Даша заканчивает играть. Аплодисменты.
— Браво! Бис! — кричат гости. Варя снова играет.
Так совпало, что в самое страшное время террора мои родители сблизились с Левко. Вокруг все время кого-то арестовывали, а они каждый вечер собирались или у наших, или у Левко, устраивали музыкальные вечера, играли в шарады, выпивали, танцевали и веселились ночи напролет. Жить стало веселее. Левко даже построил в своем доме первый в Шишкином Лесу городской сортир.
Пораженный великолепием фаянса и кафеля, Степа застывает на пороге ванной.
— Вот, пожалуйте бриться, — с тихой гордостью демонстрирует Степе невиданное новшество Левко. — Это унитаз. Это ванна. Это биде. Как в лучших домах Лондона. Вода пока не подведена, прислуга носит ведрами. Но уже тянут от станции водопровод.
В спальне Левко на стене висит ковер. На ковре сабля Левко и фотография Сталина, курящего трубку. Вольская показывает фотографию Варе.
— Видите, здесь автограф Иосифа Виссарионовича. «Другу Васе от Coco». А это Васина золотая сабля, которой его наградили под Царицыным. Вася же герой Гражданской войны. Но он очень замкнутый человек. Мы с ним мало разговариваем. Это счастье, что у нас такие соседи, как вы. Есть хоть с кем поболтать. Но он очень добрый и страшно меня балует. И у него очень хороший вкус. Я вам просто, как художнику, хочу показать, что он мне дарит.
Вольская открывает шкатулку, стоящую на трюмо, и начинает вынимать оттуда драгоценности.
— Но это же старинные бриллианты, — удивляется Варя.
— Да, это Васины военные трофеи. Настоящие фамильные драгоценности. И, по-моему, очень изящно подобраны. Да?
— Да. Поразительно, — растерянно кивает Варя. Она достает из шкатулки и рассматривает золотые карманные часы.
— Это Васины наградные золотые часы. Он их никогда не носит, — говорит Вольская. — Он очень скромный человек.
А в саду гости поют хором. Полонский поет и дирижирует. У него приятный бас. Даша смеется и подыгрывает на скрипке. У Левко за нашим забором всегда поют шуточные, веселые песни — сейчас все больше про кузнечика поют, раньше пели другое, но тоже веселое:
На столе стоит чернило,
А в черниле два пера,
Прощай, папа, прощай, мама,
Я поеду на Кавказ.
Отчего да почему,
По какому случаю
Одного тебя люблю,
А десяток мучаю!
Варя и Тамара Вольская выходят из дома, и Вольская присоединяется к поющим, выводя мощным оперным голосом:
Юбку новую порвали
И разбили правый глаз,
Не ругай меня, мамаша,
Это было в первый раз.
И гости хором подпевают:
Отчего да почему,
По какому случаю
Одного тебя люблю,
А десяток мучаю!
А Варя отводит Полонского в сторону и тихо сообщает:
— Миша, у Левко папины часы.
— Какие часы?
— Которые пропали, когда папа умер.
— Ты уверена? — пугается Полонский.
— Да. Вот же его вензель.
И показывает зажатые в кулаке часы.
— Боже мой! Что ты наделала! — тихо пугается Полонский. — Ты их украла?!
— Я украла? Это он украл.
— Варя, ну так же нельзя думать о человеке! Наверно, он просто нашел тогда этих мерзавцев, которые убили Ивана Дмитриевича. И взял у них часы.
— И ничего нам не сказал?
— Ну да. И это с его стороны очень тактично. Чтоб нас лишний раз не травмировать...
— Миша, что ты несешь? — в тихой ярости спрашивает Варя. — Это часы моего отца. Они наши. И ты будешь их носить назло этой сволочи.
— Я? Никогда я не буду их носить!
Полонский боялся Левко откровенно, а Варя боялась в скрытой форме, но оба сильно боялись. Поэтому про эти часы Варя и Полонский никому не рассказали. И Полонский их никогда не носил. Но позже их стал носить мой папа. Не при Левко, конечно.
