- Вы отправляетесь девятого? - деловито, небрежно-начальнически спросил этот Юрочка, или Юрий Александрович, - иногда и так называл его Всеволод.
      - Да, - ответил Марков и подумал при этом:
      "Он уже в курсе!"
      Юрочка прошелся по комнате, ловко маневрируя, чтобы не задеть за какую-нибудь вещь. Постоял у окна, потрогал зачем-то лист фикуса.
      - Придется отложить на несколько дней.
      - Не понимаю.
      - Почему же вы не понимаете? Я говорю ясно: придется отсрочить ваш отъезд.
      Теперь Марков уже действительно ничего не понимал. Какое дело до его отъезда этому совершенно постороннему человеку? И вообще, кто он такой? И почему он разговаривает таким тоном?
      - Я уже дал телеграмму, - ответил Марков как можно спокойнее. - И с какой стати я буду откладывать отъезд? Вы что-то не то говорите, или я не понял вас.
      - С той стати, - вмешался в разговор Скоповский, - что, может быть, я тоже поеду с тобой.
      - Со мной?
      - Да, да, с тобой.
      - К Котовскому?
      - Разумеется! А то к кому же?
      - Но ведь это было бы просто замечательно!
      - Ну конечно! А ты чуть было не рассердился!
      Так вот почему Скоповский с таким интересом читал телеграмму Котовского! Теперь все становилось понятным. И разве это не великолепно, что Марков не только сам явится по вызову командира, но еще и привезет с собой новое пополнение?
      Ни на одну минуту не возникло у Маркова сомнений.
      - А вы... вы кавалерист?
      - Когда нужно - кавалерист.
      - Вот этот ответ мне нравится, - засмеялся весело Марков. - Я тоже так рассуждаю. Требует жизнь, чтобы мы были кавалеристами, значит, так и будет! Главное, чтобы сердце было горячее. Вы согласны?
      - Вполне.
      С насмешкой он сказал "вполне" или действительно с убеждением?
      Следовало бы Мише Маркову знать, что война ведется не только в окопах и в открытом поле, что война между старым и новым идет повсюду, идет не на жизнь, а на смерть. Что шпионами кишмя кишит весь мир, что в 1916 году в Швейцарии, например, шпионов было больше, чем населения. Что метеорологические сводки и объявления о свадьбах в газетах, свет в окнах и колокольный звон - все использовалось для передачи шпионских сведений и сигнализации.
      Мише Маркову представлялось, что воюют, оседлав коней и бросаясь на противника с обнаженными клинками. Да разве один лишь Марков был так наивен? Многие искушенные и обогащенные опытом люди не могли предположить, до какой низости, до какого коварства может дойти измена, как изворачивается и хитрит вражья свора, как старается занять высокие посты, подползти к самому сердцу народному, прикинуться другом...
      Мог ли Миша просто даже подумать, что в те дни, когда он находился в Москве, там проживало несколько тысяч заговорщиков и был разработан план восстания, причем решено было захватить Совет Народных Комиссаров и немедленно отправить его под конвоем в Архангельск. Предполагалось установить диктатуру из трех лиц. На осуществление этого заговора были ассигнованы огромные средства: десять миллионов предназначалось на расходы по удушению революции! Намечены были главные исполнители этого переворота. Были припасены даже броневики, даже артиллерия на Ходынке ждала только сигнала...
      Мог ли знать обо всем этом Миша Марков?! Могло ли прийти в голову Маркову, что вот он, он самый, сидел за одним столиком, ел рагу и дружески беседовал с подлинным, настоящим врагом своим и своей родины? Что Скоповский спешил с секретными поручениями туда, за рубеж, и Маркова решил использовать как удобную ширму - добраться с ним до определенного пункта, где его уже ждут свои люди, и что Юрий Александрович Бахарев - белый офицер, засланный сюда иностранной разведкой?..
      4
      Всеволод Скоповский завладел телеграммой-вызовом, а также и военным литером Маркова. Вскоре оказалось, что, собственно, их обоих вызывают. Так и значилось теперь в документах.
