Истовые... До чего же они стали могучи! Металки, порох, колдовство, способное породить такой невозможный ветер или за пару мгновений превратить умелейшего воина в никчемного увальня (значит, и любого никчемного увальня — в умелейшего воина)... А что они могут еще? Наверняка же это не все, подсматривая от случая к случаю, невозможно узнать все, они слишком хитры, чтобы не преберечь чего-нибудь про запас... Бесов камень — чуть не вывернулся из-под ноги... Неужели источник своей нынешней силы Истовым удалось выкопать из Древней Глины? Вряд ли. Судя по рассказам Гуфы, это что-то вроде архива префектуры, причем ведунья говорит, будто, судя по виду хранилища, ничего оттуда не вынесено. Ну, может, десяток-другой разрозненных досок, но ведь этого недостаточно для хранения этаких знаний. Что же тогда? Старец? То-то сразу не поверилось, будто он вовсе не пытался договориться, с серыми. Пытался, наверное, и, наверное, пробовал выменять волю на клочки своей мудрости, только сознаться не хочет. А уж червивоголовым стал прикидываться, когда понял: все равно не отпустят. Да и то, небось, время от времени что-нибудь отдавал — даром бы кормить не стали... Нет, это не трава, это проклятье проклятое! Хрустит, как валежник; колючки хуже рыболовных крючков, и на каждом стебле их больше, чем в праздник бывает на столичном торжище попрошаек... Ничего, добраться бы вон до той промоины, а там дело легче пойдет, без треска да крови... Чего ж они его бросили, не пытались вытащить? Вовсе уж пустоголовым считают, непригодным? Похоже, раз не побоялись, что он приоткроется новым хозяевам Обители. Или на нем такое колдовское заклятие, чтоб, кроме Истовых, никому? Он же, кстати, и не пытался — раз только вроде как пробовал убежать, да и то... Что это?! Всемогущие, да никак Предстоятель закончил вихлять языком?! Нет, вот опять... Ну хорошо — промоина... Чего ж в ней хорошего-то? Во-первых, оттуда ничего не будет видно, а во-вторых, как дальше? От нее до бронных послушников, огородивших собою толпу и помост, еще шагов двадцать, да по ровному — трава ниже щиколоток, и всё. А из промоины не добросить... Вот еще одна Нурдова ошибка: думал, что все будут на Истовых глазеть и на Обитель, а они, шакалы поганые, половина за толпой следит, а другая на окрестности пялится. И над заимочной стеной черно от голов, тоже пялятся во все стороны... И, кстати, покамест ни единого серого в латных рукавицах увидеть не довелось, и панцири на них на всех железные, из-за Прорвы, а для тебя, Нынешний Витязь, так и не удалось подыскать настоящие латы по твоему витязному росту. Один этот дрянненький нагрудник выдаст тебя с потрохами, едва ты на открытое сунешься. Что же делать-то?

В том месте, где промоина вливалась в ущелье, растопырился путаницей ветвей и пыльных листьев огромный куст. До него-то Леф добрался без особых хлопот, но дальше действительно ходу не было. Да и сам куст, издали казавшийся отличным укрытием, вблизи разочаровал. Спрятавшегося за ним парня невозможно было разглядеть из ущелья, но и сам парень мог видеть немногое. Нескольких послушников из тех, которые оцепили помост со стороны Обители; часть самого помоста и спины двоих-троих Истовых. Ну и еще кусок противоположного склона — щебнистый, рыжий, поросший бурой корявой колючкой; и ласковую голубизну над ним; и солнце, подбиравшееся к самой небесной маковке. А вот Предстоятеля видно не было, и ни единого слова из его речей не долетало сюда, хоть старик наверняка дал полную волю своей бывалой труженице-глотке. Да что там Предстоятель — не было слышно даже толпы. Как парень ни напрягал уши, они ловили лишь отзвуки собственного его дыхания да заунывное пение бесовского ветра.

