1

Дубинка сухо и коротко щелкнула по деревянному шлему, и ученик рухнул на истрескавшиеся каменные плиты боевого дворика. Поединок... Никто и мигнуть не успел. Видевшим показалось, будто из-под ученических доспехов для палочного боя вдруг исчез человек, и они, лишившись опоры, обвалились к ногам испытующего бесформенной грудой щитков и стеганых валиков.

Испытующий не смотрел на сбитого с ног. Он был обескуражен и огорчен: трое первогодков оказались не способны парировать даже первый удар. Трое. И вряд ли те два, что остались, окажутся лучше. Неужели скалистые земли Арсда перестали рождать настоящих воителей? Или Первый Учитель стал слишком стар для своего ремесла? Горькие, досадные мысли... А этот, не выдержавший испытания, уже поднялся (с трудом, неловко), понуро отошел, освобождая место для следующего. Что ж, пора заканчивать. Время позднее, солнце уже споткнулось о зубчатые вершины Последнего Хребта, тень крепостной стены облила чернотой почти треть боевого дворика, и горнисты вот-вот протрубят к вечерней молитве. Пора заканчивать. Для того чтобы уяснить причины случившегося, еще найдется время. Целая ночь впереди, и можно будет наедине с собой, обуздав хаотические порывы чувств крепким якорным канатом рассудка, определить меру своей вины. Ведь недомыслие либо неумелость любого из Учителей — это тяжкая провинность того, кому вверена высшая власть Командора и архонт-магистра Орденской Школы... Нет, хватит. Испытуемые ждут.

Он коротко глянул в слепые решетки, подменившие собою лица двух переминающихся у стены мешковатых фигур, ткнул пальцем:

— Ты!

Выбранный ученик вздохнул с надрывом, будто бы с жизнью прощался, тряхнул головой и двинулся на сближение.

Для этого Первый Учитель счел подходящим воплощение «Задумчивый краб». Выбор напрашивался: мальчишка приземист и длиннорук. А ведь он неплох в движении, совсем неплох. Только вот колени сгибает чуть больше, чем следовало бы, и слишком напряжен. Похоже, реакция у него не очень... Впрочем, посмотрим.

Архонт не стал дожидаться, пока ученик подойдет на расстояние, удобное для удара. Ноги властно толкнули одетую в шлифованный камень землю, и встрепенувшееся пространство рванулось навстречу в коротком хищном прыжке.

Потом был резкий трескучий удар (это дерево встретилось с деревом), и архонт-магистр отскочил, замер, закусив губу. Отбил! Ученик отбил удар — спокойно, не сделав лишнего движения (сделал бы лишнее — не успел бы сделать нужного). Нет, хорош мальчишка, верное слово — хорош. Ну-ка, присмотримся внимательнее.

Новый прыжок, и оба — испытующий и испытуемый — исчезли из наблюдающих глаз, утонули в бешенстве взмахов и ударов, а потом из этого мельтешащего вихря вывалился ученик — нелепо, спиной вперед. Вывалился и с маху сел на землю, обалдело замотал головой, не соображая, что это за напасть такая приключилась с ним только что.

Первый Учитель улыбнулся, под седыми клочьями усов Влажно блеснули желтые ломаные зубы.

— Четвертый. — Это было пока единственное слово, произнесенное старым виртуозом за нынешний вечер. Что ж, он прав. Парнишка сумел отбить три удара (а они были хороши, достойны настоящего бойца). Да и четвертый, поваливший его, исхитрился наполовину ослабить — не удар это получился, а скорее толчок.

— Капля радости в чаше печали. — Архонт дернул щекой. — Я уже начал было привыкать к мысли, что Келья Второго Года будет пустовать до новой весны. Но теперь, слава могучим Ветрам, нашелся хоть один...

— Два, — снова осклабился Первый Учитель.

— Ты настолько уверен в этом?

Старик пожал плечами и отвернулся.

А последний из учеников уже шел навстречу судьбе. Нет, не шел — скользил, пританцовывал, перебрасывая дубинку из руки в руку. «Пенный прибой»? Ого...

Командор и архонт-магистр, конечно, быстро управился бы с малоопытным подростком, если бы безграничное изумление не сковало его движений, когда, вместо того чтобы самому наносить удары, ему пришлось отбивать стремительно заметавшуюся вокруг дубинку — раз, и еще раз, и еще, и снова... Трещало сшибающееся дерево, качались, кружились перед глазами солнце, стена, земля и глубокая чернота за ученической маской, и тело пьянело, упиваясь стремительностью схватки... И вдруг все кончилось. Некоторое время архонт стоял будто оцепенев, ощущая какое-то болезненное неудобство в правой ладони. Несколько бесконечных мгновений понадобилось ему, чтобы понять: дубинки в руках нет, она валяется под ногами. Выбил? Обезоружил? Его, воителя, виртуоза, — обезоружил?! И колено медленно наливается надсадной болью... Неужели достал?!

Широко, во весь рот ухмыляется гордый учеником и собой Первый Учитель, и этот, который тут, рядом, — он стащил с головы шлем, он тоже улыбается (растерянно, испуганно, сам еще не верит в то, что совершил). Всклокоченный, запыхавшийся, зеленые глаза лучатся детским восторгом...

Командор шагнул к нему, тяжело опустил ладони на показавшиеся неожиданно узкими и слабыми плечи.

— Как тебя зовут?

— Нор Лакорра Санол, — ответил ломкий, срывающийся от волнения голос.

Полдень вливался в долину потоками неспешного теплого ветра, дробился солнечными сполохами в россыпях мелких соляных кристаллов — обильных следах давным-давно покинувшего эти места моря, проступающих на граните окрестных скал.

Здесь не было ничего, кроме этих скал, серого песка, ветра и мутного потока (уже не ручей, но еще не река), петляющего между нагромождениями изувеченного временем камня — мертвого камня, жалкого в своих безнадежных попытках очертаниями походить на живое. А вверху — только синева (спокойная, безразличная) и одинокое солнце, и все.

Полдень. Время для одиночества и схватки внутри себя.

Нор шел у самой воды, ощущая босыми ступнями плотную сырость песка; и проплывали по сторонам валуны, причудливые громады утесов, а изредка и фигуры уединившихся учеников — застывшие среди камней в каменной же неподвижности смуглые тела, одинаково перечеркнутые белизной набедренных повязок.

Вот и привычное место — проточенная водой скала, перебросившаяся через поток мрачноватой тяжеловесной аркой; и тщательно скрываемая ото всех тайна, непонятно почему вздумавшая уродиться в этой мертвой долине.

Тайна. Невзрачный стебель, нахально тянущийся вверх. Он не мог, никак не мог вырасти тут, но вот — вырос, и плевать ему, что не бывает такого, а для тех, кому вздумается исправить недосмотр всемогущих Ветров, допустивших живое укрепиться в не ему надлежащем месте, он припас длинные, свирепо изогнутые шипы. А ведь могут, могут найтись истовые поборники гармонии и порядка, тем более — среди орденской братии тем более — в стенах Школы. Поэтому Нор и превратил существование этой колючки в свою тайну, а если что, так и драться за нее станет.

Сентиментально? Да. И Первый Учитель говорил, и Командор наставляет, что излишняя для воителя чувствительность нарушает гармонию души Нора. Именно с этим назначено ему сражаться в часы полуденного уединения. Только назначения архонт-магистра нужны Нору, как на пожаре ложка. Нор и сам разберется, с чем ему драться внутри себя.

Он нащупал измочаленный кончик стягивающего ворот шнурка, потянул, и заношенный невесть сколькими поколениями учеников коричневый подрясник тяжко осел на песок. И Нор тоже опустился на песок, скрестил ноги, уперся ладонями в колени, пытаясь отлучить чувства от окружающего — как всегда, как в любой день из полутора лет, вырванных из жизни для Школы. И как всегда, ничего из этой затеи не получилось.

Потому, что со скал стекали печально шуршащие струйки пыли. Потому, что на мутной поверхности потока рождались бесшумные водовороты, и солнце вспыхивало в них внезапными искрами. Потому, что где-то далеко море дробилось о каменистый берег пенными всхлестами, и от этого тихо и зовуще гудел плотный песок. Потому, что смутные крылатые тени плавно скользили по песку и, коснувшись подножий утесов, вдруг стремительно взмывали по ним и пропадали из глаз. Потому, что...

«Нор!» И не понять — то ли негромкий сдерживаемый смех, то ли это вода журчит... А потом снова (тихо, зовуще): «Но-ор!»

Он вскинулся, ошалело завертел головой — никого. Наваждение... Хотя... Ну конечно, вон она, за тем валуном, вздыбившимся на середине потока. Замерзла, губы бледные, трясутся, вздернутый нос шмыгает, мокрые волосы прилипли ко лбу, и в них запуталась тина, но глаза лучатся восторгом, и вся эта до ушей ухмыляющаяся рожица кажется воплощением единственной чрезвычайно содержательной мысли: «Ай да я». Смилуйтесь, всемогущие, да как же Рюни сумела пробраться в охраняемые угодья Школы?!

Нор поманил ее пальцем: плыви сюда! Нет, не хочет она сюда, мотает головой, да так, что срывающиеся с коротких волос брызги долетают до берега. С коротких волос? Ну вот, так давно не виделись! Она стрижется уже... Да выбирайся же ты на берег, совсем ведь окоченеешь! Опять головой замотала. А потом — беззвучно, одними губами:

— Ты рад?

Нор только руками развел. Она еще спрашивает! Потом вдруг встревожился: а с чего бы Рюни вдруг отважилась на такое? Только чтоб его повидать, или...

Он спросил это торопливо и гораздо громче, чем следовало (даже несмелое эхо зацепилось на миг за вершины окрестных скал), и Рюни испуганно оглянулась, а потом отлепилась от своего валуна и подплыла ближе. Течение развернуло ее и поволокло вдоль берега, но она изловчилась ухватиться за что-то на дне. А вот за протянутую Нором руку хвататься не стала. Почему?

Несколько мгновений Рюни, тяжело дыша, снизу вверх смотрела на присевшего на корточки Нора. Над водой по-прежнему виднелась только ее голова, и было ясно, что неудобно ей так и холодно, но выбираться на песок она явно не собирается. Нор уже всерьез начал обдумывать, как бы это ее вытащить на берег силком, но тут Рюни заговорила — торопливо, то и дело отплевываясь от захлестывающей рот воды:

— Да ничего у меня не случилось плохого. То есть случилось, конечно, только давно, полтора года назад. В тот самый день, когда ты в Школу проситься вздумал. Глупый ты, Нор, на шесть лет себя в кабалу определил. И зачем, зачем?! Ты же и так был хорош. И на ножах был хорош, и на палках, и на кулаках — по-всякому... Я же помню! Я ведь вот зачем к тебе пробралась, я сказать хотела: не нужно тебе это, Нор, не твое это! Давно хотела сказать, только не знала, как повидаться с тобой. А вчера вот придумала...

Она примолкла, вскинула на миг из воды ладошку, отмахнула от глаз нависшую прядь. И Нор тоже молчал, улыбался снисходительно и ласково. Потом спросил:

— А как дома? Почтеннейший Сатимэ благополучен?

— Да так... — Голова Рюни как-то странно дернулась, наверное, она пожала плечами. — Хвала могучим Ветрам, жизнь у нас пока неплохая... И батюшка Лим здоров. Только скучает он, меньше народу стало к нам заглядывать с тех пор, как ты ушел. Совсем захирела наша таверна, нет того веселья, что прежде бывало... — Она запнулась, а потом голос ее окреп и глаза задорно блеснули. — А ведь ко мне сам капитан Рандрэ Римо Контир сына сватал. Представляешь? Такой человек — уважаемый, с тремя именами — меня захотел для сына. Какая партия, честь какая!