      Юрочка уже более приветливо разговаривал с Мишей и даже один раз предложил ему сыграть в шахматы.
      Наконец настал день отъезда. Юрочка их провожал. На вокзале было очень много народу. Марков страшно волновался, то боялся опоздать, то спрашивал, на тот ли поезд они сели. Он еще не привык ездить в настоящих пассажирских поездах. Он все повторял:
      - Сам Котовский! И ведь вызвал, прислал телеграмму! Вы, Всеволод, не представляете, какой он! Он вам очень понравится, вот увидите!
      - Счастливо! - сказал Юрочка, когда поезд тронулся.
      Миша стоял у окна. Он видел, как Юрочка махал тростью, как будто не прощался, а угрожал. Но вот он повернул к выходу. А потом и перрона не стало видно за поворотом.
      Миша смотрел на прекрасный город, к которому успел уже привыкнуть. Он старался хотя бы приблизительно угадать в этом необозримом пространстве, застроенном домами, заводами, складами, ту часть города, где находилась кривая, узкая, но уже приятная и родная Маросейка.
      - Не огорчайтесь, мой друг, - шепнул Всеволод Скоповский, почему-то снова переходя на "вы". - Недалек тот день, когда мы снова увидим этот безалаберный, но своеобразный город... И будем надеяться, что в следующий раз нас встретят колокольным звоном.
      Когда поезд скрылся, Юрий Александрович стал совершенно другим человеком. Лицо его было теперь озабоченно. Он беспокоился, как Скоповский доберется до места назначения.
      Поезд вызвал невольные воспоминания об имении Прохладном, где его ждала Люси. Для нее он рискует жизнью, для нее он ведет ожесточенную борьбу с этой властью, которая возникла внезапно, придя с заводских окраин, из политической каторги старой России.
      "Если они одержат верх, - думал Юрий Александрович, с раздражением разглядывая плакаты, красные знамена, новые названия учреждений, - то, конечно, уничтожат Люси и меня, Юрия Александровича Бахарева, уничтожат и все, с чем сроднился я с самых пеленок, - весь уклад жизни, такой патриархальный, такой... - Юрий Александрович не мог подыскать подходящего слова, - такой православный, даже нелепый, как буква "ять" или "ижица", но величественный, как пасхальный звон колоколов, как царский выезд..."
      Юрий Александрович любил всю эту устойчивую, освященную столетиями русскую жизнь, с ее преображениями, вознесениями, спасами, с ее торговыми рядами, с ярмарками, вейками на масляной неделе, старинными иконами и купцами с окладистыми бородами. "Чай Высоцкого"! "Ландрин"! "Жорж Борман"! - все это звучало сладчайшей музыкой в сознании Юрия Александровича, человека, в сущности, молодого, но впитавшего в себя весь этот старый дух.
      С ненавистью смотрел Юрий Александрович на всех встречных прохожих, шагая с вокзала по московским бульварам. Наконец он добрался до дому. Глухая, затаенная ненависть утомила, измучила его. Он вошел в свою комнату. Там, не зажигая света, в полумраке сидел какой-то человек.
      - Заждались? - спросил Юрий Александрович.
      - Ну как? Уехал Скоповский? - спросил этот человек.
      - Да, нашелся простачок... Отправили! - отозвался Юрий Александрович и сразу перешел к делу.
      Они стали беседовать вполголоса.
      Миша Марков и Всеволод Скоповский ехали без особых приключений.
      Кажется, это было в Жмеринке. Вдруг Скоповский исчез. Сначала Марков думал, что он отстал от поезда случайно. Когда поезд тронулся, он даже подумывал, не повернуть ли рычаг для автоматической остановки поезда. Но ему сказали, что ручка все равно не действует и поезд никакими силами не остановить. Возможно, что это было и так. Маркову оставалось только высовываться во все окна и советоваться с пассажирами:
      - Как вы думаете, может быть, послать телеграмму со следующей станции?
      - Какую телеграмму? - спокойно отвечали пассажиры. - Не надо никакой телеграммы, сам приедет.
