Казалось, что голос нечеловека стал теперь спокойнее и мягче, чем прежде, что в нем едва заметно оформилась нотка сочувствия... Или это только казалось Виктору, или слишком уж хотелось ему, чтобы забрезжило хоть что-нибудь человеческое в нечеловеке?

— Породители выбрали тебя, потому что ты был единственным, осознавшим реальную ценность вашего мира, единственным, кто понял, что ваш мир достоин лишь участи, предопределенной ему Породителями.

— Неправда! — Толик сорвался на сиплый визг, отчаянный, неразборчивый. — Я думал не так! Я не хочу как вы! Вы не сможете, не получится у вас, я же не хочу!

Нечеловек улыбнулся вяло и пусто.

— Породителям нужна твоя память и часть подсознания. Прочее будет заблокировано и подавлено.

Нечеловек умолк, и некоторое время в будто потемневшей от последних слов комнате слышались только сдавленные рыдания Толика. А потом зазвучал страстный, дрожащий от обиды голос Наташи:

— Но ведь это безнравственно! Разве вы не понимаете, как это безнравственно?! И наш мир... Он может быть и страшный, и плохой, но ведь это вы с вашими породителями его таким сделали!

Нечеловек в искреннем недоумении изломил брови, глаза его насмешливо округлились, будто это снова уважаемый подчиненными шеф Валентин Сергеевич выслушивает очередную нелепость кого-либо из них.

— Безнравственно? А как выглядят ваши исследования с точки зрения подопытной мышки, Наталья Дмитриевна? Вы ведь не считаете безнравственным ставить опыты на живых моделях, и это правильно.

Наташа опешила:

— Но ведь мыши — не люди!

— В вас все еще жив Хромой, Наталья Дмитриевна, — усмешка нечеловека сочилась брезгливой жалостью. — «Немые — не люди»... Что есть разум? Количество извилин в мозгу? Но у любого дельфина их больше, чем у вас. Членораздельная речь? Всего лишь один из бесчисленного множества способов общения. И далеко не самый совершенный из них. Рука? Умение преобразовывать мир? Уродство, порожденное плохой приспособляемостью к окружающей среде, не больше. Что еще? Абстрактное мышление — пифагоровы штаны? Насекомые создают правильные геометрические постройки, не имея ни малейшего представления о геометрии, в силу устройства своего мышления — так не выше ли тот тип устройства мышления, в котором знания, с трудом постигаемые вами, заложены изначально, с рождения? Так что такое разум? Искусство? Подлинное искусство вам недоступно, как недоступно великое единение разума, свойственное Породителям, или... муравьям. И, кстати, что вы знаете о музыке танца пчел? Она недоступна вашему пониманию...

И главное. Деятельность любого вида направлена на достижение великой цели: поддержание гармонии мира через самосохранение. А на что направлена деятельность человека? Так не кажется ли вам, что вы — единственный вид на Земле, ЛИШЕННЫЙ РАЗУМА?

Нечеловек замолчал, прикрыл мутные, невидящие глаза. И тогда Виктор заговорил вкрадчиво:

— Вы тут рассказывали о великом единении разума породителей... А вам никогда не хотелось выйти из этого единения? Вы никогда не задумывались, почему обретший индивидуальность Странный породителей возненавидел?

— Он стал ущербным. Ненависть — естественное состояние разума, томящегося в скорлупе личности, — нечеловек ответил, не задумываясь ни на секунду, но в голосе его не было ни мысли, ни чувства. От его слов — четких, укатанных — потянуло затхлым душком бездумно заученной веры. И Виктор, выждав мгновение, зашел с козыря:

— Валентин Сергеевич... Вот вы говорите о людях все время эдак презрительно: «вы, они»... А вы не забыли, что вы тоже человек?

Он глянул в лицо нечеловека и понял: все, кончено. На узких бескровных губах змеилась улыбка — красноречивая, не оставляющая надежд. Да, это конец. Козырь не сыграл — он оказался из другой колоды. Да и надеяться было глупо, потому что не Уланов смотрит на них этими изморозными глазами; потому что нет разума под этим великолепным лбом, а есть там только недоступное пониманию единение мышления проклятых упырей, извращенно чуждых всему человеческому... Ну что ж, все возможное сделано и можно расслабиться. Можно сказать ему... нет, им... высказать все, что им стоит узнать о себе. Кажется, на востоке верят в страшную силу проклятия осужденного на смерть. Дай бог...

