3

Повезло всем. Даже хромой Недобиток спасся: он кинулся наутек прямо под ноги Гиганту, и тот его не заметил. А вот Рысак… Наверное, рано или поздно это должно было случиться. Рысак слишком бравировал своею знаменитою прытью, слишком уверовал в свою безнаказанность. Ему уже казалось мало просто спастись, он каждый раз норовил поглумиться над неповоротливостью Гигантов, над их тупостью… Вот и доглумился, паркет ему ворсом…

Осторожно приподняв край конфетной обертки, Ногочет следил, как Гигант нагибается, рассматривает черное тело, скорчившееся у самых его Гигантовых ступней жалко и трогательно, как зарубленная топором старушка… Потом страшилище выпрямилось и обвело коридор пристальным взглядом отвратительных мокрых глаз. Ногочет снова поторопился уронить себе на голову яркий красивый целлофан, занавешиваясь им от этой жуткой ищущей пристальности. «Только бы не заметил! Темнота-укрывательница, Теснота-защитница, смилуйтесь! Только бы не заметил!»

Да нет, на Укрывательницу с Защитницей надеяться не следовало бы: какие уж Темнота-Теснота могут быть под невесомым полупрозрачным обрывком среди огромного коридора! А все-таки, корчась под никчемным, но (душистым и очень красивым укрытием (хорошо укрытие — усы аж до половины торчат!), Ногочет вдруг услыхал тяжкий грохот Гигантовых шагов. Стихающий грохот. Удаляющийся. Ф-фу… Красота спасла таракана. Значит, и мир она тоже наверняка спасет.

Он опять выглянул — как раз вовремя, чтоб заметить Хлеболюбку. Та выползла из-под плинтуса, замерла на миг, настороженно озираясь, а потом отправилась к бездвижномy Рысаку.

— Куда?! — рявкнул Ногочет. — Назад, инсектицид тебя побери! Уползать надо! И поскорее!

Хлеболюбка растерянно прижалась к полу:

— Как уходить? А он? Нельзя же его вот так бросить!

— Можно! — Ногочет выскочил из-под своего укрытия и побежал к ней. — Конечно, Рысака жаль, но себя еще жальче. Поняла?

Хлеболюбка всхлипнула, безотрывно глядя на мертвого:

— Сколько добра пропадает!

— Лучше жить голодными, чем сытыми сдохнуть! — дернул ее за левую заднюю Ногочет. — Бежим, покуда не поздно! Во, слышишь?!

Откуда-то из-за коридорного поворота катилось громыхающими басами тягучее эхо:

— …немедленную санобработку, а то скоро по ногам шнырять станут! И уборщиков всех перепрограммировать или вообще новых купить. Грязь развели… Фантики, объедки, плевки на полу… М-м-мер-р-рзос-с-сть!!!

— Да что вы, господин директор, стоит ли так волноваться? Из-за какого-то одного…

— Одного? Знаете, как говорят: видишь одного, значит, их сотня…

…Чин-чин громко, с прискуливаньем, зевнул.

Хваленый программ-пакет с претенциозным названием «Достоевский» оказался таким же барахлом, как и все прежние программы-литераторы, сколько их ни рождалось на свет от самого дня сотворения мира всеблагим господом Биллом Гейтсом.

Вот уже полчаса Чинарев убивал время, меняя вводные параметры, но стряпня лжеДостоевского от раза к разу делалась только хуже.

Вот уже полтора столетия человечеству обещают, будто компы не сегодня-завтра научатся создавать шедевры искусства по заказу да в считанные секунды, но…

Но.

Все-таки дохлое это дело — поверять гармонию алгеброй. Даже сам Достоевский, и даже владеючи алгоритмированием, ни за что не смог бы состряпать программу, каковая писала бы «точно как он». Потому что даже сам Достоевский наверняка не знал, каким образом ему удается писать «как Достоевский». А господа… э-э-э… (Чин-чин вызвал на экран копирайты пакета) господа Янкель, Дюнкель и Мацюлин К. Дж. почему-то вообразили, что знают. Давленый таракан «как зарубленная топором старушка» — обхохочешься!