      Проплыли мимо высокие деревья. Загромыхал мост. Марков увидел внизу мощеную дорогу, улицу, какую-то такую простую, обыкновенную, что на мгновение почудилось, будто нет никакой войны, никакой разрухи и просто едут люди по своим частным делам - кто в гости, кто на курорт. Вот и почтовая контора, и козы на завалинке, и собачонка лает на проезжую подводу, а телега так напылила, что облако желтой пыли поднялось выше телеграфных проводов.
      И вдруг Миша совершенно явственно увидел Скоповского. Он шагал вдоль насыпи и помахивал своей сумкой.
      - Скоповский!
      Нет, не оглянулся. Может быть, и не он?
      Поезд, пройдя за семафор, надымил на всю округу и набрал такую скорость, что разбитые вагоны стали ходуном ходить.
      5
      Прежде чем поехать домой, в родное "Валя-Карбунэ", Всеволод Скоповский побывал в Яссах, на одной из тихих улиц, в трехэтажном доме с наглухо завешенными окнами.
      Его немедленно пропустили. Здесь много было таких же, как он, специалистов по переходу любой государственной границы, по фотографированию военных объектов, по выкрадыванию секретных документов людей отпетых, распродавших и совесть и страх перед смертью, людей без будущего. Это были международные шпионы, армия тайной войны - подсыпанных ядов, взрывов, разведывания тайн.
      Внутри здания были узкие коридоры и бесчисленные двери. Стрекотали пишущие машинки. Кто-то кому-то диктовал. Кто-то звонил по телефону.
      Всеволод Скоповский вошел в комнату с лаконичной надписью на двери: "Оффис". Беседа с начальником оффиса мистером Петерсоном продолжалась недолго. Всеволод Скоповский распорол воротник и передал сводки, которые посылал Юрий Александрович.
      - Когда он приедет? - спросил Петерсон. - Медленно вы там налаживаете дело.
      Затем Всеволод Скоповский поехал в Бессарабию. В жаркий, солнечный день прибыл он к отцу, в "Валя-Карбунэ". Удивился, что там все было на прежнем месте, даже бронзовый амур, украшавший клумбу, даже пес Маркиз, который не стал ни старше, ни моложе. Так же садовник Фердинанд приносил рано утром свежие букеты. Тот же повар готовил те же блюда.
      Александр Станиславович очень обрадовался приезду сына. Все хлопал его по спине и говорил что-то неопределенное, вроде: "Вот так мы и живем..." "Вот оно дело-то какое..."
      Всеволоду встреча эта представлялась более теплой, когда он думал о ней там, в Москве. С удивлением он обнаружил в себе равнодушие, даже некоторый холодок.
      "Очерствел я, - огорченно думал Всеволод, - что-то во мне отмерло. Хочу радоваться, умом сознаю, что вернулся, что жив, что это мои родители, а ничего не получается".
      Вяло улыбаясь, спросил:
      - Мамочка, можно к обеду приготовить индейку?
      Алевтина Маврикиевна умилилась, заспешила, тотчас позвали повара. Всеволод добавил:
      - И шарлотку, пожалуйста. Как я мечтал о твоей шарлотке, мама!
      Он поместился в комнатах наверху, рядом с отцовским кабинетом, и все уединялся. Александр Станиславович прислушивался: сын ходил взад и вперед, взад и вперед, отмеривая расстояние комнаты.
      "Видимо, всякое пришлось пережить", - жалел сына Александр Станиславович и придумывал, как бы отвлечь его от опасной работы и оставить дома.
      Часто и ночью просыпался Александр Станиславович и слушал. Ходит! Глухо звучат шаги.
      "Совершенно расшатана нервная система! - с горечью думал Александр Станиславович. - И ведь могут же другие жить припеваючи, в полное удовольствие и ничем не поступаться, не жертвовать. Почему я должен все отдать на борьбу с большевиками? Не достаточно ли с меня одной дочери?"
      Возвращаясь в свое имение в 1918 году, Скоповский рассчитывал найти там свою утраченную молодость или хотя бы вкус к жизни. Но его ждали запустение, однообразная, растительная жизнь, одни и те же разговоры с управляющим, с садовником Фердинандом, удивительно скучным человеком.
