Молодежь слушала. Этим юношам тоже хотелось бороться, не отступать ни в коем случае, не бояться ничего на свете - вот как он!
      - А помнишь, Григорий Иванович, ты рассказывал, что в день побега сделал веревку из одеяла, которое я передал тебе, а в камере соорудил чучело...
      - Да. Надзиратель заглянул в мою камеру и увидел, что я лежу, укрывшись с головой. Это было чучело, а я уже сидел на чердаке. Говорят, после этого случая стали запрещать арестантам закрываться с головой.
      - А голуби? - подсказывал Леонтий. - Расскажи про голубей!
      И пояснял тем, кто раньше не слышал этой истории:
      - Голубей много было в карнизах тюремной башни. Григорию Ивановичу дорога каждая минута, а голуби переполошились, вспорхнули, привлекли внимание часовых и чуть не испортили всю музыку.
      Котовский улыбался, слушая этот пересказ. И жена Леонтия улыбалась. И Миша Марков, не отрываясь, смотрел на Котовского и все подталкивал отца, считая, что тот недостаточно сильно восхищается:
      - Папа! Да слушай же! Ведь это удивительно! Ты понял про чучело? Правда, хорошо, что мы отыскали Котовского? Я же говорил тебе...
      - А как в шахте тонул? А как по тайге шел? - напомнил опять Леонтий и опять рассказал сам: - Семь лет томился Григорий Иванович в каторжных тюрьмах. А потом бежал...
      - Да, - задумчиво смотрел Котовский куда-то в пространство, на стену, где висел многоцветный ковер, - двадцать дней колесил в тайге. А вышел! Человек никогда не должен отчаиваться. И еще: непременно делайте гимнастику! По системе Анохина. Летом и зимой.
      Миша Марков на всю жизнь запомнил этот день. С юношеским обожанием смотрел он на Котовского. К юношескому обожанию примешивалось еще чувство, похожее на зависть: хотелось тоже преодолевать трудности, опасности, хотелось самому все испытать.
      - А теперь вы приехали из Кишинева? - спросил Миша, надеясь, что его вопрос вызовет новые рассказы.
      - Сейчас я на родине побывал, в Ганчештах. Теперь вот отряд по селам собираю. Мы не из той породы, которая может смириться! Разве сломили вашу волю? Вот вы, молодежь, скажите: разве живет трусость в ваших сердцах?
      Нет, они не были трусами, эти молодые поселяне!
      Не понадобилось договариваться и с Леонтием о том, что дальше они отправятся вместе. Это само собой подразумевалось. Просто Леонтий поцеловал жену и детей. Просто оседлал коня. Когда нужно сражаться, все берутся за оружие. Тут думать не приходится.
      8
      Отряд Котовского отходил к Тирасполю.
      - Фронтовики в каждом селе найдутся? - спрашивал Котовский. - Где фронтовики - там и оружие. Все снаряжение русской армии растащили по деревням. Сейчас каждый овин - оружейный склад и пороховой погреб!
      Отряд Котовского рос. Дрались котовцы яростно. Но для каждого становилось очевидным, что силы неравные...
      Вот и Днестр. Величавый и мудрый. Все запомнивший, поседевший от всего, что видел. Старый Днестр.
      Отряд остановился. Никто не решался первым начать переправу. Командир сжимал эфес. Он молчал, и все не шелохнулись. В наступившей тишине было слышно, как потрескивает лед в полынье, как ветер ходит в камышовых зарослях. Котовский смотрел туда, на поля Бессарабии, на покидаемую родную сторонушку.
      Вот он сошел с коня, снял фуражку. И тогда все, весь отряд, тоже обнажили головы. Котовский низко поклонился, коснулся рукой земли и громко, отчетливо произнес:
      - Прощай, к-край мой родимый, цара молдовей... Сегодня мы тебя покидаем, но клянемся, что не выпустим оружия, пока наша родина не станет свободна, пока красное знамя не будет снова развеваться над Кишиневом.
      Миша Марков видел, как у отца его и у многих других бойцов выступили слезы. Да и самому ему было не по себе. Сердце сжимало, грудь теснило... Миша Марков думал о том, что на веки вечные запомнится эта горестная и торжественная минута.