Это через несколько лет, а сейчас Вольская поет своим великолепным голосом:
Елки-палки, лес густой,
Ходит папа холостой.
Когда папа женится,
Куды ж мама денется?
И гости хором:
Отчего да почему,
По какому случаю
Одного тебя люблю,
А десяток мучаю!
Василия и Степы среди поющих нет. Они все еще в ванной. Василий Левко сидит на унитазе.
Степа — на краю ванны. Они смотрят на биде и пьют красную водку. Василий уже сильно пьян. Степа тоже.
— И все это, Степа, только для Тамарки, — говорит Василий, — только для нее. Мне это, Степа, и на хер не нужно. У меня папаша родился крепостным Черновых. Мы к роскоши не привыкшие. Это все только ей.
— Это настоящая л-л-любовь. — Степа старается, чтобы голос его звучал искренне.
— Я тебе говорю, Степа, не про любовь, а про совсем другое. Я ей обещал: Тома, родишь сына, будет у тебя биде. И вот биде стоит. А она родила мне девку.
— Она еще родит вам сына, Василий Семенович, — говорит Степа.
Уже небо порозовело за деревьями на востоке, а гости все еще веселятся, теперь они танцуют на утоптанной площадке перед домом Левко.
Степа танцует с Дашей.
— В общем, я решил, — говорит он. — Если ты родишь сына, я тоже д-д-достану биде.
Биде у нас в доме до сих пор нет. Хотя мама родила Макса, а потом меня. А Вольская родить сына так и не успела. Это была последняя ее веселая ночь. Скоро ее арестовали.
В комнате на втором этаже дома Николкиных потушен свет. Занавески задвинуты. Прижавшись к окнам, Степа, Даша, Полонский и Варя смотрят на двор соседей. Тишина. Кукует кукушка. Плачет ребенок.
Василий Левко с плачущей Зиночкой на руках стоит на крыльце.
Двое в шинелях сажают Вольскую в черную машину.
— Сейчас везде берут жен, — говорит Полонский. — Ну, это хотя бы понятно.
— Что тебе понятно? — спрашивает Варя.
— Жены слышат дома разговоры мужей, — говорит Полонский. — Иногда спьяну обсуждаются государственные секреты. Потом жены эти секреты где-то выбалтывают. Тем более Большой театр. Там бывает полно иностранцев.
— Миша, что ты опять несешь?
— Я не несу. В Большом уже взяли несколько человек. В этом же есть какая-то логика.
— Никакой логики нет, — говорит Варя. — Если арестуют меня, Дашу или Степу, ты в этом тоже увидишь какую-то логику?
— Наверное, надо к Василию Семеновичу зайти, — говорит Даша.
— Ну, это лишнее, — говорит Варя. — Зачем это делать? Мы не так с ним близки.
— Зиночка плачет. Он же один с нею не справится. У них сегодня няня выходная.
— Никуда ты не п-п-пойдешь, — говорит Степа.
— Почему я не пойду?
— Потому что каждую ночь могут прийти и к нам.
— Тем более, — говорит Даша.
— Почему к нам могут прийти? — спрашивает Варя.
— П-п-потому что про меня статья лежит в «Правде», — говорит Степа.
— Какая статья?
— П-п-плохая, — говорит Степа. — Про «Тетю Полю». Меня хотят объявить формалистом. У Зискинда тоже началось со статьи.
— Тем более я туда пойду, — говорит Даша.
— Почему «тем более»? — спрашивает Полонский.
— Потому что я вспомнила про козу.
— Про какую козу?!
— Степа знает, про какую козу. Это когда потом бывает стыдно.
Василий Левко разжигает примус и ставит на него кастрюльку с молоком. Из соседней комнаты слышен плач Зиночки. Левко уже пьян, но он наливает из бутыли еще стакан красной водки, залпом выпивает ее и занюхивает рукавом.
После того как Полонский дал Василию Левко рецепт нашей рябиновой, комиссар пил только ее и делал все точно по рецепту, но у него она отдавала сивухой.