      Когда приносили с виноградника самые тяжелые, самые красивые гроздья, Фердинанд обычно говорил:
      - Прошу прощения, но виноград у нас в этом году не хуже, чем у Томульца! (Фердинанд всегда сравнивал свои успехи с успехами соседнего помещика Томульца.)
      - Да, Фердинанд, - важно отвечал Скоповский и при этом поднимал кверху толстый указательный палец, - настанет время - и мы, садовники человеческого виноградника (че-ло-ве-чес-ко-го!), мы, кто стоит наверху, мы добьемся, чтобы произрастали только отборные сорта. Это наша миссия, наша историческая задача.
      - Правильно сделаете, - отвечал Фердинанд, хотя и не совсем понимал аллегорию.
      Если что и радовало Александра Станиславовича - это присутствие именитых гостей в его доме. И вдруг все кончилось... Скоповский проводил княгиню в ее имение, вернулся назад - и такая тоска на него напала! Его раздражало все. Он придирался к слугам, чертыхался за обедом.
      Но затем нашел отдушину. Решил принять непосредственное участие в борьбе с бунтовщиками. Большую роль в этой перемене его настроения сыграл Ратенау.
      Ратенау в свое время привезла Ксения.
      - Познакомьтесь, - сказала она. - Мой учитель музыки.
      Ратенау встретился с Ксенией на одном из приморских курортов. Ратенау приехал туда, чтобы сбавить вес, Ксения - чтобы развеять скуку. Вот тогда Ратенау и уговорил ее работать в разведке.
      Ксении ничего не стоило обмануть родителей и сказать, что она поступает в музыкальную школу в Мюнхене, чтобы усовершенствоваться в игре на рояле. Вместо музыкальной она поступила в школу диверсантов. Под руководством Ратенау с увлечением училась стрелять, управлять автомобилем, пользоваться шифрами, кодами, миниатюрным фотоаппаратом, вделанным в браслет.
      Ратенау был толст и лыс. Он легко передвигал свое грузное тело, а гладко отполированный череп прикрывал элегантной шляпой.
      Теперь он стал часто наезжать в "Валя-Карбунэ". О музыке не говорилось ни слова. Обычно они со Скоповским удалялись в кабинет. Ратенау погружался в удобное кресло, и у них начинался странный, какой-то скачкообразный разговор.
      - У вас есть сын! - кричал Ратенау, как будто разоблачал тщательно скрываемую тайну или делал открытие.
      - Да, - отвечал напыщенно Скоповский, - у меня действительно, как вы правильно заметили, есть сын. И дочь Ксения.
      - Ну, о Ксении не беспокойтесь. Это весьма талантливая и эффектная женщина, - отвечал Ратенау, отдуваясь и ища глазами сифон с содовой водой. - Я лично сам займусь, с вашего разрешения, ею. Красивые женщины - это клад. Вы согласны, что для красивой женщины нет препятствий?
      - Но позвольте, однако... моя дочь...
      - Глубокоуважаемый Александр Станиславович! Мы живем в страшное время, на нас возложено решение лобовых, невероятно сложных задач. Мы живем на переломе... э-э... позвольте... как это Ленин сказал...
      - Ленин?! - взревел Скоповский. - Вы сказали, Ленин?!
      - Ну да-а. А что же такого? Мы тщательно изучаем их теории. И практику... В общем, смысл тот, что сейчас решается вопрос: мы или они. Вы не согласны? Конечно, так! Мы или они, глубокоуважаемый!
      Ратенау одобрительно кивал, когда Скоповский ему рассказывал, что Всеволод в "Обществе спасения России".
      - Мы должны вырастить поколение, которое бы не проявляло любопытства к вопросам морали. Это должны быть безмозглые молодчики, которые не простужаются, не читают, а только кутят, спариваются и убивают. Они рождены для славы. Остальное человечество - тьфу, убойный скот, и чем скорее его пустят в расход, тем лучше.
      Ратенау развернул перед Скоповским целую программу.