      Командир вскочил на коня:
      - Слушать команду!
      И началась переправа. Туда, на советский берег, к Тирасполю.
      9
      - Формируется по указанию Румчерода Тираспольский отряд! Слышите, товарищи? В отряд входит и наш конноразведывательный отряд! - сообщил Петр Васильевич, придя из штаба.
      - Значит, скоро примемся румын выкуривать, - радовался Василь.
      - Теперь дело пойдет! - уверенно говорил Леонтий.
      - В Одессе и Николаеве созданы рабочие отряды, их тоже посылают сюда, к Днестру, - добавил Петр Васильевич.
      Настроение у всех было приподнятое. Казалось, еще немного - и будет освобождена Бессарабия.
      - Вот и приказ! - пришел торжествующий Котовский. - Первая наша операция!
      Это было только началом. Вскоре об отряде заговорили. Слава о его геройских подвигах дошла до Одессы. Приехал корреспондент из одесской газеты, длинный, в очках. Над ним добродушно подшучивали:
      - Поосторожнее, товарищ. Вы такой высокий, а тут постреливают.
      - Вы думаете? - спрашивал корреспондент недоверчиво, высоко поднимая брови и наклоняя голову чуть-чуть набок.
      Хотел записать отдельные фамилии, но раздумал.
      Через несколько дней Миша Марков вбежал в жарко натопленную хату, где поместились Леонтий, Петр Васильевич и еще несколько человек.
      - Внимание! - закричал он еще на пороге.
      Все выжидательно смотрели на него. Не хочет ли он сообщить, что выдают табак - по три пачки махорки на человека? Так они уже получили, только бумаги нет для завертки.
      - Внимание! - повторил еще раз Миша и вытащил из-за пазухи газету.
      Курильщики жадно смотрели на нее. Миша с важностью развернул газетный лист и прочел:
      "Нашумевший в свое время на юге России Григорий Котовский, по
      полученным в Одессе сведениям, встал во главе отряда, действующего
      против румын.
      Хорошо знакомый с местностью, Григорий Котовский сформировал в
      Тирасполе отряд из добровольцев и направился во главе его по
      направлению к Дубоссарам.
      Отряд Котовского, по словам прибывших лиц, выказывает чудеса
      храбрости.
      Все участники отряда хорошо вооружены и имеют в своем
      распоряжении лошадей и артиллерию".
      - Всё? - спросил Петр Васильевич.
      - Всё, - подтвердил Миша.
      - Хорошая заметка. Мы ее внимательно выслушали, а теперь ты, конечно, отдашь нам газету в наше полное распоряжение?
      - Не подумаю! Я буду ее хранить.
      После горячего спора Миша согласился оторвать половину газеты. Ее честно поделили между собой Леонтий и Петр Васильевич. Опоздавшему коннику Андрею Куделе Миша вынужден был оторвать еще кусок, по самую кромку, где начиналась заметка.
      Андрей Куделя, железнодорожник, примкнувший к отряду в Бендерах, закурил, пустил сизый дым к потолку и мечтательно заговорил:
      - До того как пойти на железную дорогу, работал я на табачной плантации Андрианова, в Оргеевском уезде. Говорят - я-то, конечно, не знаю - самая большая была плантация в России. Вот где я покурил!.. Двести десятин засаживали!
      Здесь же, среди бойцов, вертелся мальчуган, прибившийся к отряду в Бендерах. Отец его сражался в числе дружинников-железнодорожников. Костя Гарбар тайком от отца пробрался к баррикадам. И здесь он встретил самого Котовского, сказочного Котовского, о котором слышал столько удивительных рассказов. Костю гнали домой, а он все старался попасться на глаза Котовскому. Котовский улыбался ему и спрашивал, не страшно ли. Начался артиллерийский обстрел, на Бендеры двинулись регулярные войска. Завязался неравный бой. Стрелять Костя не умел, он стал подносить патроны. И когда, стиснув зубы, бойцы оставили город, Костя Гарбар ушел вместе с ними и больше уже не разлучался с отрядом.