— Вы помните норвежскую сагу из папки Глеба? — Виктор говорил тихо, устало, поглядывал в лицо нечеловека из-под полуприкрытых век. — Помните? Я приводил ее в пример, когда мы с Толиком спорили о том, имеет ли наш мир право на существование — дескать, это наши боги и герои, и только уже поэтому мы должны сражаться за них... Но я неправильно трактовал ее, эту сагу. Она ведь не про нас. Про вас она. Это вы — боги-породители и герои-ублюдки (полулюди, полуупыри) — создали себе Утгарду здесь, на Земле. И рано или поздно она настанет, ваша Рагнаради, последняя битва, в которой погибнут все боги и все герои... Может быть, это будет сейчас, может быть — через тысячи лет, но это будет. Порукой тому ваша беспросветная спесь.

Нечеловек едва заметно шевельнулся. Сейчас он повернется, уйдет и начнется страшное... Но он не успел уйти. Потому что не выдержала Галочка, зашлась в пронзительном истерическом хохоте, задыхаясь, давясь слезами... Нечеловек глянул в ее сторону, морщась досадливо и гадливо, и вдруг замер, напрягся. И в ту же секунду Галочка смолкла, будто ей с маху заткнули рот.

Ничего не понимая, Виктор следил, как серая муть заволакивает пронзительные глаза нечеловека, как он медленно обмякает, клонится вперед, как лиловеет и наливается кровью его лицо. А стены вдруг заструились мутным жарким маревом, и странно изменился полнящий комнату свет...

Виктор еще успел заметить, как рухнул нечеловек — вперед, всем телом, плашмя — и тут же потерял его из виду, потому что тоже упал. Очень неудобно упал, как будто внезапно выдернули из-под него обнимающее тело кресло. Упал и больно ушибся о шершавый плотный песок.

А вокруг громоздились рыжие хребты глинистых насыпей, чадной вонью исходили тлеющие груды паленого мяса и обугленных костей, оставшиеся от собак, угодивших под струю огнемета, и в мутном небе оплывало раскаленной медью предвечернее солнце...

Они сбились в тесную кучку, опасливо глядя на зарывшегося лицом в пыльный песок неподвижного нечеловека, пытаясь понять и боясь поверить. Потом Толик тронул Галочку за плечо:

— Ты как? В норме?

Та кивнула.

— Я и была в норме. Просто мне нужно было, чтобы он на меня посмотрел...

— Зачем?

Галочка не ответила, она безуспешно пыталась поправить прическу. До Толика постепенно доходило:

— Подожди, Галя... Так ты что, гипнотизер?!

— Ну конечно... Потому я и нарколог...

— И ты его... Да?

— Да, — она вымучено улыбнулась, снова занялась волосами.

— И что ты ему приказала?

— Я не могла придумать ничего конкретного. Просто я очень захотела, чтобы он прервал работу Центра. И, кажется, получилось. Только я не понимаю, как я это смогла. И как смог он...

— Он?! — Толик смотрел на нее открыв рот и выпучив глаза, а потом вдруг захохотал — безудержно, радостно, до слез. — Галочка, милая моя, да ты просто не соображаешь, что натворила! Он! Ой, не могу...

Галочка нахмурилась:

— Не он? А кто? Породитель, который им управлял?

Толик внезапно оборвал смех, заговорил почти спокойно:

— Нет, Галина, ты просто прелесть. Он же сам говорил о всеобщем единении мышления. Ты не одного породителя загипнотизировала, понимаешь? Всех, сразу — вот! Всех, сколько их есть на свете, или где они там... Поэтому и подействовало так быстро. А благодарить за это они сами себя должны, идиоты. Поставили нас в равные с собой вероятностные условия, вот и получили. Почувствовали, наконец, на своей поганой шкуре, что это такое — невезение...

— Тут, все-таки, что-то не так, — Галочка в сомнении покусала губу. — Такой могучий разум, да еще коллективный, да еще и этот с ними, — она кивнула в сторону лежащего, дернула плечом. — Я же по сравнению с ними козявка. Как же я смогла?

Толик ласково щелкнул ее по носу, передразнил:

— Козявка! Эх, ты... Да ты же им ни малейшего шанса не оставила. Давно, как только родилась. Потому, что ты живешь раз в десять быстрее их. Потому, что их подсознание, рефлексы, реакция, восприятие окружающего, даже мысли — все на порядок медленнее, чем у тебя. А этот — кукла, манекен. Что он мог сам, без своих породителей? Да ни черта он не мог, вот. Так что, ты их — как щенков, одной левой. Ты гений, Галька!

— Что гений — это точно, — буркнул Антон. — Только вот упыри очухаются от этого вашего гипноза, и тогда... Боюсь, что тогда нам мало не покажется.

Он хотел еще что-то сказать, но Наташа вдруг дернула его за рукав, шепнула:

— Тихо! Смотрите...

Тяжело, неуклюже заворочался на скрипучем песке нечеловек, оперся на неловкие руки, приподнялся...

Нечеловек? Нет.

— Здравствуй, Странный, — тихонько сказала Наташа.