— Вот как? Я рад. — В голосе Нора можно было уловить все что угодно, но только не радость, и Рюни это очень понравилось. Она выждала, наслаждаясь выражением его лица, заговорила опять:

— Только знаешь... Мне на смотринах с чего-то вздумалось рому выпить, капитану на колени присесть да песенку спеть из тех, что портовые пьянчуги после третьей кружки затягивают. И на беду, как раз в тот самый миг, когда матушка скромность мою да застенчивость девичью расхваливать принялась. И досточтимый Контир почему-то решил, что все же не по мне такая честь — за сына его идти. Ах, я так горевала, так горевала! Чуть не померла с горя...

Нор глубоко вздохнул (Рюни показалось даже, будто и не вздохнул он, а всхлипнул), потянулся к ней, несмело коснулся волос... Она отпрянула, фыркнула:

— Ты, гляди, осторожней! Тебе еще поболее четырех лет надобно не о девицах думать — о другом.

— Да нет же! — Нор и впрямь чуть не плакал. — Какие там четыре года! Ты верь, я уже скоро-скоро науку закончу! Я же знал, с самого начала знал — ненадолго это. И в Школу решился затем только, чтобы боевой стали руку обучить. Мне же остальная наука не нужна, я и так... Могучие ведь меня и этим даром отметили. На испытаниях первого года я самого Командора в палочном бою победил, все говорят: не бывало еще такого, чтоб ученик...

— Я знаю. Видела. Нор оторопел:

— Как это так — видела? Не могла же ты...

— А вот смогла! — Рюни победоносно шмыгнула посиневшим от холода носом. — Я все твои бои видела. Первому Учителю твоему очень уж ром батюшкин по душе, всякий раз, как у него в городе надобность, он нас ни за что не минует. И платит он хорошо, очень хорошо он монетой платит, а еще щедрее — рассказами о самом лучшем из всех учеников, сколько их было у него за все времена. Понял? А возле школьной стены утес есть — высокий, далеко с него видно... Все понял?

Нор изо всех сил потер ладонью лицо, пряча радостную улыбку, потом сказал:

— Я вот что понял: если ты сейчас же из воды не вылезешь, то застудишься насмерть. Давай руку.

— Да не могу я... — Она стала тихонько отодвигаться от берега.

Нор испуганно заморгал:

— Почему?

— Вот глупый, — жалобно скривилась Рюни. — Ну как же я выйду? Я же голая совсем...

— Ну и что? Раньше же ты купалась со мной...

— Э, что вспомнил! Столько времени прошло, мы тогда совсем детьми были. И потом... А если увидят?

— Кто? — Нор улыбнулся. — Уединившиеся? Да они же глазам своим не поверят, они и помыслить не способны, что здесь такое возможно! И не до праздного созерцательства им, они теперь внутрь себя смотрят...

Рюни больше не стала спорить. Она зажмурилась изо всех сил и медленно-медленно выпрямилась, встала по колено в воде. А потом, набравшись духу открыть глаза, она увидела два крохотных своих отражения в расширенных бессловесным восторгом зрачках Нора.

Через высокое стрельчатое окно в келью вливалась промозглая темень, и неугасимый огонек под символом всемогущих был слишком слаб, чтобы сражаться с ней. Уж третий раз обходил крепостные стены ночной дозор, и Крело Задумчивый Краб давно угомонился, умолк, задышал глубоко и ровно, а вот к Нору сон не спешил. До сна ли после того, что так неожиданно сбылось в определенные для скучных раздумий часы? Какой уж тут сон...

Нор метался на шатких трухлявых нарах, кусал губы, до муторной боли в суставах сжимал кулаки. Рюни... То, на что отважилась она под тяжеловесной аркой, прогрызенной потоком в скале, сказало яснее, чем даже самые многословные объяснения: она любит. Но она устала, устала, устала ждать, ей тоскливо и жутко считать, сколько еще не быть им вместе. А Рюни — это Рюни, и при одной только мысли о том, до чего может довести ее эта тоска, в горле Нора будто горячий комок вспухает.

Хватит. После того, что случилось, медлить невыносимо и глупо. Да и чем он рискует, даже если случится худшее? Отлучением от Школы? Пусть. Ему надоело тут. Да, конечно, он не забыл того, что привело его за эти надменные стены. Нор хотел стать крепкой защитой для тех, кто ему дорог, но он ошибся: вот уже больше года его учат тому, чему он давно научился сам, заставляют гнать из себя все, чем привык гордиться. Он думал, что Школа — это возможность заполучить боевую сталь. И в этом также ошибся Нор: почти два года ждать ему, четырнадцатилетнему, позволения прикоснуться к оружию зрелых (оказывается, здесь такое решается не наличием поручителей и даже не умением — только возрастом). Разлучили с Рюни, а что же взамен?

Отсутствие неприятностей, которых, возможно, не было бы и вне Школы?

Хватит. Он не тряпичная кукла, послушная пальцам базарного балаганщика, он сам способен вершить свою жизнь. Довольно ждать, эта ночь не хуже тех, что будут потом.

— Эх, почтеннейший, и рад бы я спорить с вами, да не могу. Слова ваши горьки, как прошлогодняя брага, но они справедливы... — Лим Сатимэ махнул полотенцем по щербатому столику, со стуком поставил кружку, глянул на засидевшегося гостя с некоторым сомнением. — Пятая уже, и хоть бы раз спросили разбавленного или пива... Простите мою смелость, почтеннейший, но не чересчур ли?

Гость медленно замотал головой:

— Нет. Не че-рес-чур. Но я могу выпить и че-рес-чур, и никто меня за это не упрекнет. Вот был бы я архонтом, ну тогда уж меня бы упрек-ик-нули. Но разве же я архонт? Нет. Я — так... — Он сплюнул под стол, обеими руками придвинул кружку к себе. — Бросьте, Сатимэ. Вот вам монета, налейте себе стаканчик и посидите со мной. По дневному малолюдью дочка сама управится, она у вас шустренькая удалась. Эх, и дурни же нынешние сопляки! Мне бы вот годов этак тридцать скинуть, так уж я бы сюда стал ходить не одной только выпивки ради...

Сатимэ поскреб переносицу. И вправду, посидеть, что ли, за приятной беседой? В заведении почти никого, а те, кто есть, уже заплатили и вряд ли потребуют подливать... А, ладно! Изредка можно себе и такое позволить. Он крикнул Рюни, чтобы принесла пива, и деликатно присел на краешек скрипучей расхлябанной лавки.

Тем временем гость одним долгим глотком выхлебнул едва ли не половину немаленькой порции, отдышался, утер заслезившиеся глаза и заговорил снова:

— Вы вот давеча сетовали, что слова мои горше самого дрянного пойла, когда-либо осквернявшего глотку честного человека. Да как же не быть им такими, если вся жизнь наша — только горечь, горечь, горечь... Горечь и мерзость. И чем дальше, заметьте, тем мер... э-э... мер-зост-не-е. Ничто уже не радует, все гниет. Все. Вера, устои, долг... Сгнило, все сгнило, юное поколение и уразуметь-то уже не может, что оно за слово такое — долг, какой-такой смысл оно собой обозначало. Не-ет, верно я вам говорю: все протухло насквозь. Вот разве что кроме вашего рома...

Сатимэ пригорюнился, закивал торопливо:

— Ох, вы даже и не говорите мне про наше юношество. Вот хоть бы и дочка моя — ведь это, поверьте, хуже разорения. Да, кстати... Рюни! Ну что же ты? Я ведь, кажется, просил принести мне пива!.. Как она мать свою огорчила, как огорчила! Ну, вы, почтеннейший, слыхали уже, наверное, какой скандал у нас приключился с капитанским сватовством. Ей бы после такого до смерти стыдом маяться, да где там, другое у нее на уме. Давеча спрашивает: «Батюшка, — это меня, значит, она спрашивает. — Батюшка, а может ли по нынешнему закону школяр четырнадцати лет от роду жену себе взять?» Ну какова?

— Это пусть, — досадливо отмахнулся гость. — Это я одобр-р-р... э-э... о-доб-ря-ю! — Он снова приложился к кружке, сморщился. — Пусть женятся, пащенки недозрелые, так оно только лучше: и без родительского соизволения не обойдутся, и к степенности смолоду попривыкнут. Я вам не о таком, я о худшем... Ведь лучший ученик, из лучших лучший! Ну как же, возомнил о себе... Воитель милостью всемогущих... Безмозглый ублюдок — вот! Это же и в голову допустить невозможно такое — забраться в оружейную, выкрасть боевую сталь... Сам себя учить вздумал... Пащенок...

Сатимэ в изумлении округлил глаза:

— Позвольте, почтеннейший... Вы сказали: «Лучший из учеников»? Так это что же, Нор?!

— Нор... Ох и дерьмовую же шутку сыграл он со мной, этот ваш Нор... А знаете ли, мой почтеннейший Сатимэ, что сказал Командор? Командор мне сказал: «Вот, значит, чему ты учишь, Первый Учитель?» А потом он сказал так: «Ты больше не Первый Учитель». Вот как он сказал.

— О Всемогущие! — Сатимэ искоса глянул на валяющийся под лавкой гостя объемистый дорожный мешок, на прислоненный к нему меч в потертых походных ножнах... Вот оно, значит, в чем дело... — Но что будет с вами теперь, почтеннейший? Надо же чем-то жить.

Бывший Первый Учитель ощерился в невеселой улыбке:

— Заботами великих Ветров воители Арсда не умирают от голода. Они умирают из-за другого. В любом гарнизоне — от Последнего Хребта до побережья — завизжат от радости, едва я ступлю на их боевой дворик. А Нор... Завтра в час третьей стражи он получит свое. Командор пожелал самолично исправить мое упущение, показать возомнившему, чего он стоит на самом деле. Ах, Командор! Мудрец, величайший воитель! Каменная химера, что над воротами. Школы, — и та умнее: думать не способна, так хоть помалкивает. А этот... Ар-р-рхонт-ма-гистр... «Вышвырну из его души злую гордыню, спасу его для воинского искусства...» Я ведь знаю мальчишку, знаю! Не то что воителем стать — он и жить не сможет с раздавленным сердцем... Еще кружку, Сатимэ, разлюбезнейший вы мой поилец, несите еще одну кружку и закусите себе на ладони: завтрашнего позора ваш Нор не пе-ре-жи-вет... — Он вдруг осекся, шарахнулся в пьяном испуге — так неожиданно грохнул об пол глиняный стакан с пивом, выскользнувший из пальцев неслышно подошедшей Рюни.

Когда горны сигнальщиков гнусаво проныли час третьей стражи, на боевой дворик Школы навалилась тишина, будто бы это и не люди четкими рядами застыли вдоль стен, а бездушные каменные болваны, для чьей-то нелепой прихоти обряженные в полосатые плащи ратников охраны, ученические подрясники и черные хламиды Учителей. Четкие ряды, радующая глаз почти архитектурная безукоризненность строя, торжество мысли над раздражающим беспорядком, присущим миру живого, а в особенности — людским сборищам. Целесообразность. Воплощенная гармония.

Вкрадчивый порыв предвечернего ветра шевельнул полы просторных одежд, скомкал мечты о высоком, и Командор, вспомнив, для чего он здесь, обвел посуровевшим взглядом стоящих: все ли пришли?

Пришли все, кроме назначенных в стражу. И Нор пришел. Вот он стоит посреди двора — одинокий, злобно насупленный, готовый к самому худшему. Мальчик, ты и представить себе не способен, каким оно может быть, это худшее...

Командор сочувственно улыбнулся. Он мог позволить подобную вольность лицу, скрытому золоченой сталью, — Нору и прочим смотрящим видна лишь полоса мрака под низким налобником массивного шлема, и заподозрить, что она может таить в себе жалость, способен только лишенный ума. Тяжеловесная, закованная в холодный блеск панцирного железа фигура, незыблемо утвердившаяся на сером камне двора; могучие ладони спокойно и прочно охватили рукоять широкого меча; мощь, величие, угроза и тайна — таким видят его собравшиеся, и это хорошо.