      Когда делили по кусочкам газету на курево, Костя не претендовал на свою долю: он не курил и так и не научился этому занятию в дальнейшем.
      10
      Котовский был в Румчероде. Там настроение пасмурное. Румыния явно хитрила. Что они затевают, эти румыны?
      Бойцы отряда загрустили. Милая Бессарабия осталась там, на том берегу. Когда-то удастся ее снова увидеть. Часто можно было наблюдать, как стоят эти суровые, знавшие горе люди и смотрят, смотрят туда, в голубую даль... И можно было прочитать на их лицах, о чем они думают. О родном доме думают, об оставленных семьях...
      Однажды пришел к Котовскому Леонтий. Долго мялся, наконец решился и попросил отпустить его.
      - Не могу больше, сердце болит. Мне хоть взглянуть, как они там. Взгляну - и обратно. Людей еще приведу.
      Как с братом, попрощался Григорий Иванович с Леонтием. Молча, потому что ничего нельзя было говорить, ни упрекать, ни жалеть. Иногда молчание самое сильное, самое убедительное слово.
      С Леонтием ушел и Петр Васильевич Марков. Сына оставил, а сам ушел, объясняя не совсем вразумительно, что "будет и там нужен", что будет "действовать изнутри".
      Ушли они ночью. Леонтий повел через плавни, он знал эти места. Благополучно переправились через Днестр, минуя полыньи, по хрустящему тонкому льду, местами покрытому водой. Когда выбрались на середину реки, Леонтий сказал:
      - Сейчас мы - ничьи. Ни туда и ни сюда. А завтра как бы не полетели наши головы... Тогда опять будем ничьи.
      Но вот и берег. Скорей ступить на него! Берег был тинистый, пахло гнилой рыбой и водорослями.
      - Вот и противно пахнет, а родное! - вздохнул Леонтий.
      Петр Васильевич безмолвствовал.
      Не успели шагнуть в кусты, как нарвались на заставу. Леонтий побежал. А Петр Васильевич поскользнулся и упал. Подумал с горечью:
      "Вот где довелось свести все счеты! В болоте, как лягушке какой..."
      Однако никто его не схватил, шаги удалялись, по-видимому, его не заметили. Вдали послышался выстрел. Что там произошло? Уж не погиб ли Леонтий?
      Петр Васильевич стал осторожно пробираться лозняками. Весь день шел. Ночью тоже шел.
      Один раз очутился близко от шоссейной дороги. По дороге скрипел возок, за возком шли мужчина и женщина. Может быть, счастливый случай? Выручат, покормят... А вдруг в них-то и погибель? Перепугаются, выдадут?
      Пока Петр Васильевич стоял так, в нерешительности, возок проехал. Так иногда близко-близко проходит человек от человека... и страшится протянуть руку...
      Измученный, еле передвигая ноги, Петр Васильевич добрался наконец до Кишинева. Как заколотилось сердце, когда увидел кирпичные заводы на окраине!
      Откуда взялся этот железнодорожник, с фонарем, в тулупе? Прятаться было поздно. Оставалось только сделать вид, что не произошло ничего особенного.
      - А-а! Петру Васильевичу! А еще говорят, что мертвые не воскресают!
      - Да я-то жив пока что. Как вы?
      - Помаленьку. Ты что же? Оттуда?
      На этот вопрос Петр Васильевич ничего не ответил, будто бы не слышал. Вместо прямого ответа что-то такое пробормотал о погоде, о тяжелой жизни... А сам вглядывался: выдаст или не выдаст? Кондуктор с товарного, так себе человечишка, неважный. Поговорили и разошлись.
      И еще через минуту Петр Васильевич обнимал жену и свою Татьянку. Татьянка прижалась к нему. А Марина всплеснула руками, перепугалась, бросилась закрывать на окне занавески... Потом обе наперебой стали рассказывать, рассказывать... и вдруг Марина заметила голодный блестящий взгляд мужа, брошенный им на хлеб. Да ведь он голоден! А они тут с разговорами! Марина отрезала ломоть, он схватил, отвернулся и стал жевать.