Стук в дверь.
Левко вынимает из кухонного ящика наган, кладет его в карман и идет открывать.
В дверях стоит Даша.
— Василий Семенович, я пришла... Не нужно ли вам чего?
— Ну, заходи, раз пришла. Она входит.
— Вот такие дела, — говорит Левко.
— Я могу как-то помочь с Зиночкой.
— Ничего не надо. Молоко уже закипает. — Левко в упор, мрачно смотрит на нее, шевелит желваками.
— Она уже час плачет, — говорит Даша. — Я могу ее перепеленать.
— Пусть развивает легкие. Будет певица, как ее мамаша.
— Я могу взять пеленки постирать вместе с нашими, — предлагает Даша.
— Утром прислуга постирает, — неподвижно смотрит на Дашу Левко. — Я, Дашенька, знал, что ты сегодня придешь. И ты пришла.
— Я просто подумала...
— Я знаю, что ты подумала. Я знал, что ты сразу придешь, когда ее здесь не будет.
— Она же ни в чем не виновата, — говорит Даша.
— Значит, виновата.
— Но вы же в это не верите.
— Это, Дашенька, вопрос не веры, а государственной безопасности, — глядя ей неотрывно в глаза, говорит Левко. — И я проглядел. И за это отвечу.
Зиночка за дверью плачет громче.
— Я ее на ручки возьму.
— Не надо.
— Тогда я пойду?
— Ты, я вижу, меня не понимаешь, — говорит Левко. — Что я сейчас сказал?
— Чего я не понимаю?
— Того, что я сейчас тебе сказал. Я сказал, что я за это отвечу. — И Левко показывает ей спрятанный до этого момента за спину револьвер. — Я знаю, что должен за все ответить. Поэтому, когда за мной придут, меня уже не будет. Я, Дашенька, накажу себя сам.
Не совсем понимая, что происходит, но уже сильно испугавшись, Даша начинает пятиться к двери:
— Василий Семенович, это у вас нервная реакция. Вы успокойтесь. Это у вас потому, что вы ее очень любите...
— Нет, Дашенька, — и Левко вдруг улыбается, — я ее не люблю и никогда не любил. Любил я совсем другую женщину. Любил я всегда, Дашенька, только тебя.
И становится между Дашей и дверью. Теперь Даша пугается не на шутку.
— Разрешите мне выйти.
Но Левко оттесняет ее от двери.
— Потому я и знал, — улыбается он, — что ты перед смертью моей придешь. И ты пришла.
— Извините, мне пора домой.
— Нет. Нет. Куда домой? Раз решилась прийти, теперь уходить нельзя. Ты и сама это понимаешь. Теперь все. Раз уж пришла.
Только сейчас она понимает, насколько он пьян.
— Василий Семенович, я вас боюсь.
— Ты? Меня? Не верю я тебе, Дашенька. Ты никогда меня не боялась, да и чего бояться? Это судьба. Ты за забором еще в одних трусиках бегала, а я уж не мог глаз от тебя отвести. Уже знал, что дождусь. Долго ждать пришлось. А что делать? Надо было дождаться. Иногда думал — с ума схожу. Твои ж родичи моего отца сгноили, их всех сажать надо. А из-за тебя, Дашенька, я их терпел.
Он хватает ее за плечи и пытается поцеловать. Даша отталкивает его, но он держит ее крепко, дышит в лицо.
— С работы, бывало, приезжаешь, усталый как черт, — улыбается он совершенно безумной улыбкой, — а ты тут как тут, ждешь меня, за забором на скрипочке своей гаммы разыгрываешь, и я знаю — это ты мне знак подаешь. И в животе внизу все так и замирает. А что делать — мала еще. Надо ждать. А потом ты лифчики стала носить. Ну, думаю, теперь скоро. А ты за Степку вышла. Зачем все это было, Дашенька? Зачем мы с тобой все это натворили? Я ж из-за тебя на этой сволочи женился. Зачем все это с Тамаркой было, если ты — вот она, если ты все равно ко мне в конце концов пришла?
