От головы до ног по телу массивного пастыря внезапно пробежала дрожь, а когда спазм миновал, он с трудом выговорил, что дело — страшное.

— Именно это я имел в виду, — сказал мистер Понд, — когда говорил, что неприятно слышать, как старого знакомого обвиняют в ужасном деянии. И то же самое имел я в виду, когда говорил, что ключ ко всем загадкам — в увечье доктора Грина.

— Даже теперь, — пробормотал викарий, — мне не совсем ясно, что вы под этим подразумеваете.

— Все тут очень скверно, — отвечал Понд, — однако я полагаю, мы смело можем утверждать, что наш доктор — безумен, и в буквальном смысле слова. Мне, надеюсь, известно, что свело его с ума. Он личность, и великолепная, любит дочь викария, немало преуспел, очень привлекателен, как справедливо сказал Гэхеген, и к тому же весьма деятелен. Но все объясняется тем, что по несчастью он — калека.

Последней каплей в чаше его безумия стало нечто, при некотором воображении достаточно понятное и не слишком неестественное, если причина умопомешательства вообще может быть естественной. Соперники похвалялись при нем умением делать то, на что он неспособен. Сперва один из молодых людей хвастался уже сделанным, а вы, Гэхеген, именно хвастались, незачем это отрицать. Второй поступил хуже — он посмеялся над тем, что для него просто, тогда как для Грина совершенно невыполнимо.

Вполне естественно, разум его ухватился за слова о том, что умение лазать — еще не знак превосходства, что взобраться до самого балкона способен и безмозглый вьюн, что обезьяна карабкается лучше человека. «Чтобы добраться до того, что наверху, двигаться надо вниз». Если рассматривать ответ как логичную и остроумную колкость, он весьма неплох. Но разум Грина способен не только на логику и на колкости. Обезумев от ревности и страсти, он прямо кипел, а к тому же был уже слегка не в себе. Будем надеяться, что он хотел только показать им, но показал именно это.

Мистер Литтл, адвокат, все еще смотрел на собеседников без выражения. Ему, очевидно, не нравился Гэхеген, который умел вывести из себя почтенных, законопослушных юристов.

— Не знаю, ждут ли от нас, что мы примем эту невероятную историю, хотя бы и с гипотезой мистера Понда, — проговорил он довольно резко. — Однако мне хотелось бы задать еще один вопрос.

Он сверился со своими бумагами, после чего посмотрел еще пронзительнее и сказал резким тоном, усвоенным на перекрестных допросах:

— Не правда ли, капитан Гэхеген, вы приобрели изрядную славу рассказчика невероятных историй? В моих записях сказано, что однажды вы ублажали присутствовавших, повествуя о виденных вами шести гигантских морских змиях, каждый из которых проглатывал последующего? Вы рассказывали о великане, с головою закопанном в холме? Вы же, по-видимому, создали чрезвычайно наглядное описание водяного смерча, замороженного от земли и до самого неба. И ваш занимательный рассказ о развалинах Вавилонской башни…

Сэр Хьюберт Уоттон, при всей своей внешней простоте, обладал здравым смыслом, который иногда срабатывал не хуже кувалды. На протяжении почти всей беседы он хранил поистине беспристрастное молчание, но последний всплеск недоброжелательности пресек с такой энергией, что адвокат просто онемел.

— Слушать это все не желаю! — воскликнул он. — Мы знаем Гэхегена, и его байки — просто вздор, но ваши попытки обернуть их против него — вздор еще больший. Если вы предъявите серьезные обвинения, мы согласны предоставить вам все возможности для их доказательства. Но если вы собираетесь говорить о вещах, которые никто, включая самого Гэхегена, не принимает всерьез, то их я отвергаю!

— Очень хорошо, — отрывисто продолжал мистер Литтл, — последний мой вопрос будет свойства самого практического. Если капитан Гэхеген содеял только то, о чем говорит, то какого же черта он не сказал об этом раньше? Зачем скрылся? Почему на следующее утро бросился в бега?

Питер Гэхеген с усилием поднялся со своего места. На адвоката он так и не оглянулся, глаза его с глубоким сожалением прикованы были к пожилому священнику.

— И на этот вопрос есть ответ, — сказал он, — но никому, кроме мистера Уайтуэйза, я его не дам.

И как только мистер Уайтуэйз услышал этот отказ, он, что весьма странно, тоже покраснел и протянул Гэхегену руку.

— Я верю вам. И заставили меня вам поверить именно последние ваши слова.

Адвокат, исполненный презрения, но брошенный уже и собственным клиентом, затолкал бумаги в маленький черный чемоданчик, чем и завершился этот неформальный обмен мнениями.

Правдивый ответ на последний вопрос Гэхеген дал позднее. Он сказал правду той, кому говорил все, — Джоан Варни, с которой был помолвлен. И она, как ни странно, его поняла.

— Я убегал не от полиции, — сказал он. — Я бежал от девушки. Знаю, звучит это дико, но тогда я на самом деле считал, что делаю как лучше для нее в ситуации отвратительной, среди множества отвратительных альтернатив. Я на следующее утро знал, что показалось викарию: он видел, как я совершил убийство. Допустим, это бы я опроверг… Но ей пришлось бы узнать для начала, что ее старый друг, воспитатель ее любимых зверей — на самом деле кошмарный безумец, способный нанести ей гнусную обиду. Это в лучшем случае.

Но дело не только в том. Я вел себя так плохо, как другие; я оказался в стыдном и ложном положении. Если бы я остался, меня ждала бы трясина ничтожных объяснений и бесполезных раскаяний, и трудно было бы разобрать, для кого они больней — для меня или для нее. Тут мне явилась мысль, странная, тайная, почти подсознательная, и я не мог от нее избавиться: пусть думает, что думает, а потом, во времена тихие, будет помнить, что из-за нее один мужчина убил другого. Пусть ужаснется, но не будет унижена. А в голове моей все звучал безумный шепоток: в конце концов она будет немного… гордиться.

— Думаю, на ее счет ты был прав, — по обыкновению искренне сказала Джоан. — И все равно ты должен был сказать ей правду.

— Джоан, — ответил он, — у меня просто не хватило мужества.

— Я знаю, — сказала она — А еще я знаю, как ты заслужил свой орден. Я своими глазами видела, как ты перепрыгнул пропасть, и чуть не упала в обморок. Но в том-то с вами и дело, блистательные воины, — она приветливо подняла голову, — вам не хватает мужества.