Забыто все - и земля, и небо, и море; рев врагов и своих вышвырнут из слуха, словно хлам из сеней - перед лицом враг и бой не окончен.
      Тот, который я, роняет с трудом поднятый меч на трясущуюся голову урмана - не достает, падает вслед за мечом на колени, на камни. И урман оседает на камни, тянется к лицу пальцами, с которых капает алое, рычит, и кровавые пузыри лопаются у него на губах. И тот, я, тянется навстречу бой! Бой не окончен!
      Но кто это вцепился в плечи, в руки? Почему двое урманов оттаскивают назад своего?
      Поединок окончен. Поединщики оказались равны, и боя не будет, не будет больше крови между своими и этими... Сегодня и здесь.
      И был вечер, и горели на диком, безжизненном берегу костры (свой и чужой), но нашлись такие, кто подходил к чужому костру - не для драки, для разговора; и нашлись урманы, приходившие говорить к новогородцам. А потом было серое, туманное утро, и ледяная свинцовая вода была по грудь, и ноги скользили по предательскому каменистому дну, и руки переставали чувствовать от холода и усталости, но лодья ползла на глубину - тяжело, неохотно, но ползла, а урманы сгрудились на берегу и не мешали.
      А потом паруса тяжело развернулись на скорой рукой починенных мачтах, и все - урманы и берег - кануло в тяжелый белый туман...
      Это было давно, но тот, который я, помнит все, будто только вчера лопались от яростного рыка кровавые пузыри на этих губах, ведущих нынче учтивые речи:
      - Наш спор не окончен, витязь. Мы испытали силу друг друга борьбой с бешенством моря, испытали и ратным железом. Силы были равны. Но осталось еще одно испытание - кубком хмельного вина. Пойдем, витязь! Я гость твой в этом городе, будь же и ты моим гостем на нашем торговом подворье. Пойдем, сразимся в последний раз, и если вновь не сумеем мы одолеть друг друга смешаем кровь, обменяемся именами и станем братьями!
      И снова - мороз и ночь, снова скрипит под ногами снег, а улочки, тонущие в снегу и во тьме, тянутся, вливаются в новые, сплетаются в странный, но знакомый узор под бесстрастными белыми звездами; и редки черные силуэты людей, но и это малое их количество непомерно для зимней ночной поры, и город кажется непривычно оживленным, потому что - праздник.
      А потом была калитка урманского гостевого подворья - крепкие доски, кованные тяжелой медью. Она натужно скрипела, трудно поворачивалась на вымерзших петлях, и в открывшейся за ней черноте замаячила фигура бронного урмана в заросшем мохнатым инеем шлеме, коченеющего в бессмысленном карауле.
      А потом - мимо длинного ряда заваленных снегом лабазов, в двери, в темень и снова в двери, за которыми тусклый свет, протопленная до духоты тесная горница, ломящиеся столы и хриплый приветственный рев десятка хмельных глоток.
      И был говор, и грохот посуды, и песни - странные, печальные, протяжные и исполненные яростного веселья, перемежающиеся хриплыми воплями.
      И были пляски, здесь, в тесноте. По очереди, по одному выходили урманы и, почти не двигаясь с места, всплескивались вдруг бешеными высверками тяжелых широких клинков, сжатых в обеих руках, растворялись, тонули в неистовом мельтешении железных сполохов под ритмичные вскрики прочих.
      А тот, меднобородый, сидел напротив, и отсветы холодного железа и теплых огней вспыхивали-искрились в его потемневших глазах, и он смеялся, говорил что-то, подливал хмельного равно с собой. И хмельное бродило в крови веселым буйством, играло шутки, и широкое лицо напротив вдруг расплывалось, теряло четкость, тонуло в теплых сумерках, заволакивающих глаза, чтоб через миг вынырнуть вновь...
      Тот, которым стал я, не заметил, как, почему мертвая тишина повисла в горнице, но, вдруг осознав безмолвие вокруг, мгновенно очнулся от хмельной полудремы, метнул настороженный взгляд по сторонам, готовый ко всему.
