4

В те далекие, почти забывшиеся времена, когда Нор за обедом способен был оробеть перед хищным оскалом копченой игуаны, мать подробно объяснила ему устройство мира. В ее рассказах все получалось уютно и незамысловато. Над головой — лазурная твердь, на ней — райские выси, в которых живут назначенные Ветрами смотрители (Благочинные) и те из умерших людей, кто удостоился. А под землей и под морскими водами запрятано бесовское пекло, там страшно. Если не будешь чтить Мудрые Заповеди, то после смерти бесы станут мучить тебя соленым кипятком, а Благочинные и прочие, пущенные в рай, увидят твои страдания и восплачут. Еще в мире есть Орден, который, кажется, вовсе не имеет других занятий, кроме как плакать вместе с обитателями рая над человеческими прегрешениями, и еще есть префектуры, которые следят, чтобы все было хорошо. (Кстати, Нор не скоро догадался, что Орден — это не один человек, а много, и что префектуры вовсе не женщины.)

До чего же простой казалась жизнь после матушкиных наставлений! Будь хорош, послушен, накрепко затверди Мудрые Заповеди, и все само собой сложится счастливо, за тебя станет просить могучих сам всеобщий Заботливый Поводырь, его первосвященство господин Адмирал (нет, не Адмирал Флота, а другой, непонятный, который не ходит в море, но почему-то может влиять даже на благоволение Ветров). И после смерти ты удостоишься вечного жития в райских высях, где нет ни забот, ни огорчений, ни боли, где единственным твоим делом станет взращивание дивных лазурных роз.

С этих-то роз и свалился в детскую душу первый червячиш-ко сомнения — уж очень нудным показалось райское существование. А потом... Чем дольше приходилось жить, тем чаще обнаруживались всякие несуразности, которые матушка объяснить не могла.

Слишком рано и не из чьих-то рассказов пришлось Нору узнать, что бывают случаи, когда нельзя не нарушить Заповеди. Слишком рано он понял, что есть многое, ради чего стоит пожертвовать надеждой на райские выси. Да и верно ли, будто в эти самые выси непременно попадают одни лишь праведники? Вряд ли. Если жизнь чаще всего бывает несправедлива, то и от посмертного существования особой справедливости ждать не приходится — догадка из тех, которыми опасно делиться даже с друзьями.

И все-таки Нор иногда до слез жалел о том мире, в который неколебимо верила матушка. Жалел и одновременно ненавидел его лютой ненавистью, потому что мир этот, как всякая мечта доброго бесхарактерного человека, был возмутительно нереален.

Проще простого сказать: «Всегда нужно поступать хорошо». А вдруг твой поступок окажется хорош для одного человека, но плох для другого? Хорош для Рюни и плох для какого-нибудь Сарпайка — тут, конечно, и думать нечего. А вот если для одной только Рюни и плох, и хорош сразу — тогда как?

Почтенный дядюшка Лим просил повременить со сватовством до граничного возраста; Нор понял его правоту и обещал. Только на пользу ли девушке пойдет такое обещание? Она уже не дитя, и промедление чревато для нее принудительным замужеством. На запоздалое безбрачие префектура ни за что не станет смотреть сквозь чубчик: оскудение людьми может убить Арсд куда скорее, чем Пенный Прибой. Даже парням, как выяснил Сатимэ, уже позволено не дожидаться того дня, когда боль в проколотых мочках внушит им сознание своей полноценности и гражданского равенства. А уж о девицах все тот же юриспрудент объяснил ясней ясного: четырнадцати лет от роду каждая обретает способность рожать здоровых детей, значит, по достижении этого возраста быть замужем пристойно и — более того — крайне желательно. Если двумя годами позже ее признают идиоткой, то отлучить потомство от человечества не составит никакого труда — это меньшее зло, чем неоправданно затянувшаяся бездетность. Поэтому с каждым днем крепнет угроза того, что в конце концов судьбу Рюни решат не батюшка с Нором, а исполнительные порученцы Префекта.