Однако, что же это Поксэ мешкает? Или он, надев облачение Первого Учителя, совсем ошалел от радости? Ага, наконец-то — надрывный стон гонга и зычный выкрик: «Слушайте!» И снова: «Слушайте!» А потом — тишина. И в этой тишине голос Командора и архонт-магистра орденской Школы лязгал, будто тонкие гремучие листы меди рушились один за другим на каменный пол:

— Ученик второго года Нор Пенный Прибой, сын и наследник чести капитана Лакорра Сано Санола! Ты, оскорбивший кражей боевую сталь, знай: волей всемогущих Ветров мне назначено удостоить тебя вольной схваткой. Попробуй обезоружить виртуоза, если считаешь, что достиг совершенства.

И вот уже Нор обалдело следит, как подошедшие ратники, словно рыночные торгаши, раскладывают перед ним короткие и длинные боевые клинки, каски, щиты, нагрудники. Не понимаешь, малыш? Ничего, скоро поймешь.

Архонт не глядя сунул меч в тянущиеся сзади услужливые руки, медленно потащил с головы шлем...

Долго путался ошалевший от неожиданной чести мальчишка в сложностях ритуала выбора оружия. А когда он — уже в каске, панцире и с клинком в кулаке — наконец-то обернулся взглянуть на противника, тот давно успел изготовиться к схватке. И Нор пошатнулся, зарычал, словно бы пощечину получил, словно в лицо ему плюнули; только и пощечина, и плевок были бы лучше, чем то, увиденное. Ни пластины брони не оставил на себе Командор, даже легкой тканью не захотел прикрыть обросшую узловатыми мышцами грудь. А вместо меча рука его сжимала короткую шипастую жердь, какими погонщики вразумляют строптивых ослов.

Снова тягуче проныл гонг, распорядитель схватки выкрикнул установленное обычаем, и архонт-магистр плавно заскользил навстречу Нору и его бешеной ярости. А потом...

Что-то мелькнуло перед глазами Нора, задело опоздавшую вскинуться вооруженную руку; что-то тяжело и звонко грохнуло в нагрудник, и новый — страшный удар по затылку, плечам, спине... Нет. Удар затылком, плечами, спиной о каменные плиты боевого двора. С маху. Всем телом. И каска с жалобным дребезжанием катится под ноги стоящим у стен. А Командор застыл в спокойной уверенной позе, жердь свою пастушескую держит небрежно, на противника не смотрит — смотрит на клонящееся к западу солнце. Ну, погоди, ублюдок!

Нор вскочил, перехватил обеими ладонями рукоять меча и всю силу своего бешенства вложил в страшный удар по будто нарочно подставленной палке — вышибить из руки архонта эту выбранную им вместо оружия дрянь, закончить схватку, победить.

Как бы не так... Палка непостижимым образом вывернулась из-под клинка, и потерявший равновесие Нор снова ударился о землю коленями, локтями, лицом. Показалось, или там, под стенами, кто-то хихикнул? Позор, позор! Он попытался было встать, но несильный удар по затылку снова бросил его на колени.

Ну что? Что теперь? Продолжать? Или бросить меч? Швырнуть долгожданную боевую сталь под ноги этому самодовольному, плюнуть в него и уйти. Битым. Наказанным. Всемогущие, ну за что, за что же такое унижение?!

Не было больше у Нора ни воли, ни сил оторвать колени от шершавого камня, решиться на что-нибудь; отчаяние жгло, разъедало веки подступающими слезами (смилуйтесь, всемогущие, не дайте заплакать!), и креп, множился смех в утративших стройность шеренгах... Чтоб вы все подохли, ублюдки! Чтоб вам всю жизнь так, как мне сейчас!

Он тяжело поднялся, стараясь не смотреть на скалящиеся рожи стоящих вокруг. Ослабли, утратили цепкость взмокшие от липкого пота пальцы, и тяжесть, клинка поволокла из ладони длинную рубчатую рукоять — пусть. Наплевать. Подавитесь.

А через миг... В стремительном рывке хрустнули мышцы и едва не надломилась спина, но рука успела догнать падающий меч. В последнее мгновение успела, у самой земли. Хвала могучим... Потому, что бывший Первый Учитель любит ром почтенного Сатимэ. Потому, что выше школьных стен вздыбился гранитный утес, на который не посылают стражу. Он совсем почти гладкий, никому на него не взобраться, кроме Рюни. Всемогущие, как же вы допустили забыть?!

Издевательский гомон смолк. Шагнувший было к двери своей кельи Командор обернулся, удивленно надломил бровь: мальчишка снова изготовился к бою. Он хочет продолжить? Пускай. Урок запомнится крепче.

Все бы вышло иначе, если бы не леность уборщика. Крохотный камешек, подвернувшийся под ногу виртуозу боевой стали, заставил его вздернуть плечо и качнуться навстречу описывающему стремительный полукруг клинку — качнуться чуть-чуть, только чтоб сохранить равновесие. Следившие даже не заметили этого. Только Нор видел, как внезапно остекленели холодные глаза, как безвольно обмякли жесткие, всегда надменно сжатые губы... А потом из показавшейся сперва пустячной ранки на горле Командора выплеснулась черная кровь, и его короткий булькающий всхлип превратил застывшие вдоль стен шеренги в перепуганную толпу.

Суд был малолюдным. Незнакомый тучный старик в черном, трое наставников, новоиспеченный Первый Учитель Поксэ да начальник школьной охраны — вот и все, кого увидал Нор, когда конвоир впихнул его в полутемную келью. Впихнул, придержал за плечо (стой, мол) и сам встал позади, загородив собой ветхую скрипучую дверь. Нор криво усмехнулся. Похоже, немалую опаску испытывают перед ним отцы-наставники. В келье нет окон, через которые можно было бы убежать, нет мебели, мало-мальски пригодной для драки, — ничего в ней нет, кроме подвешенного к стене деревянного символа всемогущих да тяжеленного стола, за которым расселись судьи. Шестеро вооруженных мужчин, и, как минимум, пятеро из них виртуозы. Так почему же охранника не выставили в коридор? Неужели и впрямь боятся? Вряд ли. Наверное, просто хотят, чтобы подробности суда нынче же стали известны в казарме, а значит, и во всей Школе. Или... Может, его судьба уже решена, и никакого суда не будет?

Скорее всего, так и есть. Очень уж спешили они, да и мрачная шестерка за щербатым столом вовсе не похожа на собрание судей. По «Уложению про злодейства вольные и невольные», дела об убийствах должен самолично рассматривать префект территории, причем разбирательство допустимо проводить лишь в присутствии родственников сторон и, сверх того, пятидесяти незаинтересованных граждан. Этот пункт «Уложения» накрепко запомнился Нору. Года два тому назад какой-то матрос упился ромом дядюшки Лима до мохнатых рыб и пырнул ножом мирно обедавшего за соседним столом сборщика податей. Из-за выходки припадочного забулдыги пришлось таскаться в префектуру и свидетельствовать на дознании, а в таверне чуть ли не до самых муссонов только и разговоров было, что про всяческие преступные действа да судейские промахи.

Значит, для Ордена соблюдение законов не обязательно? А впрочем, так даже лучше.

Нор покосился на хмурого старца. Обрюзгшее, до лиловатости выбритое лицо; массивный тупой подбородок; в бесцветных стекляшках глаз невозможно прочесть ни намека на чувства или раздумья... Одет в заношенную холстину, однако левый рукав перетянут увесистым золотым жгутом. Видать, немалый орденский чин, может, даже один из Вице-адмиралов. Поди объясни такому, что не хотел, что нечаянно, что Архонт (райских ему ветров) сам виноват... Безнадежно. Ведь и по «Уложению» любое человекоубийство — хоть с умыслом учиненное, хоть негаданно — разница невелика. И то сказать: боевую сталь выкрал — тоже нечаянно, что ли?! Нет-нет, все правильно. Свидетелей было множество, вина несомненна и неискупима. Для чего же затевать глупое лицедейство суда?

Тем временем приезжий старик внимательно оглядел поставленного перед ним взъерошенного, насупленного мальчишку, а потом выговорил, уставившись куда-то поверх его головы:

— Стань в коридоре.

Скрипнула дверь за спиной, лязгнуло что-то — наверное, охранник, выходя, зацепился рукоятью меча. Снова шевельнулись старческие синеватые губы:

— Сядь.

Нор послушно сел на пол — скорчившись, обхватив руками вздрагивающие колени. Подрясник у него отобрали еще позавчера (чтобы не осквернять ученическое одеяние телом отлученного), а набедренная повязка — слишком плохая защита от сырости школьных подвалов. Этак можно и околеть, наказания не дождавшись...

Орденский иерарх вдруг как-то обмяк, будто бы кости и мышцы его потеряли способность сопротивляться тяжести грузной плоти. Подбородок уткнулся в грудь, взгляд занавесила седина клочковатых бровей. А вот голос остался таким же, как и был — звучным, с хрипотцой.

— Непревзойденный толкователь этических норм Кириат Латонский учил: «Недостойно решать судьбу человека втайне от него». Прошу верить, что присутствие здесь отлученного вызвано единственно лишь стремлением соблюсти по отношению к нему требования, пристойности. Прошу верить, что я не собираюсь затевать какое-либо подобие следствия, ибо лишен сомнений в правдивости и неколебимой честности заслушанных вчера обличителей. — Он искоса оглядел лица сидящих рядом, снова ссутулился. — Господа руководители Школы, советую приступать к высказыванию суждений: время ждать не умеет.

Господа руководители, однако, с высказыванием суждений не торопились. Мялись, деликатно покашливали в кулаки, вздыхали задумчиво. Неужели сомнения посетили испытанных виртуозов? Или (вот уж вовсе вещь небывалая!) их обычная рассудительность поколеблена смятением чувств?

Да нет же, чушь это. Просто каждый из них опасается говорить первым. Что там на уме у властительного визитера, знают лишь всемогущие, а за сфальшививший хор всегда отдувается запевала. Опять же командорская келья пуста, и займет ее человек мудрый и в суждениях безошибочный. Орденский адмиралитет, наверное, уже наметил кандидата, но ведь всякое может случиться...

К счастью, начальник охраны не выдержал долгой молчанки. Возможно, по неспособности своей к уклончивым хитростям, а скорее из-за того, что его шансы на командорский чин были ничтожнее, чем у остальных.

— Прошу извинить мою глупость, но я не могу понять, чего желает от нас ваше вице-священство.

Нор прикусил губу. «Вице-священство»... Значит, прибывший все-таки вице-адмирал. Экого внимания удостоили отцы Иерархи! А начальствующий над ратниками в крайнем недоумении тер подбородок лопатообразной ладонью:

— Какие еще могут быть суждения, когда все ясно и так? Ведь есть же орденский кодекс, школьный устав. «Уложение», наконец... А подробности — рудник там, галеры, остров Ниргу или горные пастбища — пускай уточняет префект. Мы сделали свое дело, отлучив негодяя; остальное — забота территориальных властей. Разве не так?

— Убийство случилось в угодиях Ордена, — тихо и вкрадчиво напомнил Поксэ. — Партикулярные чиновники не захотят вмешиваться. Кроме того, почтеннейший из воителей забывает, что преступление двоекратно и святотатственно: юный злодей убил не кого-нибудь, а собственного наставника. А за день до этого он выкрал сталь. «Незаурядность, преступления вызывает и незаурядность кары» — не так ли говорил упоминавшийся здесь моралист Кириат?

Начальник охраны пренебрежительно скривился:

— Ну давайте определим сопляка одним махом и в гребцы, и к людоедам, и на рудник — это уж точно будет незаурядно. Или, может, посоветуете наказать смертью?

