бандами Волынца и Ляховича разгромлены тылы первой стрелковой бригады Сорок пятой советской стрелковой дивизии. Связь с Киевом прервана. Махно занял станцию Помошную.
      Стоном стонала Украина. Раскачивались на перекладинах повешенные. Горели скирды хлеба, взлетали в воздух железнодорожные мосты.