Нор доводил себя до отчаяния подобными размышлениями. Работа, которую находил для парня дядюшка Лим, совершенно не обременяла голову, и поэтому туда лезли всяческие опасения, догадки и — что хуже всего — вопросы. Этого добра уже набралось выше бортов. Нор бы предпочел вместо новых получить хотя бы пару ответов на старые, но говорят, будто желания непременно сбываются только у нашедших цветущую водоросль да еще у круглых дураков. Никаких цветов на водорослях парень сроду не видывал, и лишнее доказательство собственного ума казалось ему теперь слабым утешением.

Проходили дни — унылые, серые, одинаковые, словно упряжные ослы. Измученный плохими предчувствиями, Нор однажды пытался заговорить с кабатчиком о судьбе его дочери, но почтеннейший Сатимэ оказался чересчур ловок: от беседы не уклонился, но ничего путного не сказал. Он только вздыхал жалобно и вообще выглядел так, будто бы сборщик податей нагрянул в заведение во время подсчета дневной выручки.

Нор рассчитывал порасспрашивать кое о чем Задумчивого Краба. Например, не знает ли он, что за старик живет на Горшечной улице, и почему этого старика один орденский иерарх слушается, хоть и с видимой неохотой, а другой при многих свидетелях наименовал бесом во плоти? А если Краб сам не знает ответа, то, может быть, он посоветует кого-нибудь знающего? Однако Задумчивый Краб Крело избежал расспросов. Точнее, не избежал, а убежал. После той ночи, когда Нор вернулся в таверну и делил комнату со своим школьным приятелем, они больше не виделись. Крело даже не стал просить расчет, он просто собрал свои вещи и ушел. Что ж, вероятно, у него имелись основания для такого поступка. Нор не счел себя вправе без спросу соваться в чужие дела, да и своих забот было у него предостаточно. Например, Рюни. Нельзя сказать, что девушка сторонилась Нора, вот только никак не удавалось побыть с нею вдвоем дольше чем несколько мгновений. Все дела да дела, от рассвета до вечера, и даже если выпадала удача заниматься чем-нибудь вместе, то рядом (ну прямо наваждение какое-то!) обязательно крутился кто-либо из прочих работников. Нор смотрел на них зверем, однако проку от сверкания глазами не было никакого. Более того, в комнате, где обычно спала девушка, внезапно обнаружилась некая болезнетворная плесень, и дядюшка Лим спешно определил дочери новое место — каморку, попасть в которую можно лишь через родительскую опочивальню. После этого парень окончательно уверился, что осторожный кабатчик не вполне доверился его обещанию.

Дважды появлялся в таверне угрюмый человек в просторной желтой одежде. От его рук — бледных, испещренных цветными пятнами — пахло резко и странно. Он долго, с напряженным интересом рассматривал Нора; извинившись, трогал его виски и что-то считал про себя, а потом уходил беседовать с Сатимэ. Парню удалось подсмотреть, как он передавал кабатчику странные крохотные конфетки, которыми дядюшка Лим усердно пичкал по четыре раза в день все свое семейство, Нора и кое-кого из работников. Спрошенный напрямик, хозяин таверны признался, что этот угрюмый визитер — лекарь. Оказывается, орденское начальство имеет основания подозревать, будто побывавшие в Прорве Рюни и в особенности Нор могут тяжело заболеть, причем болезнь способна перекинуться на тех, кто питается вместе с ними. Больше Сатимэ ничего не знал, только добавил, что первый раз лекаря прислали к нему за день до возвращения дочери. Нора услышанное и напугало, и обрадовало. Подхватить зловредную болячку ему не хотелось (еще меньше хотелось, чтобы ее подхватила Рюни), но... Орденские иерархи знают, чего следует опасаться вернувшимся из Прорвы. Значит, кто-то уже возвращался?! Может, все-таки удастся выведать хоть что-нибудь о том кусочке собственной жизни, который был сожран серым Туманом?