Даша пытается вырваться. Он лезет к ней за пазуху, ощупывает.
— Отпустите меня!
— Теперь уж не отпущу. Я, Дашенька, тебя перед смертью, но дождался. А раз дождался — хрен отпущу.
Прижимает ее к стене. Тискает.
— Молоко выкипает! — вдруг пронзительно кричит Даша.
Левко инстинктивно оборачивается, и тут моя будущая мама вырывается, прыгает к примусу, хватает кастрюльку и выплескивает кипящее молоко комиссару в физиономию.
В глаза не попало, обварило ему только щеку и шею. Он охает, садится на пол и, обхватив руками лицо, начинает молча раскачиваться. Вперед-назад, вперед-назад.
Даша выскакивает в соседнюю комнату, хватает плачущую на диване Зиночку, выбегает вон и, подвывая от стыда и страха, бежит с Зиночкой на руках через сад к нашему дому, где Степа уже ждет ее на крыльце.
А Левко от боли протрезвел и не застрелился. Следы ожогов остались навсегда, но его вслед за женой не арестовали, так что моя мама спасла его от самоубийства. Мой папа после этого происшествия стал бояться Левко еще больше, чем раньше. Дружба домами прекратилась надолго.
С Вольской Василий Левко сразу развелся. Тогда можно было развестись заочно. И она, отсидев шесть лет, вышла замуж за академика Яблокова. Зиночку он ей назло не отдал. А у Вольской и академика родилась потом дочь Ксения, да, та самая Ксения Вольская, которую я много лет спустя стал снимать в кино и в которую я всю жизнь был влюблен. Был влюблен, а женился на Нине. Но я сейчас не об этом. Я сейчас о том, что ненависть и любовь между нами и Левко всегда были так перепутаны, что понять, где кончается одно и начинается другое, совершенно невозможно.
3
Это было давно, в тридцатом году. А сейчас август девяносто восьмого, точнее, два часа пополуночи семнадцатого августа, и красный свет светофора меняется на зеленый, зеленый опять на красный, а машина моей сестры Маши, в которой в эту ночь ездит Степа, стоит на пустом перекрестке.
Степа спит за рулем.
Машин мобильник рядом с ним пищит и пищит. Наконец Степа просыпается, морщась, тычет наугад в кнопки и слышит голос Нины.
— Степа! Степа! Где вы? Что с вами?
— Ничего. Я, деточка, жив и здоров. Что ты говоришь? Кто к тебе приехал?
Нина в домашнем халате говорит со Степой из кухни. Здесь опять шипит на столе кофеварка. Бесконечная какая-то выдалась ночь.
— Ксения опять сюда приехала, — говорит Нина. — И она привезла эту девочку, Игнатову, которая у Леши снималась. Она хочет что-то тебе рассказать.
— Да? Я сейчас приеду, — говорит измученный Степа.
Светофор опять красный. Степа жует губами, думает. Закрывает глаза.
И опять засыпает.
В это время полусонный Павел Левко курит, сидя на ступеньках своего крыльца. Доберман уморился, спит у его ног, а во дворе его гости — Иван Филиппович, банкир, кавказец и их пятнадцатилетние жены — никак не могут угомониться:
Представьте себе, представьте себе.
Совсем как огуречик.
Представьте себе, представьте себе,
Зелененький он был.
Особенно стараются жены. Молодые. Сна ни в одном глазу.
Не думал, не гадал он,
Не думал, не гадал он,
Никак не ожидал он
Такого вот конца.
Иван Филиппович, помощник камчатского губернатора, даром что человек уже в летах и крупный чиновник, но тоже ведет себя как молодой:
Представьте себе, представьте себе.
Никак не ожидал он.
Представьте себе, представьте себе,
Такого вот конца.
Часть пятая
1
Только бы вспомнить, о чем я думал. Ага. Вспомнил. Кто я? Где кончаюсь я и начинается все остальное? Но вместо ответа выплывают одни и те же моменты прошлого, далекого и близкого, и не моего даже прошлого.