Это было страшно. Знать о близости этакого людского скопища (ведь рядом, совсем же рядом — при хорошем ветре, вроде нынешнего, до крайних доплюнуть можно) и ничего не слышать, ни единого звука! Ведь толпы не умеют молчать. Даже строй учеников орденской Школы частенько гудел, как в штормовые дни сам собою гудит и стонет сигнальный гонг в арсдилонском порту. А ведь толпа — не строй, и слово «дисциплина» вовсе не переводится на здешний язык. Проклятый ветер; проклятое, трижды проклятое, трижды по трижды проклятое серое колдовство! Если бы даже оцепившие толпу послушники вдруг, ни с того ни с сего, принялись рубить братьев-людей, собранных Истовыми для свидетельства могущества Бездонной Мглы, ты, находясь в нескольких десятках шагов, не услыхал бы ни единого вопля. Точно так же не услыхать тебе и окончание речи Предстоятеля, и исполнение Нурдом и Торком их доли задуманного. Так как же ты сможешь исполнить ту долю, которую доверили тебе? Что же делать, что теперь можно сделать? Возвратиться вверх по промоине и попытаться вылезти в другом месте? Нет времени... Выскочить прямо сейчас, затеять драку с послушниками и попробовать не дать себя убить до нужного мига? Истовые ведь все равно будут гнуть свое, задержать взрыв уже не в их воле...

Скорее всего, Леф решился бы на почти верную гибель (от такого множества металок никакое витязное мастерство не убережет), но в тот миг, когда он уже приподнялся, готовясь к прыжку, на помосте и среди послушников, отгораживающих Истовых от Мглы, затеялось какое-то растерянное шевеление. Парень было вообразил, что это уже дали знать о себе Нурд с охотником, но вовремя спохватился: из-за Торка и Витязя серые шевелились бы куда шустрее.

А через миг Леф увидел истинную причину растерянности почитателей Мглы-милостивицы.

Парень не смог рассмотреть, откуда вывернулся этот нелепый расхристанный мужичишка. Похоже было, что он ссыпался наискось по противоположному склону и помчался прямо на Лефово укрытие — приплясывая, вихляя всем, что только может вихляться; грохотали-бренчали на манер плясовых бубенцов пластины незашнурованного железного панциря; а высоко задранная правая рука мужичка сжимала небольшой глиняный горшок, и оттуда, из горшка, раз за разом плескали в его ликующее красное лицо темные брызги. Может быть, он что-то орал в такт этим плесканиям, а может, пытался ловить брызги широко разинутым ртом. Ясно было лишь, что под величественные речи Предстоятеля этот брат-послушник исхитрился упиться до зеленого солнышка и понесся в хмельном ликовании куда глядели его заквашенные брагой глаза. Нечего сказать, удружил он своим повелителям, затесав свое хмельное улюлюканье в учиненное ими страшное действо. То-то небось кляли себя Истовые за колдовскую свою выдумку, позволившую толпе с невероятной явственностью слышать каждый звук, раздающийся между нею и Мглой!.

Заглядевшийся на шального бражника Леф просмотрел резкий взмах руки одного из серых мудрецов, бросивших латных послушников на ловлю. Ловля эта оказалась, однако, нелегкой, хоть за одним хмельным дурнем кинулось сразу десятка полтора дюжих сноровистых мужиков. Ловимый решил, что началась веселая забава, и припустил со всех ног, взбрыкивая, будто ополоумевший от весеннего солнышка и новорожденной травы круглорог-однолеток.

Его настигли в нескольких шагах от Лефова убежища. Парень видел, как самый прыткий из ловцов схватил беглеца за плечо, а тот, обернувшись, плеснул ему в наличник содержимым своего горшка, и оба — пойманный и поимщик — покатились по земле, поднимая бурые облачка пыли. Леф едва не заорал от неожиданности, когда в уши ему внезапно ворвались радостный визг запутавшегося в собственной накидке хмельного шутника; рычание и вопли незадачливого ловца, который корчился на земле, безуспешно пытаясь сорвать шлем и протереть глаза; невнятные проклятия набегающих послушников... Оказывается, близкие сильные звуки слышимы и поперек колдовского ветра. Выроненный пьянчугой горшок закатился под куст, и Леф, машинально глянув на него, внезапно сообразил, что вот этот самый горшок он видывал прежде. А еще Леф сообразил, что другого такого случая больше не будет.