Впрочем, тешить себя особыми надеждами явно не стоило: если даже Сатимэ норовит увильнуть от сердечного разговора, то глупо рассчитывать на откровенность посторонних людей. Так что радость быстро улетучилась, а вот страх очень быстро сделался невыносимым: похоже, Рюни действительно собралась болеть.

Девушка давно казалась Нору чересчур тихой и задумчивой, но он считал причиной такого ее поведения себя, свое увечье, к которому Рюни никак не может привыкнуть. Слишком часто приходилось перехватывать ее виноватые взгляды, очень уж заметных усилий стоило ей не отворачиваться всякий раз, когда из левого рукава парня случайно выглядывал синеватый обрубок. Узнав о лекарских визитах, Нор несколько дней упорно не желал верить в очевидное. Однако поверить все же пришлось: девушке явно становилось хуже. Рюни еще больше осунулась (а ведь совсем недавно казалось, что больше уже и некуда), она совсем перестала смеяться. Однажды вечером пухленький коротышка Коре до того напробовался рома, что вообразил себя людоедским вождем — с ужасными воплями он принялся корчить рожи висящим на стенах ниргуанским маскам и вдруг увидал прямо перед носом гиреподобный кулак своей невесть откуда взявшейся супруги. Все, кому посчастливилось в этот миг оказаться в таверне, визжали и хрюкали от восторга, наблюдая стремительные превращения, происходившие с лицом самозваного людоеда. А Рюни лишь искривила губы невзрачным подобием улыбки и отвернулась.

Дядюшка Лим и его супруга уже не имели сил скрывать нешуточную тревогу. Глядя, как единственное дитя со вздохом отодвигает нетронутую еду, как оно внезапно бледнеет, до крови кусая губы и пальцы, родители наперебой кидались выпытывать, где болит и что надо сделать, чтоб стало лучше. Но Рюни только вяло пожимала плечами и врала, будто совершенно здорова. Либо она давно не смотрелась в зеркало, либо ее вранье было всего лишь бескорыстной данью любви к этому искусству.

Сатимэ уговорил орденского лекаря появляться почаще (одни всемогущие знают, сколько монет перекочевало из кассы «Гостеприимного людоеда» в карман желтой хламиды). Тот настолько проникся чувством ответственности, что однажды привел с собой целый консилиум: медика с карантинного поста и двоих престарелых врачевателей из Приюта Скорбящей Морячки. Высокоученые знатоки человеческих недугов потребовали в свое распоряжение отдельную комнату и долго осматривали Рюни, затем позвали ее родителей. Нора, естественно, никто не приглашал, но он позаботился о себе сам — истрескавшаяся дверь оказалась достаточно ветхой, чтобы позволить подкравшемуся к ней парню расслышать все, что ему хотелось. Лекари объяснили свои впечатления пространно и малопонятно, хотя смысл их речей могла бы уместить в себе короткая энергичная фраза: «Бес его знает, почтеннейший господин Сатимэ, что такое творится с вашей дочерью!» Но подобная фраза произнесена не была, как не была названа прилепившаяся к Рюни болезнь. Носитель желтой хламиды уверял, будто происходящее с девушкой вовсе не похоже на то, чего он ожидал от Прорвы, а карантинный медик огорчался, что не нашел на теле Рюни язвочек и лиловой сыпи — тогда бы он смело назвал исследуемый недуг вялотекущей язвенной лихорадкой. В конце концов господа лекари едва ли не хором забормотали о вызванной ушибом головы угнетенности мозга, после чего принялись неуверенно рекомендовать покой, морские купания и простую здоровую пищу. Нор поторопился уйти — слишком сильным сделалось искушение ворваться и посворачивать шеи цвету столичного лекарского искусства.