      А затем Ратенау снова увез Ксению. Скоповский уже догадывался, в какой "музыкальной" школе она "учится". Ясно: Ксении понравилось то, что она будет рисковать, проникать в чужие тайны, обольщать, ходить по острию ножа...
      Так вот и вышло, что как вкладывают в какое-нибудь промышленное предприятие все свои капиталы, так Скоповский вложил в дело борьбы с коммунистическими силами все, что имел: и свою энергию, и свои средства, и себя, и своих детей.
      Почему он так легко поверил этому толстяку? Как это Ратенау удалось расшевелить его? И как он мог допустить, чтобы Ксения уехала? Он больше так и не видел ее.
      Вначале и думать об этом было некогда. Скоповского избирали в какие-то комитеты, он заседал, произносил речи... Однажды к дому подкатила машина, и из нее, пыхтя и отдуваясь, вылез Ратенау.
      "Он абсолютно похож на черепаху!" - подумал Скоцовский, встречая посетителя.
      - А Ксения? - спросил он, входя с этим пыхтящим толстяком в дом.
      - Не сразу! Не сразу все новости! - ответил Ратенау, поднимаясь по ступенькам веранды. - Дайте опомниться после этой адской дороги!
      Он приехал на этот раз, чтобы поставить в известность Скоповского о гибели Ксении. В то же время у него еще теплилась надежда: а вдруг Ксения вырвалась каким-нибудь образом из рук пограничников и он увидит ее в "Карбунэ" живой и невредимой? Но вопрос, с каким встретил его Александр Станиславович, сразу уничтожил эту надежду. Ратенау стал преувеличенно громко отдуваться: ему не хотелось приступать к разговору о Ксении.
      - Собачья жара! Я думал, что расплавлюсь и меня доставят к вам в жидком состоянии. Клянусь, в преисподней на два градуса прохладнее!
      И тут он принялся развивать свои любимые темы:
      - Именно сейчас, когда считают, что Германия обескровлена, нужно готовиться к новому кровопусканию. Паузу можно использовать на подготовку. Любимое занятие мужчин - война. Можно кричать о мире, о мирных хижинах и тому подобное, но все отлично знают, что у каждого порядочного государства есть два состояния: или война, или военная подготовка...
      - Простите, я вас перебью. Но все-таки где же Ксения?
      Вместо того чтобы просто ответить, что Ксения арестована при переходе советской границы, Ратенау продолжал:
      - Если можно победить при посредстве подлости, будь подл. Кто возьмет верх в вероломстве, тот победит. Какое мне утешение, если обо мне скажут: он бы победил, но был слишком щепетилен. Благодарю покорно! Лучше будьте щепетильны вы!
      Он так и не рассказал о Ксении. Он только сказал очень важно:
      - Положитесь на меня, дорогой.
      Александр Станиславович долго хитрил сам с собой и притворялся перед самим собой, что не догадывается о гибели дочери. Ясно было, что Ксении нет в живых. И Скоповский решил бороться за судьбу сына, спасать его. Сын должен наследовать отцовские владения, сын должен жить.
      - Почему бы, например, не пойти тебе, Севочка, в артиллерию?.. начал он разговор, в тайне рассчитывая на то, что артиллерист стреляет издали и не лезет в самое пекло, не бежит сломя голову в атаку, прямо на штыки.
      Он сам все обдумал, сам сделал все необходимое, сам все схлопотал. Он приготовился спорить, доказывать... И вдруг все устроилось само собой: Всеволод сразу согласился пойти в артиллерийское училище, поехать в Варшаву.
      "Пока он там учится, - радовался Александр Станиславович, - глядишь, все уже кончится... с большевиками покончат... и Всеволод сможет опять поехать в Путейский институт, в Петербург..."
      И он даже перекрестился, что все так хорошо уладилось с сыном.
      Д Е С Я Т А Я Г Л А В А
      1
      В Раздельной была пересадка. Миша Марков одним из первых влез в вагон. Круглолицые украинские дивчины, все одинаково повязанные платками, все быстроглазые, все украшены бусами... Усатые деды, в бараньих шапках, жилистые, с корявыми посошками... Но больше всего солдат - прифронтовая полоса.