      Новое лицо. Будто порожденное морозом и снегом, которые там, за стеной. Прозрачные голубые глаза, холодные, глядящие поверх и сквозь, словно глаза хищной птицы. Резкие костистые черты, впалые бледные губы, едва заметные на белой коже лица. Волосы - длинные пряди льдистой, искристой синевы.
      Говорит. Нет, поет медленные выспренние рулады, поет высоким, старческим, но на удивление чистым голосом. Скальд? Да. Замолкли пьяные, внимая волшебству слов, не скрипнет, не стукнет вокруг, даже трескучие огни масляных плошек будто притихли, боясь помешать.
      Есть ли музыка в грохоте прибоя, в протяжном переливчатом вое пурги? Если есть, то именно она звучала в этом странном напеве - без рифм, без мелодии...
      "В далекой мрачной стране,
      Где ночь не рождает звезд,
      Где дикий бессмертный мрак
      Кует пространство во льды,
      В провале бездонной мглы
      ОН ждет.
      ОН льет в черноту небес
      Цветные сполохи зла
      Холодный умерший свет,
      Без отсветов, без тепла
      Страшней непроглядной тьмы.
      И ждет.
      А время идет над ним,
      Как плавный медленный снег,
      Вплетаясь в вещие сны
      Падением умерших лет,
      И дрема ЕГО легка:
      ОН ждет.
      Огромный призрачный волк
      Исчадье мрака и льда
      Застыл у него в ногах.
      ОН тихо гладит во сне
      Колючий морозный мех
      И ждет.
      ОН ждет мгновенья, когда
      Сквозь саван веков и снов
      Услышит могучий зов
      Отмерившей срок судьбы,
      Чтоб вспрянуть из мертвых льдов,
      Чтоб в битве сразить врагов
      Вотана, и всех богов,
      И всех героев земли.
      И яростный волк Фафнир
      Пожрет человечий род,
      И время двинется вспять,
      И все начнется опять.
      О люди фиордов! К вам
      Приходят жрецы из стран
      Где страх сильнее людей
      Жрецы в одеждах старух,
      С макушкой, обритой в круг.
      (Помните: ОН ждет!)
      Они так сладко поют
      О боге, который в них!
      Они манят и зовут
      Забыть о наших богах
      Для бога, который в них...
      (Помните: ОН ждет!)
      Их бог прекрасен лицом,
      Как ТОТ, ЧТО ДРЕМЛЕТ ВО ЛЬДАХ"...
      А тот, который я, не отрываясь смотрел на своего рыжебородого соседа, как он медленно поднимается из-за стола, щурит недобро глаза, перекатывает по скулам тяжелые желваки. И вдруг каменный кулак его врезался в стол под треск дерева и звон посуды, и дрожащий от ярости голос перекрыл пение скальда сорванным рыком:
      - Я, Гунар из Эглефиорда, прозванный Ротвулфом, я, носящий знак Белого Бога, знак креста, говорю тебе, безумный старик: замолчи, собака, или я забью тебе обратно в глотку твои богохульные песни вместе с зубами!..
      Скальд глянул невидяще и вдруг так стремительно взбросил руку к лицу рыжебородого, что тот отшатнулся. И старик заговорил бесстрастным звенящим голосом волхва-вещуна:
      - Ты, предавший своих богов, не с тобой говорю я теперь. К вам обращаюсь, о дети Вотана, люди земли фиордов. Не слушайте лживое карканье иноземных воронов в черных одеждах. Они говорят: "Ваши боги кровожадны и злы". Но помните: это - наши боги. Они говорят: "Ваши боги безобразны". Но помните: это - наши боги. Они говорят: "Ваши герои - убийцы". Но помните: это - герои нашей земли, отцы и деды наши, породители наши. Спросите жрецов креста: "Разве ваши боги не учат сражаться за своих отцов и за веру своих отцов? Если нет - для чего нам такие боги?"
      Белый Бог прекрасен лицом и речами, но он чужой в земле фиордов, его правда - чужая правда, его воля - чужая воля, его доброта - чужая доброта; а чужая доброта - зло, так было и будет. И если иная правда нужна нам, ее подарят нам наши боги. Подарят - не продадут.