Как ни странно, Рюни восприняла врачебные рекомендации весьма благосклонно. То есть поучения насчет того, когда и как надобно есть, она пропустила мимо ушей, а вот возможность отлынивать от дневной работы ради плескания в море ей явно пришлась по вкусу. Девушка настолько оживилась, что сразу после ухода медиков затеяла обсуждать с родителями, как можно устроить эти самые купания. Говорили они достаточно громко, и Нор снова мог слышать каждое слово: от двери-то парень ушел, но хозяин давно намекал, что не грех бы почистить большой камин в зале. А каминные трубы, наверное, были выдуманы все-таки для подслушивания — это уж потом оказалось, что по ним можно еще и дым отводить.

Обсуждение затянулось, поскольку вопрос был сложным. Сатимэ предлагал дочери облюбовать для купания какое-нибудь уединенное место, а поскольку шастать в одиночку по уединенным местам для девицы совершенно немыслимо, предлагал брать с собой для охраны кого-нибудь из вышибал. Но Рюни заупрямилась: с вышибалами она никуда ходить не будет, поскольку эти бесстыдники обязательно станут подглядывать. Матушка горячо поддержала свое дитя, назвав всех нанятых мужем слуг никчемными дармоедами, и потребовала, чтобы Лим дал несчастному больному ребенку денег для посещения купальни. Почтенному кабатчику очень не хотелось затеваться с новыми тратами (дела последнее время шли плохо, а тут еще бесовы лекари недешево обошлись), поэтому он скрепя сердце предложил в провожатые Нора. Подслушивающий парень от восторга укусил кончик грязной, воняющей жирной копотью тряпки. Ай да дядюшка Лим! Но в следующий миг Нору пришлось проклясть показавшееся таким удачным предложение кабатчика и каминную трубу, позволившую услыхать тихий ответ Рюни.

— Нор — он, конечно, честный, он плохого себе не позволит. Только... Ну какая мне теперь может быть польза от него, однорукого?!

Девушка почти шептала, но слова ее рушились на парня гранитными глыбами. Значит, прежние догадки были верны, и гордиться можно своей прозорливостью. Почему же ты не рад, никчемный калека?!

С тех пор Рюни каждый день надолго уходила из дому. Похоже, морские купания действительно оказались нелишними: девушка не стала веселее, но тоскливая вялость ее пропала. А с Нором она держалась хорошо, по-дружески, только избегала смотреть в глаза.

Парень не сознался в подслушивании. Человеческая природа нелепа: чем меньше остается оправданий для каких-либо надежд, тем отчаянней хочется верить в лучшее. Нор очень хотел верить, что вскоре обязательно представится возможность доказать свою сноровку и силу, и Рюни поймет: он даже однорукий стоит больше, чем многие неувечные. Вот бы снова нагрянуть в таверну вымогателям! Сарпайк-то подох, но ведь мурен и без него предостаточно... Может, повезет? Но покамест, к несчастью (или же к счастью — это смотря с чьей крыши глядеть), никто не собирался посягать на имущество почтенного Лима. Наоборот, при подсчете выручки Сатимэ нередко принимался озадаченно скрести за ушами, обнаружив пару-тройку лишних монет. Подобного чародейства на памяти кабатчика еще не случалось. Прежде изредка бывали дни, когда монет оказывалось меньше ожидаемого, — такие события имели чрезвычайно простое объяснение, и после недолгого разбирательства из заведения с позором вышвыривался уличенный слуга. Но внезапное появление лишних денег пониманию не поддавалось. Дядюшка Лим всерьез заопасался, что стареет и утрачивает способность к счету.

Вообще-то в нынешнем положении кабатчику следовало бы не доискиваться причин загадочной прибыли, а благодарить всемогущих: «Гостеприимный людоед» переживал далеко не лучшие дни. Посетителей стало меньше, и почти что никто из них не засиживался до глухой темноты, как нередко бывало раньше. Правда, когда пошел слух о возвращении Нора, многие из старых завсегдатаев снова потянулись под кров почтенного Сатимэ. Но оказалось, что парень вернулся изувеченным и, скорее всего, больше не сможет петь. Чем же тогда «Людоед» лучше других заведений? Ром здесь, конечно, неплох, но хорошая выпивка требует хорошей приправы. Вот, например, в «Акульем брюхе» можно поглазеть на драки бойцовых скорпионов, а в «Кисочке» прехорошенькие девицы раздеваются напоказ и за медяки прощают гостям всякие невинные шалости — уж тут самый скверный горлодер кажется райским напитком!