— Почтеннейший предводитель ратников, видимо, считает меня способным посоветовать лишь глупость или же непристойность. — В голосе Первого Учителя, однако, не ощущалось обиды, он по-прежнему был кроток и почти ласков. — Всемогущие Ветра безоговорочно осудили убийство сограждан, каких бы возвышенных оправданий ни выдумывало для подобной низости человеческое лукавство. И конечно же, нелепо ссылать одного юного злодея сразу в три разных места. Учитывая мой зрелый возраст, можно было бы избавить меня от подозрений в подобном идиотизме. Как вам, должно быть, известно, идиотам, лишенным Ветрами дара мышления, позволяется жить среди людей только до шестнадцати лет — и то лишь затем, дабы безошибочно убедиться в их неспособности зачинать здоровое, полноценное потомство... Кстати, не скажет ли мне достойный ратник, что случается с такими беднягами после?

— Если это парни, то их гонят в Прорву. А какое...

— Вот именно. В этом-то и кроется суть моего предложения: в Прорву.

Начальник охраны растерянно оглянулся на приезжего (вроде как помощи у него собирался просить), но старик словно и не следил за спором — он внимательно разглядывал настенный знак всемогущих. Впервые увидел, что ли?!

А Нор при упоминании Прорвы мгновенно перестал стучать зубами и взмок. Уж лучше душные подземные лабиринты или даже осаждаемые дикарями плантации — это хоть доступно воображению, к этому он уже успел приготовиться за двое суток бездельного карцерного одиночества. И — на тебе, Серая Прорва. Этакой негаданной жутью оборачивается камушек, подвернувшийся под командорскую пятку! И единственный, кто почему-то старается защищать, — начальник охраны, вовсе чужой человек. Или он уже не пытается? Молчит же... Пожимает плечами, морщится, но молчит. Надоело спорить? Сдался? Нет, глава ратников пока еще не собирался сдаваться.

— Как же так — в Прорву? — выдавил он наконец. — Этот... Нор... Он же не идиот! И не ветеран, добившийся чести... И шестнадцать ему, кажется, не скоро еще... Если мы сами примемся нарушать установленные порядки, то где уж заставить подчиненных блюсти дисциплину!

Услыхав такое возражение, Поксэ неожиданно расхохотался.

— Да помилуйте, в конце-то концов, зачем же ссылаться на то, чего вовсе не понимаете?! — Первый Учитель обвел взглядом присутствующих, приглашая всех (даже Нора) вместе с ним повеселиться над солдафонской наивностью. — Умственная ущербность, почтеннейший, это вам не выпад с ложным замахом — она в конкретную формулировку облекается трудно... — Он вдруг посерьезнел. — Если человек совершенно не способен думать, это беда невеликая: и распознать такую ущербность легко, и передаться она может лишь его собственным детям. А вот когда не умеет думать правильно... Попробуйте уличить такого! К тому же подобная разновидность идиотизма заразна, как малярия, и перекидывается на окружающих без разбора возраста и сословия. Прежде чем воля орденских иерархов обязала меня посвятить себя обучению юношества, я три долгих года состоял при особом трибунале столичной территории. Вот бы вам, мой почтенный, поприсутствовать, поглядеть, каких благополучных с виду подростков иногда признают непригодными к жизни! Или как ветерана торжественно извещают о даровании испрошенной им чести последнего подвига, а он белеет и мямлит дрожащим голосом: «Ошибка это, господа начальство, не испрашивал я...»

Поксэ умолк, с некоторой опаской покосился на вице-адмирала. Может, его вице-священство посчитает, что в пылу спора было сказано нечто лишнее? Кажется, не посчитает. Его вице-священство, как и раньше, бесстрастно изучал символ Ветров. Нору примерещилось даже, будто старец, непостижимым образом угадав немой вопрос во взгляде Первого Учителя, еле заметно кивнул.

Начальник охраны был огорошен услышанным. Наверное, он уже понял бессмысленность дальнейших препирательств (и намек на возможность дарования непрошенной чести усвоил) — иначе откуда бы взяться в его голосе такой мрачной досаде?

— Уж если рассуждать по всей строгости, то в случившемся виноват не только сопляк. Как посмел покойный господин командор удостоить вольным поединком недоучку? Если привычному только к палочным дракам щенку впервые дали боевой меч, то можно ли ждать, что он сумеет рассчитать опасность и силу своих ударов? И потом, на палках обычно дерутся до попадания по шлему, а на мечах до лишения оружия — это ж совсем другое. Пойди приноровись без опыта... А командор из спеси сам помогал себя убить: если бы вооружился как следует, то был бы сейчас невредим и цел. Я-то видел, что он пытался отбить своей дубинкой последний удар, только разве отмахнешься палкой от стали?! Как тростинку перерубило...

— Да, командор виновен, — важно закивал Первый Учитель. — Но ведь он мертв — и, следовательно, неподсуден. Давайте говорить о том, для чего мы собрались.

Охранник отвернулся, пожал плечами;

— Все равно префект не рискнет утвердить. Побоится — больно уж скользкое получается дело.

Поксэ хотел ответить, но не успел. Подавившись несказанными словами, он почтительно склонил голову, слушая внезапно заговорившего вице-адмирала.

— Насколько мне известно, — неторопливо и внятно произнес старик, — префекта завтра предполагают удостоить аудиенции у его первосвященства. Прошу поверить: префект утвердит что угодно.

Он встал; вслед за ним торопливо поднялись наставники, так и не решившиеся вступить в беседу (ничего, это нельзя считать неудачей: пускай выгодным образом сумел представить себя не кто-то из них, выскочка Поксэ, но ведь и на неприятности нарвался простофиля-охранник, а не кто-то из них). А за спиной Нора натужно проныла отворяющаяся дверь, и холодное железо латной рукавицы властно коснулось его плеча.

2

Было это? Да, без сомнения. Память еще не успела растранжирить подробности недавних переживаний. Значит — было.

И кровавая струйка на матово-бледном лбу Рюни, отвесные скалы вокруг, Серая Прорва, которая позади, — все это реально и несомненно. И жутко.

Рюни вновь потеряла сознание, безвольной тяжестью обвисла на руках Нора — на едва не погубивших ее руках. Угадай клинок на полпальца ниже, и опять бы повторилось неискупимое. Да нет же, какое там «опять», разве допустимо сравнение с тем, прошлым?! Архонт, конечно, за гнусное свое издевательство гибели не заслужил, но не заслужил и особой жалости. А если бы вот так же, пусть невольно, пусть по незнанию, пришлось причинить смерть Рюни? Даже думать о таком невыносимо.

Впрочем, Нор и не думал. Слишком ужасало его то, чему всемогущие позволили произойти, чтобы размышлять над тем, чему они произойти не позволили.

Недавнее — было, нынешнее — есть. Это обыденно и понятно. Но между теперешним и прежним непременно должно поместиться что-то, объясняющее, как одно вызрело из другого. Должно, однако же нету!

Ведь только что был серый неласковый вечер, и раздраженные рейтары древками алебард гнали голого паренька по еле заметной каменистой тропе: «А ну, шевелись! Шагай проворней, сучья порода! Дотемна, что ли, канителиться с тобой, выродок?! А ну, бегом!» Они спешили, им не терпелось отделаться от грязной работы, а в казарме дожидался рейтарских глоток жгучий тростниковый горлодер — огромная пузатая бутыль, уставная награда для тех, кому доверено выполнять особые поручения за Каменными Воротами. И это нетерпение конвоиров, их страх перед Прорвой, способной в любой момент выпустить из себя кошмарное чудище, оборачивались для отлученного от человечества парня сбитыми в кровь ногами и горящей из-за множества ссадин спиной. Даже последнего взгляда на покидаемый мир не разрешили ему, даже дыхание перевести перед уходом не дали. Потому-то сам уход получился вовсе не таким, как хотелось. Вместо гордо поднятой головы и надменной неторопливости — мертвая хватка за стволик хилого деревца на берегу Прорвы, позорные истошные вопли: «Не пойду!.. Не хочу!..», а после — удар прикладом по костяшкам пальцев, пинок сапогом чуть ли не между лопаток и злобное напутствие: «Будешь артачиться — надрубим колени и локти да зашвырнем где поглубже. Нам велено тебя в Прорву спровадить, а целым ли ты туда попадешь, своими ли ногами — это без разницы. И не рассчитывай отсидеться в тумане у бережка да вернуться: не мы, так стража, что у Каменных Ворот, изувечит и опять же в Серую сволочет... Ну чего встал, чего таращишься, ты, песье подхвостье?! Пули в задницу дожидаешься?! Проваливай!»

Пришлось проваливать, и весьма прытко, поскольку один из рейтар принялся раздувать фитиль аркебузы. Куда бы ни угодил называемый пулей свинцовый шарик размером с добрый орех — хоть в голову, хоть туда, куда посулили, — разница будет лишь в том, придется ли мучиться перед смертью.

Нор опрометью бросился в туманное озеро Прорвы. До самого последнего мига он лелеял робкую надежду, что господа орденские иерархи просто хотят его припугнуть. А теперь дурацкая эта надежда сгинула. И нечего больше мешкать, и выбирать не из чего. Одним всемогущим Ветрам известно, какие ужасы готовит для него Серая, но ничего не может быть хуже, чем медленная смерть от переломов, кровотечения, голода... Не убьют (что вы, как можно!) — просто помогут умереть самому. От души помогут, старательно и не без фантазии.

А потом снова была тропа... Нет, не тропа даже — полоска сравнительно ровной, нашпигованной камнем земли между двумя стенами мрака; и клубился, колыхался вокруг розоватый, будто факельным пламенем подсвеченный туман, в котором потонуло все — даль, высь и неуловимая грань, разделившая жизнь на нынешнее и прошлое. Или вовсе не было ее, этой грани? Может быть, всемогущие сжалились над отлученным и во мгновение ока превратили его — избитого, голого, жалкого — в снаряженного латника-победителя? Превратили позорно гонимого в возвращающегося победоносно? Облагодетельствовали, значит... А железный бивень вместо левой руки — это что, тоже благодеяние? А зачем было стравливать его не с кем-то из обидчиков, а с самым дорогим человеком? Не жалость это, нет, не снисхождение, а новая злая издевка... И если превращение было мгновенным, то почему сейчас не вечер, а день? Если это могучие решили волшебным образом облачить его для схватки, то зачем же уподобили пугалу? Одели как последнего дикаря... Шлем, конечно, настоящий, и меч тоже, но чего стоит прочее! Вместо кирасы или панциря — нелепый, едва прикрывающий грудь и спину клок кожи, увешанный медными бляхами... Такое приличествует не воину, а базарному плясуну, зарабатывающему на жизнь кривляниями да попрошайством. Вместо кинжала — какой-то мясницкий тесак с дрянным лезвием... А дубинка, подвешенная к поясу, она-то зачем?! Точно такую же прицепил у себя в таверне отец Рюни. Таверна его называется «Гостеприимный людоед», поэтому все стены в ней почтеннейший Сатимэ придумал разукрасить дикарскими щитами и масками. А над очагом висят головные уборы из перьев колдовской птицы Гу и дубинка. Оборванец, продавший ее за четыре тут же пропитых медяка, уверял, будто такими избивают друг друга в Ночь Клыкастой Луны бесноватые шаманы с острова Ниргу. Так неужели всемогущие не смогли бы подыскать для своих чудес что-нибудь более подходящее? Чушь какая-то...

Но главное даже не в этом. Главное в том, что душу терзает и мучит ощущение горчайшей потери, словно бы ни с чем не сравнимая ценность пропала где-то позади, в сером тумане. Пропала безвозвратно и навсегда, оставив от себя лишь обрывок медной цепочки, который захлестнулся вокруг невесть откуда взявшейся на груди вонючей кожаной ладанки. Значит, все-таки было что-то, произошедшее в Прорве (или, возможно, за ней)? Было, но спряталось почему-то, сгинуло, сохранившись в памяти лишь смутными оттенками чувств...