На месте падения упившегося послушника сбилась плотная куча его заимочных братьев. Не то они никак не могли ухватить его, не то принялись вразумлять прямо здесь же, где изловили, — во всяком случае, галдеж стоял такой, что Леф пожалел о том очень недавнем времени, когда ему не было слышно ничего, кроме ветра. Сперва медленно, потом все быстрей послушническое месиво начало сдвигаться влево: очевидно, нарушителя спокойствия велено было уволочь за спины стоящих в толпе зрителей. Парень выждал, пока борющиеся больше друг с другом, чем с полузадушенным пьянчугой, серые отодвинутся подальше, и бесшумно проскользнул под ветвями.

Как он и думал, все, в чьей воле было выбирать для себя, на что смотреть, глазели на возню поимщиков и пьянчуги. Появления Лефа, кажется, никто не заметил — во всяком случае, никто из чужих. Парень неторопливо (ох и дорого же ему стоила эта неторопливость!) двинулся вслед за борющимися. Мельком ему подумалось, что, если бы нарушителя тащили не десятеро, а двое, вышло бы куда как быстрее. Эта же мысль пришла в голову и кому-то из старших братьев: подбежавший латник принялся колотить поимщиков рукоятью меча по звонким панцирным спинам, и те сыпанули искать свои места в разорвавшейся охранной цепи (при пьянчуге, правда, остались не двое, а четверо). В этой сутолоке Леф тоже затесался в цепь.

Так-то, глупый маленький Леф. Вот для такой, к примеру, внезапной надобности Нурд и поволок за собою Гуфу. Впрочем, «поволок» — вовсе неправильное словечко. И вообще... Господин Тантарр говаривал: «Наилучший способ предвидеть неожиданности — делать их самому». Только говаривал-то он это тебе, и больше года учил он тебя, а не Нурда и Гуфу. А ты, недовиртуоз, и сам его наукой пользоваться не способен, и даже не замечаешь такие способности в других...

Нет, все-таки парень чересчур придирался к себе. Конечно, мастерство его лепилось недолго, но гончары попались отменные, да и глина была хороша. И теперь, хоть на ум легла ненужная всячина, хоть сквозь щель наличника, не вертя головой, можно глядеть лишь прямо перед собою (а вертеться нельзя — и без того слишком приметен), он успевал увидеть все, что нужно было увидеть.

Помост. Глубоко вкопанные в твердую каменистую землю кривоватые стволы с кое-как обтяпанными ветвями; прочно связанны неошкуренные корявые бревна... Издали, да еще сверху, из-под самого подножия... Сколько труда положено, сколько кожи ушло на ремни! А уж дерева-то, дерева! Небось пол Лесистого Склона извели. И все это лишь для того, чтобы вознести над толпой, над взблескивающими остриями копий охраны клок полупрозрачного жердяного плетения и несколько нахохленных человечьих фигур на нем. Фигур, которые кажутся нечеловечьими. И здесь проклятое колдовство, знакомое колдовство, привычное. Это оно стекало со стройных колонн Пантеона Благочинных; это оно, а вовсе не отражения лампадных огоньков, дрожало на зеркальном полу и зрело в полировке Креста Всемогущих. У здешних иерархов нет глыб шлифованного гранита, позолоты и прочих красивостей, зато у них есть ум, у них есть их насквозь серые души. Этим, здешним, хватило груды валежника. И неряшливое, прозрачное строение нависает над головой самоуверенным чудищем, многоного подпирающим землю лесом опорных столбов; и, оправленные в серость перекрещенных бревен-распорок, клочья неба теряют безмятежную ласковость, наливаются безучастной холодной синевой; и чем-то недостижимым, нечеловеческим веет от тех, наверху, — не старики в треплющейся на ветру одежде, которые еле удерживаются на прогибающемся шатком настиле, а крылатые существа, в любой миг способные взмыть в бездонную холодную высь. И знакомое, трижды по трижды проклятое ощущение собственной ничтожности и виновности во всем на свете — перед Мглой, перед этими, наверху...