      Миша помнил эти места. Всего год назад на этих полях гремели выстрелы, мчались всадники, разрывались снаряды... А вот и немецкая армия убралась прочь. Теперь остается справиться с захватчиками-румынами, вернуть Бессарабию.
      В Москве не так сильно чувствовалось, а здесь вдруг вспомнились отчетливо и живо мать, отец, Татьянка... вокзал в Кишиневе... дым паровозов и прилетающие с ветром запахи фруктовых садов... И вдруг до того захотелось домой!
      В отряде встретили хорошо. Вокруг были простые, открытые лица. Обстановка военная. Повсюду разговоры, что скоро начнется наступление и что только бы начать.
      Когда Марков рассказал Котовскому, как вез к нему еще одного добровольца, Котовский страшно рассердился. А потом ничего, отошел и даже смеялся над парнем:
      - Как же ты его упустил? Скоповский? Молодой из себя? Ну, значит, сын. Могу представить, что это за фрукт! Пойми, он тебя использовал, чтобы прошмыгнуть туда, к своим. Ну да никуда не денется, всех найдем! Всех, кто виновен!
      - Кто же он такой? - озабоченно спросил Миша.
      - Как "кто"?! Враг. Вероятно, обделывал какие-нибудь подлые делишки в Москве, сговаривался против нас.
      - Да нет же, вы ошибаетесь! Он в ВСНХ служит! Он в Москве живет! И очень, знаете, такой... воспитанный. Приятель у него есть, Юрий. Тот несимпатичный, но видно, что образованный человек...
      - Эх, мальчик, не знаешь ты ничего! Мы с тобой люди простые, мы солдаты. Мы идем в бой и знаем, что слева у тебя и справа у тебя - верные друзья, и дружба боевая неразрывна. А там, в том мире, так все переплелось, так запуталось, что сам черт ногу сломит! Ничем не сдерживаемая власть, продажность, честолюбие... Подкопы, заговоры, шпионаж...
      Марков слушал присмирев. Хорошо ему было здесь! Вернулся как домой. Увидел Котовского, большого, крепко сложенного, такого надежного, такого красивого, даже сердце забилось.
      Котовский оглядел его с ног до головы и прежде всего распорядился: "Одеть, как полагается, по форме, в бане вымыть, конечно, об этом не надо и говорить, и так ясно, а главное - накормить, посмотрите, какой он тощий!" Расспрашивал Мишу о Москве, о Стефане, обо всем, обо всем.
      - Хорошо живут! - сказал в заключение вздохнув. - И трудно, а хорошо! Хотят измором взять нас враги, а ничего у них не получается. Если по-братски делиться куском, одолеешь все беды. А ты молодец. Вырос, возмужал. Теперь будем из тебя бойца делать.
      - А вы, Григорий Иванович? Где были?
      - В Одессе, брат. Мы там такие дела закручивали... Но об этом потом...
      - А отец мой? Не пришел?
      - Пока нет. И Леонтия нет. Не знаю, что с ними... Ну, ну, сынок! Носа не вешать!
      Совсем уже Марков пошел. Но Котовский вернул его и спросил:
      - Гимнастику-то делаешь? Нет? Ну, тогда все понятно. Давай, давай, набирайся сил. Работы хоть отбавляй. Дня не хватает. Как же ты, братец, гимнастику не делаешь?
      Через час Марков сидел на крыльце маленького деревянного домика, похожего на отцовский. Марков был неузнаваем. Он напарился в бане, оделся по-кавалерийски, затем его накормили, да так, что он еле мог отдышаться. Он сиял! Он был счастлив!
      2
      Кликнул клич Григорий Иванович Котовский, и никакие кордоны не могли заглушить его голос. Нашли лазы, сумели преодолеть преграды, потянулись в отряд Котовского те, кто хотел, чтобы Бессарабия была свободна.
      - Мне до Котовского! - говорили добровольцы.