Жалобно, со всхлипами застонала Рюни, и Нор очнулся, отчаянно замотал головой, как будто надеясь вытряхнуть гнетущие мысли. Хватит наконец изображать из себя статую Скорбящей Морячки. Рюни ранена, а он еще и пальцем шевельнуть не удосужился, чтобы помочь, — он, видите ли, воспоминаниям предаваться изволит... Скотина...

Нор вскочил, торопливо оправил болтающееся на поясе увесистое вооружение. Мельком подумалось, что если теперь же, по горячим следам не удастся восстановить утраченное памятью, то потом и пытаться нечего; но он только подбородком дернул: нельзя, не до этого.

Рюни оказалась неожиданно тяжелой. Повинен в этом был ее воинский панцирь, однако стаскивать его с бесчувственной девушки показалось делом почти невозможным. Поди-ка попробуй управиться со всеми шнурками да пряжками — одной-то рукой! Ладно, и так осилим...

Став на колени, Нор осторожно попробовал приподнять Рюни, взвалить ее на плечо, и сам удивился, насколько удачной оказалась его попытка. Даже увечье почти что не помешало, словно он успел уже привыкнуть, приспособиться к своей однорукости. Странно? Да. Только на фоне прочих несметных странностей эта мало чем примечательна...

Оба шлема остались валяться в траве; принадлежащий Рюни клинок — тоже. Жалко, конечно, но до Каменных Ворот не так уж близко, и лишняя тяжесть будет изрядной помехой.

Первый шаг дался с трудом, однако дальше дело потихоньку наладилось. Тропа была не из гладких, и приходилось неотрывно смотреть под ноги, чтобы не оступиться, не споткнуться, потому что на каждый толчок Рюни отзывалась коротким болезненным всхлипом.

Кроме как под ноги, никуда смотреть и не стоило. По сторонам тянулось унылое однообразие скальных обрывов, на которые ни человек, ни зверь, ни извергнутое Прорвой чудовище не смогли бы вскарабкаться, даже спасаясь от неминуемой гибели. Тропа петляла, змеилась между отвесными каменными стенами, и впереди, за несколькими извивами бывшего когда-то речным руслом ущелья, перегораживала ее построенная людьми крепостная стена — Каменные Ворота. Никакие они, конечно, не каменные, и даже не ворота, а просто узкая дубовая дверца, окованная массивным железом. Там всегда неусыпная стража, оттуда уставились в сторону Серой Прорвы жерла медных корабельных мортир — ни одному нездешнему монстру нет хода за эту стену, в земли, обитаемые людьми. Наверное, и Нору нет туда ходу, наверное, изнывающие в карауле рейтары выполнят обещание давешних конвоиров — изувечат и бросят подыхать на берегу тумана. Ну и пусть. Все равно ведь деваться некуда. И это единственное место, где могут помочь Рюни...

Ходьба превратилась для Нора в тяжкую надоедливую работу. Пот разъедал лицо; в глазах темнело от нескончаемого мелькания камней, выбоин, кочек; мысли стали вялы и скудны. И когда, свернув за очередной поворот, он едва не уткнулся в грудь спокойно стоящего человека, то лишь фыркнул злобно: вот ведь стал на самой дороге! Ему даже в голову не пришло подумать, откуда мог взяться праздный прохожий там, где люди вообще бывают редко и где никогда не бывает одиноких людей. Уже двинувшись было в обход досадной преграды, Нор наконец-то сообразил заглянуть встречному в лицо. И лицо это — бесстрастное, исполосованное то ли шрамами, то ли старческими морщинами — оказалось вдруг таким знакомым, что парень аж вскрикнул, вскинулся ошалевшим от восторга щенком: вот кто защитит, поможет, выручит и Рюни, и его... В следующий миг окружающие скалы взорвались брызгами разноцветного пламени, а потом мир проглотила вязкая, ленивая тьма.

Покрышка фургона набухла росной сыростью; мутные ручейки пропитали подстилку, и мокрая слежавшаяся солома неприятно липла к голой спине. Где-то там, за грязной холстиной, рождался день. Наверное, он будет безоблачным; наверное, влажный пронзительный ветер уже буянит над поросшими терновником холмами, рвет хрупкие цветы с черных корявых веток, пасет пыльные смерчики на вытоптанной скучной дороге... Хороший, наверное, будет день, веселый, светлый, только не для Нора эти веселье и свет.

Повизгивают несмазанные колеса, скрипит-грохочет колыхающийся на выбоинах фургон, неровным лязгом отзываются на эти колыхания наборные панцири охранников и кандальные цепи... Вся ночь прошла в пути, занимается утро, но ни отдыха, ни конца торопливой езде, похоже, не будет.

Везут. Куда везут, зачем? Не сказали. Поздним вечером с руганью ввалились в подвал, схватили, поволокли по узким лестницам, по гулким пустым коридорам; потом швырнули на руки двоим латникам, и те — тоже с руганью, с тумаками — приковали ржавыми цепями к днищу. Пока они препирались, соображая, как цеплять цепи на обрубок увечной руки, темный двор оживал факельными огнями и раздраженными спорами. Нор видел багровые блики, просвечивающие сквозь дыры фургонной покрышки, слышал, как кто-то уверял, будто без ведома господина старшего надзирателя не имеет права, а в ответ требовали задраить пасть и убираться из-под копыт. Потом хлопнул бич, лошади с места рванули чуть ли не вскачь...

За всю ночь фургон останавливался только дважды. Не успевал стихнуть колесный скрип, как один из латников выбирался в темноту, и снаружи затевалась лихорадочная суета. Топот, конское ржание, голоса... Один раз Нору примерещился невнятный вопль: «Именем его первосвященства!..» Если на остановках действительно меняли лошадей и если происходило это на обычных почтовых станциях, то за ночь фургон отмахал не меньше пятидесяти лиг. Но куда же, куда везут? В Столицу? Обратно к Последнему Хребту? В Галерную Гавань?

Впрочем, Нору так и не удалось принудить себя к размышлениям о цели этой внезапной поездки. Он устал, отупел от неспособности разобраться в происходящем. После его возвращения из Прорвы минуло уже больше двадцати дней, но ни один из них не принес никаких объяснений. Наоборот, время плодило загадки, как поварская неопрятность плодит мерзостных насекомых.

Из всего случившегося Нор сумел понять только одно: пока он с восторгом любовался лицом бывшего Первого Учителя Орденской Школы, кто-то подкрался сзади, причем подкрался не с пустыми руками. Волшебная вспышка и последовавшая за ней чернота имели вполне прозаическое объяснение — хороший удар по голове, на память о котором сохранилась здоровенная ссадина. Спасибо всемогущим, хотя бы это не подлежало сомнению. Но вот кто бил? За что? Как очутился между Прорвой и Каменными Воротами отлученный от Школы старик? А главное, куда подевалась Рюни? Жива ли она?

Когда Нор очнулся, рядом с ним не оказалось ни Учителя, ни раненой девушки. Он валялся на куче гнилой соломы, над головой нависал низкий сводчатый потолок, а вокруг были глухие стены — осклизлые, густо поросшие мхом. Это было так похоже на склеп, что парень было счел себя похороненным заживо. Однако позже приметил он под самым потолком узенькое зарешеченное оконце, сквозь которое сочился мутный свет и долетали звуки, на кладбищенскую тишину не похожие. А в дальней стене обнаружилась низкая дверца с прикрытым глазком, после чего у Нора пропали всякие сомнения относительно места своего пребывания. Тут и дурак догадается, где очутился, если на окне решетка и дверной глазок открывается снаружи.

Вооружение пропало, исчез даже одевавшийся на культю железный бивень. Из одежды на парне остался лишь обернутый вокруг бедер лоскут заскорузлой кожи — скорее всего, к нему просто побрезговали прикасаться. По утрам в подвал (то, что это именно подвал, Нор понял, когда заметил в оконце мелькание ног прохаживающегося по двору караульного) приносили краюху дрянного хлеба и миску пахнущей тиной воды. Приносящие еду всякий раз были новые, смотрели они хмуро и на попытки заговорить не обращали внимания.

Разговаривали с Нором другие. Каждый день, когда пятно протиснувшегося сквозь оконную решетку света доползало до противоположной стены, являлись двое допросчиков. Одутловатые, сутулые, одетые небрежно и тускло, они могли быть мелкими чиновниками окраинной префектуры, или порученцами кого-либо из орденских иерархов, или кем угодно еще. Кто их присылал, какого прока ждали от этих допросов, Нор так и не понял.

В подвале появлялся шаткий хроменький столик; пришлые хлопотливо укладывали на нем стопки папируса, чернильницу, вязанки писчих лучинок; потом чуть ли не дуэтом задавали вопрос и, терпеливо помаргивая, ждали, когда парень примется отвечать.

Уже после третьего прихода этой утомительно нудной пары Нор начал подозревать, что его нарочно сводят с ума, потому что допросчики требовали только одного: как можно подробнее, не упуская ничтожнейших мелочей, рассказать обо всем случившемся с момента его вступления в Прорву. Пока парень рассказывал, они старательно скрипели лучинками, высовывая от усердия запятнанные чернилами языки, а потом молча собирали свои принадлежности и уходили. На следующий день все повторялось. И через день, и через два — тоже. Без конца.

Сперва Нор честно пытался вспомнить что-либо новое, потом лишь с тупой заученностью повторял вчерашнее (или позавчерашнее, или позапозавчерашнее — как угодно). Допросчики не досадовали, не возмущались однообразием — они прилежно записывали, уходили и являлись опять.

Нор начал мстить. Тем же монотонным, унылым голосом он стал вплетать в свой рассказ всевозможные предположения о месте и причинах появления на свет своих мучителей. Оскорбления эти становились все злее и гаже, но с лиц допросчиков ни на миг не пропадало выражение озабоченной деловитости. Они записывали. Каждое слово. Изо дня в день.

Так что парню следовало бы считать невесть куда везущих его латных грубиянов не обидчиками, а спасителями. Вряд ли и без того измученный рассудок сумел бы выдержать еще несколько дней изощренной пытки нелепыми допросами.

Его привезли в Столицу. Это стало ясно, когда фургон нырнул в густую тень, застоявшуюся между стен многоэтажных домов, и под колесами дробно загрохотал булыжник извилистых улочек Арсдилона. А ноздри почуяли знакомый с детства, ни с чем не сравнимый запах, в котором невероятно и пряно смешались соленая влага морского ветра, жирный чад коптилен, сладковатая гниль стоячей портовой воды, смоляная горечь и одни всемогущие знают, что еще. Да если бы судьба вздумала оставить Нору изо всех чувств одно обоняние, он и тогда ни с чем не сумел бы спутать воздух родного города. Парню случалось бывать в Карре, иногда — в Лазурном Заливе, и всякий раз он поражался: вроде бы такие же порты, как Арсдилон, но — не то, совершенно не то.

Нор заволновался, завертелся на тряских скрипучих досках, но много ли разглядишь через прорехи да щели, лежа на спине в несущейся с негородской скоростью крытой повозке? А тут еще единственный широкий просвет плотно заслонен спинами рассевшейся возле заднего борта охраны... Уже в самом конце удалось заметить, как мелькнула мимо толстенная створка распахнутых ворот, после чего за фургонной холстиной вроде бы посветлело. Потом отчаянно завопил возница, пытаясь сдержать остервенившихся от безостановочной скачки коней, и один из охранников полез через Нора к передку — помогать. Правда, судя по доносящемуся снаружи галдежу, там уже отыскалось немало более проворных и рьяных помощников.