      Сыны Вотана, дети земли фиордов, я знаю - Рагнаради близка, я вижу, как очи Локи сверкают из-под хмурых бровей Белого Бога, слышу рыкание Фафнира в пении женоподобных жрецов. Сыны своих отцов, ваше место там, где тени ваших предков, ваша судьба - судьба ваших богов: смерть за них и с ними. А эти из вас, предавшие богов и предков, чтоб пресмыкаться у стоп победителя - живая падаль, нидеринги, недостойные касаться меча. Не для них веселое бешенство погребального пламени, им гнить в зловонных темных могилах, пока воля Судьбы и злоба Локи, что дремлет во льдах, не поднимут их в бой против Вотана. Им - гнусная жизнь, гнусная смерть и гнусное бессмертие!..
      Скальд умолк, и в незыблемой тишине, под мрачными тяжелыми взглядами, сгорбившись, глядя в пол, вышел из горницы носящий знак креста Гунар из Эглефиорда, прозванный Красным Волком...
      Новгород. И одиннадцатый век. Или, может, самое начало двенадцатого. Ай да я... Это же надо так промазать! Лет на шестьсот - пятьсот по времени, и по расстоянию на ого-го сколько. Снайпер хренов... Черт, как же сосредоточиться? Попробовать прямо по карте? А со временем как? Где же выход, ведь должен же быть выход, ведь до сих пор удавалось повторять все. Или это был обычный сон? Не похоже. Но тогда почему ничего не выходит с повторным проникновением? Третья попытка, и третий раз не туда. Третья... Три... Может быть, треуголка? А ведь это - мысль. Это, пожалуй, стоит попробовать. Пожалуй, в других снах-проникновениях я треугольных шляп не встречал. Правда, это самый конец, но на безрыбье...
      ...Щегольская треуголка намокла, потемнела от пота, мутные струйки стекали из-под нее, оставляя на щеках поручика грязные полоски, и поручик утирался жестким и пыльным рукавом, поминая недобрым шепотом дорогу, жару, душный тесный мундир, игумена и всю его братию. Игумен делал вид, что не слышит, он не по возрасту бодро и скоро семенил по крутой каменистой тропинке, цепляя подолом облачения репьи; только изредка, нетерпеливо понукая распаренных солдат, волокших бочонок, оборачивал к бредущим следом лицо - утонувшие под сросшимися бровями глаза цвета осеннего неба, кривящиеся неприязнью тонкие бледные губы...
      И это лицо, лицо наставника и, как казалось доселе, самого близкого на свете человека, нынче виделось столь постылым, что тот, которым был тогда я, смотрел лишь вперед и ввысь, в выцветающую от зноя синеву, хоть и оступался ежеминутно, хоть дважды едва не упал, (спасибо господину поручику: под руку подхватывал, не брезговал)...
      А река шумела все громче и громче, совсем уже рядом, и тот, я, вдруг натолкнулся грудью на твердое, упруго-податливое, глянул невидяще в затылок внезапно остановившегося игумена. Тот отстранился - досадливо, гадливо, осенил себя крестным знамением, будто коснулся нечистого, кивком подозвал тяжело отдувающегося поручика: пришли.
      Тропинка, вызмеившись к обрыву, метнулась внезапно крутыми уступами вниз, к воде, стеклянно пенящейся по ржавой укатанной гальке. А на другом берегу, в рыжих, млеющих на солнце утесах, четким пятном черноты виднелась узкая щель.
      Игумен тускло глянул в лицо (впервые за последние дни); ткнул острым пальцем в черный изгиб в скалах противоположного берега:
      - Там?
      Тот, который я, отвернулся, угрюмо кивнул.
      - Да свершится воля Господня! - игумен истово перекрестился. Господин поручик, идем.
      - Слушаюс-с! - Поручик щелкнул каблуками, вскинул два пальца под треуголку (грудь выпячена, аж трещит сукно, в глазах - едкая издевка):
      - Токмо вам, господин стратиг от кадила, на сем месте остаться бы, да уши зажать, не то с непривычки как бы конфузии с вашей милостью не приключилось!