Тяжелый пивной стакан, скользкий от льющейся через край пены, мог вывернуться из пальцев самого сноровистого подавальщика, и никто не счел бы такое событие примечательным. Сатимэ в подобных случаях даже ленился предупреждать оплошавших помощников, что цена разбитого будет вычтена из жалования. Но сейчас проклятую глиняную посудину уронил не кто-нибудь, а Нор. Выбирая из пузырящейся душистой лужи липкие осколки, парень чувствовал, как присутствующие терзают взглядами его спину, и тихо рычал от злости на себя и на всех. Впрочем, одними взглядами дело не ограничилось.

— Зачем ты затащил меня в это ослиное стойло, Тир?! — Голос был настолько наглым, что Нор даже не сразу догадался разогнуться и поискать глазами того, кто посмел отважиться на публичное оскорбление приютившего крова. А когда парень наконец выпрямился, то тратить время на поиски не пришлось — оскорбитель и не думал прятаться.

Молодой человек лет двадцати, одетый не бедно, но и без особой роскоши, нахально скалился, любуясь обращенными к нему оторопелыми лицами. Поза его — ленивая, нарочито расслабленная — не могла скрыть звериную способность мгновенно вскинуться в безошибочном хищном броске. Спутник этого наглеца тоже был зверообразен, но по-другому. Пожилой, насупленный, он напоминал матерого быка, причем сходство просто поражало. Тяжеловесные плечи; каменные бугры мускулов, грозящие прорвать тесноватый камзол; низкий, тоже будто каменный лоб, а под ним маленькие кровянистые глазки. И даже кольцо в носу у него имелось. Одно слово — бык.

Странная пара. И ведут себя странно. Один не просто хамит, а в присутствии свидетелей позволяет себе непристойность, за которую «Кодекс нравственности» сулит изрядный штраф. Другой же, который по возрасту своему должен быть разумнее, потворствует, вместо того чтобы удержать!

— Отвратительная берлога. — Молодой наглец не унимался. — Ты ведь заметил, Тир, кроме нас да вон того толстяка, здесь и посетителей-то нет. И правильно. Кто же по доброй воле согласится ходить в хлев, где подавальщик — однорукая жертва выкидыша — не способен донести стакан до стола? А хозяин, хозяин-то каков! При одном взгляде на эту рожу хочется вернуть выпитое! Ведь правда, Тир?

Тир не возражал. Нор скользнул торопливым взглядом по его ухмыляющейся роже и понял, что долгожданный случай проявить себя наконец-то представился. В заведении действительно почти никого нет — для гостей еще рано, а прислугу дядюшка Лим почти всю разослал с поручениями. Один только верзила Крун остался, но он сейчас в подвале — рубит мясо под надзором госпожи Сатимэ. Криков он не услышит, за ним бежать нужно.

Сидевший в дальнем углу толстяк тихонько прокрался к выходу. Конечно, кому охота рисковать своим брюхом ради чужих людей! А тут еще такой случай представился — улизнуть, не платя... Нор, естественно, не рассчитывал на помощь случайного посетителя столь мирной наружности, но все-таки остаться вдвоем с хозяином против пары наглых задир было неприятно. Впрочем, через миг парню стало гораздо неприятнее: едва не сбив с ног удирающего толстяка, в таверну вбежала Рюни. Вот еще только ее здесь не хватало!