Вот Зискинд в трамвае, обнимая за плечи Дашу, мою будущую маму, читает ей стихи моего будущего папы:
Женщина огромной силы,
В шахту метрополитена
Тюбинги в руках носила
Тетя Поля по две смены,
Заковав в металл к утру
Колоссальную дыру.
Вот помощник губернатора Камчатки Иван Филиппович льстит Максу в глаза:
— Ваша «Как закалялась сталь» — это же была гениальная антисоветчина! Высочайшая режиссура. Обнаженный юный Корчагин в сцене эротических видений Тони у меня до сих пор перед глазами.
Вот Полонский и Варя у самовара на нашей веранде отбивают ритм:
Щекоти меня судак,
Щекоти меня судак,
Щекоти меня судак,
И вот этак и вот так.
Вот Павел Левко объясняет Коте:
— Не заплатите — следующим будет кто-то из вас. Я понимаю, девяти миллионов у вас нет, но надо найти и заплатить.
И ведь до сих пор не заплатили. И измученный мой папа уснул на перекрестке за рулем.
Сколько Степа проспал у светофора, непонятно, но вот он просыпается и, пожевав губами, трогается с места.
Он едет по пустой улице и сворачивает на Садовое кольцо, не замечая, что патрульная машина ГАИ уже давно преследует его. И теперь она его нагоняет, и усиленный мегафоном голос гаишника раздирает ночную тишину:
— Водитель, поставьте машину к тротуару! Голубые проблески мелькают в зеркальце перед Степой, но Степа, еще не вполне проснувшийся, ничего не видит и не слышит. Патрульная машина обгоняет его и резко загораживает дорогу.
Степа успевает затормозить, едва не врезавшись в нее. Только теперь он просыпается окончательно и прямо перед собой видит лица сидящих в машине гаишников.
На лице Степы появляется заискивающая улыбка. Мой папа не трусливый человек, но власть он уважает и милиции боится панически.
Гаишников в машине двое, один — здоровенный тип с накачанной мускулатурой, второй — с обветренной на московских улицах недоверчивой физиономией. Вылезать и идти к Степе они не торопятся. Степа знаками спрашивает, сидеть ли ему в своей машине или подойти, а они не отвечают, медлят.
Медлят они потому, что рядом у тротуара сонный мужик заводит свой древний «Запорожец», и менты ждут, чтобы он уехал. Не хотят они разговаривать со Степой при свидетелях. Разговаривают они пока между собой, и Степа из своей машины разговора не слышит.
— Жрать хочется, — говорит здоровенный тип.
— В три ночи? — удивляется недоверчивый.
— Так у меня разница во времени.
— Там уже что сейчас? Уже завтрак?
— Уже обед.
Они смотрят, как Степа нервно ерзает за рулем.
— Он и так еле дышит, — говорит недоверчивый. — На кой устраивать с ним такие сложности?
— Привяжи метлу, — советует здоровенный тип. — Повезешь его, куда сказали.
«Привяжи метлу» на блатном языке означает «заткнись». Руки здоровенного сплошь покрыты тюремными татуировками. Что ровным счетом ничего не доказывает. Это в былые времена можно было по татуировке точно определить статус человека — вор он, сявка или так, фуфло. Сейчас картинки на себе делает всякий кому не лень. Любой школьник может на себе все что угодно изобразить. Поэтому недоверчивый гаишник даже вопросов не задает по этому поводу.
Скрежещет и глохнет стартер «Запорожца».
— Ну и как там у вас, на Камчатке, вообще жизнь? — интересуется недоверчивый.
— У меня нормально.
— Атак?
— А так у нас же природа. Грибы на сопках народ собирает. На берегу морскую капусту. Ее сушат и едят с рисом. По-японски.
— Твою мать, — жалеет камчатский народ московский гаишник.
— Зато у японцев нет инфарктов, — говорит его татурированный партнер. — Кто-то рыбу ловит. Ну и кимчи.