      Игумен не слушал - он уже спускался к реке.
      Тот, который я, угрюмо смотрел, как солдаты, сквернословя и вскрикивая, спускают с обрыва бочонок со взрывчатым зельем; как игумен, подобрав полы облачения, оскальзывается на гальке, бредет через реку, и стремительная вода обтекает его ноги хрустальными бурунами; как одна за другой ныряют человеческие фигурки, столь малыми кажущиеся отсюда, сверху, в черный зев расселины.
      Долго, как долго возятся они там, в темноте, будто растворились, утонули в закованном в камень мраке... Нет появились вновь, бредут обратно. Поручик... Игумен... Солдаты... Третий... Четвертый... Все. Жаль.
      Последний из перепачканных глиной и копотью солдат, озираясь, торопливо выкарабкивался на гребень обрыва, когда с натужным медленным громом затаившаяся в расщелине чернота выплеснулась на божий свет уродливым клубом пороховой гари, оторвалась от скал, поплыла над рекой, вспухая, бледнея, пучась, будто нелепое облако - выше, все выше...
      А гул стих было, но не до конца, и долго еще утроба утесов стонала-бурчала невидимыми камнепадами. И когда улеглась поседевшая пелена пыли и дыма на том берегу, стал виден его рыжий камень, однообразие которого не нарушалось более ничем - щель исчезла.
      Игумен перекрестил реку, и, медленно, сгорбившись, (куда только девалась его недавняя бодрость?!) побрел наугад, от берега, туда, откуда пришли. Проходя, сказал устало, не подняв глаз:
      - В обитель тебе пути более нет. Быть может, Бог простит грех идолопоклонства, я же, многогрешный, смущения умов братии простить тебе не могу.
      Тот, которым был тогда я, с горькой улыбкой смотрел ему вслед, на эту согбенную спину, спину человека, подавленного беспощадным сознанием собственной правоты. А потом тяжелая рука с треском хлопнула по плечу и тот, я, обернулся, и глаза его встретились с веселыми глазами поручика.
      - Что, долгогривый, никак проштрафился? Никак выгнали? - в голосе поручика звучали и сочувствие, и насмешка. - Ишь, закручинился! Известно, в монастыре житие веселое: знай, псалмы пой, да кашу трескай - вон какую ряшку наел... Да плюнь. На обитель, на этого сморчка в рясе - плюнь. Пошли с нами. Батюшке государю Петру Лексеичу, дай ему Господь многая лета, такие здоровые жеребцы, как ты, зело надобны - турку воевать...
      И снова телефон. Виктор с трудом оторвался от чтения, досадливо покосился на надрывающийся аппарат, дожидаясь, пока он умолкнет, но звонки - назойливые, надоедливые - не прекращались. А потом он подумал, что это может звонить Наташа, и поспешно схватил трубку.
      Это звонила Наташа.
      - Привет, - голос ее был вялым, тусклым. - Кто-то мне обещал, что очень-очень постарается поскорее прийти. Это четыре часа назад было. Вить, а Вить, ты не припомнишь, кто бы он мог быть, этот обещавший?
      - О господи! - Виктор чувствовал, как душная краска стыда заливает лицо. - Малыш, ты уж прости, извини меня, скотину безрогую, я...
      - Насчет безрогости - это интересно. И если ты не исправишься, возможно, я эту самую безрогость твою устраню.
      - Наташенька, смилуйся! Я уже исправился!
      - Ладно. Прощаю. В общем, все к лучшему получилось. Вот так - к лучшему, - интонации ее были какие-то странные, и говорила она будто нехотя. - Мне на завтра помощь понадобится. Твоя и еще кого-нибудь из твоих ребят. Так ты уж их попроси, пока они не разбежались. Надо будет тяжесть небольшую перевезти...
      Наташа закашлялась, а когда заговорила вновь, голос ее стал звонок и непривычен:
      - Только что звонили из больницы, Вить. Сказали, что Глеба завтра можно будет забрать. Он умер.