      - Вы ничего, рассказывайте, не обращайте на меня внимания. А ты, дочка, принеси-ка скорей табачок!
      Когда Петр Васильевич закурил, Марина осторожно и вся трепеща спросила:
      - А как Мишенька-то наш? Жив?
      - Живехонек! Ты о нем можешь не беспокоиться.
      - Он тоже придет?
      - Конечно, придет! Вот победит революция, и он явится, можете быть уверены! Что касается меня... я пришел... видишь ли, тоскую я... привык к железнодорожному депо, к дому... Ты не подумай, что я дезертировал, меня командир по-хорошему отпустил. Я теперь начну здесь, в тылу врага, сколачивать боевую дружину. Здесь много хороших людей...
      - Страшно здесь, - прошептала Марина. - За разговор по-русски сажают... На кого покажут - "большевик", расстреливают без рассуждения... Помнишь машиниста Петро Кащука? Расстрелян. Скворцов - тоже расстрелян... Коваленки - вся семья уничтожена, и дом спалили... Профессор Литвинов как арестовали, так и исчез без следа...
      Петр Васильевич слушал, даже козья ножка у него потухла. А Татьянка молча, зажмуривая глаза от счастья, терлась щекой об отцовский рукав, как котенок.
      - Ничего, - произнес после долгого молчания Петр Васильевич, как-нибудь все устроится.
      И вздрогнул невольно: перед его взором встало серое лицо кондуктора... Предаст или не предаст?
      - А я ведь у самого Котовского в отряде состоял! - с гордостью сообщил он потом.
      - Тише! - всполошилась Марина и пошла даже к двери, проверила, не подслушивает ли кто-нибудь их разговор. - Одного этого имени достаточно, чтобы они взбесились от ярости!
      - Я думаю! Они еще познакомятся с ним! Они еще хорошо узнают, что такое котовцы!
      Тут Татьянка приоткрыла глаза:
      - Папа, я знаю, кто Котовский! И Миша тоже вместе с ним? А девочек туда принимают?
      Всю ночь не спали. Беседовали, горевали...
      На рассвете раздался стук. Петр Васильевич на всякий случай ушел за перегородку, а Марина пошла открывать дверь.
      Вломилась полиция. Предал кондуктор! Пришли арестовывать большим отрядом, подняли на ноги всю полицию: в донесении указывалось, что "в Кишинев проникли советские агенты". Когда офицер увидел, что перед ним всего лишь один старый и испуганный железнодорожник, он страшно рассердился. Это издевательство! Опять газеты будут высмеивать полицию за ее страхи перед "воображаемыми агентами Коминтерна"!
      Татьянка не видела, как это произошло, но услышала странный звук, какой-то хруст и затем стон: это офицер ударил со всего размаху отца.
      Марина вскрикнула. Двое полицейских бойко подскочили и выволокли бесчувственное тело арестованного. Офицер потирал руку и тихо ругался:
      - Костлявый, каналья! Черт бы его побрал...
      Татьянка подошла, посмотрела в глаза этому офицеру... и залепила ему хорошую увесистую затрещину! Она была спортсменка, кстати сказать, и удар был чувствителен.
      - Взять ее! - в бешенстве завизжал офицер.
      - Татьянка! - вскрикнула Марина. - Что ты наделала!..
      Офицер в это время представил, как он является с докладом: "Арестованы старик и девочка, причем девочка надавала мне по морде".
      - Отставить! - крикнул он плачущим голосом. - Девчонку не брать! Ну, чего вы на меня уставились, сержант?
      И он выскочил на улицу.
      11
      Пятого марта 1918 года был подписан мирный договор между Румынией и представителями Советского правительства. Румыния обязалась вывести свои войска из Бессарабии в двухмесячный срок. И договор и обязательства были пустой оттяжкой. Этого только и надо было Америке, Англии, Франции: последние приготовления были тем временем закончены, быстро столковались между собой недавние враги - Антанта и Германия. Немецкие войска, нарушив условия Брестского мира, вторглись в пределы Украины. Девятого марта они были под Тирасполем. Красная Армия отступала, отбиваясь.