Появление девушки вывело кабатчика из оцепенения. Перекосив толстощекое лицо, он рявкнул непривычно хрипло и яростно:

— Рюни, беги к надзирателю! Скажешь: у «Людоеда» два негодяя бесчестят кров и хозяев! А ты, Нор, зови-ка сюда Круна. Пусть придержит их, чтоб не увильнули от наказания!

Нор приказание расслышал, но с места не сдвинулся, только досадливо скривил губы. Хозяин затеял глупость. Пока доберешься до подвала, пока увалень Крун сообразит, что к чему, и выкарабкается наверх, оскорбители успеют все, чего пожелают. Встанут да и пойдут себе — или Сатимэ надеется удержать их в одиночку? Но просто так они, скорее всего, не уйдут, а потому тем более нельзя оставлять дядюшку Лима одного.

Рюни несколько мгновений таращилась на отца, потом оглянулась, заметила странных гостей (старший ощупывал ее неприятным взглядом, младший с нарочитой неспешностью выбирался из-за стола). Во внешности этих людей девушке увиделось нечто заставившее ее опрометью кинуться исполнять отцовское распоряжение. Но...

К сожалению, Нор правильно угадал в молодом наглеце способность мгновенно оборачиваться стремительным зверем. Длинным прыжком оскорбитель метнулся вслед за Рюни. Девушка успела лишь обернуться на грохот опрокидываемых скамей и вскинуть руки, защищая лицо. А потом... Нет, он не ударил, не причинил особого вреда — он вцепился в будто нарочно подставленные запястья, вывернул их быстрым движением, заставив Рюни немыслимо изогнуться и упасть на колени.

— Так-то вот! — Негодяй снова ощерил ровные желтоватые зубы. — А ты, однорукий недоносок, можешь вести сюда кого хочешь — хоть вышибалу, хоть квартального. Я, знаешь ли, в жизни еще квартальных не бил — просто не выпадало случая.

Он запнулся на миг, потому что Рюни рванулась, норовя ударить его головой. Не вышло. Негодяй только сильней притиснул ее к полу да еще намотал на пальцы прядь девичьих волос, совершенно лишив свою добычу возможности шевелиться.

— Ты, щекастый, она тебе кто? Дочь? Служанка? — Оскорбитель поднял глаза, рассмотрел белое, залитое потом лицо кабатчика и снова заухмылялся: — Не отвечай, и так вижу: дочь. Любимая дочь. Это хорошо... — Он вдруг сжал губы; рот его сразу сделался тонким и злым. — Знаешь, чем ты мне противен, кабатчик? Мне противно, что у тебя есть все, чего можно хотеть, что сегодня у тебя больше, чем вчера, а завтра будет еще больше. У меня тоже многое было, но я не умею наживаться за счет других, а кто не приобретает, тот теряет. Такие, как ты, толстомордые, потихоньку прибрали к рукам все, и теперь я пуст, как позапрошлогодняя червоточина. А Тир — он всегда был пуст, у него были и есть только кулаки... Но недавно мы с ним разбогатели. В гнусном хлеву вроде твоего нас подцепил вербовщик префектуры, и теперь у нас есть деньги, превосходное платье, большие наделы земли... Хорошая земля, очень большие наделы... Одна беда: далековато придется добираться до этих наделов. И жизнь там чуть-чуть неприятнее, чем в столице, а назад не отпустят. Вот так-то, кабатчик. Ты останешься здесь, а нас — меня и Тира — завтра утром погрузят на корабль и увезут. Ты своими подлыми выдумками щекочешь нервы бездельникам и загребаешь веселые монетки, а испытать настоящее людоедское гостеприимство придется нам. Из-за таких, как ты, нам будет плохо, а тебе будет хорошо — разве это по совести? Спроси Тира, и он ответит: «Нет!» И я отвечу: «Нет!» И еще очень многие ответят так же. По совести будет, если тебе станет гораздо хуже, чем нам.