      2. ОТСВЕТЫ
      - Глубокоуважаемые леди и мужики! Довожу до вашего сведения, что мы вышли, наконец, в район поиска. - Толик сложил карту и значительно оглядел собравшихся у костра. - Причем заслуживает быть отмеченным тот факт, что в вышеозначенный район мы изволили прибыть с двухдневным опозданием, вот. А это - свинство.
      - Друг Толик, ты знаешь, что сказал однажды Гамлет своему другу Горацио? - Виктор подбросил в костер несколько веточек, прищурился на огонь. - Так вот, Гамлет как-то сказал: "Горацио, мой друг, не гавкай". Понял?
      - И вообще... - Антон выдрал, наконец, из своей окладистой бороды репей, рассмотрел его внимательно и бросил в Толика. - Кто решил в японских кроссовках пофасонить и в первый же день ногу стер? Ты. Так что, чья бы корова...
      - Упрек ваш, товарищ Зеленый, справедлив, но корнеплод свой заберите назад. - Толик поймал репей на лету, прицелился и метко запустил его обратно в антонову бороду.
      Наташа придвинулась поближе к Виктору, шепнула:
      - Зеленый - это фамилия?
      - Нет.
      - Тогда почему?..
      - Потому, что Рыжий - это банально.
      А сушняк потрескивал, пел в костре, и веселый живой огонь трепетал, метался на чернеющих ветках, брызгал вдруг осиными роями искр, исходил прозрачным дурманящим дымом, и тот взмывал невесомыми клубами, терялся в черном бархате неба, траченном звездной молью...
      Вот также вливался в небо горький седой дым горящих прошлогодних листьев тогда, на кладбище, только небо было другое - низкое, серое, оно клубилось над самыми верхушками голых продрогших берез, сеяло на землю мельчайшую водяную пыль, холодную, неуютную, - жалкую пародию на веселый весенний дождь. Они шли по осклизлой тропинке - Ксения Владиславовна, Наташа, Виктор, - и по сторонам в промозглом тумане проступали оградки, обелиски, кресты, а сзади остались тихий говор немногих пришедших, и рыхлая свежая насыпь над могилой Глеба, и нелепая роскошь цветов на ней.
      Наташа шла слепо, невидяще, и ее неестественно прямая фигурка постепенно отдалялась, уходила вперед, расплывалась тенью в холодной туманной мороси, и Ксения Владиславовна придержала Виктора за локоть, шепнула тихонько:
      - Ты будь сейчас рядом, Витя, постарайся отвлечь ее чем-нибудь, хорошо? Слишком тяжело ударила Наташу эта смерть...
      "Наташу... А вас?" - думал Виктор, искоса глядя в это темное, стремительно дряхлеющее лицо. Он отвернулся, покусал губы, сказал:
      - Один мой друг (он археолог) собирается летом искать какое-то языческое капище. Звал меня с собой. Может быть?..
      - Это хорошо, Витя. - Ксения Владиславовна зябко поежилась, спрятала ладони в рукава плаща. - Увези ее на время из города. Тогда и я уеду. К сестре.
      И вот уходит пятый день с тех пор, как исчез, растаял в пыльном мареве город, - пятый день лесного безлюдья, одуревших от собственной голосистости птиц, новорожденных цветов и чего-то еще, что совсем недавно не волновало, что теперь обязательно нужно найти, как смысл, как цель жизни.
      А отсветы походного костра шарят по знакомым едва ли не с детства лицам, высвечивая в них новые, не осознанные черты, и это хорошо.
      А Наташа... Она ожила, оттаяла за эти пять дней, и это очень-очень хорошо.
      Корабль горел. Он полыхал каким-то диким, ослепительно-золотым пламенем, и толпы обезличенных ужасом людей неуместно и бесполезно метались по палубе, по бесконечным темным и тесным трюмным переходам, и это было жутко, но еще более жуткой была бесшумность этого ада полуодетых истерзанных тел, белых от страха глаз, обезображенных немыми воплями ртов. Единственным звуком был частый надтреснутый лязг корабельного колокола назойливый, приглушенный...