Расклепывая кандальные захваты, латники почему-то решили обойтись без затрещин. Они даже через борт помогли перебраться, даже под локти поддержали не сразу обретшего способность к самостоятельной ходьбе паренька. Чудеса какие-то!

Впрочем, подлинные чудеса только начинались. Нора привезли к мрачноватому одноэтажному особняку, от серых стен которого, бойницеобразных окон и несообразно маленькой входной двери отчетливо веяло орденскими представлениями о безопасности и уюте.

Особняк этот растопырился многочисленными пристройками посреди обширного двора (неслыханная роскошь по столичной тесноте да малоземелью), причем огораживающие двор стены могли бы потягаться высотой с Каменными Воротами: ни соседних крыш, ни даже шпилей и флюгеров городских башен видно из-за них не было. Нору показалось, будто он не в жилое место попал, а в каменоломню какую-то. Под ногами булыжник, вокруг — гранитная серость, которая замарала собой даже солнечные блики, такие они здесь тусклые и неприкаянные. Хмурое место, тревожное.

Толком разобраться в своих впечатлениях ему не дали. Охранники с видимым облегчением уступили своего подопечного деловитым, одетым в черное людям, и те торопливо повели озирающегося парня к двери. Повели не грубо, без понуканий, но противиться их властным рукам Нору почему-то не захотелось.

Его втолкнули во влажную душную каморку, сорвали с бедер грязную сыромятину и принялись купать в крохотном мутном бассейне. Потом потащили через какие-то людные коридорчики, зальцы, в одном из которых старичок с тоскливым лицом стремительно изобразил на гладко выструганной дощечке его портрет. Все это делалось так, будто бы Нор — это и не человек вовсе, а нечто неодушевленное, малоценное, но, к сожалению, покамест нужное. Никому из орденских служек и не приходило в голову, что таскать голого парня по кишащим людьми помещениям невеликодушно — как по отношению к нему самому, так и из уважения к скромности время от времени попадающихся на пути дам.

Хлопотливая беготня неожиданно завершилась в довольно просторной, ярко освещенной комнате — окон там не было, зато у входа и под огромным золотым символом всемогущих горели двадцатисвечия. Игрой отражающихся в полированном золоте свечных огней можно любоваться без конца, однако Нору было не до красивых зрелищ. Едва переступив порог, он сразу же зацепился взглядом за покрытую витиеватой резьбой столешницу. На ней, будто на базарном лотке, лежало все, принесенное им из Прорвы: дикарская накидка, вооружение, бивень, заменивший собою кисть левой руки, одевавшийся на шею вонючий мешочек... И старая одежда, сданная когда-то на хранение в школьный цейхгауз, тоже оказалась тут. Парень дернулся было подойти поближе (может, разрешат наконец хоть что-нибудь надеть на себя?), однако его немедленно ухватили за плечи. «Не велено, — прогудел над ухом спокойный, вроде бы даже сонный голос. — Белено вымыть, накормить, и чтоб дожидался». Больше обладатель сонного голоса ничего объяснять не стал, а просто пихнул Нора в угол, где обнаружился еще один стол — маленький, колченогий, явно принесенный второпях из какого-то помещения попроще. Ни стула, ни хоть самой завалящей табуретки рядом не оказалось. Пришлось сесть прямо на пол, но это не беда. Многочисленные миски и горшочки, от которых столик едва не прогибался, содержимым своим с лихвой искупили неудобство от сидения на скользком вощеном паркете — по крайней мере, с точки зрения подростка, обладающего нормальным аппетитом, но уже больше двадцати дней питавшегося затхлой водой да колкими от отрубей хлебцами.

После стремительной расправы со снедью Нор некоторое время отдувался, привалившись к выбеленной стене. Однако мало-помалу в голове его закопошилось нечто весьма напоминавшее мысли, причем копошение это становилось все назойливее.

Значит, вымыли и накормили. А теперь он, стало быть, дожидается — так велено. Кем велено? Чего дожидается? Еда, конечно, была обильной и превосходной, но ведь только что съеденную Нором игуану при жизни тоже закармливали. А потом освежевали и в маринад ее... Так не придется ли самому Нору дожидаться чего-нибудь в этом роде? И, кстати сказать, необязательно «в роде». Добряк начальник охраны на памятном школьном совете среди прочих прелестей настойчиво поминал Ниргу и горные пастбища, а там умельцев-свежевателей много...

В комнате к этому времени остался лишь обладатель сонного голоса, но он не то глубоко задумался, не то и впрямь заснул, подпирая спиной закрытую дверь. Приставать к нему с расспросами явно не имело смысла — в лучшем случае облагодетельствует очередным «не велено».

Может, треснуть его чем-нибудь по голове (аккуратно, не до смерти), схватить со стола одежду, да и убраться отсюда, пока не поздно? Вот хотя бы двадцатисвечие, которое рядом, — тяжеленное оно и ухватистое, если за ножку... Попробовать, что ли?

Не вставая, почти не меняя позы, Нор осторожно передвинулся ближе к двери и замер. Выждал немного, обшаривая настороженным взглядом почти уже над самой головой нависающую безмятежно-расслабленную фигуру, потом медленно, еле заметно для постороннего глаза стал приближать вздрагивающую от напряжения руку к подножию дубиноподобного светильника. Кончики пальцев уже чувствовали теплую поверхность вычурной бронзы, тело напряглось, готовое вскинуться в широком размахе, — еще миг, и...

И ничего. Все так же бесшумно парень отодвинулся на прежнее место. Потому что, во-первых, глупо, а во-вторых, ничего не получится. Двадцатисвечие, конечно, ухватистое, так ведь это если его двумя руками хватать... А привалившийся к двери верзила взблескивает из-под опущенных ресниц стремительными хваткими взглядами. То ли и впрямь так спать приучен, то ли своей показной сонливостью хочет подбить на глупость. Ну и пускай себе хочет — Нор потакать его хотениям не нанимался. Наломать весел всегда успеется, а пока следует быть осторожным...

Осторожность — это, конечно, хорошо, спору нет, но не из-за ущербности ли своей парень сделался таким осторожным? До сих пор ему почему-то не приходило в голову воспринять невесть откуда взявшееся увечье как что-то непоправимое, страшное. Он то и дело забывал об отсутствии левой кисти, будто давно уже успел привыкнуть, приспособиться, будто не мешала ему однорукость. А ведь и правда, не мешала... Вот хоть только что, за едой, Нор ни на миг не ощутил неудобства, так, может, и с двадцатисвечием получилось бы? Странно, очень странно, но лучше забыть, не думать об этом, иначе можно задуматься и о другом. У плешивого Рорри, который клянчит подаяние на ступенях Пантеона Благочинных, нет ноги; он закатывает штанину, показывая прохожим короткую багровую культю, и рассказывает, как тяжела жизнь калеки. Рюни всегда очень жалела Рорри, часто носила ему выпрошенные у родителей медяки, но каждый раз, подходя, до хруста в затылке отворачивалась от его культи...

Охраняющий выход громила (такому бы не орденским служкой значиться, а шалить по ночам с кистеньком в припортовых закоулках), действительно, лишь притворялся спящим. Потому что именно он первым расслышал зародившиеся где-то в недрах скрытого дверью коридора отзвуки приближающихся шагов. Расслышал. Отшвырнул дремоту, как обглоданную до непригодности баранью лопатку. Отодвинулся, освобождая дверь, заученным четким движением развернулся к ней вполоборота — как раз вовремя, чтобы входящие смогли оценить лихость оглушительного щелчка припечатанных к паркету каблуков. Однако же здорово муштруют своих людей господа орденские иерархи! Этот, к примеру, явно способен взять на караул не хуже любого ветерана из гвардейских казарм. Конечно, наивно было бы думать, что Орден, воспитывающий виртуозов — наставников для флота и территориальных войск, — забывает о собственных нуждах. Кстати, никто так и не думает — для потери иллюзий достаточно хоть раз увидать ратников из орденских дружин.

В иное время Нор (как и всякий подросток его лет и наклонностей) следил бы за манипуляциями бравого охранника с сосредоточенной завистью кота, наблюдающего поедание копченого окорока. Но это в иное время и при других обстоятельствах.

Пискнувшая от чьего-то нетерпеливого пинка дверь впустила троих, и лица вошедших не сулили Нору хорошего будущего. Дородный старец в черном заношенном облачении — не кто иной, как вице-адмирал, председательствовавший на школьном судилище. Снова вздумалось ему решать судьбу Нора, причем наверняка решит он ее опять по-свински. А следом за его вице-священством поспешает один из давешних писаришек-допросчиков. Сутулый, деловитый, прижимает локтем толстенную пачку папирусов — небось, записи недавних допросов. Дождался-таки случая покуражиться, припомнить однорукому сопляку все его паскудные шуточки...

Третьим вошел какой-то незнакомый сухонький щеголь лет сорока. Судя по крикливой отделке его зеленого бархатного камзола, этот франт никакого отношения к Ордену не имел, а потому и внимания к себе не привлек. Какой-нибудь партикулярный чиновник, затребованный вице-адмиралом ради соблюдения формальностей. «Присутствие вашего человека полагаю небесполезным, однако свое мнение касательно происходящего пусть потрудится оставить дома», — за дословность можно ручаться.

Нор заметил, как его вице-священство, входя, глянул вопрошающе на охранника, а тот вместо ответа еле заметно пожал плечами. Значит, все-таки хотелось господину иерарху, чтобы «юный злодей» еще и нападением на караульного себя запятнал. Вице-адмирал великого Ордена соизволил облагодетельствовать провокацией никчемного однорукого недоросля. Достойны ли его вице-священства такие хлопоты, и достоин ли подобных хлопот упомянутый недоросль?

В непонятном раздражении сплюнув на зеркальный паркет, вице-адмирал принялся бесцельно бродить по комнате. Охранник и писарь прилипли преданными взглядами к его квадратной спине, а тонконогий щеголь, ссутулясь, прятал зевоту в пышных кружевах ослепительно белой манишки. Так продолжалось довольно долго. Наконец властительному старцу надоели праздные блуждания. Он стремительно развернулся на каблуках, замер, хмуро уставился на скорчившегося у стены Нора.

Нор к этому времени успел окончательно убедить себя, что терять уже нечего, а потому не удосужился встать даже под сверлящим взглядом его вице-священства. Иерарх, впрочем, не собирался требовать проявлений почтительности. Он придвинулся ближе и вдруг разлепил толстые брезгливые губы:

— С кем ты дрался в Прорве?

Нора будто по голове ударили — к чему угодно он был готов, только не к этому.

Еще на первом допросе парень решил молчать о Рюни (а значит, и о схватке, завязавшейся в сером тумане). Он ведь не знал, каким образом девушка добыла себе стальное оружие и почему она очутилась в Прорве. А вдруг выяснится, что Рюни отважилась на самовольство? За такое не помилуют. Кстати, могут и идиоткой признать — не сейчас, так после, когда шестнадцати лет достигнет. Идиоток отлучают от человечества иначе, нежели идиотов-парней, только еще вопрос, чья участь страшнее...

Так что лучше помалкивать — для Рюни лучше. Конечно, скорее всего, допросчикам и так известно о ней. А если нет? Возможность этого «если» казалась ничтожной, и все же она была.

После того как Нора оглушил негаданный удар по затылку, с бесчувственной девушкой могло приключиться все что угодно — и хорошее, и плохое, и очень плохое. Однако хотелось верить, будто не случайно оказался поблизости бывший Первый Учитель! Может быть, в память о превосходном роме кабатчика Сатимэ старик сумел как-нибудь помочь взбалмошной дочери своего доброжелательного поильца и слушателя?