Ты-то привык, ты уже видывал такое, в твоей жизни был ругающий всех и все пропойца клавикорд-виртуоз, который научил тебя понимать, что море — это просто-напросто очень много воды. А каково сейчас сбитым в толпу братьям-общинникам? А каково серым охранникам? Большинство из них уже забыло, для чего они здесь. Почти все уже пялятся на помост, глаза предстоятелевых копейщиков лучатся беззаветной преданностью, и наверняка такая же бездумная преданность распирает наличники послушнических шлемов... Но не все. Потому что латник, который стоит в цепи слева от тебя, на Истовых почти не смотрит. Он все чаще и все пристальнее взглядывает в твою сторону. Пока только взглядывает.

А Предстоятель еще не смолк. Отсюда, сбоку, слышны отдельные слова — слышны еле-еле, не лучше невнятного бормотания, но можно понять: он вновь рассказывает, как Мгла осерчала на крайние общины, как серые стали защитниками братьев-людей и как нынешние обитатели Первой Заимки оскорбили Бездонную. Ишь ведь как получается: постоянные повторения одного и того же движения делают руку сноровистой, а вот голову повторения напрочь отучают думать.

А речи-то предстоятельские клонятся к концу, и дело идет к концу, и, может, жизнь туда же наладилась. Вон этот, слева, уж не зыркает — так и прилип взглядом. Тоже дурень — увидал, что даже не косятся в его сторону, и вовсе перестал осторожничать. Хотя где ему знать о пластинках полированной стали, которые приделывают на латных рукавицах чуть выше ладони! Этими зеркальцами можно не только пускать световые блики в глаза врагу...

Так, Предстоятель замолк. Какое-то шевеление наверху... Все, сейчас начнется — на место Предстоятеля выбрался один из Истовых. Смилуйтесь, Всемогущие, до чего же они действительно похожи на огромных серых птиц-падальщиков! Когда у ворот коптильни потрошат акулу, на ближние крыши слетаются едва ли не все стервятники Припортовья. Плешивые, с голыми морщинистыми шеями, они усаживаются спинами к разделываемой туше, делая вид, будто им гулко икать на акульи потроха. Но стоит только потрошителям отвлечься, отойти хоть на пару мгновений... Птицы... Серые птицы — любитель падали... С неба падали... Бесы проклятые, не надо, не хочу, не теперь!!!

Что-то непонятное творится на помосте. Ерзают, вроде бы меняются местами, Предстоятеля вон вообще чуть не спихнули с настила. Бешеный поймет, что такое затеялось, не разглядеть. Кто-то вскинул руки над головой... Ясно: тот, который вылез на предстоятельское место, повернулся лицом к Бездонной, а прочие подались в стороны. Вот оно, вот! Отсюда — сбоку, снизу да еще из-за спин серых мудрецов почти ничего не слыхать, но к Нурду и Торку (если, конечно, у них все хорошо) колдовской ветер должен приносить каждое слово Истового.

Ну...

И тут послушник, уже довольно давно рассматривавший вооружение странного латника, объявившегося после неразберихи с пьянчугой, наконец закончил скрипеть головой. Осторожными скользящими шажками он стал придвигаться к Лефу — боком, прикрывая опасное место под закраиной шлема вздернутым правым наплечником. Очень Правильно он двигался, только того не учел, что денек выдался теплый. Почти жаркий выдался день, и завязки, скреплявшие панцирь на правом боку серого, размякли от пота. Размякли, ослабли и разошлись, когда послушник вздернул плечо. И еще он, на свою беду, не задумался, отчего Лефов клинок подвешен к поясу не в деревянных ножнах, а в чехле из довольно-таки непрочно скрепленной кожи.