      Виктор барахтался, рвался из последних сил, но что-то держало руки, не пускало, и отсветы золотого пламени метались по лицу, и не смолкал где-то вдалеке торопливый лязгающий звон, и нельзя было даже закричать от ужаса, от смертной тоски и бессилия - крик не шел из стиснутого судорогой горла - но удалось, изнемогая от непомерных усилий, раскрыть, разорвать наконец слипшиеся от пота веки.
      Виктор обмер, заморгал растеряно на окружающий мир, где не оказалось ни корабля, ни пожара, ни темноты; где не было исходящих почти осязаемым ужасом толп; где от ночного кошмара остались только золотые отсветы шныряющих по лицу солнечных зайчиков и веселая дробь - там, за тонким брезентом палатки, у костра, Наташа тарахтит ложкой по котелку: завтрак готов.
      Виктор с трудом выпутался из спального мешка. Лежбище слева уже пустовало - Антон вылез на свет божий и наверняка изволит делать свою вывихнутую зарядку. Костолом-любитель...
      Справа спал Толик. В недрах спальника смутно белело его лицо худощавое, матовое, лицо строгого постника и аскета. Как обманчива бывает внешность!
      Виктор глянул на свои часы, подвешенные к потолку при помощи бельевой прищепки, снова поглядел на Толика, подумал. Потом надел часы на руку, а прищепку, старательно прицелившись, нацепил на длинный толиков нос и, как был, на четвереньках, проворно ускакал из палатки.
      Снаружи было утро. Снаружи было солнечно, и совсем рядом гремела, играла искристыми бурунами река, и какая-то пичуга, пристроившись на крыше наташиной палатки, звенела, спорила с речным громом, самозабвенно раздувая крошечное горло. А над всем этим навис бездонный купол прозрачной хрустальной синевы, и на востоке синева сплавлялась с золотом и лилась оттуда в бескрайний, вымытый утренними росами мир зеленью трав и листвы.
      - Вот это да!.. - Виктор замотал головой от избытка чувств. Картина пробуждающегося мира привела его в состояние детского восторга - истового и бездумного. Наташа, колдовавшая над посудой, обернулась на его восклицание, улыбнулась мягко, ласково:
      - Доброе утро, Вить. Чаю хочешь?
      - Чаю? - Виктор даже опешил слегка от этой ласковости, показавшейся ему чрезмерной. - Спасибо, Наташенька, с удовольствием!
      - Тогда принеси воды, вскипяти, завари и пей на здоровье. - Наташа запустила в его сторону пустым котелком. - Только, Вить... Это, конечно, твое личное дело, но если ты так и пойдешь на четвереньках, то котелок нести очень-очень неудобно будет. Так что, может быть, все-таки встанешь на задние конечности?
      Вода в реке была холодная и изумительно прозрачная. Виктор отчетливо видел укатанную гальку дна, зацепившиеся за нее темные струйки водорослей, из последних сил сопротивляющиеся стремительному течению; видел, хотя глубина в этом месте была больше метра. Потом он заметил серую пятнистую рыбу, медленно и с трудом пробирающуюся навстречу неудержимо мчащимся массам ледяной воды, и засмотрелся на нее, забыв о котелке.
      А потом сзади чуть слышно хрустнули камешки, и Виктор осознал наличие азартного, изо всех сил сдерживаемого сопения за спиной. Он чуть выждал и резко, не выпрямляясь, метнулся в сторону. Толик, пытавшийся напялить ему на голову чехол от палатки, промахнулся и с плеском влетел в воду.
      Подошел с полотенцем через плечо Антон. Рыжие локоны аккуратно расчесаны, огненная борода - тоже... Интересно, а эту медную проволоку, которой так обильно курчавится его могучая грудь, он тоже расчесывает?
      Некоторое время Антон слушал, как выбирающийся на берег Толик яркими сочными красками живописует поведение Виктора, температуру воды и свою печальную судьбу (необходимость ограничивать палитру ввиду присутствия невдалеке дамы Толик компенсировал поистине виртуозным использованием доступных ему средств). Лицо Антона выразило высшую степень восхищения:
      - А я-то думал, что ты весь из себя злобный археолог. А у тебя, оказывается, душа поэта!