Вот потому-то и вознамерился Нор молчать, чем бы такая молчанка ни грозила обернуться для него самого. Обо всем он подумал, забыл только, что Рюни оставила ему на память об их нелепой схватке несколько не успевших поджить рубцов. И, значит, внимательному человеку легче легкого догадаться, что схватка была. А догадавшись, и заинтересоваться недолго: с кем бы это?

Видать, унылорожие допросчики-приставалы были внимательными людьми. И орденские служки сегодня не позволяли одеться с умыслом, чтоб господин иерарх мог сам рассмотреть, если пожелает. Об этом следовало бы догадаться сразу: в Ордене ничего не делают просто так, без причины.

На что же решиться? Терзаться запоздалыми угрызениями можно без конца, можно как угодно поносить собственную непредусмотрительность, но проклятый старик ждет ответа...

Мрачно уставясь на мерно притопывающий носок вице-адмиральского сапога, Нор наконец выдавил хрипло:

— Ни с кем... Не помню... Помню, что падал, о камни резался здесь и вот здесь...

Вице-адмирал выждал немного (очевидно, надеялся на продолжение), потом пренебрежительно осведомился:

— Так «не помню» или «ни с кем»? Нор молчал.

— Значит, порезался камнем... — Парень не смотрел в лицо иерарха, но мог бы присягнуть, что тот гадливо кривит толстые губы. — Значит, дочь мещанина Сатимэ, который держит таверну на Бродяжьей улице, тебе не встречалась. Так?

Нор продолжал разглядывать сапог его вице-священства. Сапог был как сапог — старый, стоптанный; некогда черный лак порыжел и местами осыпался, выставляя напоказ чуть ли не до дыр истертую кожу. Господин иерарх изволит являть собою пример смиренной бедности. Проклятый лицемер... Ну что ему отвечать, что?!

Вице-адмирал, похоже, начал терять терпение.

— Рекомендую понять: выгораживая эту девицу, ты усугубляешь ее положение. Ордену необходима твоя правдивость, а Орден всегда находит способ добиться необходимого. — Он вдруг изменил тон, в голосе его прорезалась доверительность: — Через несколько дней состоится распродажа приговоренных к лишению гражданства. И кажется мне, что первым успел выхлопотать право покупки некий содержатель нескучных квартир из Карры. Возможно, ему удастся приобрести для своего заведения хорошенькую пятнадцатилетнюю злодейку, а возможно, нет — это зависит от тебя...

Наверное, господин иерарх ожидал, что Нор отреагирует на его слова как-нибудь иначе, спокойнее. А вот охранник оказался более прозорливым и поэтому успел перехватить руку озверевшего парня в считанных дюймах от вице-адмиральской глотки.

Несколько мгновений Нор отчаянно рвался из цепких волосатых лап, потом вдруг обмяк и замер: силы следовало беречь, они еще наверняка пригодятся. Эта внезапно проявленная расчетливость изумила и напутала его самого; даже вожделенное горло старого иерарха показалось на миг не таким уж и вожделенным.

Видя, что бесноватый звереныш превратился в тощего однорукого подростка, охранник отшвырнул своего поднадзорного к стене и, не дожидаясь приказа, вернулся на прежнее место. Нор проводил его мутным невидящим взглядом, потупился, принялся утирать ладонью взмокший от пота лоб. Краем глаза он приметил наливающееся бешеной кровью лицо вице-адмирала, но не испугался — позлорадствовал. Пускай бесится старый подонок, авось от злости паралич разобьет.

— Ты сам виноват, мой душевный друг. — Несколько долгих мгновений потребовалось ошарашенному парню, чтобы уяснить: это подал голос франтоватый чиновник, и «душевным другом» он осмеливается величать не кого-нибудь, а вице-адмирала. — Ты сам виноват. В твои годы пора бы знать: чем охотнее плюешь в людские лица, тем больше шансов нарваться на досадный ответ. Так что уж не сетуй теперь.

Тон щеголя был ошеломляюще дерзок, слова малопонятны, однако еще непонятнее оказалась реакция иерарха. Вместо того чтобы окончательно разъяриться, старый спесивец перекосил лицо отдаленным подобием улыбки.

— Досады нет и быть не должно, — выговорил он, пожимая плечами. — Недоросль лишь показал, что в Школе проявлял мало старания: не научился ни обуздывать чувства, ни предугадывать результаты своих поступков. А плевки в лица... — Вице-адмирал снова пожал плечами. — Прошу верить: удовольствия от этого не получаю. Необходимость, не более...

Тонконогий франт передвинулся ближе к Нору, забавно прицокивая по паркету высокими каблуками дорогих башмаков. Сразу стало заметно, что его густые черные волосы не так уж густы, что подкрашены они, волосы эти; а глаза, издали казавшиеся совсем молодыми, запутались в частой паутине морщин и тронуты уже ледком всезнающей дряхлости. Какие там сорок лет — не менее чем вдвое обмануло парня первое впечатление. И еще стало заметно, что черты лица модника прячут в себе неуловимую схожесть с виденными не раз портретами всеобщего Заботливого Поводыря, его первосвященства господина адмирала Ордена. Так кто же это, в конце-то концов? Пожалуй, легче мозги вывихнуть, чем догадаться. Ясно одно: обладатель второго по могуществу орденского ранга не потерпел бы нотаций от чиновника префектуры. А от кого потерпел бы? Неужели все портреты его первосвященства писаны потерявшими совесть льстецами?

Интерес к такому несообразному человеку на миг пересилил и ужас перед вице-адмиральской угрозой, и злую обиду на себя (не успел, не дотянулся, не смог изодрать в клочья гнусную тварь). Но даже эта ничтожная уступка праздному любопытству немедленно стала казаться отвратительнейшей из человеческих подлостей — под стать той, которую придумал учинить над Рюни орденский шакал.

Рюни... С девяти лет чуть ли не каждый день вместе. Все побоку — вкрадчивые советы матери, сословная спесь разорившегося капитана — отца, неодобрительное шипение нахохленных черных старух... Она всегда была отчаяннее любого парня, а Нор был самым отчаянным из парней Бродяжьей улицы; поэтому именно его Рюни звала с собой всякий раз, как затевала кражу каштанов у жадной лоточницы с угла Бродяжьей и Биторылого тупика, или катание на штормовых волнах, или очередное издевательство над квартальным надзирателем, который, по слухам, пропивал жалованье и тиранил жену. Ее выдумки удавались почти всегда, а если не удавались, то на следующий день она и Нор бесстыдно хвалились друг перед другом следами родительских порок, будто ветераны боевыми наградами.

Жизнь трепала и коверкала их, не по-доброму приучая к себе. Так Пенный Прибой обдирает нежную кожу почвы, понуждая затравленный берег щериться жестким гранитом. Но со временем волны истачивают гранит в прах, все повторяется раз за разом, а потом настает конец.

На смену детским шалостям приходили недетские беды; окружающий мир, казавшийся понятным до скуки, выпячивался новыми непостижимыми сторонами. И когда Нору впервые в жизни пришлось драться как взрослому, защищая Рюни от пьяных матросов, квартальный надзиратель — тот самый, которого они привыкли считать негодяем, — спас от увечья, а скорее всего, от чего-нибудь худшего. Это ведь только наивные барышни верят, что каждый добрый человек свято соблюдает Мудрые Заповеди, и только простаки могут воображать, будто всякий злодей непременно бывает покаран. Кстати, ни барышни, ни простаки почему-то не рискуют соваться по вечерам в грязные переулки припортовых окраин.

Да, в тот раз его спас случайный чужой человек. Но когда после нелепой смерти родителей дом Нора отняли за отцовы долги (из всего достояния остались лишь книги), то не кто-нибудь, а Рюни заставила своего батюшку дать парню работу и позволить жить при таверне. И это Рюни упросила маэстро Тино бесплатно заниматься с Нором.

Однако случалось и по-другому — хотя бы как в тот вечер, когда сам Мурена Сарпайк лично явился вымогать у Сатимэ ежемесячную дань («Ты, Лим, не кобенься; все платят, и ты плати: ведь может беда приключиться — пожар в заведении, к примеру, или с дочкой несчастье...»). Специально нанятые дюжие вышибалы упорно делали вид, будто не понимают, что происходит; слуги куда-то поисчезали — рядом с кабатчиком остался один Нор. Увидав, что двенадцатилетний сопляк хватается за кочергу, Мурена зашелся визгливым смехом, только веселье получилось недолгим. Через несколько дней смешливый громила подох от увечий в приюте Скорбящей Морячки, и префектура замяла дело: прямого убийства не было, а Сапрайк при жизни наводил ужас не на одних только кабатчиков. Даже его собственные подручные не подумали мстить убийце — кто же станет мстить за благодеяние?

Да, жизнь со временем не становилась нежнее. Детство уличным котом прошмыгнуло под ногами равнодушных прохожих — прошмыгнуло и сгинуло. Слишком рано они начали чувствовать себя взрослыми (впрочем, так всегда получалось с жителями Арсда). И все-таки Нор поддался туманным угрозам и мальчишеской жадности к боевому оружию, отлучив себя от Рюни. Что и на что его угораздило променять, парень понял только во время памятной встречи в школьных угодьях. А поняв, попытался исправить; а попытавшись, наломал весел. Страшно подумать, сколько всяческих бед вытерпела из-за него любимая... Да, именно любимая, нечего прятать от самого себя это слово! Только соплякам да ханжам оно может казаться стыдным!

И вот теперь выясняется, что жирный скот с вице-адмиральским жгутом на рукаве волен отдать Рюни в позорную кабалу, и Нор, зная об этом, способен думать о чем-то другом.

Парню вспомнилось, как гнавшие в Прорву рейтары обзывали его песьим подхвостьем. Песье подхвостье и есть, даже хуже, в легиарды раз хуже! Но свиноообразному орденскому подонку все равно не жить, и холуи не спасут, и Ветра не заступятся, если хоть щепотка справедливости еще уцелела в мире...

Очевидно, лицо потерявшего над собой контроль Нора весьма наглядно изобразило его намерения, потому что охранник вдруг напрягся, а непонятный щеголеватый старик захлебнулся дребезжащим смешком.

— Ты, маленький, чего глазами сверкаешь на вельможного иерарха? Ты не сверкай, не имеешь права!

Слова этого диковинного человека показались знакомыми, словно бы когда-то уже приходилось беседовать то ли с ним, то ли с кем-то умеющим говорить так же странно: ехидно и одновременно участливо. Ощущение было мимолетным — накатило и сгинуло — однако оставило после себя твердую веру в доброжелательность нелепого франта. А тот продолжал разглагольствовать, хихикать, как дурачок, но острые ледышки его глаз ощупывали Нора с непраздным, требовательным интересом.

— Ну соврал мой душевный друг иерарх, хотел припугнуть тебя, маленького, тем, чего быть не может... Так ты уж прости его, не таи досады. Ты простишь, тебя простят... Ты ведь тоже врал расследователям. И ему сегодня соврал. Так чем же он хуже?

Вице-адмирал, все это время старательно делавший вид, будто происходящее ему до флагштока, не вытерпел, подал голос:

— Напрасные хлопоты: даже если заговорит, доверия ему не будет. Слишком упорствовал в обмане.

— Это ты не о себе ли? — покосился на него щеголь. — Душевно прошу, твое вице-священство: коли сам управиться не сумел, так уж хоть мне не мешал бы.

Несколько мгновений он всматривался в зрачки иерарха (пристально, с этаким нехорошим прищуром), потом вновь обернулся к Нору:

— Ты, маленький, за подружку не бойся. Боевую сталь ей начальник гарнизона Каменных Ворот под свою ответственность доверил, он же и признался, что в Прорву позволил идти. Вот его, по всей видимости, накажут, однако особой досады не причинят. А с тобой... — Он снова прищурился, закусил бескровную губу. — С тобой мы, наверное, вот как обойдемся: ступай-ка отсюда куда пожелает душа. Только оденься сперва, а то ведь прохожие станут удивляться...