Леф позволил серому приблизиться, позволил его ладони плавно улечься на рукоять меча, а потом... Нет, парень не повернулся лицом к врагу, не выхватил оружие — он как стоял, так и прыгнул навстречу послушнику, отжимая рукоять висящего на поясе меча вниз и назад. И клинок, смяв проколотые ножны, почти на всю длину вошел в правый бок серого. Железо наличника превратило смертный вопль в подобие глухого кашля. Колени послушника подогнулись, но Леф, не давая упасть стремительно тяжелеющему телу, обхватил его левой рукой, привалил к себе. При этом дергающийся в агонии серый сильно задел его по груди, и Леф мгновенно взмок: как раз там, куда ткнулся послушнический локоть, под расшитой бронзовыми пластинами накидкой был спрятан подарок Фурста. Но нет, вроде бы пронесло.

Зато двое-трое ближайших послушников глазели на нелепо обнимающуюся пару. И не только глазели — тот, что был справа, уже вскидывал металку. Отчаянным усилием — аж в спине захрустело — Леф крутанул вокруг себя убитого. В следующий миг тело заколотого послушника вздрогнуло от увесистого лязгающего удара: серый метатель опоздал всего на миг. А еще через мгновение проворный метатель всем телом грянулся оземь, и на шлеме его обнаружилась изрядная вмятина. Спасибо, Ларда!

Спасибо-то спасибо, но варево заварилось вовсе паскудное. Справа раздался короткий переливчатый свист, непонятный для Лефа, но явно хорошо понятый серыми. Цепь сломалась — по меньшей мере десяток латников и копейщиков кинулись в стороны, норовя охватить Лефа кольцом. Кто-то из них, громыхая, покатился по камням (не то споткнулся, не то вновь Лардина работа); кто-то успел забежать чуть ли не Лефу за спину... Расслышав позади щелчок металки, парень рухнул на колени, и копьецо, чиркнув по его шлему, с треском вонзилось в опору помоста. А сверху доносились выкрики Истового: «раз... милостивицу... оскорбителей... злоумысливших... смиренных братьев-людей... гибелью... грома и дыма...»

Леф не сразу понял, что произошло, — в первый миг ему показалось, будто нечто куда увесистее метательного копьеца угораздило его по шлему. Но нет, с головой у парня пока еще все было в порядке. Просто в уши вломились звуки — почти не сдерживаемый гомон толпы, выкрики послушников, топот, громыхание панцирей, лязг выдергиваемых из ножен мечей... Колдовской ветер стих — внезапно, будто обрубили его. Леф сообразил, что серое колдовство поломано Гуфой, и сообразил, почему это сделано именно сейчас. Он повалился на спину, опрокидывая на себя мертвого послушника, стряхнул рукавицу с правой руки и запустил скользкие от пота пальцы в складки накидочной кожи, туда, к Фурстову подарку.

А Истовый на помосте, то ли не замечая происходящего, то ли вопреки всему надеясь на удачу замысла серых мудрецов, продолжал выкрикивать сиплым надорванным голосом:

— Вновь молю тебя, Мгла-милостивица, покарай своих оскорбителей, замысливших зло против всех сущих в Мире смиренных братьев-людей! Покарай их ужасной погибелью от грома, дыма и пламени! Покарай! Покарай! Покарай!

И действительно, словно бы в ответ на этот отчаянный призыв (даже Лефу так померещилось, а уж он-то знал, что к чему!) землю тряхнул раскатистый удар свирепого грома, только раздался он вовсе не там, где надеялись Истовые. Пламенем, клубами едкого дыма, пыли и древесной щепы рванула земля из-под стены Второй Заимки. Мгновенно смолкшая, обернувшаяся на гром толпа видела, как рухнула заимочная стена, как хлынула по склону лавина щебня и расколотых бревен, как в небесную синеву взметнулось жуткое облако черно-сизой гари... И в то же мгновение Леф выцарапал-таки из-под накидки взрывчатый шар, грохнул его о налобник своего шлема и зашвырнул на помост.

Парень не видел, удачным ли получился бросок. Он помнил, как далеко летели брызги и прочее из брюха каменного стервятника, а потому торопливо заслонил смотровую щель ладонью, и тут же чуть ли не над самой его головой будто бы лопнул огромный тугой бубен. Жуткий звук отдался в Лефовых ушах злобной, стремительной болью; что-то дробно пролязгало по панцирю мертвого послушника, хлестнуло заслонившую наличник руку; а где-то неподалеку ударилось о землю грузное, мягкое (словно тюк кож свалился или мешок с песком), и вдруг полоснуло по сердцу тонким надрывным плачем.