      Отряд Котовского еле выбрался из окружения, пробив кольцо около Раздельной. В сумятице и прифронтовой горячке Котовский встретил Гарькавого.
      - Плохо? - спросил Гарькавый.
      - Жмут, - ответил Котовский. - Я слышал, что против нас движется немецкий корпус.
      - Помните наш разговор перед сдачей Кишинева? - спросил Гарькавый. Не какая-то Румыния, не кто-то отдельный - наступает капитализм, всей громадой, всей слаженной машиной, всей техникой.
      - И что же теперь будет?
      - Конечно, мы победим.
      Оба рассмеялись. Легко и прочно чувствуешь себя, когда говоришь с Гарькавым. Перекинулись словом - и опять расстались. Ни тот, ни другой не думали о себе, о личном.
      "Конечно, победим!" - твердил Котовский, прислушиваясь к орудийному грохоту.
      - Приказ отходить с боями, - встретили Котовского в штабе.
      Командир Тираспольского отряда Венедиктов был окружен людьми и только издали дружески кивнул Котовскому.
      Отступление в общем велось планомерно. Когда дошли до Дона, выяснилось, что со стороны реки прижимают белоказачьи войска. Это было уже слишком. И отряд ринулся на врага...
      Тираспольский отряд участвовал во многих кровопролитных битвах. В боях погибло немало храбрецов. В одном из сражений был убит и Венедиктов. Остатки отряда впоследствии влились в части 8-й и 9-й армий. Это те, кто не остался навеки в ковыльных степях возле Дона, чьи кости не овевал степной ветер, не палило солнце, не омывали дожди.
      12
      Тяжелые испытания обрушились на Украину. Красивые города, живописные села и станицы переходили из рук в руки. Вся Украина пылала. Вся она, цветущая, напевная, солнечная, была превращена в огромное поле сражения. Трудное было время! Рыскали петлюровские банды по глухим дорогам. Клялись в верности всем, кто дорого платит, и опять изменяли, и непробудно пьянствовали, и безжалостно грабили всех, кто попадется, новоявленные атаманы: Маруся, Добрый Вечер, Струк, Хмара, Черт, Лыхо, Клепач... По каждой водокачке обязательно била из-за косогора какая-нибудь трехдюймовка. Поезда сутками стояли на полустанках. В вагоны врывались вооруженные, проверяли документы и тут же, у насыпи, расстреливали.
      Тифозные валялись на перронах. Мешочники на крышах вагонов пили морковный чай.
      Все сдвинулось и переместилось.
      Кто бежал от голода, кто дезертировал, кто занимался спекуляцией... В каждой волости имели хождение свои особые деньги, выпущенные черт знает кем и черт знает на каком основании. Здесь "керенки", там "колокольчики" и гетманские "лопатки"... Иные ассигнации были громадны, как афиши, другие печатались на паршивых клочках бумаги, и на те и на другие ничего нельзя было купить. Не было мяса. Не было хлеба. Не было керосина. И под каждой деревней был фронт.
      Немецкие оккупанты грабили украинские клуни, английские корабли проследовали в Черное море через Дарданеллы. Французское правительство слало контрреволюционным генералам заем.
      И шли уже бои на Дону, и грохотали воинские эшелоны, спешили на помощь братскому украинскому народу отряды питерских и московских рабочих. Центральная рада разоружала революционные войска, заключала тайные соглашения с иностранными правительствами, расстреливала большевиков...
      Шла борьба не на жизнь, а на смерть между революционным пролетариатом, пришедшим к власти, и свергнутыми классами помещиков и капиталистов.
      13
      Котовский заразился тифом. Лежал и бредил в гостинице, в одном маленьком городишке. Миша Марков, отощавший, завшивевший, несчастный, приходил в гостиницу и часами стоял перед постелью своего командира. Котовский метался, скрипел зубами, командовал в бреду.