Пока парень хлопал глазами, не в силах поверить услышанному, вице-адмирал затеял какой-то спор с негаданным благодетелем. Начали они шепотом, однако почти сразу же перешли на крик, мало беспокоясь, что Нору и охраннику слышно каждое слово.

«Прошу верить: для меня интересы дела важнее...» — «А коли важнее, так не мешай!..» — «Ты сперва меня до греха доведешь!» Так продолжалось довольно долго, а потом вице-адмирал вдруг смолк на полуслове и стремительно направился к выходу. Он уже распахивал дверь, когда щеголь выкрикнул ему вслед: «Эй, священство! Ты о наперед условленном не забудь! Сделаешь?» Иерарх оглянулся, кивнул без особой любезности и выскочил в коридор. Порученец-дознаватель шмыгнул вслед за ним. Охранник заволновался, затоптался на месте, нерешительно посматривая то вслед ушедшему вице-адмиралу, то на как-то сразу усохшего, потускневшего старичка. Тот вяло махнул рукой: иди уж, мол, за начальством. Потом, заметив, что Нор все еще подпирает стену, прикрикнул:

— Ты что, душевного приглашения дожидаешься, с реверансами? А ну, шевелись!

И добавил уже по-другому, с усталостью в голосе:

— На это вице-священство не очень серчай — он злобен только в меру собственной глупости. А подружку твою сей достойный господин самолично домой отправил; только велел папеньке передать, чтоб задницу чаду своему надрал до небесподобной лазурности. Оно бы, кстати, и тебе нелишне; жаль, что некому...

Подойдя к столу с одеждой, Нор снова замялся. Убогие дикарские шкуры надевать не хотелось, а партикулярное платье после отлучения перешло в собственность Школы — наверное, трогать его нельзя. Или можно?

Искоса поглядывая на старика, он осторожно взялся за потертые кожаные штаны. Запрещения не последовало. Впрочем, старец и не обращал внимания, что там тащит со стола однорукий парнишка. Старец рассматривал вынесенную Нором из Прорвы ладанку, бурчал недовольно:

— Сызнова эта дрянь вонючая... Вот тоже загадка: для чего они ее на себе таскают? Глупость... А дубинка? Дубинку-то где он мог подцепить?!

Старый щеголь пробормотал еще что-то, уже вовсе неразборчивое, потом вздернул голову, глянул Нору в глаза:

— Что это? — Длинный костлявый палец упирался в зацепившийся за ладанку обрывок цепочки.

Напуганный внезапным вопросом, парень вздрогнул так, что едва не оборвал завязки штанов, с которыми, сопя, возился в это мгновение.

— Н-не знаю... Не помню, — выдавил он.

— Опять «не помню»? Не врешь ли? — Старец недоверчиво прищурился и вдруг улыбнулся: — Ладно, покамест поверю. Про дубинку тоже не помнишь?

Нор только головой помотал.

— Ладно, — рассеянно повторил старик, — ладно... Ты, маленький, не стой, одевайся. Прежнюю свою одежду всю можешь взять, и железку, что вместо руки надеваешь, — тоже. И нож вот этот... — Он попробовал ухоженным ногтем остроту клинка, пренебрежительно сморщился. — Не сталь, особого позволения не требуется, так что владей. А прочее оставь где лежит. И шевелись, душевно прошу тебя: шевелись расторопнее. Время не золотишко, но тоже счет уважает. Без меня тебя вряд ли отсюда выпустят, а мне копания твои пережидать недосуг...

Да, он явно спешил, этот странный человек. Не успел Нор толком одеться, как старик кинулся прочь из комнаты, да так, что поспевать за ним пришлось почти бегом. Они петляли по бесконечным коридорам, и парень изо всех сил старался быть как можно ближе к затянутой в зеленый бархат сутулой спине. А потом он чуть не грохнулся всем телом об эту самую спину, когда старец внезапно остановился и завопил негодующе:

— Нет, ты глянь, ты только посмотри! Ты глянь, кто из покоев вице-священства выбирается! Вот тебе, маленький, и орденское целомудрие!

Причины для подобного негодования, по мнению Нора, не было никакой, хоть он и счел нужным на всякий случай поддакнуть. В нескольких шагах перед ними из какой-то двери вышла девушка. Ну так что? В этом здании им повстречалось немало дам всяческих возрастов, и ни одна из них старого франта не рассердила... Эта, правда, одета весьма фривольно, но людям, которые сочли возможным таскать Нора голым по всему особняку, вряд ли должно показаться безнравственным зрелище обнаженных девичьих ног...

Услыхав сердитые вопли, девушка обернулась, застыла, будто на нее от испуга столбняк напал, но из приоткрытых дверей высунулся кто-то в черном и бесцеремонно втащил ее обратно.

— Каково, а?! — Щеголь выжидающе покосился на Нора, словно надеялся, что тот посочувствует его гневу. Удостоверившись в тщетности этой надежды, он сплюнул и буркнул: — Пошли.

Во дворе дожидалась карета — золоченая, чрезмерно изукрашенная резьбой и всякими побрякушками. Два ливрейных лакея бережно усадили старца на шелковые подушки, и он уже из-за опущенной занавески сказал оставшемуся снаружи парню:

— Ты, маленький, приходи, если вспомнишь чего или просто пожелаешь душевной беседы. Улица Горшечников, кирпичный дом с башенкой — это возле моста, он там один такой.

Нор судорожно сглотнул, собираясь с духом, и спросил:

— Не скажет ли почтеннейший господин, за кого мне всемогущих молить?

— Улица Горшечников, возле моста. Назовешься привратнику, он пустит, — невнятно донеслось из трогающейся с места кареты.

3

Нор подошел к таверне почтеннейшего Сатимэ уже в сумерках. Добраться можно было бы и гораздо быстрее, но пришлось тратить время на попытки уяснить, в какой части города расположен орденский особняк. Конечно, Арсдилон не так уж велик; за прожитые в нем годы ничего бы не стоило научиться узнавать любой закоулок хоть с завязанными глазами, но парни Припортовья слишком любили свою окраину, чтобы позволить всякой шантрапе с Замкового холма или из Казенных кварталов шляться по Бродяжьей, Парусной и Торговой. А шантрапа с Замкового любила свой холм, и к казенщикам даже рейтары старались без особой нужды не захаживать. Так что Нор имел мало случаев узнать свой город и теперь готов был плакать от беспомощности.

Прохожих спрашивать не хотелось: мало приятного объяснять посторонним, почему ты не знаешь, где очутился. Если же не объяснять, то, чего доброго, примут за жулика или вора. На уличные указатели тоже не было особой надежды. Ежегодно городские власти раздавали их солидным домовладельцам, сопровождая раздачи декретами «О личной ответственности за порчу либо несбережение», однако угрозы оставались втуне. Солидные домовладельцы всякий раз находили красивым бронзовым дощечкам более удачное применение, нежели бессмысленное висение на наружной стене. В ответ на упреки ревизоров они лишь сокрушенно разводили руками: «Мало ли кто здесь ночами шляется! Разве за всеми уследишь?»

Парень долго метался по незнакомым кварталам, прежде чем на доме, выглядевшем несколько приличнее прочих, заметил разъеденную зеленью табличку: «Улица Проворных Матросов, № 17». А мигом позже в просвете между крышами показался шпиль Адмиралтейства.

Все сразу стало яснее ясного: от резиденции Адмирала недалеко до Торжища, а там уже совсем знакомые места начинаются.

Нор повеселел. Он даже принялся еле слышно насвистывать какую-то полузабытую моряцкую песенку — в такт с отзвуками собственных торопливых шагов получалось недурно. Однако веселость веселостью, а присматриваться к лицам прохожих и обходить подальше наиболее подозрительных парень тоже не забывал. Конечно, еще рано (хоть в стиснутых многоэтажными фасадами улочках день малоотличим от сумерек), места здесь, похоже, тихие; людей вокруг довольно много, и все они выглядят зажиточными, степенными. Но с опаской оно безопаснее получается. «Осторожность дома булку жует, а беспечность в земле под крестом гниет», — правильная поговорка, правдивая.

Из тех же соображений парень прятал под курткой увечную руку и нож. На улице Проворных Матросов, действительно, селятся люди состоятельные, а потому спокойствие обывателей здесь охраняется рьяно. И любого квартального может заинтересовать явно нездешний парнишка, одетый в потертое старье, да еще вооруженный, да еще странный: с железом вместо руки. А заинтересованность квартальных известно чем оборачивается. «Эй ты, стоять! Почему шляешься, кто такой?» И как прикажете отвечать? Неведомый благодетель на волю-то вывел, но снабдить каким-либо документом не озаботился. А человек без документа — это все равно что... Ладно, хватит, нечего всякие непристойности на ум допускать.

Неизвестно, оказались ли напрасными опасения Нора, или это как раз его осторожность плоды принесла, но до Адмиралтейской площади парень добрался без всяких заминок и осложнений. А вот на площади заминка случилась. Нет-нет, причиной послужили вовсе не охраняющие выход из внутреннего города рейтары, встречи с которыми Нор побаивался больше всех прочих мыслимых напастей. Рейтары играли в фишки, а когда гремят полосатые кубики и монеты стайками кочуют из кармана в карман, то весь остальной мир может проваливать к бесам.

С независимым видом честного гражданина Нор прошел мимо караулки, деловито пересек площадь, и тут... Дернула же его нелегкая глянуть на Календарную вышку Адмиралтейства! Рукоятью меча со всего размаху по темени — примерно такое же впечатление произвело на парня увиденное.

Из положения летописного циферблата следовало, будто нынче наступает самая середина осенних муссонов и что муссоны эти от мировой катастрофы сто вторые, от явления морского змия пятьсот шестьдесят пятые, а от рождения всемогущих — две тысячи восемьсот восьмые. И получается, будто Нора выгнали в Прорву примерно год назад. Веселые, однако, дела творятся!

Стало быть, выходит, что либо до летосчислительного механизма добрался в румпель пьяный недоумок (это вряд ли: стража скорее крокодила в адмиральский сортир пустит, чем пьяного к календарю), либо Нор целый год просто-напросто нигде не существовал. Ведь нельзя же из прожитого года ни единого мгновения не запомнить! Вот, значит, почему орденская братия допросами изводила... Только неужели за все времена он единственный из Прорвы вернулся? Похоже, что так и есть, а то бы господин иерарх знал, как это бывает, и не обвинял во лжи. Или у тех, кто возвращался раньше, все получалось иначе? Да, вопросов целое стадо, только цена им — гнутый медяк: ответов-то не предвидится...

Долго проторчал парень под Календарной башней — по-глупому, с задранной головой и разинутым ртом, словно посконная деревенщина, которой впервые пришлось увидать этакое количество кованой бронзы. Только на лапотника он не походил ни обличьем, ни нарядом, а потому прохожие от него шарахались. В столице (да и повсюду в Асрде) не жаловали людей, ведущих себя странно. А уж если странным кажется поведение подростка, чьи лишенные проколов уши свидетельствуют о недостижении рубежного возраста, то от такого лучше держаться как можно дальше. Все-таки плохо, что идиотам позволяется жить среди честных граждан аж до шестнадцатилетия, и все-таки хорошо, что за соблюдением Уложений бдительно следит Орден. Если бы не его надзор, партикулярные власти ввергли бы мир в беспросветный хаос. До того дошло, что префектуры утратили способность исполнять наиважнейшую свою обязанность — выявление идиотов. Поговаривают, будто орденские трибуналы едва успевают исправлять многочисленные упущения территориальных чиновников.

Примерно так рассуждали благонравные горожане, торопясь как можно скорее миновать несуразную фигуру остолбеневшего Нора. Многие с досадой оглядывались на караульных: им бы побеспокоиться, интерес проявить, а эти дармоеды знай себе фишками тарахтят.