Ни одна программа не умнее своего программиста — вот откуда произрастает позорная немочь таких попыток. Наверное, разработчику следующего «Достоевского» нужно родиться одновременно и гениальным литератором, и гениальным искусствоведом, и гениальным программистом, и черт его знает кем еще, но чтобы тоже всенепременнейше гениальным. Вот только — увы! — гениальные программисты встречаются отнюдь не чаще, нежели гениальные литераторы, а о гениальных искусствоведах Чин-чину вообще как-то не приходилось слыхивать…

…Чинарев опять вошел в установки «Достоевского» и начал было менять вводную «таракан Рысак» на «смотритель блокшива Изверов В.Б.», но довести это занятие до конца не успел.

Входной люк распахнулся так резко, будто бы снаружи, из коридора, его пнули ногой. Победоносно размахивая «семечницей», врубку ворвалась Леночка.

С первого взгляда Чин-чин, конечно, не сумел распознать, изменилось ли состояние злополучного эллипсет-контейнера. Но вот что сама Халэпа претерпела изрядные внешние изменения — это прямо-таки вонзалось в глаза. Цветастенький платочек с ее головы исчез, и наверченный на упомянутой голове парикмахерский шедевр оказался открытым для всеобщего обозрения (посмотреть очень даже было на что, однако вряд ли хоть какой-раскакой литературный гений смог бы описать увиденное словами). А еще Леночка успела заменить спортивный костюмчик на домашний халат. И вот тут-то, именно с первого же взгляда, Чинарев понял, отчего Изверг считал ТОТ костюм верхом непристойности: он — Изверг — просто еще не видал ЭТОГО халатика.

Вслед за Леной в рубку протиснулся староста Виталий Белоножко. Он именно протиснулся (бочком, очень неловко), хотя люк был распахнут настежь. Положительный человек был до того красен, что испятнавшие его лицо многочисленные оттиски губной помады почти не угадывались на общем фоне. Вероятно, они не угадывались бы совсем, ежели бы Виталий не столь отчаяно пытался вытереть их обоими рукавами.

Поведение старосты неопровержимо свидетельствовало, что Леночка обслюнявила его очень по-подлому: без объявления войны и перед самым входом в рубку — именно чтоб не успел обтереться и выглядел как можно предосудительнее. Юная Халэпа изо всех сил пыталась растолкать дрыхнущую мертвым сном Чин-чинову ревность, но даже всех девичьих силенок на этакое дело оказалось мало. Единственно, к чему объект Лениных ухищрений проявил заметный интерес, так это к состоянию контейнера.

— Мы отмыли его кипятком и почти час держали в кухонной сушилке, — досадливо ответила папенькина дочка на немой вопрос обернувшегося к ней Чинарева. — А потом я дула в него своим феном. На максимуме.

— Утюгом не гладила? — хмуро спросил Чин-чин.

— Нет, — захлопала глазищами Леночка. — А надо было?

Фыркнув, Чинарев выволок откуда-то из-под кресла серый карбопластовый сундучок, поставил его напротив одного из комповских дистанц-портов и буркнул в контактный микрофон:

— Выйди из Интерсети, подключи сетевой модем к копировщику через порт номер… э-э-э… — Чин выдернул из Леночкиной руки многострадальное вместилище эллипсет, вложил его в услужливо приоткрывшийся, брызнувший индикаторным многоцветием сундучок и, кривясь, потряс растопыренной пятерней: — Вымыла, называется… нет, придурок ты электронный, это я не тебе. На чем я?.. А, через порт «один». Все, экшн.

Экшн, однако, не состоялся.

— Не могу выйти из Интерсети, — сообщил комп. — Идет прием сообщения. Ждите.

— Долго ждать-то? А ну, давай прием на экран.

— Отказ, — кокетливо проворковал электронный баритон. — Конфиденциальная информация. Введите пароль.

— Тьху, будь ты трижды неладен! Кому хоть адресовано?

— Отказ. Введите пароль.