— А это что?
— Это почти у каждого бочка стоит. Капуста по-корейски, с перцем. В общем, если человек не совсем мудак, прожить можно. А по красоте второго такого места нет. И золото под ногами. Вот пошлем вас на хер и заживем.
— Кого вы пошлете? — спрашивает недоверчивый.
— Вас. Россию.
— А вы не Россия?
— Нет. Мы — Камчатка, — и напевает сквозь зубы песню Цоя:
О-о, это странное место Камчатка,
О-о, это сладкое слово Камчатка.
Цой пел совсем про другую Камчатку, но татуированный этого не знает. Он вообще мало что знает. Он молодой, новый человек.
Воет и глохнет стартер «Запорожца».
— К Шурику его везти нельзя, — говорит московский гаишник. — Там у них какое-то сегодня ЧП.
— Какое еще ЧП? Вы же подписались на семнадцатое августа. Сегодня семнадцатое.
— Шурик велел подержать его у меня в отделении, в КПЗ.
— Фраера вы московские, — огрызается гость с Камчатки.
«Запорожец», окутанный облаком сизого дыма, наконец уезжает.
— Ну пошли, что ли, — командует татуированный.
Московский гаишник выходит из машины. Камчатский собирается последовать за ним, но тут звонит его мобильник, и он задерживается.
— Алло? Кто? — рявкает он в трубку и, услышав ответ, совершенно другим тоном продолжает: — Заяц? Зая, ты чего звонить? Я ж на работе...
Ты что, плачешь? Банк лопнул? В каком смысле? Погоди... Погоди, сейчас не могу говорить. Я скоро перезвоню. Все, целую. Целую.
Выключает мобильник и вылезает из машины.
Степа уже идет им навстречу.
— Ну что, дед? — начинает московский недоверчивый гаишник. — Глаза залил?
— Нет-нет! — испуганно отвечает Степа. — Я ничего не п-п-п-п-пил...
— А язык заплетается.
— Это я п-п-просто заикаюсь.
— Права и документы на машину.
— П-п-понимаете, это машина не моя, а моей внучки...
— И доверенности нет?
— Н-нет, но...
— Понятно, — удовлетворенно кивает московский. — Машина чужая. И пьяный спал за рулем.
— Я не спал. Я только на секунду п-п-прикрыл глаза, — оправдывается Степа.
— А почему не остановился, когда тебе сигналили? Пытался скрыться?
— Нет-нет! Я вас п-п-просто не видел! Товарищи, давайте лучше с вами познакомимся. Я п-п-пи-сатель Степан Николкин. Вы наверняка в детстве читали мою книжку «Тетя П-п-поля»...
В прежние времена этот номер всегда проходил. Но времена изменились.
— Платить будем или как? — прерывает Степу московский гаишник.
— Сколько? — спрашивает Степа после короткого размышления.
— Двести баксов.
— Ребята, ну это н-н-несерьезно, — растерянно улыбается Степа. — Да и нет у меня с собой таких д-д-денег. И я действительно, честное слово, я ничего не п-п-пил! Я могу п-п-подышать в т-т-тру-бочку. Я ничего не пил!
— Кончай базар. Мне некогда. «Не пил», — прерывает дискуссию человек с Камчатки и, достав из кармана плоскую фляжку, командует московскому: — Подержи-ка его.
Московский гаишник обнимает Степу сзади руками и прижимает к себе.
— Что вы делаете?.. — пугается Степа. — Все. Не надо, я все п-п-понял... Товарищи, я сейчас позвоню своим, и они, сколько скажете, сразу п-п-привезут.
— Потом позвонишь, — говорит татуированный. Он крепко берет Степу за подбородок и вливает водку из фляжки ему в рот. Степа судорожно глотает и кашляет.
— Ключи от машины, — приказывает татуированный Степе.
Степа, не споря, отдает ключи. Московский ощупывает Степины карманы, вынимает из них все содержимое.