      Миша Марков был в голубых обмотках, в рыжем полушубке, шапка у него была с убитого петлюровца, очень большая и очень мохнатая. Пояс он носил кавказский, с наборным серебром. Надо прямо сказать, обмундирование у него было "сборное". Впрочем, он отлично чувствовал себя в нем. В кармане у него была книжка стихов Есенина. И он был молод.
      Он смотрел на командира. Какое измученное лицо! Глаза мутные. Мечется в жару, жар сухой, без испарины. Упорно борется организм с жестокой болезнью. Какой бешеный пульс!
      У Маркова в бауле уцелел уложенный еще матерью на дорогу новенький костюмчик, из дешевых, но вполне приличный. Марков понес его на рынок.
      На рынке стояли толстые, замотанные в шали торговки и продавали поштучно соленые огурцы и грудки вареной картошки.
      - А вот горячая! А вот с пылу, с жару!
      Унылый мужчина, густо заросший щетиной рыжеватых волос, крутил на руке каракулевую шапку и громко перечислял ее достоинства. Но охотников на его товар не было, и он бесплодно расточал свое красноречие.
      И еще были продавцы. Продавалась швейная машина "Зингер", продавался соусник, продавались поношенные солдатские сапоги и женская жакетка на шелковой подкладке.
      Миша Марков осторожно развернул свой товар - он принес его завернутым в чистую тряпку - и, перекинув костюм на руке, как все делали, стал прохаживаться по торговым рядам, крепко прижимая его к себе, опасаясь, что украдут.
      Никто даже не смотрел и не спрашивал Мишу, что он продает.
      Тогда Миша стал выкрикивать:
      - Кому костюм? Новый, неношеный! Очень хороший костюм!
      Никто не подходил, и Миша решил уже уходить. Вдруг его дернули за рукав. И тот самый, волосатый, продававший каракулевую шапку, тихо спросил:
      - За пять керенок пойдет?
      Миша Марков отстранился и ответил:
      - За деньги не продаю. За продукты.
      И тут сразу собралась около него толпа.
      - Так это же что? - пощупала женщина костюм. - Это же грубошерстный!
      - Сама ты грубошерстная!
      - Братцы, да это чистейшая бумага! Садись да письмо пиши!
      - Не нравится - не бери, зачем же подрывать торговлю?
      - Покупает канарейку за копейку, да хочет, чтобы она петухом пела!
      - Сколько, чтобы не торговаться?
      И пошли всякие шутки-прибаутки, которые неопытного человека легко могут сбить с толку. В конце концов Миша продал костюм за буханку хлеба, кило овсянки и клюквенный кисель в порошке. Особенно Миша радовался киселю, он где-то слышал, что его дают сыпнотифозным. Он тут же, на рынке, расспросил, как варить кисель, и помчался в гостиницу.
      Котовский был в том же положении. Разметался на постели, тяжело дышал и не узнал вошедшего, хотя смотрел на него во все глаза.
      - Товарищ командир! Кисель! - говорил Миша, захлебываясь от восторга. - Кисель, знаете, как вам нужен! Он очень помогает!
      Больной бормотал что-то невнятное, а затем стал размеренно, в одну ноту, стонать.
      И так было жалко Мише этого громадного, сильного человека, теперь такого беспомощного, с воспаленными глазами, впалыми щеками, в горячечном бреду, заброшенного в незнакомый город...
      - Товарищ командир! Это я, Миша Марков! Вы слышите, товарищ командир? Вы не падайте духом, хорошо?
      И Миша бросился на кухню варить кисель.
      Гостиничные повара сочувствовали парню, но они решительно заявили, что кисель без сахара - не кисель.
      - А если на сахарине?
      Миша зачарованно смотрел, как тускло-розовый порошок превращается в самый настоящий кисель, какой варила мать.
      - Мешай, мешай, а то комьями получится!
      Кисель наконец уплыл, но много еще осталось в кастрюле.
      К полному огорчению Маркова, Котовский оттолкнул ложку и не притронулся к чудодейственному киселю.
      Однако в ту же ночь был, по-видимому, кризис. Всю ночь Миша прикладывал холодные компрессы ко лбу больного, а на рассвете Котовский вдруг проговорил:
      - Откуда ты взялся, дружище?