      Над обрывом показалась склонившаяся в изящном полупоклоне фигурка Наташи с перекинутой через согнутую руку викторовой портянкой, очевидно, изображающей салфетку:
      - Джентльмены, имею честь уведомить: кушать подано! Валите лопать.
      Антон старательно облизал ложку, заглянул с надеждой в котелок, жалобно вздохнул:
      - Пусто...
      Толик потянулся привольно и хрустко:
      - Завтрак успешно завершился, теперь начнем поиски.
      Он подумал с минуту, и уточнил, развалившись на траве:
      - Непременно начнем поиски. Часа через два...
      - Слушай, - Антон окинул его раздумчивым взглядом, - а ведь ты, наверное, от камбалы произошел. Или от медузы. Просто обалденная у тебя способность растекаться в горизонтальном положении до совершенно плоского состояния. И складки местности умело используешь. Это у тебя генетическое, не иначе. Врожденное.
      Толик лениво разлепил пухлые губы, произнес ласково и напевно:
      - Заткнись, зараза бородатая...
      - Грубый ты все-таки, - заметил Антон неодобрительно.
      - Ага, - самодовольно согласился Толик и смежил веки. Не прикрыл, а именно смежил - бережно, сладостно.
      Виктор хлопнул себя по коленям, встал, подошел к Толику:
      - Слышь, ты, искатель! Может быть, наконец, объяснишь толком, где ты собираешься искать? И, заодно, что именно ты собираешься искать? Давай, вставай и колись. И желательно подробнее.
      - И кстати, - Наташа складывала опустошенные миски в котелок, - прошу учесть, что участвовать в обеде будут только участвовавшие в мытье посуды. Так что я вам очень-очень советую работу языком совместить с работой руками.
      - Изверги, - сказал Толик и сел.
      Деликатное покашливание заставило обернуться всех четверых. Рядом стоял человек внешности совершенно обычной и заурядной. Настолько заурядной, что лишь секунд через пять ее созерцания до созерцателей вдруг дошло, что эта самая заурядность была бы таковой где-нибудь в трамвае, или, скажем, в очереди за мороженым. А в восьмидесяти километрах от ближайшего (по мнению Толика и его карты) населенного пункта этот потрепанный, но довольно опрятный костюм, галстук и остроносые лакированные туфли выглядели диковато.
      - Здравствуйте, - произнес странный визитер с легкой застенчивостью.
      - Здра-а-сьте... - настороженно протянул Виктор. Антон же, неясностей и неразрешенных загадок не приемлющий, спросил прямо:
      - Я извиняюсь, вы уругвайский шпион или пришелец?
      Гость почему-то понял, что это шутка, тем не менее застенчивость его стала ощутимее.
      - Да не могу я пришельцем быть: не пришел ведь, приехал... - он кивнул на прислоненный к недальней сосне велосипед. - А вы, я тоже извиняюсь, не геологи будете?
      - Нет, - Антон с сожалением покачал головой. - Мы будем два химика, археолог и биолог женского рода. Документы вам как предъявлять, по очереди, или оптом?
      Смущение незнакомца достигло апогея. Он развел руками, замямлил, пятясь поближе к своему велосипеду:
      - Да зачем мне?.. Я ж не для этого... Да и правами такими не уполномочен...
      - Не обращайте вы на этого балабона внимания, - Виктор дернул Антона за бороду. - У него мозги вдвое короче языка. Присаживайтесь. Наташ, у нас чай остался?
      - Простите, пожалуйста, а вы здесь откуда? - длинный нос Толика трепетал от любопытства.
      - Я-то, - гость уже умащивался на траве, стесненно, но не без благосклонности поглядывал на большую эмалированную кружку, в которую Наташа наливала дымящуюся заварку. - Я с комплекса, откуда же мне быть?
      - С какого?
      - То есть как - с какого? - гость изумился. - Не с Боровского же! Стал бы я в такую даль на велосипеде, да еще через лес, ежели туда автобус ходит. Спортсмен я, что ли?