      Бежал из боярско-румынской казармы новобранец, которого избил щомполом взбесившийся от злобы офицер. Уходили за Днестр бессарабские крестьяне. Много старых, обстрелянных солдат, коптевших в окопах в тысяча девятьсот четырнадцатом, хотели теперь проверить, не изменил ли им в меткости глаз, не стала ли дрожать рука. Где же могли они сделать это лучше, чем в отряде Котовского?
      Пришел в отряд и Ивась - тот паренек из уничтоженного артиллерийским огнем Дубового Гая, тот хлопец, который стрелял в панскую свадебную процессию. Он ходил в партизанах по украинским просторам да прослышал о Котовском, отыскал его, сообщил:
      - Я не дуже богатый, но не скажу что бедный: частной собственности винтовка да патронташ. Достаточно, чтобы бить буржуев?
      Пришел наконец и Леонтий. Радостно встретил Котовский старого друга. Они не виделись с тех пор, как Леонтий затосковал по дому и попросил отпустить его. Оказывается, он так и не побывал в своей семье. Усмехается, рассказывая об этом, Леонтий, но невеселая эта улыбка, и повествование о постигших его несчастьях - невеселое повествование.
      - Перешли мы тогда Днестр благополучно. Пресвятая дева Мария, кто же знает днестровские плавни лучше меня!
      - Ну, ну, дальше? Перешел ты Днестр и что? Отправился домой?
      - Сразу же на том берегу и начались неприятности. Напоролись на заставу - уже плохо. Тут и расстались мы с Петром Васильевичем, обернулся он к Маркову, у которого в глазах стоял вопрос. - Да-а... И ведь стрелки-то они какие, а угораздили прямо в ногу. Схватили. Били смертным боем. Это уже там, в камере.
      - Бить они умеют.
      - Били, били, а потом порадовали: десять лет каторжных работ.
      - Крепкий ты. Одно это тебя и выручило.
      - Обязательно бы погиб. Но засела мне думка в голову: Котовский все перенес? Должен преодолеть и я! Не имею я никакого права погибнуть!
      - Что молодец, то молодец! Правда, товарищ командир? - похвалил Миша.
      - Конечно, молодец, - подтвердил Котовский. - Так и следует жить. Не сдавайся! Полосуют тебя, на куски рубят, а ты стой на своем. Не осилят. Не смогут одолеть. А уж если и умереть, то стоя, глядя врагу в лицо.
      - Хорошо сказано! - Это говорил Чобра, искусный виноградарь, выросший под сверкающим солнцем Бессарабии. Горячие глаза у Чобры. И сердце горячее. Он совсем недавно в отряде. Он сам не знает, как это с ним случилось.
      Подвязывал лозы Чобра. Шел мимо офицер. Ну так, обыкновенный офицер. Но ведь приказ что гласил? Все поселяне, встречавшие офицера, обязаны снимать шапку и кланяться. Так вот, Чобра как раз и не поклонился, больше того, даже повернулся спиной к господину офицеру. Последствия этого поступка не заставили себя долго ждать. Пришел урядник, предложил Чобре "следовать за ним". Куда следовать и для чего следовать - было Чобре понятно. А спина-то ведь не казенная. Не хотелось Чобре "следовать". И удалось ему уговорить урядника зайти в хату выпить по чарке. "Влепить двадцать пять горячих - это всегда успеется, - доказывал Чобра, - а вино у меня первостатейное". Одним словом, через какой-нибудь час бренное тело пьяного урядника, полностью разоруженного Чоброй, валялось на окраине села под сливой, а Чобры и след простыл. Переплыл Чобра Днестр и прибыл в отряд во всем снаряжении.
      - Хорошо сказано! - повторил Чобра, и все обернулись к нему, ожидая, что он еще скажет. - Хорошие это слова, и они не сгинут, как зерно, брошенное в землю. Западут в сердца людские и прорастут. Надо жить гордо! Кто часто кланяется - криво растет!
      - Ну и что же ты сделал дальше? - спросил кто-то Леонтия.
      - Что сделал? Убил часового, добыл коня - и сюда, одно у меня место.