Леф не мог забросить шар, как хотелось, — на середину помоста. В этом не было ничего зазорного. Сложно проявить меткость, лежа на спине под тяжкой панцирной тушей, да еще и торопясь как можно скорее избавиться от Фурстова подарочка, которому до собачьих крылышек, где грохнуть: среди врагов или в руке у зазевавшегося хозяина.

Шар взорвался над самым краем бревенчатого строения. Растерянно жмущиеся друг к другу братья-общинники и серые воины, из которых неожиданность и неправильность происходящего вышибли даже способность бояться, тупо оглянулись на грохот нового взрыва. Они успели увидеть и падающих с настила Истовых, и сожравшее половину помоста едкое грязно-серое облако, в утробе которого меркли отсветы белого злого огня.

Поднатужившись, Леф выкарабкался из-под мертвого латника. Выкарабкался, встал на колени; потом, скорее по привычке, чем действительно чувствуя необходимость быть при оружии, высвободил наконец свой клинок из тела послушника и из распрямляющихся проколотых ножен. В ушах у парнях еще гудело, и об этот гул, как о стену, колотились чахнущие отголоски детского плача. Всемогущие, да что же такое творится?! Ведь в толпе не могло быть детей! Бред, наваждение... Он сорвал с головы шлем и сразу же увидел почти рядом с собою бесформенную серую груду, замаранный копотью морщинистый лоб с огромным кровоподтеком, глаза обиженного ребенка на старческом, дряблом лице... Еще один то ли всхлип, то ли зевок — длинный, судорожный — и вздрагивания прекратились, а выворачивающие душу глаза подернулись мутью. Леф прикусил губу и отвернулся. Все было правильно, и упрекнуть себя не в чем; Истовые заслужили свою судьбу, но... Но. Только в этом «но» виноват не ты, а они — любители падали... падали... падали... рады ли... надо ли... Бред, наваждение, видение черное... Плачут младенцами старцы увечные... упавшие... усталые... Да бес же тебя раздери, неужели теперь место и время для плаксивых стихов?! Жалко их, да? Ты лучше вспомни, чего они уже успели понатворить и чего бы еще натворили, будь их судьба подобрее! Что у тебя, витязная кровь в жилах или брага прокисшая?! Щенок ты, а не Витязь! Еще поскули от жалости... Жалости... Шалости... Браги прокисшей злодейские шалости... Да бес же тебя раздери!!!

А толпа-то стоит — не шелохнется, и серые латники начинают переглядываться, придвигаться ближе друг к другу. Витязь (не ты — настоящий Витязь) считал: после взрыва все — и серые, и остальные — разбегутся, унося весть, что Мгла, как и просили Истовые, покарала настоящих злоумышленников против всех сущих в Мире смиренных братьев-людей. А там можно будет...

Вот только толпа и не думает разбегаться. Ей просто некуда: впереди — помост, вокруг которого расплывается чадное облако гнева Мглы-милостивицы, а сзади... Пороха было не так уж много, но, наверное, непривычные к обращению со взрывчатым зельем Нурд и охотник прикопали его слишком глубоко или чересчур плотно притоптали. И вместо одной стены разнесли пол-откоса (только бы сами взрыватели уцелели, только бы минулась им эта неумелость!). Конечно, перегородивший ущелье завал из битого камня, бревен и мертвых послушников не настолько велик, чтоб через него нельзя было перебраться, но вот отважиться подойти к нему... Это было не проще, чем приблизиться к помосту, пахнущему небывалой кислой гарью, и к телам Истовых под ним и на нем. Да и страх перед Последней Межой, похоже, накрепко успел засесть в людские души. А кроме как вперед, назад или вверх по обрыву — к Туману Мирового Предела — деваться отсюда некуда. Противоположный-то склон крутенек, и ведет он в Серые Отроги — опять же мимо разоренной взрывом заимки.