      Он отхлебнул чаю, зажмурился, помотал головой - горячо. Потом спросил осторожно:
      - А вы, я гляжу, нездешние вроде. Издалека будете?
      - Издалека, - ответил Виктор, поскольку Толик от беседы отключился. Известие о загадочном комплексе, Боровском и ходящем туда из неведомых мест автобусе повергло его в лихорадочное изучение карты.
      Антон склонился к толиковому уху и произнес тихонько, но весьма внятно:
      - Или твоя настоящая фамилия Сусанин, или вечером я тебе покажу, для чего сделана твоя карта. Правда, она на жесткой бумаге напечатана, но я уж приму муку сию, дабы постигло ее справедливое возмездие за лживость...
      Гость, между тем, продолжал удовлетворять жажду и любопытство:
      - Путешествуете, значит... Просто отдыха ради, или цель какую имеете?
      - Отдыха ради, но и цель имеем, - Виктор угостил гостя сигаретой, закурил сам. - Тут где-то языческое святилище должно быть. Толик (вот этот, с носом, он археолог) по старинным летописям его вычислил. Вот, ищем. Может, сохранилось...
      - Святилище - это дело интересное, - гость деликатно пускал дым в кулак, отворачивался, затягиваясь. - Только вы километра на три маху дали. Вам бы ниже по течению, до излучины дойти. Там еще на левом берегу дубочек приметный, так оно аккурат напротив него, у самой воды.
      Антон, Виктор и Наташа одновременно взглянули на Толика, но сразу отвернулись. Очень уж жалкое это было зрелище - Толик, услыхавший от первого встречного, где находится загадочный объект его поисков.
      Гость же, ни на что, кроме кружки и сигареты особого внимания не обращавший, продолжал:
      - Только вы внутрь не попадете, и не надейтесь. Его ведь взрывали, святилище это. Дважды причем. Первый раз - монахи, еще чуть ли не при Петре. А второй раз - геологи. Это уже совсем недавно было. Лазали-лазали по обрыву, людей выспрашивали, пещеру эту нашли, где святилище, начали было завал разбирать. А потом вдруг ни с того, ни с сего... Может, озлились, что завал им не под силу, а может вход освободить пытались... Да только еще хуже стало - считай, пол-обрыва в реку съехало. Да... Там, на обрыве, профсоюзники наши домик рыбака затеялись было строить - вроде базы отдыха. Так эти прохвосты-геологи и его тем взрывом порушили. И ушились сразу, и спросить теперь не с кого.
      Виктор мотнул головой досадливо, щелчком отбросил окурок:
      - Геологи... А что они тут искали? Экспедиция это была, или как?
      - А кто ж их, паршивцев, знает? - развел руками гость. - Документы у них не смотрел никто. Может, и не геологи они вовсе. А с другой стороны, у кого, кроме геологов, взрывчатка имеется?
      - А давно это было?
      - Да говорю ж, недавно совсем, - гость посмотрел на верхушки сосен, пошевелил губами, прикидывая. - Аккурат, пятнадцатого апреля они берег рванули. Я почему запомнил: в область меня в тот день вызывали. Повесткой. По недостаче. Возвернулся - и на тебе...
      Наташа молча встала и пошла от костра, в лес. Виктор дернулся было следом - она молча погрозила пальцем: сиди. И Виктор не двинулся с места, отвернулся, до боли закусил губу. Пятнадцатое апреля... День, когда забрали в больницу Глеба...
      - Ну, спасибо за чай да уважение, - гость поднялся. - Посидел бы еще, да на работе небось заждались. Вы, если в город соберетесь, заходите непременно. ("Ах, так тут еще и город поблизости имеется!" - Антон бросил на Толика взгляд, достойный великого инквизитора. Толик тихонько стонал.)
      - У меня и переночевать можно: один живу, - продолжал между тем гость. - Улица Космическая, семь. Токарев Петр Васильевич меня зовут, представился он запоздало. - И на комплекс к нам загляните. У нас есть что посмотреть, - по последнему слову науки и техники строились.