      Крепкие люди приходили в отряд Котовского, и не было ни одного, чтобы Котовский не знал его по имени, и откуда он, и как жил раньше, и чего добивается, и за что хочет сражаться. И очень огорчался Котовский, что коней в отряде недостаточно. Когда приводили нового скакуна в отряд - это был праздник. Так радуются только новорожденному в хорошем семействе.
      - Вот это конь! На таком коне можно вокруг света обскакать!
      - Обскачешь на таком! Держалась кобыла за оглобли, да упала! поддразнивал кто-нибудь.
      - А ты видел, как он идет на рысях?
      - Наша Ласточка все же лучше. Как ты думаешь, Василь?
      Василь, хозяин иноходца Ласточки, презрительно смеется:
      - Моя Ласточка! Такой вы ищите - и на всей земле не сыщете!
      - И искать не надо. Буря - вот это конь! Будь у меня миллион - я, не задумываясь, выложил бы на стол за Бурю! Бурю я бы на двух твоих Ласточек не променял!
      - Всякий цыган свою кобылу хвалит!
      Такие разговоры кончались иногда ссорой, и тогда шли к командиру, и его оценку уже никто не оспаривал.
      Вот и Леонтий, когда бежал из каторжной тюрьмы, не забыл прихватить с собой в отряд коня. Конь - это нераздельная часть самого конника, первый друг его. В отряде Котовского скорее забудут позаботиться о себе, но коня не забудут.
      Каждый день приходили новые пополнения. Из уст в уста переходила весть: Котовский собирает отряд!
      3
      Великий Октябрь порождал ярость в сердцах всех свергнутых с тронов, всех ущемленных в наследных правах.
      Так оказывались в одном лагере эсеры, куркули, французские фабриканты, Петлюра и Деникин, глава английской миссии в Москве Локкарт, бандит Зеленый, адмирал Колчак и бразильский консул. Их всех объединяла одна ненависть, одна тревога.
      На Дальнем Востоке жгли деревни японские и американские войска, в Тифлисе и Баку расстреливали коммунистов немцы и турки, в Архангельске вешали поморов англичане, по Черному морю курсировали французские эсминцы, а по украинским степям бродили бандитские шайки. Петлюровцы примеряли польские мундиры. Америка отсчитывала для Деникина боевые патроны: двести миллионов патронов - больше чем по одной пуле на каждого жителя Советской России, невзирая на возраст и пол.
      Враги собирались с силами. Новый удар готовили они и в этой кровавой затее не останавливались перед любыми расходами.
      Расторопный Черчилль грузил на корабли винтовки, танки, орудия и переправлял их в Новороссийск. Столько хлопот с этой Россией! Из Америки шли караваны судов, груженные аэропланами, бомбами, паровозами. Щедрая у Америки рука! Одной только обуви на одном только судне отправлено было шестьсот тысяч пар. Ноги, обутые в эти военные сапоги, должны были победоносно дойти до Московской заставы.
      Четырнадцать государств обрушились на молодую Страну Советов.
      Удивлялись наши бойцы, отгоняя врага и разглядывая захваченные трофеи:
      - Что же это получается? Оставят белогвардейцы на поле боя пулеметы, а пулеметы-то Кольта - значит, американского происхождения. Гаубицу или бронемашины "остин" - ну, эти английские, все как на подбор. А не то и "фиат" попадается - это уж Италия. Седла канадские, шинели из Манчестера, самолеты с французских заводов... А кричат: "Мы Россию спасаем! Русская освободительная армия!" Да кто же поверит?! Консервы и те с иностранными наклейками!
      Около Днестра загорались особенно жаркие бои. По Днестру плыли трупы убитых. Ни днем ни ночью не смолкала пулеметная стрельба, и за этой стрельбой не стало слышно ни пения птиц, ни шелеста деревьев. Столбы дыма заслоняли безмятежное, ясное небо, в яблоневых садах разрывались снаряды...
      Война.
      4
      Не много есть людей, которые умеют так открыто, так от всей души улыбаться, как Михаил Няга. И что совершенно бесспорно - не было более лихого наездника в Бессарабии.