— Все. Вези его, — говорит он приезжему. — Я его потом оттуда сам заберу.
Московский сажает Степу в патрульную машину и уезжает.
Приезжий садится в Степину машину и включает свой мобильник.
— Зайка, это я... Ну, что случилось?.. Какие деньги пропали?.. Перестань... Успокойся... Как это у всех все пропало? Так не бывает...
Он долго слушает, что говорит ему Зайка, морщится и трет лоб.
Верхушка высотного здания розовеет на фоне темного неба. Начинается следующий день.
Степа дышит в трубочку у стойки дежурного. Дежурный с помощью задержавшего Степу гаишника составляет протокол.
В обшарпанной дежурке отделения милиции обычный ночной улов — два прилично одетых пьяных и стайка девиц, из новеньких, неопытные. Пьяные хорохорятся. Девицы жалобно скулят. У ментов усталые деловые лица.
— Товарищи, разрешите мне п-п-позвонить домой, — просит Степа.
Его не слушают.
— Посади его в КПЗ. За ним приедут, — говорит дежурному доставивший Степу гаишник.
— Не могу. Там все забито, — говорит дежурный. — Видишь — в коридоре народ держу.
— Договор был — в КПЗ.
Девицы хнычут. Интеллигентные пьяные, узнав Степу, оживленно перешептываются.
— Я ж говорю тебе, оба обезьянника заняты, — говорит дежурный.
— Один освободи.
— Не могу. Один ФСК курирует, другой — мэрия.
— Там сейчас кто?
— В одном Кавказ, в другом — Украина.
— Так подсади к Украине.
— К бабам?
Московский втолковывает ему что-то, понизив голос.
Степа, оглушенный содержимым фляжки, уже с трудом стоит на ногах. Молодой пьяный вскакивает, уступая ему место на деревянном диване.
— Сп-п-пасибо.
Садится рядом с пожилым пьяным и закрывает глаза.
Из глубины коридора, где расположены камеры, мужской гортанный голос кричит на высокой ноте одно и то же:
— Ара, пагаварим, а? Ара, а? Пагаварим, ара!.. Пагаварить хочу! А? Ара, пагаварим, а?
Переговоры московского гаишника и дежурного затягиваются.
— Пардон, это все-таки вы или не вы? — Пожилой пьяный решается завязать со Степой беседу.
Степа молчит.
— Вы. Точно вы. Степан Николкин. Как это у вас в книжке сказано? «Это наша история, и другой у нас нет». Мудрые ваши слова.
Степа уже не слышит. Он спит.
Солнце светит сквозь решетку. Степа просыпается. Он лежит на полу. Рядом с ним лежит на полу полная, домашнего вида тетка. Смотрит на Степу восторженно.
— Добренького вам утречка.
— Здравствуйте, — слабым голосом отвечает мой папа.
— Вы ж писатель Николкин? Степан Сергеевич?
— Да.
— Так я вас по журналам сразу узнала! Степа замечает, что он укрыт женским пуховым платком.
— Это мой платок, Степан Сергеевич. Меня зовут Марина. Теперь вы будете пахнуть моими духами. Даже не думала, шо когда-нибудь с вами прямо вот так.
Камера женская. Расположена она в полуподвале. В углу унитаз и раковина.
— Ой, — говорит Марина, — я с вашего творчества всегда так хохочу.
Взрослый папа-пеликан
Ловит рыбу и — в карман,
А сыночек-пеликанчик
Ловит рыбку и — в карманчик.
Ой, это ж так хорошо у вас написано. Как будто про людей.
— Это, деточка, не мои стихи, — тихо говорит Степа. — Их Агния Б-б-барто сочинила.
— Да шо вы? — удивляется Марина.
— Я н-написал «Тетю Полю», — говорит Степа.
— Ну вот! Я ж и говорю! — Марина ласково гладит Степу по рукаву. — Надо же. Живой писатель. Ну шо вы на меня так смотрите? Вы хотите в туалет.
— Да, — признается Степа.