Он говорил, говорил без конца, взвинчивая себя и своего приятеля, только Нор уже перестал его слушать. Он понял, кто это такие. А еще он понял вот что: придется забыть о существовании Мудрых Заповедей и драться насмерть. Переселенцев, пропивающих свой последний день перед отправкой на Ниргу, не проймешь урезониванием и не запугаешь гневом префекта. По сравнению с судьбой, которую они выбрали для себя сами, наказание за оскорбление и дебош кажется не страшней материнского подзатыльника.

Рюни снова попыталась вывернуться из хватких пальцев, и снова ничего не вышло. Однако это безуспешное трепыхание вынудило болтливого поборника справедливости на мгновение заткнуться, и Нор решил, что настало время хватать ската за хвост. Лишь бы Сатимэ не удумал вмешиваться... Впрочем, хозяин «Гостеприимного людоеда» явно не был способен вмешаться — казалось, будто все его силы поглощены старанием не лишиться остатков чувств.

Нор передвинулся поближе к заставленному посудой разливочному столу и спросил вкрадчиво:

— Почтеннейшие господа, кажется, изволили очень смеяться, когда я разбил стакан?

Тир осклабился. Его приятель, придавив Рюни коленом, удивленно воззрился на парня:

— Ишь, осмелел... Ты не извинений ли собрался требовать, недоносок?

Нор чуть помедлил с ответом — он лихорадочно вспоминал заискивающую улыбку, которую так ловко изображал на своей мятой физиономии базарный попрошайка Зизи. Торговки не могли устоять перед этой улыбкой; с жалостными вздохами они совали старику медяки, хоть прекрасно понимали: каждая из них и за десять дней не сумеет выторговать больше, чем выклянчивает за одно утро старый бездельник Зизи. Воспроизвести чудодейственное выражение лица во всех подробностях Нору, естественно, не удалось, но все-таки результат получился весьма удачным. И вот что поразительно: стоило лишь определенным образом скривить губы, как сама собой изогнулась спина, голова пугливо втянулась в плечи, жалобно заслезились глаза...

— Да что вы, почтеннейшие! Где уж мне сметь... — Нор очень надеялся, что больше ему никогда в жизни не придется разговаривать таким голосом. — Наоборот, я надеялся посмешить вас еще забавнее. Хотите, я разобью стакан лбом? Причем у меня даже синяка после этого не останется.

Быкоподобный Тир расхохотался. Смех его дребезжал, словно треснутый котелок волокли по мелкой брусчатке, — этакая могучая глотка могла бы расщедриться на что-нибудь повнушительнее.

— А ты ничего себе, потешный, — объявил Тир. — Валяй — греби, весели дядек! Порадуешь нас — наградим, с собой возьмем... Ы-гы-гы-гы-гы!..

Нор подобострастно закивал:

— Порадую, сей же миг порадую...

Он мельком глянул в лицо Рюни, исковерканное горьким удивлением и гадливостью; нашарил на столе стакан поувесистее... В следующий миг толстостенная посудина будто по собственной воле вырвалась из его руки и угодила в лоб младшего негодяя. Нор не смотрел, как валится на пол удерживавший Рюни наглец, как вскакивает вывернувшаяся из-под обмякшего тела девушка — парень и не глядя знал, что бросок был точен и об одном противнике можно надолго забыть. Но человекоподобный бык уже поднимался из-за стола.

Сидящий Тир, оказывается, был ничтожным заморышем по сравнению с Тиром, выпрямившимся во весь рост. Почему же всемогущие, сотворив такого дуболома, не озаботились наделить его благонравием?! Плохо дело. Человек-бык несоизмеримо сильнее, он зол, но уверен в себе, а потому нетороплив и спокоен... Спокоен? Вот это как раз поправимо. А не станет хладнокровия, так сила и гнутой медяшки не будет стоить!

Нор вздернул губу, словно кусаться хотел, спросил любезно:

— Зачем же вы рассердились, почтенный? Я же как пообещал, так и сделал — разбил лбом. Ведь не было уговора, что лоб непременно будет моим! А вы собирались смеяться, но не смеетесь. Почему?