      - Товарищ командир! - шепотом спросил Миша Котовского. - Может быть, вы пить хотите?
      Вода была единственным лекарством, которое принимал Котовский. И все-таки он явно выздоравливал.
      В один прекрасный день он поднялся, усмехнулся, ласково посмотрел на Мишу:
      - Душевный ты человек! И товарищ хороший! И жалко мне, что пропадешь ты ни за понюшку табаку. Я-то бывалый, мне не привыкать, а ты с твоим простосердечием сразу попадешься. Ведь мы сейчас где? В настоящей ловушке. В логове врага. Слышал сегодня, как они маршировали? "Айн-цвай, айн-цвай..." Немцы! Понятно тебе?
      - А что же особенного? Они никого не трогают, я видел их на рынке. Ходят себе и смотрят.
      - Не трогают, пока не освоились. А потом покажут! Да ведь еще есть, кроме них, белогвардейцы, всякие самостийники, боротьбисты... Всякой твари по паре! Я, Миша, все думаю эти дни. В Кишинев возвращаться тебе никак нельзя: пронюхают, кто ты такой, и уничтожат. Что же мне с тобой делать?
      - Куда вы пойдете, туда и я.
      - Не годится это. Мне тебя твой отец препоручил. Вот что, браток! Отправлю-ка я тебя - знаешь куда? - в Москву.
      - Что вы, Григорий Иванович!
      - Да, да, обязательно в Москву. Пусть тебя Москва пошлифует. У меня там друг, по тюрьме знакомы. Вот к нему и поедешь.
      - Григорий Иванович! Не отсылайте меня в Москву! - в голосе Миши Маркова отчаяние, на глазах слезы. - Лучше я с вами... Честное слово, Григорий Иванович...
      Ах ты, горе какое! Жалко мальчишку, но Котовский, обдумав свое положение, решил ехать в Бессарабию, в подполье. Нельзя туда Маркова везти. Никак нельзя! И здесь бросить на произвол судьбы тоже невозможно.
      - Знаешь, как мы решим? Определится мое положение - вызову тебя. Можешь положиться на мое слово? Обязательно вызову! А сейчас устроим тебе вроде каникул. Да ты, чудак, что же плачешь? В Москву поедешь - понимаешь ли ты одно это слово? Счастье тебе привалило! Москва! Да я бы сам... с таким бы удовольствием...
      - Вот и едемте вместе!
      - Пока что нельзя. Не могу я тебе всего объяснить, по никак нельзя.
      Постепенно Миша сдавался. Раз так надо - ничего тут не попишешь. Все-таки последние дни перед расставанием они провели невесело. Миша стал молчалив, задумчив. Котовский тоже молчал, примерял и так и сяк, но видел, что придется Маркова отправить, другого выхода не было.
      Долго провозился с письмом. Он не очень-то любил писать. Писал и думал:
      "Решение принято правильное. В Москве не пропадет парень. Да и Стефан его не бросит".
      Так как Котовский для себя самого - если бы не война - лучшего не мог пожелать, как побывать в Москве, то ему казалось, что и для Миши это лучшее, что можно придумать.
      Письмо было готово. Самодельный конверт соорудили общими усилиями. Григорий Иванович рисовал Мише соблазнительные картины, рассказывал, какой это город - Москва: всем городам город, центр революционной мысли, столица мира, черт побери!
      Ну, вот и все, кажется. Багажа нет, так что и собираться просто: встали да пошли. И как Миша ни боялся, настал день расставания.
      - Поехали! - объявил Котовский.
      - Как! Уже?!
      Котовского покачивало. Он еще был очень слаб после болезни.
      Отправились на вокзал. Замешались в толпу, обезумевшую от голода, тесноты, ожидания.
      В справочном бюро угрюмо отвечали, что поезд пойдет неизвестно когда, а может быть, и совсем не пойдет. В буфете продавали кофе-суррогат и пряники на сахарине.
      Исхудалые женщины с глазами, полными тоски и отчаяния, унимали своих плачущих детей. Куда они ехали? Что их заставило бросить свои жилища и отправиться в эти странствия?