Вот и стоят. Причем столбняк, обрушенный на них неожиданным испугом, слабеет с каждым умершим мигом. И первыми начинают приходить в себя серые братья-послушники, которые кое-что уже знают о взрывах и всяких таких делах. Найдись нынче среди них хладнокровный да сообразительный... А ведь, похоже, нашелся. Сломавшаяся цепь серых латников потихоньку оттягивается ближе к разоренной заимке, сбивается в плотную кучу, как круглороги вокруг пастухов и собак, когда вдали плачет хищное. Пастухов-то больше нет, но псы уцелели.

Вот почему Нурд и запретил показываться на виду у толпы, даже если все окончится удачей: нельзя помогать тем, кому гибель Истовых освободила дорогу; нельзя дать братьям-общинникам повод заподозрить, будто случившееся не кара Бездонной, а злобный человеческий умысел. Так что же ты расселся, дурень? Тебе надо было сразу же после взрыва ускользнуть туда, откуда вылез, а ты мало того что дождался, пока серые опамятуют, так еще и шлем снял, выставил рожу на обозрение. А толпа, между прочим, сейчас в таком состоянии, что любой ловкий болтун может натолкать ей в головы чего только пожелает. Особенно болтун в серой накидке. Или в одеянии Истового.

Поэтому-то Леф и не спешил убираться туда, откуда вылез. Четверых серых мудрецов взрывом сбросило на утоптанное строителями каменистое дно ущелья, и души их наверняка гадали, придется ли вечно скитаться по Миру смутными, или братья-люди все-таки отпустят их на Вечную Дорогу свершением нужных обрядов. Еще один Истовый обвисал с бревна-распорки на высоте полутора-двух человечьих ростов. Тут тоже все было ясно — из-под живота неподвижного серого мудреца обильно стекало красное (вот она, спешка-то: ветви не спиливали, а кое-как обрубали топорами, оставляя длинные острые пеньки). А вот шестого Истового парень не мог найти, сколько ни осматривался. Зато сквозь просветы настила виделось Лефу какое-то темное пятно, размером аккурат с лежащего человека. И негромкие стоны оттуда слышались. Не предсмертные, а вроде к кому-то возвращается сознание. Медленно, трудно, нехотя, но — возвращается. К кому? Может быть, это Предстоятель? Может быть. А если не он?

Если помимо псов уцелел хоть один пастух, дело может вывернуться худо. Не добивать же его у всех на глазах! Получится, что правы-то серые мудрецы; что вы все и вправду коварные злоумышленники, мерзостным колдовством и силой оружия погубившие немощных старцев. И придется вам воевать со всеми людьми, сколько их есть по эту сторону Мглы. Даже Нурду и Гуфе не победить в подобной войне — даже если они захотят победить.

Леф поднялся на ноги. Мельком подумалось, что, может, еще не поздно снова надеть шлем и вложить в ножны густо замаранный кровью клинок, что он — это он; так надо ли прятаться и показывать всем, будто он сам не верит в собственную правоту?

Внутри помоста обнаружилась ведущая наверх лестница с частыми ступенями (под мелкий старческий шаг) и даже с перилами. А ведь перил-то в этом Мире Леф, пожалуй, до сих пор нигде не видал. Да и сами лестницы — ну, в Гуфиной землянке была, в Обители... Вот только можно ли, глядя на земляные или каменные уступы, додуматься до двух шестов с перекладинами? Хон, к примеру, уж на что мастеровитый и у Гуфы бывал частенько, а вот не додумался же! И послушники на заимки свои лазают по ремням или бревнам с зарубками... Так что, и эта лестница тоже подарок Истовым от бывшего свитского многознатца? Чего же серые мудрецы нигде, даже в Обители своей прежде не пользовались дареными знаниями? Копили для главного дня, чтобы выплеснуть одним махом, поразить людей своим негаданным, невероятным могуществом? Выходит, так...