— Так шо вы стесняетесь? Девчата не будут смотреть. А я вас загорожу.
Степа задумчиво стоит над унитазом. Марина, стоя к Степе спиной, загораживает его развернутым платком.
Обитательницы камеры, полдюжины молодых женщин, толпятся у окна и внимательно наблюдают происходящее на улице.
Из окна видна возбужденная толпа у входа в бакалейный магазин напротив. Люди пытаются прорваться в магазин. Другие люди, уже нагруженные покупками, наоборот, не могут из него выбраться.
— Ужас, шо делается, — говорит глядящая в окно девушка. — Прямо как при Союзе.
— А я как раз вчера усе доллары на рубли сменяла, — говорит вторая девушка. — Хотела своим пэрэвести. А чого теперь им пэрэводить?
— Это чего они, сволочи, с народом делают! — ужасается третья.
Слышен звон стекла. В магазине разбили витрину.
Девушки у окна камеры вздыхают и охают.
— Что там п-п-происходит? — Степа тоже смотрит в окно.
— Дефолт, Степан Сергеевич, — объясняет Марина. — Шо-то со всеми деньгами случилось. Пока мы тут сидим, а в банках все зараз пропало. У кого шо было — все пропало. У вас шо-то было?
— Было, — подумав, отвечает Степа.
— Ну так теперь ничого нет.
— Ара, падайди, пагаварим, а? Пагаварить хочу, ара! — кричит гортанный голос в соседней камере.
Прямо перед окном камеры толпа сбила с ног старуху. У нее рассыпались пакеты. Она ползает по тротуару прямо перед окном, подбирает с асфальта вермишель.
— Люди хоть отовариваются на последние, а мы тут кукуем, — смотрит в окно Марина. — Степан Сергеевич, ну шо это за страна? Угораздило нас с вами тут родиться. Хотя шо я себя сравниваю? Вы ж писатель, такой талант... Вы ж хуже меня переживаете.
Степа смотрит в окно, жует губами.
— Степан Сергеевич, я вам скажу, шо для меня с детства наша литература — это все, — говорит Марина. — А шо у нас есть, кроме литературы? Шо у нас еще есть? Да ничего хорошего. Одни дефолты. Я иной раз думаю: за шо нам Бог послал Пушкина? За шо? Мы его заслужили? Нет. Мы ж свою духовность не ценим. Вот взять вас. Такой человек — и сидит в обезьяннике. А за шо?
Степа молчит.
— Ну, выпили. А я за проституцию, — говорит Марина. — Так это же смешно. Я не понимаю, шо они от нас еще хотят? Мы ж им и так — даем и даем, даем и даем. Я вам, Степан Сергеевич, как писателю, такое могу порассказать, шо у вас волосы застынут в жилах.
Степа молчит.
— Ой, извините, я все болтаю. Я мешаю вам?
— Нет-нет. Н-н-наоборот, — успокаивает ее Степа.
— Но я ж вижу. Вы сейчас шо-то в голове сочиняете, а я все время болтаю. Все. Молчу.
— Нет-нет. Мне с вами, деточка, интересно. Даже очень.
— Да вы шо? Правда?
— Слово чести. И как-то удивительно свободно. Как будто мы не только что встретились, а знакомы давным-д-д-давно.
— Это бывает. Это сродство душ.
— Но со мной т-т-такого обычно не бывает. Я человек замкнутый, — доверительно сообщает мой папа, — с людьми схожусь трудно. А с вами, деточка, мне как-то удивительно легко...
— Ой. Вы хотите встретиться, — понимает его по-своему Марина.
— Нет... Я п-п-просто...
— Степан Сергеевич, возраст не имеет роли.
— Я только хотел бы поговорить с вами п-п-по-дробнее...
— Так без проблем. Выйдем на волю — и хоккей.
— Нет...
— Шо нет?
— К сожалению, п-п-поздно.
— У мужчин не бывает поздно.
— Бывает. Я здесь нахожусь, Мариночка, потому что меня, наверное, сегодня уб-б-бьют.