Чин-чин озадаченно изломил брови:

— Что еще за шпионские страсти? А ну-ка…

Происходящее становилось чересчур интересным, чтобы просто дождаться освобождения сетевой линии и заняться своим делом. Своим-то делом заняться никогда не поздно, а вот сунуть нос в чье-то чужое — можно и опоздать.

Чин-чиновы пальцы заметались по сенсорам контактора.

Несколько секунд Белоножко и Леночка недоуменно следили за этим метанием, потом староста отважился на вопрос:

— А что ты, собственно?..

— Если этот конспиратор уже хоть раз получал такие сообщения, то пароль я из суб-памяти с кишками выну.

— Да разве такое возможно? — Виталий озабоченно нахмурился.

— Задачка для дефективных детишек, — фыркнул Чин, не переставая трудиться. — Особенно, если конспиратор — хлоп развесистый; а я имею веские основания полагать, что он именно развесистый хлоп! — последние слова Чинарев почти выкрикнул в направлении интеркома внутренней связи, явно надеясь, что конспиратор (он же Изверов Вэ Бэ) услышит сию малолестную характеристику.

Комп вдруг часто-часто заморгал рубиновым треугольничком экшн-сигнала и сообщил:

— Прием завершен. Доступно отключение от сети.

— Не-е-етушки, — ласково пропел Чин, избивая сенсоры, — теперь ты от меня так легко не отвертишься… Теперь-то уж я…

Подавившись недоговоренным, он изумленно вытаращился на экран комповского монитора — там вдруг принялись суетливо выстраиваться столбики нелепых насекомоподобных значков-растопырок.

— Вот это и есть искомое сообщение? — Белоножко преисполнился таким сарказмом, что даже позабыл обтирать с физиономии губную помаду.

Не отводя глаз от испятнавшей экран белиберды, Чинарев кивнул, пробормотал бессмысленно:

— Стиснув зубы, вздыхая о сем да о том,

Он проник в свои кудри пытливым перстом

И сурово взял к ногтю искомое

Надоедливое насекомое…

— Ой, мальчики, а ведь действительно совсем как букашки! — Навалясь на спинку операторского кресла, Леночка протянула к экрану изящнокогтистый «пытливый перст»: — Вот паучок, и вот паучок… а вот тараканчик…

Согнутый ее напором в три погибели, Чин задушенно прохрипел:

— Детка-лапочка, слезь с меня! Ты мне своими грудями все уши поободрала!

— «ВСЕ уши»! — презрительно передразнила Халэпа, отодвигаясь, — «Грудями»! Говорить научись, ты… не-до-тро-га… — (последнее словцо в милых девичьих устах прозвучало, как омерзительнейшая матерщина).

Положительный человек Белоножко вздохнул и тоже отошел в сторонку. Можно было бы и так сказать, что он потихоньку, стараясь не привлекать к себе внимание сокурсников, убрался в дальний уголок рубки — вполне можно было бы так сказать, имейся в блокшивской рубке хоть один угол.

Старосте, надежде курса и прочая, было весьма хреново. Судя по бледности физиономии, испарине и кусанию губ, надежду курса терзала непереносимая зависть. Уж он, Виталий-то Белоножко, случись ему угодить хоть затылком, а хоть и чем угодно иным в жаркие тиски Леночкиного бюста… Уж он бы тогда не то что язвить — дышать заопасался. Даже если бы эти две литые упругости впрямь ободрали ему уши… или что угодно еще… Но о подобном Виталию оставалось только мечтать. Единственно, что давеча соблаговолило выпасть на долю горемычного старосты, так это мимолетное, отнюдь не ласковое прикосновение оказавшейся поразительно твердой и хлесткой Леночкиной ладошки. Ну, и еще пятна помады на щеках — лиловые, светящиеся… Точь-в-точь лишаи, которые через два-три часа после концентрированных нейтринных ударов обычно проступают на трупах… И запах помады… Редкостный аромат байсанских флайфлауэров может вызывать утонченно-возвышенные ассоциации не у всех даже тех немногих, кто знает, что в захолустной дыре под названием Байсан по сию пору никак не могут довымереть заповедные твари, смахивающие на помесь фиалки с тараканом.