Прогибались-скрипели под ногами ступени (уж с них-то сучья не только отпилены, но и сами спилы заскоблены мягким камнем — чтоб, значит, не вышло худого с дряхлыми немощными ногами самых смиренных из послушников Мглы), наливалось растревоженным гудом людское скопище внизу; а с настила на голову сыпались древесная труха и кусочки корья — тот, уцелевший, поднимался, уже только его замотанные в кожу ступни виднелись сквозь просветы жердяного плетения. И еще сквозь просветы настила было видно ослепительное жидкое золото полуденного солнца, на фоне которого перекрещивающиеся жерди казались совсем черными, ненастоящими, неспособными удержать собою хоть что-нибудь, и Леф помимо воли втягивал голову в плечи, ожидая, что вот-вот сверху обрушится человечье тело. Что это? Страх? Бред? Бред... Видение черное... Будто бы браги злодейские шалости... Нет, так плохо — трудно выговаривать, когда подряд одинаковые начала слов. Словно бы браги... А если все же без «бы»? Браги крепчайшей... Браги прокисшей...

Гудение толпы перешло чуть ли не в рев и вдруг стихло. Собственно, там уже не одна, там две толпы — общинники отдельно, серые (многие уже без шлемов) отдельно. Стоят молча, одинаково задрали головы. Слушают. Тот, наверху, говорит — нет, надсаживается в крике, и его дребезжащий голос то и дело срывается на яростный визг. Всемогущие, только бы Ларда сдержалась, только бы не угодила гирькой или копьецом в этого крикуна! Если убьет — тогда уж точно все пропало.

Не помня себя, Леф сунул меч под мышку увечной руки и запрыгал через три-четыре перекладины. Лестница ходила ходуном, будто лодка на частых волнах, раза два парень оступился и еле сумел удержаться за шаткие перила (как только оружие не потерял?). А сверху доносилось сквозь скрип и треск жердей под Лефовыми ногами:

— Не воля Мглы — злобное наслание гнусной ведуньи... Отмщение... Чтоб даже участь гадкого очернителя Мурфа показалась им милостью... Бездонная сильнее... Наделила неслыханным могуществом... Лишь в спину, как мерзкие трусы... Пусть покажется хоть один, чтобы честно помериться... И тогда... Месть... Колодец... Бездонная... Гремучее пламя...

«Пусть покажется хоть один...» Неужели этот нюханый шелудивой собачней ублюдок успел разгадать Нурдовы замыслы и уверен, что никто ему не покажется?

Наверху перил не имелось, а жердяное плетение вдобавок к его хлипкости сильно попортил взрыв. Выскочив на настил, Леф потерял равновесие и чуть не свалился вниз (а это, между прочим, ростов пять). Оказавшийся прямо перед ним Истовый тоже едва удержался на жердях, которые будто взбесились от порывистых движений парня. Чтоб не упасть, Лефу пришлось опуститься на одно колено, а серому мудрецу — нелепо изогнуться и резко отмахнуть сжатым в руках дурацким посохом. В толпе завопили (наверное, эти движения снизу показались началом драки), но Истовый унял затевающийся шум одним мановением руки.

Миг-другой парень и серый мудрец потратили на взаимное разглядывание. Истовый выглядел жутковато. Пол-лица залеплено жирной копотью, одеяние висит клочьями и почти не прикрывает костлявое ссохшееся тело, испещренное синяками и кровяными сгустками. Как он уцелел? Наверное, в первый миг был прикрыт телами остальных, а потом, когда эти самые тела сбили его с ног и чуть не сбили с помоста, успел вцепиться в жерди. Причем даже ухитрился не потерять посох — ловкач, да и только! Интересно, узнал он или нет?

Парень торопливо стряхнул с левой руки латную рукавицу, показывая Истовому бивень, однако по глазам серого мудреца было видно: он уже и так понял, кто перед ним.

Леф ждал криков, попытки смертного колдовства (памятуя давний случай в Сырой Луговине, он даже меч перехватил половчей, готовясь отбиться от чародейства, как тогда сделал Нурд). Но серый молчал. Не двигался, не пробовал нападать либо спасаться — только в его остро посверкивающих глазках зрело какое-то странное выражение. Все-таки пробует колдовать? Да нет, кольцо не греется... Хотя кольцу особенной веры нет — Гуфа рассказывала, что Истовые научились обманывать кольца и не бояться их.