      Солдаты рядом на скамейке гоготали, пыхали махрой, уснащали каждое слово отборнейшей руганью и, по-видимому, готовы были или немедленно погрузиться в эшелоны, или оставаться здесь, в этом проплеванном вокзале, или переместиться в казармы, или быстро похватать винтовки, залечь цепью в привокзальном садике и отстреливаться от противника. Они давно махнули рукой на уют, на спокойствие, на свою жизнь и безопасность... И песни у них были отчаянные, залихватские. И за всем этим сохранялась вера в свою правоту, в какую-то большую правду.
      - Подали! - завопил какой-то невзрачный человечек и выскочил первым.
      - Маневровый! Ничего не подали!
      - Подали! На девятом пути!
      - Даешь девятый! Станция Петушки, забирай свои мешки!
      - Конечно, подали. И паровоз уже прицеплен!
      И все ринулись на перрон, волоча узлы, баулы, чемоданы, грудных младенцев и походные сумки. И Миша и Котовский вместе со всеми.
      Около вагона Котовский обнял Мишу:
      - Ты мне как сын!
      Миша боялся, что расплачется, стискивал зубы и молчал.
      - Счастливо! - крикнул Котовский на прощание. - Помни, что мы еще встретимся! Записку с адресом не потеряй!
      Мише стало страшно. Сердце сжалось. А паровоз уже рванул состав... Вагоны закряхтели и тронулись. И Миша остался один на свете. Совсем, окончательно один! Пошли мелькать станции и полустанки с замысловатыми названиями, разъезды с дородными стрелочницами и с пестренькими курочками на перроне. Странно было видеть курочек в такое время. Почему-то казалось, что их давно уже нет.
      Потом была пересадка. Потом просто стояли среди поля. И опять замелькали какие-то Гуляй-Поле, Лукьяновки... Марков бегал с чайником, отыскивал кипятильник, покупал гороховый хлеб... Ехали так долго, что Марков наконец привык, и ему казалось, что в этом вот вагоне ему так и придется ехать всю жизнь.
      Он думал о командире. Неужели они больше не увидятся? И почему Котовский так неожиданно отправил Мишу? Самому-то Котовскому еще опаснее оставаться. Как же так получается? Не все он понимал.
      "Маросейка... - читал он адрес на записке, которую дал Котовский. Странное название!"
      И опять ему стало страшно и неуютно. Что-то ждет его впереди?
      Кто-то окликнул его, подозвал к окну. Марков глянул и обмер.
      - Вот она, наша матушка! - сказал пассажир, протирая стекло.
      Вдали, как видение, мерцал старинным золотом, куполами изумительный русский город, слава и гордость народа - величественная Москва.
      Ш Е С Т А Я Г Л А В А
      1
      Наступил апрель. В "Валя-Карбунэ", имении Скоповского, цвели на веранде пышные розовые олеандры. Садовник Фердинанд уже готовил клумбы, а к столу подавалась из оранжерей свежая клубника.
      Княгиня Мария Михайловна Долгорукова все еще гостила в имении, и во флигелях, населенных тетушками, шли пересуды о слишком любезных отношениях княгини и Александра Станиславовича.
      Только сама мадам Скоповская сохраняла полную безмятежность.
      - Давно у нас утки с яблоками не было. А? Как вы думаете? спрашивала она. - Дарья Фоминична, вызови, голубушка, повара, только не того, приезжего, а нашего, Андрюшу.
      Каждый день кучер ездил в город за почтой. В Кишиневе начали выходить газеты; в них, между прочим, сообщалось о действиях "большевистского генерала Котовского". Вот она, непростительная либеральность: своевременно не повесили, а теперь расхлебывай!
      Княгиня и Александр Станиславович закладывали экипаж и ехали на мельницу за живыми раками. И когда княгиня взвизгивала, потрогав черного растопыренного рака пальцем, Скоповский приходил в восторг:
      - Честное слово, княгиня, вы как девочка! Будь бы мне на десяток годков меньше... Когда и куда девалась жизнь?
      - Вы прекрасно сохранились, - возражала княгиня.